Югов Владимиp. Одиночество волка

   "Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо! В священном углу человеческого дома посадили меня, медведя! В гнезде из мягкого сукна и тонкого шелка я, лесной дух, сижу! Бесконечную юношескую удаль мне показывают, вечным девичьим весельем меня веселят! Бездонные чаши с озерными яствами передо мной ставят. И руками белыми, как вода Оби, гладят мою шерсть"...
   Это пел рядом с Мамоковым человек, по фамилии Нургалиев, известный на всю округу следопыт. Был такой крепкий мороз, что голова гудела, словно телеграфный столб. Олени и те дышали взахлеб. Там, где они проезжали, шкуры на чумах, кажется, шевелились от холода. Везде им что-то рассказывали. К примеру, у Хатанзеевых, что хозяин не вышел прощаться с недавним другом сына, этим русским Воловым. Обиженно сидел у очага, посасывая трубку. Ему не понравилось, что Волов уезжает так неожиданно. Но больше не понравилось ему, что Волов оказался гордецом: когда старик предложил ему деньги за работу, тот наотрез взять их отказался. И никак никто не мог уговорить его. Это нехорошо! - говорил старик, попыхивая трубкой. - Что думают о Хатанзееве? Плохо! Мужик работал - Васька бегал. Васька получит - мужик не получит!
   У старика была чуткая совесть, он не мог позволить себе обидеть Волова, которого успел полюбить.
   - Ладно, - сказал Мамоков. - Еще жизнь большая. Встретитесь. Лучше скажи: не было ли тут чужих?
   Нет, чужих не было. Хотя след чужой нарты старик видел. След бежал в сторону поселка.
   Мамоков кинулся с Нургалиевым туда, где старик видел след. Но его занесло. И они кинулись в сторону поселка.
   Поселок-то небольшой - дворов на тридцать - сорок. Заезжали они к нему с речки. В домах еще горел свет. Слышалось радио, пахло хлебом и парным молоком. Они проехали возле новой конторы совхоза - домине комнат на пятнадцать-двадцать, совсем еще новом, не оштукатуренном, потом скатились опять к речке, где был раскинут балковый поселок геологов, объехали замерзшие два корабля, видные только потому, что там играли в казаки-разбойники мальчишки и от их беготни в тех местах, где корабли вмерзли в залив, обнажились мачты, потом свернули к клубу - небольшой избушке, рядом с которой строился дворец культуры, и поднялись к новому кварталу домов, впрочем с еще новыми, заложенными в прошлую осень, домами.
   Нет, чужих нарт не обнаружили. "Двигай, хозяин, к Родиону", - сказал Нургалиев.
   Тогда они и двинули. И Нургалиев тогда запел: "Кай-о! Кай-о!"
   Эхо рвалось. Это бежали олени. Эхо рвалось где-то вдалеке, успокаиваясь постепенно...
   Вместе с участковым Мамоковым и заходил к Родиону в дом старик с окладистой бородой. Вперевалку, на шее винтовка на ремне, подошел к столу, тяжело сел.
   Родион узнал Нургалиева. Сердце екнуло.
   У Родиона гостил заблудившийся якобы санитар из больницы. Недавно его послали в поселок за лекарствами - у них там, в больнице, покусанный волком человек. Санитар почему-то в поселок не доехал, остановился переночевать у Родиона.
   Санитар был в подпитии. Когда Мамоков стал его журить, что там, может, человеку-то без лекарства худо, санитар, закивав головой, согласился. Но, поняв по-своему, что они гоняются за волками, предложил:
   - Вы бы за другими волками погонялись. Слыхал, сбег с колонии какой-то сукин сын? А я в поселок мчусь.
   - А чего же ты сюда пришел? - Нургалиев оглядывал хату Родиона, выискивая для себя какую-либо зацепку. Он ее и увидел - кепку, бог ее знает, как оказавшуюся в детской кроватке.
   - А ну как он в мою машинку сядет и пистолет к виску приставит? - не унимался санитар.
   Нургалиев поглядел на него снисходительно:
   - Езжал бы ты, паря, по своим делам.
   - А вы в совхоз потом? - Санитар испытывающе глядел на Мамокова.
   - Чего? Али уж наклал? И вправду?
