Югов Владимиp. Одиночество волка

   - Потчевать можно, неволить грех. - Это был старческий голос.
   Открыв глаза, он увидел из своего укрытия что-то очень похожее. Волов! Сразу узнал Алексей, своего одногодка, встретившегося в первые дни службы в части, где начиналась "пересортица".
   Волов стоял в сторонке и был на белом фоне снегов высок, плотен и очень красив. С ним рядом какой-то тип (Хоменко). Как бывший студент, проходивший военку, держался старшине в затылок, точно оттягивая время прибытия к месту службы. Третий вдруг упал в снег. Леха и его узнал: Иван Хатанзеев.
   Иван потом, наедине с Воловым, назвал фамилию сбежавшего из тюрьмы, догадываясь, что это тот самый сибиряк, с которым он службу начинал, раздумчиво сказал:
   - Ты, старшина, начинал, а я ехал с ним вместе. Вот и скажи, что бога нет. Каждому свое горе.
   О своем горе Иван уже однажды тайком Волову ведал. Это было уже в части, откуда они демобилизовались. Перед стрельбами рядовой Хатанзеев попросил старшину поставить его в наряд: "Не могу, товарищ старшина, на винтовку глядеть... Что дома буду делать - не знаю!"
   Они потом ушли, и стало еще холодней. Он еще надеялся прорваться к городу Козла по воздушной дороге. На всякий случай он забрался в вертолет - можно отогреться. Но внутри была холодина, и на его счастье, кучей лежали в углу матрацы: кому-то собирались их доставить - в какую-то экспедицию или в школу-интернат. Он забрался в середину, и, позабыв обо всем, уснул.
   Проснулся он в этот раз уже тогда, когда в проеме железной коробки, грохочущей и злой, откинув осторожно матрацы, увидел внизу волков. Он потом понял: набросились на человека, который стонал неподалеку от него.
   Волки не верили в расправу. По потемневшему снегу ударил первый выстрел. Вздыбилась в предсмертной судороге первая жертва. В страхе заметались, мешая друг другу.
   Во всех их бешеных маневрах проглядывала угрюмая непокорность. Но волки были беззащитны на белом этом снегу. Вертолет только не задевал землю. Игра продолжалась. "От леса отрезай", - крикнули из кабины. Стрелков было трое.
   Волки уходили к забору леса. Первый пилот горячился. Тоже деятели! С вами только зря жечь горючее!
   Внизу устало прилегла земля. Полоскалась река, засиненная первым льдом. Вертолет нащупал себе место. Была нейтральная полоса - между тундрой и тайгой.
   Их, видно, встречали. У бугра стояли две нарты и вездеход. Леха слышал, как молодой голос ругал кого-то за то, что так задержались. Человек, которому принадлежал голос, видно прощупывал у раненого пульс. Кто-то путанно рассказывал, как на стадо напали волки. Врач меньше слушал - раздумывал, куда положить покусанного - на вездеход или на нарты? Решил на нарты.
   Вездеход осветил нарты прожекторами. Олени съежились. Они были сильно выработавшиеся.
   Покалеченный зверьем не стонал, а как-то глухо охал. Ему, конечно, не легчало и после уколов. У него было небольшое скуластое лицо, широкий лоб, тронутый первой паутиной морщин. Глаза влажные, он их пытался приоткрыть, обнажая голубые помутневшие зрачки. Лицо его спало от потери крови. Кровь была на густых черных волосах, коротких и жестких, на щеках. Нижняя губа разорвана, припухла и посинела.
   Леха все это видел. Народу скопилось много, и он вышел незамеченным, затерялся среди них.
   Молодой врач в очках, осторожно вытер лицо и губы человека, бережно протер глаза. "Пить, пить!" - попросил тот на своем языке. Язык был Лехе понятен.
   - Попей, мужик, - сказал один из стрелков.
   Громадным усилием воли раненый заставил себя не уронить голову, жадно напился.
   - Тебя не видел в тундре, - прошептал он, прерывисто дыша. - Сам пришел? Я тебя буду любить. Не знаешь меня - помогаешь. - И уронил голову. - Без русских мы...
   - Что вы возитесь? - подошел врач. - Побыстрее, побыстрее!
