Югов Владимиp. Одиночество волка

   Маша заторопилась, стала все это прибирать.
   - Да не суетись ты, - засмеялся Местечкин. - С этого, что ли, новоселье начинают?
   - Нельзя, - строго сказала Маша-бухгалтерша. - Товарищу вашему надо к директору.
   - Рюмку и можно, - не согласился Местечкин. - Давай, Маша, не жмись!
   Волов наотрез выпивать отказался.
   Маша перестелила постель. Постель была мягкая, это виделось и отсюда.
   - Ой, - охала весело Маша, - сегодня водовоз прикатит! - И выпрямилась: - Вот, мужики, как бабы северные живут! Все сами делают! И воду таскают, и дрова рубят, и печь разжигают!
   Она была полной, крупнотелой, грудь дышала, пока она набивала подушки.
   - Теперь у тебя мужик в доме, - сказал, посмеиваясь, Местечкин. - Он все это мигом поможет.
   - Да уж жди от вас помощи! - стеснительно зарделась. - Все самой и придется...
   Как раз приехал водовоз - высокий разбитной парень. Машу он обманул: вчера обещал - заедет к ней самой первой, она ему пятерку сунула, а, выходит, с мутной водичкой приехал - кто-то дал больше.
   Подгоняет, недоволен.
   - Лед уже метр на речке, - жалуется водовоз, косясь на Машу и на ее нового квартиранта. - Торопись, хозяйка!
   - На метр ты, скажем, загибаешь, - вступил в разговор Местечкин. Сантиметров двадцать ежели наберется, то и того хорошо!
   Взял ведра и стал черпать из бочки воду, перенося ее в Машину сорокаведерную бочку. Еще две бочки стояли рядом, в коридоре, за которым был утепленный сортир. Выскочил из комнаты чуть ли не голый Машин сын рыжий пацан. Без стеснения, сонно оправился по легкому.
   - Вот дурак здоровый! - Маша дала ему подзатыльник. - Погляди-ка на себя, - ругнулась, - уж жеребцом вырос, а стеснения нету!
   - Ну-у! - хмыкнул сын, которого водовоз назвал Серегой. - Чего бьеся!
   Водовоз Сереге подмигнул.
   - Чё? - сказал Серега. - Квартирант новый?
   - Иди, иди! Твоего еще ума дело!
   Водовоз сидел с Местечкиным и покуривал.
   - Видал, - сказал он Местечкину, показывая на Серегу. - Первый на деревне вор.
   Выскочила пятилетняя дочь Маши.
   - Сележка, - запищала она, - давай уходи!
   - Самые демократичные люди на селе, - сказал водовоз. - Гальюн не закрывают за собой.
   - Обманул ты меня, Гена, - сказала Маша. - Чего же ты мне не первой привез? Гляди, какую муть приволок? Болотом так и отдает!
   - Начальство тебя опередило, - покуривал Гена-водовоз. - Сегодня Мамоков стал на первый пай!
   - Тоже нашел начальство, - засмеялась Маша.
   - Все вы у меня тут сидите, - показал на свою шею Гена-водовоз. - Кто тут вас разберет, кто из вас какой! Вон взять Витькина отца... Дуба дает, а за попом посылает! Видала, Маша, - обратился непосредственно к хозяйке, - Витькин отец и за попом посылает!
   - Творил, творил, а теперь за попом посылает, - сказала и Маша. Шамана на него или черта рогатого!
   - Добра, Маша, пропадет, ой и пропадет! - с сожалением сказал Гена-водовоз.
   - Ниче! Витька это добро вынюхает, из-под земли достанет.
   - Слушай, а где он попа найдет тут? Тут их нету! - продолжал говорливый Гена-водовоз.
   - Найдет! Под Тюмень слетает. Там у него зарыто и зарыто. Это ему тьфу плюнуть!
   Гена-водовоз ухмыльнулся:
   - Маша! А сколько у тебя на книжке? Ты хоть пересчитала раз до конца?
   - Чё? Надоело воду возить, по пятерке брать? Жениться на мне захотел?
   - Конечно, куда мне! Там Кубанцев все за тобой и за тобой!
   Легок на помине ведет свою шарагу на работу мимо дома Маши Кубанцев. Ростом повыше поди старшины, даже в такой зимней одежде стройность так и прет из парня, смоляной чуб, заячья шапка-ушанка, черный полушубок с белым воротником.