   Мамоков по-хозяйски выпроводил санитара, посадил его на нарты и приказал их дожидаться. Возвратившись к Родиону, спросил:
   - Сбежал, стервец. - И вздохнул: - И зачем сбегать? Главное, поймают.
   Дядя Родион суетился, одеваясь. Он только крякал да ничего не говорил.
   На столе у Родиона стояла фотография. Родион в лесу.
   - И нас сфотографировал для газеты, - похвалился Мамоков, оглядывая фотографию. - Тот самый Квасников...
   - А кто говорит - потонул, - выглянул из сенцев санитар, снова не поняв, о чем идет разговор. - Давние у них замашки, у этих каторжников...
   Злые люди! Злые люди! Они не понимают, как становятся грубыми, мелкими, эгоистичными! Сбежал? Ну и что? Значит, там ему и в самом деле стало невмоготу! И он ничего не сделал! Он откровенно говорил, что ничего не сделал! Маша глядела только на Нургалиева. Она поняла: кепку он увидел, Леха ее сменял на шапку.
   Ей казалось: Лешенька пришел к ней. Зная ее чистые слезы о нем, зная, что любовь ее к нему не прошла вот так враз, он и пришел. Пытались многие любовь эту вытравить, плели ей - у Алексея есть женщина, нужна ты ему! С тобой-то и в хлеву стыдно стоять: коровы замычат от обиды, что такую некрасивую рядом поставили!
   Она воевала и с собой, и с ними. Кто же его станет любить? Кто? Если ему трудно теперь, кто станет любить? Она слала ему в тюрьмы посылки, и он, и другие не знали, что посылки идут от нее. Она уезжала, обманывала отца, вроде в район на Мошке - катере. Отец давно не спрашивал ее денег. Все деньги, которые она получала на лесопильной конторе, шли Лешеньке.
   Про себя она уже решила: и за отца, и за Витюшеньку, и за этого непутевого Леху. Он тогда уснул и спал нечутко, и она, медленно высвободив руку из-под его головы, ступая босыми ногами уже по захолонувшему полу, пошла на цыпочках к койке отца.
   Отец только притворялся, что спит - в самом деле в темноте он не сомкнул и глаз. Он был неспокоен. В тот миг, когда беглец переступил его порог, он еще не все понял. Когда пришла Маша, - понял. А потом не страх, - нет - страха у него не было и на фронте, а какой-то озноб от нечуткой, потерянной совести бил его под сердце: никогда он нечестным не был перед людьми. Он, по просьбе дочери, схоронил его в лесу... Он не знал, что там его давно нет. Он думал, что там.
   Покрутились, повертелись. Первым вышел (после того, как Родион заверил: никого не было) Мамоков. Нургалиев, нагнувшись, с высоты своего громадного роста, шепнул на ушко:
   - Ты фураню-то, фураню убери подалее!
   И затопал в сенцах.
   Родион путался опять в теплых ватных штанах, болтая пустым рукавом и повторяя: "Каков Дёма, таково у него и дома!".
   Наконец он надел и штаны, и валенки, накинул и ватник. И вышел их провожать. Санитар храпел вовсю. Мамоков по-хозяйски предупредил:
   - Гляди, Родион! Було бы не хуже!
   Потом, вернувшись в дом, он шипанул:
   - Он у тебя все живет?
   - А ты что так все расспрашиваешь? - Маша взвизгнула. - Ты мне, что ли, указ? Я тебя должна спросить: чего так все!
   - Нежности захотелось! - обиженно ощерился Родион. - И есть не стали... Все ясно! Родион лгун! Ха! Веры теперь нету...
   Он хохотал, наливая себе щей, приговаривая: "Без капусты щи не густы"... Доставал нервно хлеб.
   - Погляди, - крикнул. - Уехали ль? Да убери, убери то!
   Кивнул на Лехину кепку, так и лежавшую на кроватке.
   Маша поднялась с табуретки, на которой сидела как пригвожденная.
   - Погоди! В печь, в печь! А мы... Тут она, родимая, где-тоть должна быть!
   Под подушкой нашел бутылку. Самогон был крепкий, терпкий, обжигающий. Он выпил сразу стакан, налил себе снова, но теперь налил и Маше.