   Уплыл вездеход. Леха хозяином сел в одну из оленьих упряжек. Хозяин, брат покусанного, забыл о них, поехав на вездеходе. А вертолет барахлил.
   Шел мелкий снег. Желание было подойти к вертолетчикам и полететь с ними. Их было двое. Они разговаривали о девчонках. По части девчонок было у одного все упрощено, и говорил он охотно. Вроде и нашел одну - не согласилась сюда приехать в тьму-тьмущую. Познакомился, знаешь, со второй. Но пока ты тут служишь, находятся ловкачи. Отпуск в этом году не брал и домой потому не ездил. Сам виноват. Девчонок с Большой земли надо атаковать всеми недозволенными приемами. Жилья тут если нет - говори, что навалом. По части природы - тоже сочиняй. А деньги - так это, мол, с деревьев стригут! Чем-то возьмешь. Но, если правду говорить, то все, что делается, к лучшему. Если к лучшему мы в одно прекрасное время не встречаемся или, встретившись, расстаемся, значит, все было пустяки, верно? Точно. Как вечер уходит в ночь, а ночь потом течет в утро! Днем лишь многое становится для тебя смешным или обидным.
   Все шел снег, он звенел на лету, подмораживало, в руках стало покалывать от холода.
   - Главное, я некрасивый, - отогревая руки, приплясывал тот, которому не везло. - Рыжий. Тебе по этой части легче...
   - А то в последний раз познакомился, - сказал через некоторое время, - постель пахла духами. То ли "Жасмин", то ли "Белая акация"... Только письма лежали рядом с нами, можно сказать, Коля, тревожные и зовущие. В одном из них была пурга и занесло человека. Хорошо, что откопали! А во втором письме лошадь тонула. А наняли ее, учти, почти под Уральском. Это была умная лошадь. Глаза у нее усталые. Как у оленей давешних. Пришлось пристрелить лошадь. А в других письмах шли дожди...
   - Жена геолога? - спросил напарник.
   Рыжий хитро отмолчался.
   Мотор, наконец, заработал. Все вокруг застрекотало. Стало весело и тепло. Они улетели, а он погнал нарты в сторону города Козла. Он уже понял, куда его завезли. У него был план.
   Продуктов, по здешнему обычаю, сезонники-дровозаготовители не оставили. Лишь пару горстей муки. Мука была лежалая. Валялась в углу вместе с книгами. В том углу был самодельный плакат, затыканный во многих местах окурками. "Помни, ты легат в этих богом забытых местах. (Легат в Древнем Риме - наместник императора)". - Вроде для Лехи пояснения. Признаться, что такое легат, он не знал.
   Книг было три: какой-то "Плутарх, сравнительные жизнеописания", Серега Есенин и Ды Дефо "Приключения Робинзона Крузо". Когда Леха напитался, развалясь на припахивающем мочой матраце, он дочитал Плутарха до стр.8 и даже большим и грязным ногтем подчеркнул слова: "Моя хмурость никогда не причиняла вам никаких огорчений, а смех этих господ стоил нашему городу многих слез". Это как-то запомнилось. Зато, что говорил Зенон: мол, философу, прежде чем произнести слово, надлежит погрузить его в смысл, - не совсем понравилось. "Живут же! Мне бы заботы ваши!" рассердился, вырывая для своих нужд стр. 19, где какой-то Фокиан в народном собрании заметил: "Твои слова, мальчик, похожи на кипарис - так же высоки и так же бесплодны". Серегу Есенина он вынес читать в закуток своей камеры, побоясь выйти за дверь.
   Зашумели над затоном тростники.
   Плачет девушка-царевна у реки.
   И вспомнил опять "М" - Машу.
   Заложили они его или нет?
   Нет, не верилось. Ведь для того и выложил душу дяде Родиону. Чтобы понял, зачем ушел. Неужели не усекает? Козел должен быть наказан. За всех. За тех, кого уже нет. И за тех, кто живет. Без малого ведь два года глаз не казал в нашу сторону. Одного посадил, других... Пусть нам выпало все, что выпало. Пусть и без него повезли бы по южной дороге. Никто не спорит. Но зачем же все так делать? И зачем издеваться, писать?
