Страница:
Согласно имеющимся сведениям первая упрекала оставшихся в Москве придворных в «измене, алчности и лиходействе», а духовенство – в соучастии и поощрении чинимый боярами преступлений. Сообщалось, что «разгневанный и опечаленный» царь на произвол судьбы оставил свое государство и решил обосноваться «где Бог ему укажет», так как он не хуже прочих беглецов и изменников, беспрепятственно отпускаемых им в другие земли.
Во втором послании, адресованном жителям Москвы, говорилось частично то же, что и в первом, но добавлялось, что теснимый самовластными боярами царь оставляет их на собственное усмотрение «жить по совести», что на мирных граждан он «гнева не имеет» и в дальнейшем собирается принять схиму.
Разумеется, этот демарш вызвал прямо противоположную реакцию народа и самого боярства. Московские горожане, напуганные произведенным скандалом, отправили в слободу делегацию с просьбой к самодержцу вернуться к «верноподданным рабам своим» и поступать в дальнейшем, как ему будет угодно. Цель была достигнута. Чтобы закрепить успех, монарх согласился вернуться при условии предоставления ему неограниченных полномочий. С получением согласия и на это он предупредил о своем дальнейшем намерении в целях государственной безопасности и сохранения своей жизни жестоко карать предателей и заговорщиков, забирать себе их имущество и лишать их как привилегий, так и самой жизни.
В личную собственность царя («опричнину») забирали конфискованные у высланных и казненных бояр города, деревни и свободные земли. Доход с них шел в пользу Ивана IV и создавал дополнительный финансовый резерв для нужд его двора и «избранной тысячи» безгранично преданных охранников-головорезов, наделенных исключительными полномочиями. Для того чтобы разместить это количество людей, был специально возведен особый дворец в виде роскошной казармы или комплекса монастырских келий с «залом собраний», вместительными подвалами, оборудованными для производства дознания, суда и казни, с закрытым внутренним двором и «садом» (парком) для отдыха.
Однако в опричные попали не только конфискованные земли, но и некоторые кварталы в Москве и даже отдельные улицы. В случае «провинности» города или территории Иван IV объявлял свое особое право разместить на их землях свою тысячу-дружину с тем, чтобы она «чинили правеж» согласно тяжести вины.
Разумеется, даже если впоследствии волна казней и конфискаций и вышла из-под контроля, московский царь заранее осознавал тяжесть взятых на себя обязательств и ответственность за произведенные действия. Однако не боязнь погубить невинных беспокоила его и не европейское общественное мнение. Самодержец страшился мести угнетенного им без различия сословий народа, ввергнутого специально развязанным террором в постоянный страх.
По мнению исследователей, Иван IV небезосновательно считал постоянное пребывание подданных «земщины» в паническом ужасе, ожидании новых напрасных казней и зависимости от капризов монарха лучшим средством от заговоров и покушений. Повязанные общими преступлениями опричники-любимцы надеялись на милость государя за свою «исправность» и оставались в полнейшем неведении относительно своей дальнейшей судьбы, а их менее удачливые, но избежавшие наказания соперники могли, следуя логике, уличить последних в ослушании царской воли, участвовать в их наказании и тем заслужить расположение самодержца.
Размах разгула репрессий был таков, что даже видавшие виды иностранные наемники и бывшие европейские пираты, привлеченные Иваном IV в число опричников, спешили побыстрее набить карманы и убраться на голодную родину, неуверенные в своей завтрашней судьбе на службе у московского царя.
О преднамеренности репрессий свидетельствует и тайное обращение в 1566 г. Ивана IV к английской королеве Елизавете о предоставлении политического убежища в Англии для себя и своей семьи в случае вынужденного бегства из страны «по причине неблагодарности народа и опасной смуты». С этой же целью – отвести от себя возмущение, направив его на подставное лицо, почти через 10 лет с титулом великого князя всея Руси на руководство православной страной им будет посажен знаменитый касимовский царевич Симеон Бекбулатович, а сам Иван в демонстративно самоуничижительных грамотах к нему будет титуловать себя обычным «князем московским Иванцом Васильевым». Однако уже в следующем году, когда опасность минует, царевич Симеон будет разжалован в тверские князья.
Не только письмами и поминальными синодиками, распространявшимися по монастырям, но и официальными указами определяются фантастические свирепости по отношению не только к конкретным лицам, но и к рядовым гражданам, попавшим в зависимость от распоясавшихся опричников царя. Уже упоминавшийся новгородский погром 1570 г. произошел по причине подозрения горожан в измене, в результате чего был захвачен и весь путь от Москвы. Тогдашние описи новгородских мест одинаково объясняют запустение сел и деревень или появлением литовских войск, или приходом «людей государевых». В результате исправной работы царских дознавателей лишились головы не только представители городской администрации и местного самоуправления, но и такие знаменитые опричники-любимцы, как отец и сын Басмановы и др. В общем русле был казнен как заговорщик и двоюродный брат государя Владимир Старицкий.
Все неудачи тогда объяснялись изменой и небрежением, а в успехах виделось укрывательство «злоумышления». Например, успешное отражение в 1572 г. князем Михаилом Воротынским крымского набега у местечка Лопасни послужило причиной к жестоким казням, первой жертвой которых стал сам недавний победитель. Подобные бесчинства княжеской администрации повлекли за собой крайний упадок и морального авторитета церкви. Иерархи либо из страха мирились с творившимися бесчинствами, либо, как митрополит Афанасий, отказывались от сана, не желая способствовать опричнине.