   - Да спокойно поешь! - прикрикнул. - Чего уж теперь-то!.. Дурак! Осталось-то - плюнуть... Спрячется ли в дом, в тайгу уйдет, снегом по голову закидается... Эх, Леха! Видел же!
   - Тишшш! - сказала дочь, показывая на губы. - Чшшш! Может, и не уехали?
   Она встала перед ним на колени и тихо заплакала:
   - Не губи, отец! Не губи, родной! Пусть уйдет!
   - Куда? - спросил жалостливо. - Ведь знают: тут был! Или не догадались?
   - Догадались. Но пусть уйдет куда-нибудь!
   - Куда?
   - Хоть на чужую сторону. Где-нибудь пристроится.
   - Чужая-то сторона не медом полита, а слезами улита.
   - Так не совсем на чужой, а на нашей где-то. Начнет все заново.
   - Нет, не дело, дочь, говоришь. Порченое это яблоко. Хоть как скрой, а целый воз потом от него загниет. Да и мы все с оглядкой жить станем. Не мило ничего станет.
   - О себе не думай. Ты старый, пожил. Я же, как сумею.
   - А Витюха? Это что, его, что ль?
   - Он ни о чем не узнает. И вырастет - не узнает.
   - Это всего-то лишних два года, ежели что вернется назад и скажет добровольно.
   Сказала решительно:
   - Ему путь туда заказан. Есть там такие, которые подмывали его, чтобы сбежал: использовать! А ежели они его там порешат?
   - Не ставь ты его овцою, - отец нахмурился.
   - Мы-то с тобой, чего должны на воду дуть? Мы всегда в стороне находились, когда ему плохо было. В первый раз он и пришел к нам. Знает нас. Что-то тебе об этом говорит?
   Он видел: невыносимо жалко ей Леху. Кому, собственно, есть дело до нее, до ее сына, до этого здорового, сильного мужика? Помнишь, - спросил себя, - свою жену-покойницу? Пошли нелады, когда прислали нового директора. Кому ты стал нужен? Только ей. Ты с ним схватился и остался один. Потом, через много лет, директора все-таки судили за воровство, за превышение власти. Но спасла-то Родиона жена. Все эти годы берегла. И здесь дочь одна с ним, беглецом. Никому дела до их душ нет. Чем живут оба? Почему сбежал? Почему помогает?
   Отец пристально посмотрел на нее. Дочь за этот час извелась, и он ее не узнавал при неверном свете керосиновой лампы. Она как бы постарела, но стала строже, собраннее, девичьи пухленькие губки куда исчезли. Они были сжаты теперь, тонки, до синевы покусаны. Глаза ее, большие глаза покойницы-супруги, горели зловеще, решительно требуя от него дела, а не слов. Ну что же, - сказал он себе, - перед смертью возьму на душу грех. Не мне он нужен, - ей. Любовь эта сильна, и я тут посторонний. Я этого не знаю, позабыл об этом, и ныне все останется со мной. А ты как хочешь, ежели не боишься души своей!
   Он встал и сказал:
   - Ну что же! - Он уже не колебался. - Лизать нож - порезать язык, Маня! Давай его перехороним. Осторожного коня и зверь не повредит...
   На дворе забрехали собаки. Дядя Родион на них прикрикнул, они сперва замолчали, а когда люди удалились, снова забрехали. "Даже тварь бессловесная понимает, как все нехорошо!" - тоскливо подумал Родион. Эх, Леха, Леха! Не удержался ты за гриву - за хвост-то не удержишься!
   На месте Алексея не оказалось. Землянка была пуста.
   Возвратились обратно к поселку Мамоков с Нургалиевым. Нургалиев отошел в сторонку и что-то прикидывал.
   - Теперь самый сезон на зверя, поди, собираться, - сказал, зябко поежившись, санитар после сна непробудного, - а человека от заработка оторвали. - И обратно к Мамокову: - Ну а ты, старшой, нашел что у Родиона?
   Мамоков плюнул в темноту.
   - Ты давай дуй за лекарством.
   18
   Похоронили и кузнеца Вакулу - ветерана, которого упомянул в своей статье Квасников. Зарыли в мерзлую землю. Не болея - враз потух. Как в холодильник поставили. Были стихи, были горячие речи. Прошин говорил - все плакали. Маслова ученики пели песни. Выдался день теплый - всего под тридцать. Нормально. Вася-разведчик опять играл беспрестанно похоронный марш.