   - Здоров, невеста! - оскалился белыми, ровными, как на подбор, зубами.
   - Здоров, женишок!
   Кубанцев кивает на нового квартиранта и дружески смеется:
   - Это что же, изменила?
   Подает первым руку старшине.
   - Кубанцев, бригадир.
   - Волов.
   - А чё не говоришь: "Прораб"?
   - А еще не приспело.
   - Не-е, уже вчера приказ читали. Приходи, покомандуй.
   Один из рабочих осклабился:
   - Чё, бачко? Больно строг, да, бачко?
   - Рекомендую! - засмеялся Кубанцев. - Придурок Валеев! Айда! крикнул всем. - Начальство может задерживаться, а мы не можем.
   Гена-водовоз сказал полушепотом перед отъездом, понукая силой застоявшуюся лошадку:
   - Смотри, Маша! Он не на тебя глядит, а на твою дочь Таньку! Держи ее в узде! - И крикнул зло: - Но, проклятая! Что? Я за тебя буду воду возить?!
   Уже одевшийся и вышедший на улицу рыжий Сережка вызверился:
   - Чё кобылку забижаешь?
   - Иди, иди в школу! - огрызнулся Гена-водовоз. - Не то опоздаешь.
   А поселок уже проснулся, а кому не надо вставать - спят беззаботно. Младенцы-люди. Их дома-люльки стоят в изморози, придавленные ночным свежим снегом. Дороги позамело. Да какие дороги тут! Проедет водовозка, проедет Ерка на мерине Казанчике, останутся следы, звонкий голос Вальки-молочницы покричит вдогонку: "Что, черт? Али опять пьяный и порастерял по дороге весь корм? За молоком приедь! А то как пымаю, - приколошмачу!" После этого испуганно промчится уже по заметенному снегу Ерка. Нё, нё! - будет орать он на ленивого меринка Казанчика, а тот, не больно разбирая дорогу, примчится к дому Кусева, станет как вкопанный, и будет поджидать, сколько угодно, своего непутевого Ерку. Слезет с передка санок своих, помнется-помнется, а потом осторожненько будет скрести в окошечко к Кусеву: авось, севодни Кусев поднимется на ту ногу и отпустит хотя бы напополам. Напополам - это и Васе-разведчику, и Мише Покою. По-братски!
   Но сегодня Ерка трезвый, как стеклышко. Самым первым начал он рабочее утро: нагрузил сено, овса насыпал в мешки. По мягкому новому снегу, полагаясь на своего умного Казанчика, поехал к ферме. Валька-молочница вышла за ним на улицу, позевала - затрусила на ферму. Он, Ерка, хотел ее подвезти, она отмахнулась: "Паняй, паняй! Скотина не кормлена!"
   Звенят подойники. Запахло парным молоком. Над свежими снегами поплыл еще запах хлебушка. Это заработала пекарня. Подле пекарни остановились геологи. Кто-то из них побежал к Кусеву.
   Вася-разведчик тут как тут.
   - Вася, что нового? - спрашивает его кто-то из лоховцев.
   - Концерт готовим, - говорит важно Вася-разведчик.
   - Какой концерт? - не понимает, наверное, новичок. Самодеятельности, что ли?
   - Настоящий концерт. А вы насовсем в поле? Жалко, не посмотрите.
   - А ты нам свой номер теперь покажи. Пока Кравчук-младший за бутылкой побежал.
   - Нет, не могу. Я сегодня на работу поступаю.
   - Куда это, Вася?
   - Мы с Мишей Покоем идем поступать к новому прорабу.
   - А чего вы будете делать?
   - Дома строить.
   - А ты разве умеешь?
   - А чего их там строить? Разборные-то дома? Клади да клади!
   - Спьяна-то все балки перепутаешь.
   - Ты за меня будь спок! Я не перепутаю.
   - А Миша Покой тебе спьяна подсунет не ту балку?
   - Миша тоже завязал.
   - А если он нечаянно пришибет тебя? Ты подумаешь, что он завязал, а он вовсе и не завязал и пришибет тебя? Кто за вас будет отвечать? Новый прораб?
   - Веселые вы парни! - обиженно говорит Вася-разведчик. - А Ерофеич ведь помер.