   Он откинулся на спинку скамейки, сделанной добротно. Орать потом можешь, Козел, во все горло. Мы все были равны. Каждый гражданин обязан... И т.д., и т.п. Одноплеменные, однообщественники. Но мы однорукие, а ты многорукий. У тебя руки - папаша и мамаша. Они одежду к лейбле принесли полковнику... Дешевка! Гад! Купился! И сделал показательный, хотя на колени бы встал, - замени на южную дорогу. Сейчас бы уже возвращался с этим Воловым, с Иваном. Что бы было, то бы и было. А теперь... Теперь я последняя жертва. По делам вору и мука. Это все так. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай. Все так, все так. Но...
   Вернувшись в то логово, где он негостеприимно обошелся с пришельцем, он застал его пустым. Не убил, выходит. Слава богу, очухался. И смылся. Теперь они поймут, что с ним играть опасно. И оставят его в покое. И он сделает все, что положено сделать. А тогда, законники, по новой судите!
   План его, конечно, изменился после того, как он не нашел в логове пришельца. Он не отпустил оленей. Спать боялся. Читал. Образ, вспомнил из школьных учебников, был бы не нужен. А образа нет. Все, что видел в последнее время - обман.
   Да, он нарушил закон, нарушил сознательно. Закон он, однако, уже не уважал. Это и не стоит доказывать. Потому он и отказался от последнего слова, и его адвокат, почувствовав в этом угрюмом парне какую-то неприязнь и к себе и ко всему остальному, не стал долго говорить. Он лишь подчеркнул, что Козел имеет образование среднее, а Духов - всего восемь классов. С воспитанием этот человек, - показал на Леху, - знаком довольно смутно. И спорить, что его подопечному дают три года, не стал: мол, заслуживает.
   - Уважение к закону, к законам, - сказал он, - величайшая социальная и нравственная добродетель. Без этой добродетели не может быть полноценной, этически содержательной личности. Он просто хотел ударить, отомстить за поругания, которым подвергался со стороны жизни. А в конечном счете получилось избиение. Тут сыграло личное качество моего подзащитного, неизбежно увеличившее зло...
   Сейчас он вспомнил и того первого своего сержанта - "гниду", который пошел в свидетели и, ничего не зная, тянул за Козла. Его защитник, прилизанный капитан с поплавком на кителе и планочкой, на которой жалко прилепились какие-то юбилейные медали, не допросил сержанта: видел ли все он лично или это его своенравный характер. Но если бы Леха с юных лет хорошо учился, он узрел бы, скажем, по трагедиям Эсхила и Софокла, записки о которых лежали в книге "Плутарх, сравнительные жизнеописания", что нередко удары рока бывали вот так, как с ним, несоразмеримы со степенью вины.
   "М" - Маша поняла это первой. Провожая его, она упрашивала:
   - Отдайся властям, Леха! - Она прижалась к нему. - Понимаешь?
   - Как в книжках? - спросил жестко.
   - Много книжек хороших на свете, - вздохнула она. - У нас в сундуке еще какие книги!..
   Он не насторожился.
   Сколько он бы отдал, чтобы она еще раз повторила это!
   Значит, все так. Все правильно. Какой глупый ты, пришелец! Разве я виноват, что так совпало. Первым вашим делом будут эти книги! Какое совпадение! Книги у лесника Родиона Варова.
   Он ждал этих слов долго. Все эти дни.
   - Слыхала я, Леха, отцу сулили за книги большие деньги.
   И эти ее слова он зачеркнул холодным равнодушным молчанием.
   - Тысячи давали...
   - Про че книги-то?
   - Ссыльные у нас жили когда-то здесь. Мы сарай копали, отец и наткнулся.
   - А чего же он в милицию не заявил?
   - Сам сперва читал.
   - Да-а, книги это - как водка, - сказал, вздыхая Леха и зевнул. Тоже везде есть смысл.
   - Только человек, который приходил за книгами, отцу не понравился.
   - А кто ему теперь нравится? Видела, на меня как глядел?
   - А как на тебя глядеть? Ты же из тюрьмы сбежал.
   - Что же ты помогаешь?
   - Жалко тебя - вот и помогаю.
   - Ну так иди и продай, чтобы не жалеть.