   Директор сообщил на могиле: Вакулу решили забрать какие-то родственники и перезахоронить на родине.
   Но пока лежит на этой земле. Пухом ему земля, ветерану. Это не то, что Ерофеич-Сурок. Тут все по правде, все по-настоящему.
   И поминки то, что надо. Предусмотрительно оставил кузнец Вакула две тысячи. Кусев начеркал Женьке-продавщице бумаженцию. Напоминались так, что Вася-разведчик потерял баян, а Клавка-кассирша в туфлях и капроновых чулках ушла домой. И - ничего, даже грипп не подхватила. Таисия-повариха, по прозвищу Недотрога, поругалась с Лоховым прямо на поминках, она подала заявление по случаю, что так он ловко говорит, а заботы о ее заработке не проявляет.
   - Пойду в совхоз наниматься, - кричала она при всех.
   Прошла неделя. Прилетел из района вдруг вертолет. На поселок нахлынула проверка. Сегодня с утра кубанцевская шарага на рабочих местах. Все до единого человека. Приезд прокурора настращал.
   Директор приходит с тремя членами комиссии и весело говорит: "Здоров, мужики!"
   Наше вам с кисточкой! Ему хорошо - баба молодая и с таким видом! А тут коэффициент до трехсот идет, а дальше хочь кричи! Волов, новый прораб, удружил! Через печать пропесочил! Но ты, директор, не радуйся. Мы свои триста с холодочком восстановим. А для твоей премии тебе, если хочешь знать, покрутиться надо! Как полоумному. Фигаро - туда, Фигаро - сюда! А на нас, чтобы мы тебе план подогнали, шиш станешь рассчитывать, понял?
   Только комиссия шуранула далее, сели. Сидят в кружке около костра. Придурок Валеев суетливо поддерживает огонь. Когда Валька-молочница на всех парах:
   - Трататушки вашу перетрататушки! - С полуоборота заводится. - Если вы не закончите к сроку вашу эту дриньденьдень, грозит вам, лишиться всем без всякого мужского достоинства! Пусть оне, - кидает в сторону ушедшей комиссии, - вам прошшают. А мы вывесим на нашем женском отделении в бане все ваши "достоинства"! Ты, хапошник Кубанцев, рвач, душу твою!.. А мне фартера нужна. Да и баня бы... не мешает по отдельности уж воздвигнуть.
   Кубанцев смеется: ничего, вместе будем скоро мыться. Как стенка рухнет, так и объединимся. Пусть тогда новый прораб голой попкой подопрет ее. Он умный. Вы его все полюбили.
   - А ты чево сидишь не работаешь? - набрасывается Валька-молочница на самого безобидного Валеева.
   Валеев бледный.
   - От баба, от баба! Орет, когда прокурор приехал!
   Нервно вскакивает и, бестолково путаясь в длинном полупальто, находит себе работу.
   Директор, вернувшись уже один, - он устроил гостей на отдых в конторе, освободив кабинет главбуха, счетовода и главного инженера (туда занесли матрацы, койки, подушки и зачем-то меха - настоящий пыж), довольно похохатывает.
   Увидав нового прораба подходит к нему и говорит:
   - Баню, Сашок, баню! Действительно, нехорошо. Кровь из носу, а баню давай! Запишут нам за баню! А уж потом в лес. Сколачивай бригаду - и по дрова.
   Легко сказать - "сколачивай!" Кого тут сколачивать?
   Идут рядом, толкуют. Прораб свои сомнения высказывает.
   - У меня прокурор на дому живет, - вдруг говорит директор. - Что прикажешь ему объяснить и насчет бани, и насчет дров? Как объяснять, что и бабы, и мужики почти разом моются? И дров нет.
   - А я-то причем? - уже раздражается Волов. - Я командую всего-то месяц.
   - Сашок! Горячий ты. Вон погляди на них! - Показывает сразу на весь совхоз. - Они сколько тут живут и то во многом со мной советуются, когда что писать. Зачем же ты так? Пойдем, он хочет тебя лично лицезреть.
   Прокурор (собственно, ревизор), как выясняется, одной ногой уже на другой должности - недавно избрали каким-то там секретарем. Волов вначале разговаривал с ним настороженно. Оказалось, зря. Дело завертел тот туго.