Занявший активную позицию игумен Филипп принялся вступаться за репрессированных и их семьи, терпевшие позор и грабежи от царских любимцев, и обвинять Ивана IV в потворстве разбойникам и преступлении им всех законов и правил. Случились несколько громких столкновений его с перешедшими всякий предел опричниками, и в результате он попал в опалу. Враги Филиппа торжествовали, но он, удаленный в Никольский монастырь, все еще служил. Однажды во время крестного хода Филипп увидел опричника в церковном облачении и выругал его. Иван IV был взбешен тем, что вслух осуждают его верных слуг и сторонников. Когда Филипп указал на виновного, оказалось, что та одежда была уже снята. Тогда над Филиппом был устроен суд, и Пафнутий, суздальский архиепископ и глава созданной комиссии по расследованию «преступлений» Филиппа, лестью и обещаниями богатых даров склонил соловецкого игумена Паисия и его монахов дать показания против опального игумена.
Расправа была обставлена театрально: Филиппа заставили служить в церкви, и во время службы он был схвачен опричниками прямо у алтаря, а на другой день торжественно лишен сана и заточен в Тверском монастыре. В декабре 1569 г. во время карательного похода Ивана IV на опальный Новгород непокорный игумен был лично, и, как говорят, с особым удовольствием задушен Малютой.
В 1569 г. умерла царица Мария Темрюковна, по позднейшим слухам, отравленная тем же Скуратовым, что дало царю повод к новым репрессиям. При этом Иван IV вопреки церковным законам продолжал снова вступать в браки, заставляя церковный собор каждый раз давать ему официальное разрешение. Так, в 1571 г. он женился на дочери новгородского купца Марфе Собакиной, умершей через месяц. В следующем году его выбор пал на Анну Колтовскую, постриженную через два года в монахини ради очередного брака с Анной Васильчиковой, которую постигла та же судьба.
За следующие 6 лет Иван IV успел, как тогда говорили, вступить в сожительство с Василисой Мелентьевой и несколькими другими женщинами. Все его браки обставлялись с чрезвычайной пышностью, ради них собирали благородных боярышень и купеческих дочек со всей страны.
Толпы красавиц, дочиста отмытых от тогдашней косметики и сверкавших от многокилограммовых фамильных украшений, представали в каждом крупном городе перед комиссией. Счастливицы, попавшие в финальный список, в количестве нескольких сотен оказывались во дворце, где и происходили смотрины. Многие родители были готовы заплатить немалые деньги за то, чтобы их дочь оказалась в заветном списке «царских невест».
Как бы там ни было, в 1580 г. Иван IV вступил в последний, седьмой брак с Марией Нагой, от которой у него через два года родился знаменитый сын Дмитрий. К тому времени старший сын тирана Иван был уже убит отцом в случайно вспыхнувшей ссоре. Его жена, перед тем избитая посохом свекра, трагически потеряла ребенка, и единственным наследником Московского государства стал один «недееспособный» Федор. После смерти Ивана IV разгорелась борьба сторонников малолетнего Дмитрия со своими противниками, в которой победил клан сторонников Федора (Годуновы и др.). Марию с ребенком сослали в Углич, и начался новый этап русской государственности.
Преемник Ивана Грозного, его сын Федор, был человеком, по мнению современников, «бездеятельным и слабоумным». Он больше любил церковную службу и разные развлечения, чем участие в процессе государственного управления. Уважения к Федору со стороны преданных домострою и еще помнивших самовластие Ивана IV придворных и боярской оппозиции не добавляла беззаветная и «странная» на тогдашний взгляд любовь молодого царя к жене, так и не родившей наследника-сына, а потому все равно что бесплодной в глазах общественности. Другим его пристрастием называли в отличие от отца соколиную охоту и другие подобные «тихие игры».
Правда, внутренний режим в стране был тогда существенно смягчен. Так, Иван Грозный при всей его неуравновешенности многое сделал для создания системы политического сыска: опрос о благонадежности начинался для прибывшего в страну уже с таможни, а тайные проверки продолжались еще месяц. После чего новому гражданину выдавали «подъемные» и участок земли для постройки дома и открытия дела, причем иностранцам обеспечивались большие привилегии. Однако уличенный в преступлениях иностранец, если он не входил в опричнину, имел большой шанс пострадать так же, как и рядовой житель.
При Федоре же у российских граждан появилась большая свобода передвижений, но о привилегиях иностранцам особо не заботились, исключая узких специалистов (медиков, оружейников, ювелиров). Пожалованы царем были «разнообразные искусники» – механики, изготовлявшие редкие диковинки, кулинары и художники, специалисты по разведению и обучению ловчих птиц и собак.
Вся власть при Федоре незаметно перешла в руки его любимца Бориса Годунова. Фаворит, брат жены царя Ирины, и был, как отмечают летописцы, настоящим российским самодержцем, поэтому все события царствования Федора непосредственно связаны с именем Бориса, его доверенного лица, и представляют собой торжество личных идей и стремлений царского шурина.