   - Ты и сам выкажешься.
   - Раз не веришь о Козле - уйду!
   - Не пущу! - растопырила руки. - Ты плохое затеял.
   - Ну, уйди! Не дури!
   - Все равно не пущу!
   - Не балуй, Маша! Слышь, не балуй!
   Духов хотел теперь одного: побыстрее добраться до Козла, а потом вернуться сюда, к М. К этим ее богатствам, из-за которых те ему организовали побег.
   12
   Жалобно заскулили собаки. Оленья упряжка прижалась ближе к дому и людям. Кто-то осторожно подошел к нему сзади. Наташа. Зашептала, обдавая молочным дыханием: "Тебе где спать стелить? Я думала - ты мне приснился... Такой ты крупный, здоровый и сильный!"
   Он стоял завороженный и таинственностью северной ночи, и красотой этой необычной ненки.
   Вышла, покашливая, старуха. Позвала по-русски: "Наташка! Наташка! Где Васька? Уложила в постель?.."
   Мать долго ворчала по-ненецки.
   - Алкоголик! - сказала без злобы Наташа, когда старуха вернулась в дом. - Я побегу в стадо. Отец будет здесь. Пусть отдохнет. Ты уезжай. Ни о чем не думай! Ты очень хочешь заработать?
   Волов не ответил.
   - Только деньги - зараза. Собака бешеная. Если деньги тебе на шею сядут, - будут погонять, как мы оленя хореем погоняем. Будешь бежать, бежать, бежать!
   Он опять не отозвался.
   - Ты большой молодец, - зашептала она, - ты очень большой молодец! Ты хорошо поработаешь. Я на тебя не обижаюсь...
   - Как ты за Ваську пошла? - наконец, спросил.
   - Он был хороший парень, - сразу же отозвалась. - Беда наша - водка.
   - Не только ваша.
   - Нет, наша особенно... Саша, я тебя за это время полюбила. Ты знаешь это? Ты совсем один? Ты будешь обо мне думать?
   - Я и теперь думаю, - тихо признался. - Я не могу иногда...
   - Ты приезжай через некоторое время в поселок, я обязательно бы приехала... Почему ты стонешь по ночам?
   - Не знаю.
   - Война снится? А Иван пропадает. Он мертвый, понимаешь? Ты не бросай его... Я сегодня приду к тебе, ты жди...
   Сладостно-томителен был поздний вечер. Она Волова, несмотря на его громадный рост и медвежью силу, называла огурчиком...
   С пятистенным домом рядом - чум. И там старики немножко живут, по своей традиции. Сегодня их нет - у стада. Из дома в чум перешли они потом. Морозно...
   Этот вечер был последним. Утром он уезжал в поселок.
   13
   Местечкин куда-то смылся по делам, и остановился Волов поначалу у Вениаминыча.
   - Живи, не жалко старухи. Пусть варит и убирает.
   Старик уже знал все про Местечкина. "Ладность, - всякий раз крякал. Подсидел, сукин сын! Так ему не пройдет".
   Он был богат. Там, в лесу, перед вольным своим годом, пять лет шел на его книжку приличный заработок. А на Большой химии, когда его освободили из-под стражи как неопасного убийцу, убийцу по ревности, влился в бригаду по разгрузке и погрузке. Сберкнижка его подпортила, она и не таких скручивает. Они засели вдвоем. Угощал разжалованный снабженец от души, но нет-нет да и проговаривался: дружба дружбой, а деньги врозь. И потому он не понимал Волова, который поехал к Хатанзееву. "В гости", - хмыкал. Когда надо тут, с его здоровьем и силушкой, пахать да пахать. Иначе уедешь и никаких воспоминаний. Бичи здешние, или попросту алкоголики, и то в месяц берут по тыще. Только лето подойдет, выгружай сахар, муку, макароны, тушенку, свинину, табак. Работы навалом, хоть утопись в ней.
   - Хитрит директор. Ой жох! - всякий раз вздыхал. - Меня променял. На кого? На соплю.