   - Сурок?!
   15
   Ерофеич, по прозвищу Сурок, - Витькин отец. Витька здешний бич. Тот, которого имел в виду директор совхоза, когда предупреждал Волова о здешнем неприличном контингенте. Пахан - зовет его в глаза и за глаза Витька.
   Когда появилась газета с материалом "Где край земли...", Сурок всем показывал место, где говорилось о нем: упоминался _в_е_т_е_р_а_н_о_м_, Сурок, - следовало из текста, - готовил эту богатую землю поколениям нынешним, которые пришли и открыли недра земли. Поселок этот, как явствовало из материала журналиста Квасникова, будет впоследствии городом, а так вечным кругом пойдут поколения, а Ерофеич в этом круге не последний: одним из первых ставил дома на этой суровой земле!
   Квасников не предполагал, что за перечислением всех, скопом, ветеранов, последует в поселке столько кривотолков.
   Ерофеич-покойник жил тут действительно давно. Естественно, приехал не по собственной воле. Он попал в свое время в железные лапы кагановичской комиссии, которая в тридцать первом нагрянула на Кубань и подчистую выметала там хлеб из сусеков и амбаров. Ерофеич и заступись за свой кровный труд. Как избежал вышки - бог хранитель рядом стоял. Витька, когда напивался, орал: кулак! Он считал, что отец сволочь, если народил его, зная заведомо: будут считать кулацким сынком и дороги, конечно, в жизни не дадут. Учился он в школе спустя рукава, рано стал пить и гулять с девками, поймал в семнадцать лет скверную болезнь, выдержал трехдневное издевательство над собой, и рассказывал об этом всегда гогоча, будто подцепил не гонорею, а награжден был медалью за спасение человека.
   - Сынов у меня три, - говаривал, выпив, - явно в ответ на выпады младшего Ерофеич. - Они-то завоевали, а ты, четвертый, не справился...
   Старший у Ерофеича воевал, средний тоже пошел в люди, а Витька все ехал на дурачка.
   Дней пять назад, перед самой смертью, Сурку вдруг полегчало. Он поднялся на ноги, сходил за бутылкой к Кусеву. Тот дал без слов: как-никак из могилы, гляди, выкарабкался. Витька куда-то завеялся. У него темных делишек сколько угодно. Чудился Ерофеичу разговор чужой. Вроде даже знакомый голос. Леха?! Сбежал из тюрьмы и тут, выходит. К Мамокову бы пойти и заявить! Убьют ведь потом.
   Сидел один за бутылкой, и вся жизнь проходила перед ним. Не сладкая жизнь-то. Казаковал он бойко, воевал за белых, но вовремя спохватился - к красным перешел. Если бы не этот его лояльный, как сказал один из комиссии, шаг в сторону советской власти, быть бы ему на суку. Очутился на севере, у этой речушки. Кулаком он никогда не был. Здесь - да. Здесь, чтобы не помереть, он копил копейку к копейке. Власти советской Сурок верить перестал вовсе после того, как трудом праведным, работая на заготовке дров, построил себе дом, а его отняли для почты.
   - Все вам можно, - плакал навзрыд, прося не отнимать собственным горбом нажитое добро. Куда там!
   - Ты кулак. Ты деньги схоронил от родной власти.
   Потом он уже не был дураком. Дом новый поставил, но с виду неказистый. Никто не забирал. И копил, копил.
   Перед самой смертью Витька пришел с Валеркой Меховым, закадычным своим дружком. Витька страшно удивился:
   - Встал?! Ух, деляга! Почему не говоришь, старый хрыч, где закопал? С учеными собаками найду!
   - Хорошо бы, если бы я тебя застрелил! - спокойно ответил Сурок.
   - Да я бы тебя и сам укокошил за милую душу, - пьяно отозвался Витька. - Давай, кто кого!
   - Давай!
   Взялись за ружья. Но Валерка Мехов был потрезвее и стал советовать Витьке: "Он убьет - старый, судить станут - помрет, а ты убьешь - сядешь за убийство. Пускай расписку напишет: мол, так и так! Виноват во всем, воспитывал плохо, прошу его не судить, ежели убьет".
   - Видел, что предлагает? - спросил сын отца.