В начале января 1598 г., после смерти не оставившего потомства Федора, незаметно прекратилась и династия Рюриковичей. Правление Годунова и его сторонников снизило престиж самодержавной власти и расчистило дорогу междоусобицам боярской оппозиции. В отсутствие продуманной внешней и внутренней политики и контроля над государственным хозяйством возникла логически подготовленная эпоха безвластия, получившая название Смутного времени.
Андрей Курбский (1528 – 1583)
Богдан Яковлевич Бельский (? – 1611)
Во втором послании, адресованном жителям Москвы, говорилось частично то же, что и в первом, но добавлялось, что теснимый самовластными боярами царь оставляет их на собственное усмотрение «жить по совести», что на мирных граждан он «гнева не имеет» и в дальнейшем собирается принять схиму.
Разумеется, этот демарш вызвал прямо противоположную реакцию народа и самого боярства. Московские горожане, напуганные произведенным скандалом, отправили в слободу делегацию с просьбой к самодержцу вернуться к «верноподданным рабам своим» и поступать в дальнейшем, как ему будет угодно. Цель была достигнута. Чтобы закрепить успех, монарх согласился вернуться при условии предоставления ему неограниченных полномочий. С получением согласия и на это он предупредил о своем дальнейшем намерении в целях государственной безопасности и сохранения своей жизни жестоко карать предателей и заговорщиков, забирать себе их имущество и лишать их как привилегий, так и самой жизни.
Одно из интересных толкований смысла опричнины заключается в формальном и фактическом противопоставлении самого царя и его круга всему остальному государству и его жителям без различия сословий. Это касалось и вопросов собственности, и соблюдения законов.Так, всех бояр, их имущество и все княжество в целом приписали к «земщине» – огосударствленной собственности. Блюсти ее и должны были бояре, которым отныне запрещался свободный доступ к государю и которые дела свои должны были вести с его доверенными лицами.
В личную собственность царя («опричнину») забирали конфискованные у высланных и казненных бояр города, деревни и свободные земли. Доход с них шел в пользу Ивана IV и создавал дополнительный финансовый резерв для нужд его двора и «избранной тысячи» безгранично преданных охранников-головорезов, наделенных исключительными полномочиями. Для того чтобы разместить это количество людей, был специально возведен особый дворец в виде роскошной казармы или комплекса монастырских келий с «залом собраний», вместительными подвалами, оборудованными для производства дознания, суда и казни, с закрытым внутренним двором и «садом» (парком) для отдыха.
Однако в опричные попали не только конфискованные земли, но и некоторые кварталы в Москве и даже отдельные улицы. В случае «провинности» города или территории Иван IV объявлял свое особое право разместить на их землях свою тысячу-дружину с тем, чтобы она «чинили правеж» согласно тяжести вины.
Разумеется, даже если впоследствии волна казней и конфискаций и вышла из-под контроля, московский царь заранее осознавал тяжесть взятых на себя обязательств и ответственность за произведенные действия. Однако не боязнь погубить невинных беспокоила его и не европейское общественное мнение. Самодержец страшился мести угнетенного им без различия сословий народа, ввергнутого специально развязанным террором в постоянный страх.
По мнению исследователей, Иван IV небезосновательно считал постоянное пребывание подданных «земщины» в паническом ужасе, ожидании новых напрасных казней и зависимости от капризов монарха лучшим средством от заговоров и покушений. Повязанные общими преступлениями опричники-любимцы надеялись на милость государя за свою «исправность» и оставались в полнейшем неведении относительно своей дальнейшей судьбы, а их менее удачливые, но избежавшие наказания соперники могли, следуя логике, уличить последних в ослушании царской воли, участвовать в их наказании и тем заслужить расположение самодержца.
Размах разгула репрессий был таков, что даже видавшие виды иностранные наемники и бывшие европейские пираты, привлеченные Иваном IV в число опричников, спешили побыстрее набить карманы и убраться на голодную родину, неуверенные в своей завтрашней судьбе на службе у московского царя.
О преднамеренности репрессий свидетельствует и тайное обращение в 1566 г. Ивана IV к английской королеве Елизавете о предоставлении политического убежища в Англии для себя и своей семьи в случае вынужденного бегства из страны «по причине неблагодарности народа и опасной смуты». С этой же целью – отвести от себя возмущение, направив его на подставное лицо, почти через 10 лет с титулом великого князя всея Руси на руководство православной страной им будет посажен знаменитый касимовский царевич Симеон Бекбулатович, а сам Иван в демонстративно самоуничижительных грамотах к нему будет титуловать себя обычным «князем московским Иванцом Васильевым». Однако уже в следующем году, когда опасность минует, царевич Симеон будет разжалован в тверские князья.
Организация опричной дружины как вариация завоевательского похода царя-воина походила на трагифарс, потому что страна-то была не чужая, а уже много лет принадлежала московскому правителю и его предкам. Сам образец правления, как считают ученые, был списан со средневековых полувоенных орденов типа тамплиеров или иоаннитов, подчинявшихся внутреннему регламенту и своим особым целям.Отсюда и требование безграничной преданности самодержцу-руководителю, демонстративное пренебрежение обязательными для всех религиозными заповедями, нравственными принципами и житейскими традициями, всеобщая слежка и доносительство, закрытые пиры и «молебны», переходившие в исступленное богохульство и чудовищные немотивированные казни. При всем этом пребывавший в состоянии одержимости заговорами Иван IV в своем завещании искренне изображал себя непонятым «скитальцем и грешником, погрязшим во мраке», насколько позволяло его изломанное сознание.