   Волов уже не порывался уйти от него и нарушал сухой закон. Тих он был и печален. Не тот, что в вертолете. В вертолете он был все-таки открыт, а тут - такой неподатливый. Всякий разговор сводил к одному: как бы не спиться от зеленой тоски в этой тьмутаракани! И глядит жалобными глазами на пустынную многоозерную землю. Всему человечеству рассказывают эти глаза, что, например, ехал и думал: все будет по-другому.
   - Хитрит директор, - все покачивал головой старик. - Ой, хитрит. Ну да ладно. С бичами еще накукуется. Сам позовет.
   На другой же день заглянули два мужика, как оказалось потом, Вася-разведчик и Миша Покоев - местные знаменитости. Они были на подпитьи.
   - Мужик, - сказал один из них, - нас послал учитель Маслов. В гости зовет тебя.
   Волов взглянул на хозяина, тот кивнул:
   - Сходи, сходи! Тебе жить тут.
   В комнате у Маслова сидел знакомый Волову геолог Лохов. Он был в красном индийском джемпере, ворот белой рубашки выглядывал из-под джемпера. Лохов отпустил усы. Они были жиденькими, рыжеватыми; губы у Лохова сухие, потрескавшиеся.
   На столе стояла недопитая бутылка спирта. Волов тоже вытащил бутылку, достал из сумки кусок мороженой оленины, которую всунул Вениаминыч. Около огня печки кусок сразу покраснел, пробивались в нем белые сальные прожилки.
   - Это уже пир, - сказал Маслов.
   Это был до умопомрачения красивый парень тридцати - тридцати пяти лет, в джинсовом костюме с множеством застежек. На лице Маслова блуждала этакая ироничность.
   Пока Волов раздевался, Миша с Васей-разведчиком занялись мясом. Миша, изгибаясь худым своим телом, подкладывал в русскую печку, сложенную видно недавно, поленья дров. Вася-разведчик суетился помочь ему в этом, но только мешал. У него, тоже худого и нескладного, с разделкой мяса тоже не получалось.
   - Пой, Женька, - Лохов покусывал губами свои жалкие усы. Глаза его уставились на гитару.
   Маслов, наверное, не любил себя долго упрашивать, запел тихонько, подыгрывая себе на гитаре:
   Промчались дни мои, как бы олений
   Косящий бег. Срок счастья был короче,
   Чем взмах ресниц. Из последней мочи
   Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений...
   Лохов очень серьезно, очень старательно стал подпевать, сжимая сухие потрескавшиеся губы - видно ему было больно:
   По милости надменных обольщений
   Почует сердце в склепе темной ночи.
   У них образовался милый дуэт.
   К земле бескостной жмется, средостений,
   Маслов поглядел на вошедшего из другой комнаты хозяина этой квартиры.
   Знакомых ищет - сладостных сплетений...
   Хозяин, дядя Коля, старик лет семидесяти, маленький, щупленький, млел от счастья. Стал причмокивать сухим языком. Это было привычкой, видно. Привычно выглядело и постукивание.
   - Хорошо, хорошо, мальчики! - похвалил, когда они кончили петь. Лохов, вы прятали свой талант напрасно! Мандельштам заворожил меня.
   Седенькая головка дяди Коли умиленно наклонилась в их сторону. Маслов глядел на старика спокойным вишневым холодноватым взглядом. Лохов опять покусывал усы.
   - Вместе с Петраркой! - улыбнулся он, и обратился к Волову: - Как, мужик, вы нашли нашу землю обетованную?
   - Не бойтесь, Волов, - Маслов отложил гитару, руки его были ловки, неспешны. - Здесь все свои, и все, следовательно, о вас все знают.
   - Особенно женщины. - В комнату вошла высокая блондинка, оказалось, дочь дяди Коли и жена Маслова. В руке поднос с нарезанными аккуратно ломтиками хлеба.
   - Давайте, Саша, знакомиться. Зовут меня Светой. Светлана Николаевна.
   Волов пожал протянутую руку и продолжал распечатывать бутылку, которую принес.
   - Однако же... - Света улыбнулась искренне и незатейливо. - Вы, выходит, молчун?
   Вася-разведчик и Миша Покоев (прозвище Покой), дурачась, ставили на стол жаркое.
   Покоев выкрикнул:
   - За всю дорогу к вам - два слова.