   Сурок не стал спорить, написал: "Прошу этого гада не винить в случае смертного исхода по гражданской дуэли между сыном и отцом. Убьет - так надо, так его воспитал и вскормил..."
   Вышли из дому.
   - Ерофеич, - проблеял Валерка Мехов, - скажи напоследок где зарыл? Ну чё темнишь-то? Ведь сын он тебе, папаша! Скажи честно, где искать после твоей смерти?
   - Я нажил сам. А вы - голоштанники! Ничему не научились. Только на глотку брать. Дровосеки вы и более никто!
   - Ладно, - махнул рукой Витька. - Сказал, найдем - найдем.
   Поселок уже спал. Пьяно покачиваясь, разошлись в разные стороны. Витька залег у крайней хаты, ближе к речке, где жинка киномеханика помои выливает. Отец окопался у катуха Вальки-молочницы, поближе к звероферме (чтобы бабы, ежели что, нашли тело).
   Стрелялись по всем правилам. Ерофеич, дрожа всем телом (нахлынули из дальних лет воспоминания, былая взыграла кровь), окопался. Но и Витька не дурак. Как в армии его один придурок учил, пошел на военную хитрость: выставил свою фуражку. Отец в волнении ахнул не тогда, когда фуражка гарцевала, а когда Витька, перемещаясь из одной позиции в другую, открыл свой тощий зад. Он бахнул солью. При похоронах Витька хромал, все трогая правую ягодицу, куда угодила большая часть соли.
   Уж и побесилась Валька-молочница, старательно составив акт в Москву, в Верховный суд: скотина ее могла быть расстреляна по дурости кулацкой. Она грозила и сыну, и отцу действительным расстрелом.
   После семейной дуэли и помер Сурок. Своей смертью.
   Пошел Витька на почту деньги снимать, чтобы старика похоронить. Встретил Вальку-молочницу, рыкнул: "Ладно, не ори! Заплачу за моральный урон! От отыщу, куда спрятал деньги, и заплачу..."
   Новый прораб Волов попытался найти шарагу Кубанцева. Оказывается, пьют у Витьки. Могилу копать Витька поначалу решил сам, да куда там одному справиться! Долго торговался с Кубанцевым, сошлись на трехстах новыми.
   Кубанцев как раз и шел от Витьки. Увидев Волова, сказал:
   - Не такой снился, Сашок, рубль, когда мы сюда нанимались по договору. Обманул директор.
   - Почему не приступаете к работе?
   Засмеялся Кубанцев:
   - С нас всегда, выходит, спрос. А ведь такая печальная действительность. Тушенка на первое, тушенка на второе и тушенка на третье. Об этом правильно указано в статейке товарища Квасникова. Думаешь, решен окончательно вопрос? Нет, Сашок. Не решен. Кусев какой был, такой и остался, со своим снабжением не справляется. А погода какая была, такая и осталась, - Кубанцев при этом нагло улыбался. - Климат обещали ученые изменить, а ехать сюда не хочут! Подумай, как ты издали его изменишь? И вообще... Хоронить сегодня пойдем! Какая работа?
   Валеев, рабочий из бригады Кубанцева, очумело выскочил из балка поглядеть. Валька-молочница поставила ведро: она несет молоко в детсад, надо достойно проводить покойника. Валеев поскользнулся и бах по ведру. Молока как не бывало. Белой рекой полилось.
   - Ах ты, вражина ты зачуханая! - Погналась за ним уже с пустым ведром. Резвая! Догнала - хряп по спине, хряп по башке непутевой. - Ах ты, недоделанный шабашник! Плати за молоко!
   Валеев чухает свой горб, башку трет, бежит пуще молча, посапывая от натуги: поглядеть, как хоронят человека.
   Несут гроб Ерофеича. Видишь, живут, умирают. Новый прораб Волов снимает шапку. Всю неделю - работы никакой. То именины. То снег пошел, то пасмурно, а то вот - похороны.
   Витька худой, кадыкастый - идет за гробом первым. Чуть в сторонке Валерка Мехов. Далее идут дядя Коля, потом кузнец Вакула. Если бы украинское небо светило теперь над ним в это время года и в это время дня, можно было бы рассмотреть, как больны и Вакула, и дядя Коля. Иссохли старческие тела под вечными ветрами и снегопадами. Подходит их конец. Они были с покойником не дружны - по-разному жили на этой земле. И почему Квасников их уравнивал в своей статейке? Они - настоящие ветераны. А он, Сурок? Какой он ветеран?