Не только письмами и поминальными синодиками, распространявшимися по монастырям, но и официальными указами определяются фантастические свирепости по отношению не только к конкретным лицам, но и к рядовым гражданам, попавшим в зависимость от распоясавшихся опричников царя. Уже упоминавшийся новгородский погром 1570 г. произошел по причине подозрения горожан в измене, в результате чего был захвачен и весь путь от Москвы. Тогдашние описи новгородских мест одинаково объясняют запустение сел и деревень или появлением литовских войск, или приходом «людей государевых». В результате исправной работы царских дознавателей лишились головы не только представители городской администрации и местного самоуправления, но и такие знаменитые опричники-любимцы, как отец и сын Басмановы и др. В общем русле был казнен как заговорщик и двоюродный брат государя Владимир Старицкий.
Все неудачи тогда объяснялись изменой и небрежением, а в успехах виделось укрывательство «злоумышления». Например, успешное отражение в 1572 г. князем Михаилом Воротынским крымского набега у местечка Лопасни послужило причиной к жестоким казням, первой жертвой которых стал сам недавний победитель. Подобные бесчинства княжеской администрации повлекли за собой крайний упадок и морального авторитета церкви. Иерархи либо из страха мирились с творившимися бесчинствами, либо, как митрополит Афанасий, отказывались от сана, не желая способствовать опричнине.
Занявший активную позицию игумен Филипп принялся вступаться за репрессированных и их семьи, терпевшие позор и грабежи от царских любимцев, и обвинять Ивана IV в потворстве разбойникам и преступлении им всех законов и правил. Случились несколько громких столкновений его с перешедшими всякий предел опричниками, и в результате он попал в опалу. Враги Филиппа торжествовали, но он, удаленный в Никольский монастырь, все еще служил. Однажды во время крестного хода Филипп увидел опричника в церковном облачении и выругал его. Иван IV был взбешен тем, что вслух осуждают его верных слуг и сторонников. Когда Филипп указал на виновного, оказалось, что та одежда была уже снята. Тогда над Филиппом был устроен суд, и Пафнутий, суздальский архиепископ и глава созданной комиссии по расследованию «преступлений» Филиппа, лестью и обещаниями богатых даров склонил соловецкого игумена Паисия и его монахов дать показания против опального игумена.
Расправа была обставлена театрально: Филиппа заставили служить в церкви, и во время службы он был схвачен опричниками прямо у алтаря, а на другой день торжественно лишен сана и заточен в Тверском монастыре. В декабре 1569 г. во время карательного похода Ивана IV на опальный Новгород непокорный игумен был лично, и, как говорят, с особым удовольствием задушен Малютой.
В 1569 г. умерла царица Мария Темрюковна, по позднейшим слухам, отравленная тем же Скуратовым, что дало царю повод к новым репрессиям. При этом Иван IV вопреки церковным законам продолжал снова вступать в браки, заставляя церковный собор каждый раз давать ему официальное разрешение. Так, в 1571 г. он женился на дочери новгородского купца Марфе Собакиной, умершей через месяц. В следующем году его выбор пал на Анну Колтовскую, постриженную через два года в монахини ради очередного брака с Анной Васильчиковой, которую постигла та же судьба.
За следующие 6 лет Иван IV успел, как тогда говорили, вступить в сожительство с Василисой Мелентьевой и несколькими другими женщинами. Все его браки обставлялись с чрезвычайной пышностью, ради них собирали благородных боярышень и купеческих дочек со всей страны.
Толпы красавиц, дочиста отмытых от тогдашней косметики и сверкавших от многокилограммовых фамильных украшений, представали в каждом крупном городе перед комиссией. Счастливицы, попавшие в финальный список, в количестве нескольких сотен оказывались во дворце, где и происходили смотрины. Многие родители были готовы заплатить немалые деньги за то, чтобы их дочь оказалась в заветном списке «царских невест».
Некоторые исследователи считают, что такая частая смена жен не была проявлением безудержного сластолюбия монарха. В этом они видят стремление стареющего Ивана IV обзавестись законным наследником мужского пола.Другую точку зрения отражают те из них, которые видят в жизненном пути московского государя отражение свойственных средневековой Европе процессов и повторение судьбы английского монарха Генриха VIII. Этот правитель, сочетавший в себе стратегический ум, жестокость, эгоизм и звериную хитрость, также объединил в своих руках светскую и духовную власть, «утопил в крови» своих противников и прославился неоднократными бракосочетаниями. В чем по-своему выразилось его пренебрежение к церковным законам, обязывавшим монарха к моногамии и только в крайнем случае разрешавшим второй брак. Династические и личные интересы обоих властителей менялись сообразно требованиям момента и приводили к регулярному нарушению установленных правил.
Как бы там ни было, в 1580 г. Иван IV вступил в последний, седьмой брак с Марией Нагой, от которой у него через два года родился знаменитый сын Дмитрий. К тому времени старший сын тирана Иван был уже убит отцом в случайно вспыхнувшей ссоре. Его жена, перед тем избитая посохом свекра, трагически потеряла ребенка, и единственным наследником Московского государства стал один «недееспособный» Федор. После смерти Ивана IV разгорелась борьба сторонников малолетнего Дмитрия со своими противниками, в которой победил клан сторонников Федора (Годуновы и др.). Марию с ребенком сослали в Углич, и начался новый этап русской государственности.