   - Учитесь, Миша, современным манерам, - заметил Маслов, приглядываясь внимательно к жене, хлопотавшей у стола, и к Волову. - Обнародовать замеченное прилюдно неприлично.
   - Ладно, Маслов, - Волов серьезно и настойчиво стоял уже с наполненной рюмкой. - Давайте выпьем за все хорошее и за знакомство.
   - Браво! - подчеркнуто вежливо сказал Лохов.
   - Нет, погодите, - попросил, сморщив личико, дядя Коля. - Пусть гость выпьет, а вы, Женя, прочтите что-либо из Вийона.
   - Да-да, - попросила и Света. - Пожалуйста. А то у тебя позже получится хуже.
   Они, Волову это шепнул Покоев, были молодоженами.
   Маслов бренькнул гитарой и Волов отставил рюмку. Гитара застонала. Масловские, по-женски полные губы, оголили ряд ровных, показательно-стерильных зубов. Он как-то кокетливо ощерился.
   От жажды умирая над ручьем,
   - речитативом заговорил он своим чистым, с четким выговором баритоном,
   Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
   Куда бы ни пошел, везде мой дом.
   Лохов прекратил покусывать усики, он сцепил, оголяя почти по локоть руки, усыпанные родинками; Света облокотилась на его сутуловатую спину, и погладила его. Губы Лохова побелели.
   Чужбина мне - страна моя родная.
   Я знаю все, я ничего не знаю.
   Маслов ухмыльнулся, глядя на них; тесть погрозил ему сухим пальцем.
   Мне от людей всего понятней тот,
   Кто лебедицу вороном зовет.
   Света отошла от Лохова, она глядела теперь на певца.
   Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
   Нагой, как червь, пышней я всех господ.
   Я всеми принят, изгнан отовсюду...
   - Это похоже на меня, - потянулся к своему стакану Волов. - Ой, как похоже!
   - Не мешай, мужик. Лохов зеленовато опалил в негодовании Волова. Пусть поет.
   - Нет, дайте прочту я. - Дядя Коля беспокойно и шумно встал, стул от его руки опрокинулся, он побледнел. - Если не изменит память...
   Дядя Коля думал долго и заплакал.
   Все замолчали.
   - Тогда не читай, - раздраженно выговорила Света, глядя на мужа. Вечно ты...
   Дядя Коля молитвенно сложил руки:
   - Только подскажи мне начало...
   Света стала с ним рядом.
   - Ну ладно!..
   Беспечно плещется речушка и цепляет
   Прибрежную траву...
   Дядя Коля обрадованно повторил:
   Беспечно плещется речушка и цепляет
   Прибрежную траву и рваным серебром
   Трепещет, а над ней полдневный зной пылает,
   И блеском пенится ложбина за бугром...
   Он замолчал и снова заплакал.
   - Ну, читай дальше! - Свете было стыдно за отца, это почувствовал Волов. - Если взялся, читай, читай! - Она бросила взор на мужа, сидевшего спокойно. Ироничность снова поместилась на его полных чувственных губах.
   - Да, я... Я прочту, - забормотал старик, проклиная свою угасающую память.
   Дочь уловила эту снисходительную ироничность мужа, нахмурившись, подсказала вновь:
   - Молоденький солдат с открытым ртом, без кепи, - Света размахивала в такт словам рукой, - всей головой ушел в зеленый звон весны...
   - Он крепко спит, - спохватившись, радостно припомнив, продолжал дядя Коля. - Над ним белеет тучка в небе, как дождь, струится свет... Я, друзья, не забыл!
   - Но далее, далее! - попросила Света.
   - Не надо, - как-то снисходительно и сухо прозвучала эта просьба Маслова.
   - Нет, я прочту, - заупорствовала жена. - Иначе он не отстанет.
   - Не стоит, - попросил уже мягко Маслов.
   - Но я больше знаю его!
   - Все равно - не стоит.
   - Нет, вы не правы, Маслов, - Лохов сдвинул к переносице брови. - Я очень хочу, чтобы он дочитал.
   Дядя Коля вновь заплакал.
   - Видите? - спросила Света. - Озябший, крохотный, как будто бы спросонок, - затараторила она, - чуть улыбается хворающий ребенок. Природа, приголубь солдата, не буди! Не слышит запахов, и глаз не поднимает, и в локте согнутой рукою зажимает...