   Вася-разведчик растягивает меха баяна. Дрынь-дрынь-ды-дынь!
   Руки у Васи мерзнут.
   - Помирать, так с музыкой! - договорился вчера с ним Витька за червонец. - Ты, главное, пиликай!
   - Дрынь-дрынь-ды-дынь!
   - Играет-то как задушевно, - шепчет рядом с Воловым Маша-хозяйка. И гордо уже несет в пространство свой фундамент. Имеет, говорят, повод завлечь квартиранта этим. Толкует она про жизнь Сурка, раскрывает суть вещей кратко, но копает глубоко. Кулак, во-первых, а стукач, во-вторых. В щелку так и норовил заглянуть: какой там, у людей, метод лечения? Кто сменял шкурки за водку и спирт у ненцев, кто ловко сбыл на сторону? Хотя сам... Сам-то чё творил! И чего вот? Умер. Настрелялся, в сына палил. Теперь лежит и ни гу-гу! Какой это дурак об нем написал, что он тоже ветеран!
   Кто теперь помнит, как приехал сюда Сурок? Пожалуй, лишь дядя Коля. И в страшном сне не снилось его отцу, который привез сюда Коленьку, что тут потом будет. В начале века Коленькин папочка приехал из Москвы как член комиссии - организовывать в Сибири маслобойные артели. Он был другом председателя этой комиссии Балашкина, и работал на Россию, не жалея ни пота, ни знаний. Дело спорилось. За пять лет создали они в Сибири почти триста маслоделательных артелей. По своим размерам, мощи и успехам Союз маслодеятелей вскоре занял одно из первых мест в кооперативном, как говорят, движении всего мира. Масло сибирских кооператоров завоевало лондонский рынок, рядом с прославленным датским и новозеландским маслом. Вскоре сибирское кооперативное масло стало отправляться и в Соединенные Штаты.
   Отец Николеньки перед 1917 годом, когда Россия уже экспортировала масла около двух с половиной миллионов пудов, приехал по личному поручению Балашкина в эту тьмутаракань, в этот поселок, в этот Самбург. Что и говорить, Вальке-молочнице с ее худыми коровками, которых "закормил" алкоголик Ерка, ни один лектор не сказал правды: что, мол, было-то ого-го! Все лекторы обычно твердили: до революции было - караул, а при Сталине, как указывал вождь, де, без колхозов - неравенство, в колхозах равенство прав. А коль так, то и буренки при неравенстве на кладбище глядят. А после Сталина опять гоготали, как гуси, то про кукурузу, что выведет и пойдем твердым шагом вперед и выше; то, когда вообще в стойле было пусто и очередной директор, начисто разорив хозяйство, шел на повышение, отмечалось в районной газетке, как поголовно идет животноводство в гору, и по всей стране, и, несмотря на климатические суровые условия, в Сибири.
   Коленька вырос, стал на ноги. В 1918 году он на местном кладбище похоронил своего незабвенного родителя. В тетрадях его он нашел такие цифры: в восемнадцатом году, то есть уже в гражданскую, имелось в Сибири более двух тысяч артелей, родились они не советской властью, а еще при царе. Шестьсот тысяч хозяйств с тремя миллионами коровок, да не таких, как ныне у Вальки-молочницы доходяг. Горевал папенька Коли, что не добились большего...
   Впервые обнародовал дядя Коля эти цифры тогда, когда, пожалуй, и не следовало их обнародовать. Вызвали дядю Колю, тогда тридцатилетнего работника рыбкопа, в район и сказали четко: коль станет заниматься агитацией и пропагандой, сменит на севере работку - на лесоповале остро нуждаются в рабочей силе.
   Собственно, на пять лет потом он и загремел. Откуда, думаете, потянуло его к поэзии? Были у него соседи по нарам интеллигентные, интеллектуальные люди. У них он и учился понимать, что преходяще, а что вечно. После пяти лет он вернулся в поселок и уже молчал. Да, впрочем, он и не верил, что в условиях Западной Сибири можно производить масло. Может, папенька что-то напутал?