Преемник Ивана Грозного, его сын Федор, был человеком, по мнению современников, «бездеятельным и слабоумным». Он больше любил церковную службу и разные развлечения, чем участие в процессе государственного управления. Уважения к Федору со стороны преданных домострою и еще помнивших самовластие Ивана IV придворных и боярской оппозиции не добавляла беззаветная и «странная» на тогдашний взгляд любовь молодого царя к жене, так и не родившей наследника-сына, а потому все равно что бесплодной в глазах общественности. Другим его пристрастием называли в отличие от отца соколиную охоту и другие подобные «тихие игры».
Правда, внутренний режим в стране был тогда существенно смягчен. Так, Иван Грозный при всей его неуравновешенности многое сделал для создания системы политического сыска: опрос о благонадежности начинался для прибывшего в страну уже с таможни, а тайные проверки продолжались еще месяц. После чего новому гражданину выдавали «подъемные» и участок земли для постройки дома и открытия дела, причем иностранцам обеспечивались большие привилегии. Однако уличенный в преступлениях иностранец, если он не входил в опричнину, имел большой шанс пострадать так же, как и рядовой житель.
При Федоре же у российских граждан появилась большая свобода передвижений, но о привилегиях иностранцам особо не заботились, исключая узких специалистов (медиков, оружейников, ювелиров). Пожалованы царем были «разнообразные искусники» – механики, изготовлявшие редкие диковинки, кулинары и художники, специалисты по разведению и обучению ловчих птиц и собак.
Вся власть при Федоре незаметно перешла в руки его любимца Бориса Годунова. Фаворит, брат жены царя Ирины, и был, как отмечают летописцы, настоящим российским самодержцем, поэтому все события царствования Федора непосредственно связаны с именем Бориса, его доверенного лица, и представляют собой торжество личных идей и стремлений царского шурина.
В начале января 1598 г., после смерти не оставившего потомства Федора, незаметно прекратилась и династия Рюриковичей. Правление Годунова и его сторонников снизило престиж самодержавной власти и расчистило дорогу междоусобицам боярской оппозиции. В отсутствие продуманной внешней и внутренней политики и контроля над государственным хозяйством возникла логически подготовленная эпоха безвластия, получившая название Смутного времени.
Андрей Курбский (1528 – 1583)
Фаворит государя Ивана IV и будущий оппозиционер и беглец князь Андрей Курбский родился в октябре 1528 г. и был сыном выходцев из Литвы. Подобно многим просвещенным боярским детям он получил хорошее для того времени образование: знал грамоту и разные стили письма, несколько иностранных языков, математику, философию и астрономию, привлекал, как говорят, слегка слащавой красотой и имел хорошие манеры, т. е. был любезен, остроумен и услужлив. При этом обладал хорошей воинской подготовкой, о чем свидетельствует то, что уже в 20-летнем возрасте Андрей участвовал в Первом казанском походе, а затем был пронским воеводой.
Зато согласно сохранившимся данным Максима Грека хорошо знал родственник Андрея со стороны матери Василий Тучков. Он-то и оказал на Курбского упомянутое образовательное воздействие, познакомив его не только с трудами Грека, но и с его жизненной философией.
Высшая аристократия того времени в Московском княжестве обладала по большей части стойким иммунитетом к наукам вследствие поголовной необразованности, а также гордым презрением к таким бесполезным занятиям, как чтение, литературные диспуты или философские умозаключения. В какой-то степени верное мнение, считавшее светскую беседу пустым времяпрепровождением, делало «интеллектуалов» типа Курбского чужеродными элементами в общей массе придворных, немногословно и деловито обсуждавших такие насущные проблемы, как виды на урожай, войну и «государеву милость». Однако именно эта особенность и сблизила Андрея и молодого самодержца, жадно стремившегося к знаниям и душевной беседе. При этом если Иван IV простодушно восхищался многообразием «премудрости», то Курбский шел дальше и пренебрежение к «бесполезным светским знаниям» и книгам, считал не менее, чем еретические омерзительным заблуждением.
Более всего Андрей ценил Библию и комментарии к ней Отцов церкви. Нравились ему и светские книги по философии, этике, физике и астрономии. Будучи воеводой в Юрьеве, он имел, по его словам, более десятка книг – по тем временам это целая библиотека.
По мнению Курбского, все государственные бедствия происходят от пренебрежения к учению. Он не любил монахов – «стяжателей и сочинителей басен». И хотя признавал, что в Литве и Польше образованный человек более уважаем, тем не менее гордился, что русские сильны «прочностью веры» в отличие от многообразия протестантских и католических сект, а язык русский лишен засоренности иноземными словами.