   Перед ним куча бумажек - все тут о кубанцевской шараге: сколько при отсутствующем в отпуске прорабе Орле получили коэффициенту, сколько неположенных дополнительных выплат.
   Позвали Кубанцева. Потеет. Кряхтит. Бурчит что-то себе под нос.
   Искоса поглядывает на нового прораба: наделал шороха!
   Уже на улице угрожает:
   - Ладно, припомним, как тебе больше всех надо!
   Дома - накрытый стол. Белоснежная скатерть. Как в хорошем ресторане. Вилки, ножи, салфетки, бокалы. Селедочница с селедкой. Добра всякого!
   Как только Волов ступает на порог, Андрюха, Вальки-молочницы супруг, включает радиолу. Николай Сличенко поет о ручеечке-ручейке.
   - Чего это вы? По какому делу гулять вздумали? - Волов растерянно стоит на пороге.
   - Да почему, да потому, да по какому случаю-да! - семенит Валька-молочница своими худенькими ножками, расставляя широко руки и готова обнять Волова.
   - Нет, правда?
   - Эх, Саша, люли-картинка! - подбоченившись, смеется Валька-молочница. - И чего ты все расспрашиваешь? Солнышко ты наше ясное! - И к Маше-хозяйке, сильно приодетой, с газовым платком на крутых плечах. - Наливай, что ли, Машка! Хоть одного кавалера бог послал нам! На всех одного!
   - А ты сама, Валек, давай кумандуй! - Маша усаживается живо за стол.
   - Вам, Александр Тимофеич, што? - Валька-молочница вроде и не кричала два часа тому на банду Кубанцева. Весела, игрива.
   - Давай, Валек, что покрепче! - Маша-хозяйка почти силком усаживает Волова рядом с собой.
   - Да дайте я хоть руки вымою.
   - Это можно. Что ему, Машенька, твоему квартиранту, сказать? Ведь все помрем скоро. Сурок помер, Вакула помер. А он поедет за дровами. Деньгу зашибет таку - иным не снилось!
   Волов вскоре приходит к столу. Маша-хозяйка силком садит его все же рядом с собой.
   - У нее свой молдаванин есть, - смеется. - А мне что? - Закусывает она с большим аппетитом. - Мне бы разговору не было! Я и щас бы, будь такой, к примеру, у меня жених, - толкает под бок Волова, - в лес бы его не пустила... Деньги? Что деньги? Это когда их нету, неудобно.
   - Я те скажу, Маша! Генка-водовоз на что тюлень тюленем! А как рассуждает? Взять хотит бабу с деньгами. И, гляди, найдет. А там-то, на Большой земле, грит, устроюся на водную станцию в каком городе... А летом лодки отпускать, кто захочет покататься!
   - А у нас - что? Не скука, да? - спрашивает Андрюха, прокрутивший только что пластинку о клене опавшем. - У нас!.. Эх!.. Мама моя виноград сажает, а помидоры - свои! А работа тоже восемь часов и два выходных.
   - Так ты, может, опять лыжи туда востришь? - набрасывается на него Валька-молочница.
   - Я к примеру...
   - И помолчи, как к примеру! Дай людям поговорить!
   - Да ниче у вас с ним не выйдет! - простодушно сказал Андрюха. - С этим делом ничего, говорю, не выйдет!
   - С чем это? - нагнув по-бычьи шею, весь покраснел Волов.
   - Как в старое время покупают тебя! - простодушно сообщил Андрюха.
   Волов встал, одернул гимнастерку.
   Валька-молочница превратила все в шутку:
   - Такого-то иначе, как захватишь?
   И забегала вокруг:
   - Да что тут обижаться-то? Вон, гляди, и мальчишка прикипел! И девки смирнее стали! И вон Таня даже всем рассказывает, как ты с мальчонкой-то... И по физкультуре, и уроки стал готовить лучше, и меньше хулиганит...
   Маша-хозяйка потупилась, перебивая Вальку-молочницу:
   - Братишку, скажем, твоего, Алексан Тимофеич... Мы ему подмогу устроить завсегда можем... Я что говорю? - Она оглянулась, как бы ища поддержки. - С деньгами!.. Хи, ты милая моя! С деньгами-то и теперь мы всех плясать перед собой заставим... Нам не надо, чтобы из последних сил вырабатывался!