   В тридцатые годы, точно не помнит, пригнали Ерофея.
   Кубанцев берет нового прораба осторожно под локоток.
   - Закопают теперь, - говорит он, - без нас. Дело есть.
   - На смерти ближнего сберкнижку пополняешь?
   - С Витьки-то что взял? Да в гробу я видал его в белых тапочках, чтобы ему за бесплатно пахать! Ты что, не знаешь, какая у него самого книжка? А у меня, поимей в виду, две жены законные, а одну еще тоже надо кормить. Ты говори, сколько нам накапало?
   - Чего накапало?
   - Как чего? Не финти. Валеев сказал.
   - Так ты же сам и говорил, что Валеев твой - придурок. Я ему сказал, что с вас удерживаю. - И радостно сообщил: - Написал я на вас за все сразу. Палец о палец не стукнули, а отхватили за что?
   - Так тебе, значит, мало, что ты у директора в душу плевал? Ну ладно! Чего ты хочешь?
   - Сарай.
   - Умру - не сделаю. Раз ты такой! В ножки поклонишься!
   Кузнец Вакула - фамилия его в очерке Квасникова стояла рядом с именем Ерофеича (в газете так и было напечатано: _Е_р_о_ф_е_и_ч_ и кузнец В_а_к_у_л_а_. Только не большими буквами, а обыкновенно) сидел с дядей Колей после похорон и поминок (и на поминки пошли) и объяснялся с ним впервые длинно. Смерть Ерофеича, лютого их врага в прошлом, потрясла Вакулу не тем, что человек жил-жил и помер, а потому, что хоронили этого человека, как хоронят всех остальных.
   - Все, все перевернуло во мне!
   На поминках у этого человека говорилось такое, как у всех. Люди выпили, вспомнили, рассказывали: какой, оказывается, был хороший, как за добро совхозное стоял горой!
   - Это разве дело! - качал головой Вакула.
   - Но что же вы хотите, Вакула? - спрашивал дядя Коля. - О мертвых или хорошо, или ничего! Таков человеческий закон. В этом, согласитесь, немало прелести. И о нас, когда помрем, будут говорить...
   - Ты помнишь, когда он приехал? Врал ведь: не при чем я! Не помню, один я к нему пришел или с тобой...
   - Со мной вы не могли придти. Я тогда возвратился из мест не столь отдаленных. Вы со мной не общались. Вы были добровольцем.
   - Специалисты нужны были. А шаманы пугали, - Вакула тускло поглядел на огонь лампы. - Погоди, но ты приехал из... Откуда ты приехал?
   - Да брось ты притворяться! Ты же знаешь, откуда.
   Дядя Коля заплакал.
   - Тебе я... Не помню, не помню... А вот его! Он же - кулак!
   - Кулак, не кулак! Неужели вы не читаете газет? Как кулаками делали? Неужели...
   - Он - кулак. Не могу сказать о нем хорошо. Не хотел он нам помогать. Ты, помню, соглашался, он же...
   - А я не хотел, может, опять на лесоповал.
   - Ты думаешь, он встречал первое мая со знаменами? Это мы так праздники наши встречали. Почему он так написал, этот писака? Не могу, не могу! Никогда не прощу этому борзописцу. Рядом меня поставил с ним! Вакула стукнул по столу кулаком. - Понюхал и накатал!
   - Я вам немножко налью... Вы не должны обижаться. Человек собственный судья своим поступкам. Простим ему. Может, это покойника всколыхнуло? И он задумался над тем, как жил.
   - Сурок задумался? Не-ет!
   16
   В доме Витьки народу, как в цирке. Идет представление. Зрители - в основном бабы. Сунуться в дом они боятся. Витька саданет палкой - не увернешься. Злой, вражина. Валька-молочница с киномеханичкой наперебой рассказывают тем, кто опоздал, как ищут клад покойника два дружка - Витька и Валерка Мехов.
   - Мечутся, мечутся! Из угла в угол, из угла в угол!
   Новый прораб зашел в тот момент, когда Витька отрывал пол в сенцах. Поясница голая, джинсы в глине, разорвана правая штанина.
   Увидав Волова, Витька отбросил топор, подбежал к постели, схватил подушки и перину.
   - На-на-на! - кричал кому-то. - Не найду? Не найду? Найду!