Курбский мрачно смотрел на свое время, видя в нем «век звериный», и в этом он также близок Грозному. По своим политическим воззрениям он примыкал к оппозиционной группе бояр-княжат, отстаивая их право быть советниками царя. Государственный ум Курбского можно считать основательным, хотя и суеверным: он верил, например, что при осаде Казани татарские колдуньи «наводили дождь» на русское войско. В этом отношении московский князь значительно превосходил его, хотя также признавался, что Сильвестр вошел к нему в доверие с помощью «детских страшил», выдуманных знамений и историй. Не уступал Иван IV Курбскому и в знании истории церкви и Византии, но менее его был начитан в Отцах церкви и отставал в умении связно излагать свои мысли, да и язык его посланий подчас слишком экспрессивен.
Мнения историков о Курбском как о политическом деятеле подчас противоположны. Одни исследователи видят в нем консерватора с большим самомнением, сторонника боярской независимости и противника монархии. Измена его в таком случае объясняется страхом и стремлением к выгоде, а его дальнейшее поведение в Литве выглядит проявлением разнузданного боярского самовластия. Другие считают, что Андрей Курбский – умный, честный и искренний человек, всегда стоявший на стороне справедливости. Так как полемика Грозного и Курбского еще недостаточно исследована, то и окончательное решение о его исторической роли пока не вынесено.
В 1542 г. после водворения бояр Шуйских Вассиан вынужден был оставить кафедру и уехать в Песношский монастырь, но сохранил при этом свое политическое значение. Выздоровев после болезни, но пребывая в печали из-за разногласий в боярской среде, в 1553 г. царь вместе с близкими лицами посетил Вассиана в монастыре. Зная, что епископ был доверенным лицом его отца Василия III, Иван спросил у него совета о дальнейших способах царствования. Присутствовавший при этом Курбский замечает, что Вассиан посоветовал самодержцу удалить от себя всех «умных людей», чтобы «все иметь в своих руках… и не быть никому послушным».
По мнению некоторых исследователей, содержание этого разговора является выдумкой, хоть и во многом соответствует фактическим обстоятельствам дела, поэтому весь рассказ в целом стал хрестоматийным. Историки считают, что разговор с Вассианом действительно мог оказать влияние на московского князя, хотя Курбский усматривает в нем единственную причину чудовищных перемен в дальнейшей государственной жизни.
Во время Казанского похода Курбский командовал правым флангом всей армии и проявил замечательную храбрость, а через два года он разбил восставших черемисов, за что был титулован боярином. В это время он стал одним из самых близких к царю людей.
Когда начались неудачи в Ливонии, Грозный поставил во главе ливонского войска Курбского, который вскоре одержал над рыцарями и поляками ряд побед, после чего стал воеводой в Юрьеве (Дерпте). В это время уже начались преследования, казни его сторонников и побеги в Литву опальных бояр. Хотя за Курбским никакой вины не имелось, он считал, что и ему грозит смертельная опасность за высказанное сочувствие к наказанным.
Польский король Сигизмунд и литовские магнаты писали Курбскому, уговаривая его перейти на их сторону и обещая ласковый прием. По какой-то причине в 1562 г. сражение под городом Невель было проиграно, но и после этого Курбский продолжал служить в Юрьеве. Иван IV письменно упрекал его за неудачу, но не приписывал ее измене. Это доказывает то безграничное доверие, которое царь испытывал к своему ближнему боярину.
Тем не менее Курбский был уверен в близкой опасности и решил бежать в 1563 г. (по другим сведениям, в 1564 г.) в Литву. Со своим верным холопом, татарином Василием Шабановым, и целой толпой московских слуг Курбский перешел на службу к Сигизмунду и был пожалован от него несколькими имениями, в том числе городом Ковелем. Андрей управлял полученным имуществом через своих слуг-москвичей. Осенью следующего года он участвовал в боевых действиях уже против России.
После бегства А. Курбского разорение, заточение и гибель стали участью близких к нему людей (забили кольями мать, жену и сына, казнили братьев – «княжат ярославских»), о чем он писал Грозному. В то время Курбский жил примерно в 20 км от города Ковеля, в местечке Миляновичи. Изучив документы по многочисленным судебным процессам, которые дошли до наших дней, исследователи выяснили, что образованный боярин и царский фаворит быстро подружился с польско-литовскими магнатами и панами, захватывал чужие имения, а посланцев короля поливал непристойной бранью. Однако его прощали: а бывало и так, что его люди, надеясь на защиту Курбского, успешно вымогали деньги у евреев-ростовщиков.
В 1571 г. Курбский женился на богатой вдове Е. Козинской, дочери князя Голшанского, но, разведясь с ней и оставив себе часть приданого, в 1579 г. в третий раз женился на дочери бедного шляхтича Семашко. С ней, по свидетельствам очевидцев, он был очень счастлив и имел двух детей (дочь и сына).
В 1583 г. Курбский скончался, а так как вскоре умер и его друг и сторонник князь Константин Острожский, то польское правительство начало отбирать его имения у беззащитной вдовы и сына Дмитрия. Под конец у них отсудили и Ковель. Сын Андрея, Дмитрий Курбский, впоследствии получил часть отобранного имущества, так как принял католичество.
Присущий Курбскому дар литературного слова вполне проявился в его письмах и переводах из Отцов церкви, греческих философов и исторических хроник, которые он изящно компилировал с собственными рассуждениями.Элегантный фрондер, он слегка кокетничал своей образованностью, так же как и Иван IV – преувеличенным самоуничижением. При этом в числе своих учителей красноречия он называл известного религиозного деятеля, философа и публициста Максима Грека, что было затруднено хронологически и является, скорее всего, красивой фразой. Исследователи полагают, что, когда Курбский начинал служить при дворе, Грек был уже достаточно стар и потрясен свалившейся на него опалой, так что учить Андрея красноречию и житейской мудрости он не имел возможности.