   Вышел из-за стола, и Маша-хозяйка приумолкла на полуслове:
   - Не обижаюсь я на вас, Мария Афанасьевна, - сказал. - Может, и в самом деле жизнь ваша так сложилась, что теперь вам надо мужика покупать за большие свои деньги...
   - Уж что большие, то большие, - не поняла Валька-молочница. - И вам, и детям хватит...
   Осуждающе остановил:
   - А тебя я тоже не понимаю! Думал, когда кричала на могильников, сердце у тебя! А ты - такое же тоже! Да ежели, что бы у меня в душе было бы, ничто не остановило бы! Отчим у нас... тоже поднимал... Мать на десять лет его старше!
   И хлопнул дверью. На дворе пуржит. Метет белая поземка. Бело-бело в черном дне. Куда идти? Пошел куда-то.
   Навстречу человек.
   - Здравствуй! - говорит Волову.
   - Ты кто? - спрашивает Волов.
   - А я рядом живу с Хатанзеевым, - говорит человек. - Ты не уехал на Большую землю? Хорошо!
   - Довези до Хатанзеева.
   - А давай хушь тебя и в Салехард. Давай, хушь на Луну!
   Прикатили. Старуха шепчет: "В армии был Васька - нишего не учился! Невестка прямо глаза пялит. Тюлень сын! Русский одной рукой хорей поднимает, через пять нарт прыгает"...
   Старик вымолвил:
   - Не зуди, старуха! И так тошно без тебя!
   Догадался бы, шепчет старуха, не приехал бы! В доме не тесно, в чуме не тесно: стыдно - наша невестка за мужиком сама побежит...
   Ой, бида, бида! Ой, бида!
   Был Сашка - бида. Уехал - бида. Приехал - бида!
   Так шепчет старуха.
   19
   Пили они уже мирно. Даже два раза обнялись. Большерукий, которому Леха врезал тогда в лобешник, оказалось, жив, здоров. Он пах одеколоном не то "Красная Москва", не то "Шипр". А справа примостился парень с жидковатой бородкой, худой и похож на монаха из какого-то кино - Леха, убей, вспомнить не мог. И во сне, поди, держит в руке портфель типа брезентовых мешков инкассаторов. Чуть поодаль, в сторонке, приглядываясь к ним, старик с усиками. Глаза - точно сверлят. Должен быть еще кто-то, но не пришел - наверное, забурился.
   Лобастик сказал "Монаху":
   - Оставьте нас вдвоем.
   И когда "Монах" вышел, долго глядел на Леху.
   - Ну, видишь, как все вышло. Ты к своему Козлу, а дверца - хлоп, и наш ты снова.
   Вышло, действительно, глупо. Уже в руках был Козел, душа из него вон. И тут - бац, попался!
   - Считай, я тебя простил. Впредь дурить будешь... Ты знаешь - за тобой уже убийство. За это время вертолетчик погиб. Вышка, брат, хуже, чем выполнить нашу просьбу.
   - Откуда ты узнал, что сюда приду?
   - А меньше рассказывай. Ты говорил в тюрьме Сватову, к примеру, что на ком-то должок висит? Говорил. Да, впрочем, об этом и другие знают.
   - Я думал тогда, в землянке, что ты лягавый. А ты такая сволочь, такая сволочь!.. Не знаю, как сказать... Все знаешь, все...
   - Я шел, когда... после тебя... Так искали этого вертолетчика. Тебе повезло. Пурга в тот вечер началась. Такой снегопад был - все укрыло. До весны, следовательно, и похоронился твой Кожевников. Зачем ты его, я не пойму?
   - Вот как шьете дело! А факты, доказательства?
   - Он за Машей твоей ухаживал в последнее время.
   - Про Машу никто не знает.
   - И про Козла - тоже? Ай-яй-яй, Леха! Наивняк!
   - С летчиками, выходит, знакомы?
   - Не только с ними знакомы. Деньги, деньги, Леха! Они открывают все двери. Так что давай, впрягайся. Пятнадцать кусков даром не дают.
   - А этот, "Монах", - помощник?
   - Хилый больно?
   - Догадался.