   - Стойте, - крикнул дядя Коля, - дальше я помню сам... И в локте согнутой рукою зажимает две красные дыры меж ребер на груди...
   Вновь слезы хлынули из его глаз.
   - Я тебе сказала - не надо, - стала уговаривать его Света. - Ну зачем ты бередишь мне душу? Начни теперь о своем городе, где мама... погибла. И чертыхнулась: - Уж эти мне слюнтяи!
   Вася-разведчик подошел к ней, опустив голову:
   - Зачем ты так, Света? Он нас маленькими за ручки водил.
   - Город! - крикнул дядя Коля. - Послушай, зачем? Чтобы хапнуть, заработать, накопить? Плюнь! Уезжай, далеко-далеко, беги отсюда! Я спрятался тут, потому что там потерял жену.
   - Ты не спрятался. Тебя спрятали. Слышите, Волов?
   Дядя Коля опять зарыдал.
   - Вы станете... - всхлипывал он. - Вы станете... Жалко! Жалко! Бегите, пока не поздно!
   Ему пришлось идти мимо баб - те кормили песцов. Звери скулили, выпрашивая лишний кусочек приторно пахнущей даже на морозе рыбы. Из кухни, где варили эту рыбу, несся злобный запах.
   Волова начало мутить. Бабы это заметили, загоготали. Одна, самая смелая, подошла к нему и нарочно приобняла.
   - А ну как и заставим у нас остановиться? Начальника не хватает! А ты ведь командир!
   - Он гвардии старшина! - крикнула другая.
   - Давай, девки, попросим, чтобы нами командовал?
   - А что он будет Мишей Покоем да Васей-разведчиком командовать!
   - Пусть к нам просится!
   - Да такой-то красавчик к нам, чумичкам, и не пойдет! - сказала первая, которая приобнимала его.
   - Там Маша на примете, охмурит! А то, гляди, Валька-молочница! Своего молдаванина по боку, а на этом женится!
   Загоготали пуще.
   - Малинчиха! - крикнули первой. - Фатай его! Не пущай силой!
   - А он и сам ко мне прибежит! - сказала Малинчиха. - Топну ножкой и прибежит.
   14
   Назавтра утром Вениаминыч сказал хмуро:
   - Твой прохиндей заявился вчера. Прибегал. Зовет, чтобы ты в контору пришел.
   В конторе, кроме Местечкина и Машибухгалтерши, никого нет. Он понял с первых их слов, что эти двое сговорились насчет него. Местечкин поздоровался, обиженно выговорил: почему к нему сразу не заехал? Дом пустует, а он, будто и не земляк - попер к этому старперу. Нашел друга дней далеких!
   - Я к тебе заходил.
   - А с этими тоже... С Масловым. Только и всего - тоску нагонят. Из тоски-то ничего путного не сошьешь. Ни костюма нового, ни рубахи свежей...
   - Разобьется эта учительская семья, - заметила, поджав сухие губы, Маша-бухгалтерша.
   - Проблему с жильем надо решать, - перебил Местечкин.
   Местечкин сильно принарядился за короткое время. В справном кожухе, валенках, в карманах торчат теплые шерстяные варежки.
   - А чего ее решать, квартирную проблему? - подняла голову от бумажек Маша-бухгалтерша. - Вещей у вас больших нету? И переезжайте...
   - Директор сегодня будет в десять, а сейчас восемь только, поддержал разговор Местечкин. - Можно и посмотреть жилье, ежели Маша не против.
   - А чё я буду против?
   Волов, чувствовалось, ей нравился. Статный, степенный, видный.
   Вышли все вместе.
   Местечкин по дороге хвалил бывшего старшину. И вообще... Тот, наконец, взялся на севере за ум: тут - вот и Маша расскажет, сколько этой работы!
   - А к Лохову вы так и не согласились идти? - спросила так себе, как бы от нечего делать, Маша.
   Он промолчал.
   Машин дом от конторы неподалеку. Место удобное. Рядом пекарня, чуть в сторонке - баня. Комнату Маша уже предварительно освободила. Только висела женская заячья шапка с длинными ушами. Кверху козырьком на спинке у вешалки валялась военная фуражка.