Зато согласно сохранившимся данным Максима Грека хорошо знал родственник Андрея со стороны матери Василий Тучков. Он-то и оказал на Курбского упомянутое образовательное воздействие, познакомив его не только с трудами Грека, но и с его жизненной философией.
Высшая аристократия того времени в Московском княжестве обладала по большей части стойким иммунитетом к наукам вследствие поголовной необразованности, а также гордым презрением к таким бесполезным занятиям, как чтение, литературные диспуты или философские умозаключения. В какой-то степени верное мнение, считавшее светскую беседу пустым времяпрепровождением, делало «интеллектуалов» типа Курбского чужеродными элементами в общей массе придворных, немногословно и деловито обсуждавших такие насущные проблемы, как виды на урожай, войну и «государеву милость». Однако именно эта особенность и сблизила Андрея и молодого самодержца, жадно стремившегося к знаниям и душевной беседе. При этом если Иван IV простодушно восхищался многообразием «премудрости», то Курбский шел дальше и пренебрежение к «бесполезным светским знаниям» и книгам, считал не менее, чем еретические омерзительным заблуждением.
Более всего Андрей ценил Библию и комментарии к ней Отцов церкви. Нравились ему и светские книги по философии, этике, физике и астрономии. Будучи воеводой в Юрьеве, он имел, по его словам, более десятка книг – по тем временам это целая библиотека.
По мнению Курбского, все государственные бедствия происходят от пренебрежения к учению. Он не любил монахов – «стяжателей и сочинителей басен». И хотя признавал, что в Литве и Польше образованный человек более уважаем, тем не менее гордился, что русские сильны «прочностью веры» в отличие от многообразия протестантских и католических сект, а язык русский лишен засоренности иноземными словами.
Курбский мрачно смотрел на свое время, видя в нем «век звериный», и в этом он также близок Грозному. По своим политическим воззрениям он примыкал к оппозиционной группе бояр-княжат, отстаивая их право быть советниками царя. Государственный ум Курбского можно считать основательным, хотя и суеверным: он верил, например, что при осаде Казани татарские колдуньи «наводили дождь» на русское войско. В этом отношении московский князь значительно превосходил его, хотя также признавался, что Сильвестр вошел к нему в доверие с помощью «детских страшил», выдуманных знамений и историй. Не уступал Иван IV Курбскому и в знании истории церкви и Византии, но менее его был начитан в Отцах церкви и отставал в умении связно излагать свои мысли, да и язык его посланий подчас слишком экспрессивен.
Мнения историков о Курбском как о политическом деятеле подчас противоположны. Одни исследователи видят в нем консерватора с большим самомнением, сторонника боярской независимости и противника монархии. Измена его в таком случае объясняется страхом и стремлением к выгоде, а его дальнейшее поведение в Литве выглядит проявлением разнузданного боярского самовластия. Другие считают, что Андрей Курбский – умный, честный и искренний человек, всегда стоявший на стороне справедливости. Так как полемика Грозного и Курбского еще недостаточно исследована, то и окончательное решение о его исторической роли пока не вынесено.
Из сочинений Курбского до нас дошли «История князя Московского», четыре письма к Ивану IV и около 20 – к другим лицам, переводы из Иоанна Дамаскина, сочинений Василия Великого, Дионисия Ареопагита и Григория Богослова. Кроме того, в одно из его писем к Грозному вставлены крупные отрывки из Цицерона.Огромную роль, по мнению Курбского, в организации опричнины сыграл Вассиан Топорков – епископ Коломенский, племянник и сторонник Иосифа Волоцкого, союзник митрополита Даниила. Противник тех церковных и боярских слоев, к которым принадлежали «нестяжатели» и Курбский, Вассиан имел большое влияние еще в царствование Василия III, так что даже перед смертью царь советовался о делах именно с Вассианом и митрополитом Даниилом.
В 1542 г. после водворения бояр Шуйских Вассиан вынужден был оставить кафедру и уехать в Песношский монастырь, но сохранил при этом свое политическое значение. Выздоровев после болезни, но пребывая в печали из-за разногласий в боярской среде, в 1553 г. царь вместе с близкими лицами посетил Вассиана в монастыре. Зная, что епископ был доверенным лицом его отца Василия III, Иван спросил у него совета о дальнейших способах царствования. Присутствовавший при этом Курбский замечает, что Вассиан посоветовал самодержцу удалить от себя всех «умных людей», чтобы «все иметь в своих руках… и не быть никому послушным».
По мнению некоторых исследователей, содержание этого разговора является выдумкой, хоть и во многом соответствует фактическим обстоятельствам дела, поэтому весь рассказ в целом стал хрестоматийным. Историки считают, что разговор с Вассианом действительно мог оказать влияние на московского князя, хотя Курбский усматривает в нем единственную причину чудовищных перемен в дальнейшей государственной жизни.
Во время Казанского похода Курбский командовал правым флангом всей армии и проявил замечательную храбрость, а через два года он разбил восставших черемисов, за что был титулован боярином. В это время он стал одним из самых близких к царю людей.