   - Зато умный. Собственно, тебе это ничего не говорит. А в деле такой нужен. Только предупреждаю - волос с него упадет, ты... закаешься обижать младенцев!
   - Север - не для таких.
   - Перед этим, Леха, придется сделать тебе кое-что с твоей, извини, мордой. Для неузнаваемости.
   - А все это? - показал на руки, где шли выколки. - Как?
   - Холодно, милый, сейчас. Носи перчатки.
   - И все-таки за "Монаха" я не ручаюсь.
   - Это уже разговор. Его, как собственного любимого брата, будешь хранить. И слушаться будешь его.
   - Не верю я вам... Кому нужны бумаги, о которых толкуете?
   - Ты вообще никому и ничему не веришь. Зачем, собственно, ты живешь? Козлу на хвост наступить? И все? Чем быстрее ты все сделаешь и чем скорее тебя здесь не будет, тем лучше и для тебя, и для всех.
   - Лишнего я вам делать не буду. А если буду, не за такие башли. Все. И запомни. Будешь со мной так говорить... Запомни!
   - Не пугай. Собирайся и валяй... Ты видел старика? Ты ему очень не понравился. Мы можем переиграть и сдать тебя. Кожевникова могут откопать.
   - Ладно, приперли. - Леха ощерился. - Мастаки, тоже мне.
   - Сорвется - будешь пенять на себя.
   Ах, Маша, Маша! Знала бы, в какой беде ее Леха!
   В тот вечер из своей конуры впервые выпустили его на волю. Сказали, чтобы погулял, освоился. Чтобы привыкал, одним словом, к свободе. Он побрился, надел серый костюм под белую нейлоновую рубаху.
   Город он знал. Город Козла. Дело в том, что здесь, на сборном, и началась неприязнь к Козлу. Уж слишком перло из него все это довольство. Не клумак, - а рог изобилия. Сержанты, сопровождавшие их, тоже вились около Козла. Леха с братанами новыми скрипел от натуги - они уже давно пропили все, что взяли с собой.
   Город разросся, кругом теперь были многоэтажные дома, набережную заковали в бетон в том месте, где их сажали на Мошку-катер. Появились какие-то мосточки, мостки, тротуары. Берег усеяли бухточки, пристани, ларьки. Магазин громадный вырос через дорогу. Завернуть к Козлу!
   Но лишь попытался - Монах тут как тут.
   Перешел два мостика и мост, на выходе его обогнала электричка. Пронеслась весело, спеша по своим делам. На ней Козел тогда и прибежал с красными сопельками и в одном исподнем. Сесть в эту электричку, махнуть от всех, запутать-запутать следы... Не от одного уходил! Сами под статью подводят... Вы в стороне, а я...
   Но только так подумал, сразу же увидел опять того худого с вечным своим брезентяком.
   "Боятся, чтобы не испарился!"
   Беспечно прошагал к маленькому базарчику, который приютился около широкой дороги с полукругом. Продавали мотыля, крючки, блесны, удилища, леску... Товар, добротный, решил про себя Леха, такого в магазине не достанешь.
   Он приценился к зарубежной леске.
   - Метр рупь, - сказал ему толстый старик в фуражке, несмотря на мороз. - Сколько намотать?
   - Дорого, батя, - обиделся Леха. - Ты что, рупь за метр!
   - Дорого? Иди достань...
   Леха вернулся на мост, прошел длинной заасфальтированной тропкой, миновал серый цементный тоннель и вышел к деревянному двухэтажному зданию.
   Это был ресторан. Здесь Леха и пропивался с дружками. Тут, около этого ресторана, Леха утюжил сопровождавшего их сержанта, который нахваливал Козла. Все сошло с рук. А с Козлом - осечка. Его заклинило теперь на Козле. О другом он уже думать не мог. Тот, с широким лобешником, ссудил его деньгами. И он потому и шагнул в ресторан.
   Старик в вышитой русской рубахе с пшеничными, чуть желтоватыми от табака усами, пропустил его, хотя на двери было написано, что свободных мест нет. Леха дал ему рубль. Леху провели на веранду, она была закрыта со всех сторон парусиной. Леха огляделся. Внизу, на льду, сидела небольшая группка рыбаков. У одного из них видно был зацеп. Он дергал коротким удилищем. Скамейки были полны народу.