   Валерка Мехов шуровал штыковой лопатой где-то под крышей - только всю не снес!
   Витька устал беситься.
   - Вот, начальник, - пробубнил, сев на пол, - имей такого предка.
   - Предок как предок, - высунулась Валька-молочница. - Дом, гляди, оставил, обстановку...
   - А что ты хочешь? - огрызнулся Витька. - Когда последнюю трехсотку на него снял!
   Валерка Мехов, прекратив бомбить крышу, оперся на свое боевое оружие и забегал своими маленькими глазами, прицеливаясь к Волову.
   - Пришел нанимать? По двести пятьдесят в день положишь? Тогда бросим тут и займемся твоим складом для цемента высокого качества. Как, Витек? За неделю сварганим?
   Витька тоже оглядел Волова.
   - Верно? За этим пришел?
   - За этим.
   - Тогда кореш в точку сказал. Пять дней и пусть тонна [тысяча рублей] двести!
   - Все равно больше никого не найдешь. - Валерка Мехов вновь стал ковыряться в разном дерьме. - Я те скажу, почему с рабсилой тут швах... Предки старались мало. Поколений мало понаделали.
   - Не пойдет директор на такую сумму.
   - А ты кто? Чё, он, что ли, и тут тебе мозги вправлять станет?
   Подкатил пьяной походкой Миша Покой. Он присел неподалеку от Валерки Мехова на корточки.
   - Не будешь ты счастлив, старшина, - проикал. - Нет, ты не будешь счастлив! И я не буду счастлив. У меня красный диплом. У тебя - братишка чокнутый. Нет, да? Все о тебе знают. Потому что твои письма Маша читает.
   17
   Странно, люди разделены и ныне не потому, что каждого в отдельности одолела глупость. Их разделили давно, вбив в глотки понятия, которые были нужны тем, кто ими управлял, кто ловко дурил громкими словами и понятиями. Даже дядя Коля, пять лет отбыв на лесоповале и чудом избежав еще пяток-десяток лет отсидки в местах не столь отдаленных, вернувшись в свой грешный, богом забытый, некогда тянувшийся к кооперативному сибирскому маслу поселок, считал себя совсем другим, по сравнению с Сурком, человеком. Он верил и теперь, несмотря на шумиху, поднятую в газетах насчет избиений крестьянина, названного кулаком, что Сурок был и остается даже в могиле классово враждебным элементом, а он, дядя Коля, всего-навсего пострадавший при зарождавшемся еще тогда культе личности элементом. В отношении его произошла ошибка. Мягкий характером дядя Коля простил эту ошибку. Он забыл, как жил полурабски в лагерях, как за пайку хлеба готов был продать душу. Другое дело - Сурок. Вернувшись в Самбург, дядя Коля получил вновь какой-то служебный стол в разросшейся конторе. Зла на него тут не имели. Был он до лагеря тихий, кроткий. Отца его, буржуя, уже никто не помнил. Служебный стол давал не шибкий заработок, но он все-таки - не лагерная голодуха. Боясь вернуться на лесоповал, дядя Коля никогда не ловчил, не злоупотреблял. Сказать, что Сурка он ненавидел за изворотливость и обман, - нет, этого нельзя сказать. Он просто созерцал это ловкачество. Сурок, будучи незаметной фигурой на служебной лестнице, через какое-то время оброс хозяйством, купил ружье, научился бить песца, лисицу. Он, - говорили между прочим, - к своей пушнине добавлял менную. Ненец, он, бедолага, и при советской власти оставался дитем доверчивым. Ш_п_и_р_т_ для него остался той светлой радостью, которая не меняла своего лица с выгоном из нового быта шамана, приходом врача, присылкой мыла, сахара. За шпирт ненец мог и жену отдать. И уж Сурок пользовался! Уходя в тундру, нес с собой спирт.
   "Классовый враг" хоронил и пушнину, и купюры. Нашли Сурка вскоре нужные люди с Большой земли. Он вел с ними тайные торги. Мамоков, занятый своим делом, был доверчивый малый, не трогал Сурка. Не трогал он и его сына - непутевого злого Витьку. В тот день, когда Витька со своим, не менее злым дружком, откапывали клады, Мамоков уже подъезжал к тихому, в снегу, дому лесника Родиона. До этого много мест изъездили.