Когда начались неудачи в Ливонии, Грозный поставил во главе ливонского войска Курбского, который вскоре одержал над рыцарями и поляками ряд побед, после чего стал воеводой в Юрьеве (Дерпте). В это время уже начались преследования, казни его сторонников и побеги в Литву опальных бояр. Хотя за Курбским никакой вины не имелось, он считал, что и ему грозит смертельная опасность за высказанное сочувствие к наказанным.
Польский король Сигизмунд и литовские магнаты писали Курбскому, уговаривая его перейти на их сторону и обещая ласковый прием. По какой-то причине в 1562 г. сражение под городом Невель было проиграно, но и после этого Курбский продолжал служить в Юрьеве. Иван IV письменно упрекал его за неудачу, но не приписывал ее измене. Это доказывает то безграничное доверие, которое царь испытывал к своему ближнему боярину.
Тем не менее Курбский был уверен в близкой опасности и решил бежать в 1563 г. (по другим сведениям, в 1564 г.) в Литву. Со своим верным холопом, татарином Василием Шабановым, и целой толпой московских слуг Курбский перешел на службу к Сигизмунду и был пожалован от него несколькими имениями, в том числе городом Ковелем. Андрей управлял полученным имуществом через своих слуг-москвичей. Осенью следующего года он участвовал в боевых действиях уже против России.
После бегства А. Курбского разорение, заточение и гибель стали участью близких к нему людей (забили кольями мать, жену и сына, казнили братьев – «княжат ярославских»), о чем он писал Грозному. В то время Курбский жил примерно в 20 км от города Ковеля, в местечке Миляновичи. Изучив документы по многочисленным судебным процессам, которые дошли до наших дней, исследователи выяснили, что образованный боярин и царский фаворит быстро подружился с польско-литовскими магнатами и панами, захватывал чужие имения, а посланцев короля поливал непристойной бранью. Однако его прощали: а бывало и так, что его люди, надеясь на защиту Курбского, успешно вымогали деньги у евреев-ростовщиков.
В 1571 г. Курбский женился на богатой вдове Е. Козинской, дочери князя Голшанского, но, разведясь с ней и оставив себе часть приданого, в 1579 г. в третий раз женился на дочери бедного шляхтича Семашко. С ней, по свидетельствам очевидцев, он был очень счастлив и имел двух детей (дочь и сына).
В 1583 г. Курбский скончался, а так как вскоре умер и его друг и сторонник князь Константин Острожский, то польское правительство начало отбирать его имения у беззащитной вдовы и сына Дмитрия. Под конец у них отсудили и Ковель. Сын Андрея, Дмитрий Курбский, впоследствии получил часть отобранного имущества, так как принял католичество.
Богдан Яковлевич Бельский (? – 1611)
Богдан Яковлевич Бельский – боярин, русский государственный деятель второй половины XVI – начала XVII вв., племянник Малюты Скуратова.
Бельский принадлежал к небогатому и не слишком знатному роду. Опричнина дала ему, как и многим представителям зарождавшегося дворянства, шанс сделать блестящую карьеру на государственной службе. Не последнюю роль сыграло и родство Бельского с Малютой Скуратовым, ближайшим сподвижником и доверенным лицом Ивана Грозного.
В 1573 г. Скуратов погибает и место царского фаворита занимает Богдан Бельский. Ему на тот момент исполнилось чуть более двадцати лет, он был молод, амбициозен, напорист и, конечно, безраздельно предан царю.
Богдан Бельский обладал несомненным талантом военачальника, который ярко проявился во время похода в Северную Ливонию. Русские войска тогда сумели подчинить практически всю территорию современной Латвии.
В 1581 г. создается Аптекарский приказ, главой которого становится Бельский.
Вскоре Бельский получил еще одно назначение. Он стал главой сыскного ведомства, и его власть над противниками стала почти безграничной.
Бельский принадлежал к небогатому и не слишком знатному роду. Опричнина дала ему, как и многим представителям зарождавшегося дворянства, шанс сделать блестящую карьеру на государственной службе. Не последнюю роль сыграло и родство Бельского с Малютой Скуратовым, ближайшим сподвижником и доверенным лицом Ивана Грозного.
В 1573 г. Скуратов погибает и место царского фаворита занимает Богдан Бельский. Ему на тот момент исполнилось чуть более двадцати лет, он был молод, амбициозен, напорист и, конечно, безраздельно предан царю.
Богдан Бельский обладал несомненным талантом военачальника, который ярко проявился во время похода в Северную Ливонию. Русские войска тогда сумели подчинить практически всю территорию современной Латвии.
В 1581 г. создается Аптекарский приказ, главой которого становится Бельский.
Аптекарский приказ можно считать предшественником министерства здравоохранения.На взгляд современного человека, такое назначение может показаться не слишком престижным. Однако не следует забывать, что в те времена одним из основных инструментов политической борьбы был яд. Передача этого «инструмента» в руки Бельского показывала высочайшую степень доверия к нему со стороны Ивана Грозного. Речь шла не только о политических убийствах. Сам царь был уже слаб здоровьем и видел в верном Бельском своего защитника.
Вскоре Бельский получил еще одно назначение. Он стал главой сыскного ведомства, и его власть над противниками стала почти безграничной.