Юлия Остапенко. Свет в ладонях

   – Тварь. А трое сирот сержанта Люца гнилую картошку жрут, – сказал Клайв и пнул постанывающего на полу Койла в бок. – А ну заткнись. Постыдился бы. Джонни, сколько он тебе должен?
   – Ну… – Джонатан слегка растерялся. Ту лошадь Койл ставил против пятнадцати его риалов… но хватит ли этого, чтобы вывезти принцессу Женевьев из города и уехать вместе с ней? Джонатан не знал. По правде, он очень редко пользовался дилижансами, и всего раз в жизни ездил на люксовозе, ещё в детстве.
   Наконец он сказал:
   – Пятнадцать риалов, я полагаю.
   – Пятнадцать, отлично. Сдача с золотого будет? Шучу. Вот тебе твои пятнадцать. Ничего, что бумажками? Серебра тут мало. Думаю, вдове Люца лучше оставить серебро.
   – Не трогайте мои деньги, – плаксиво потребовал с пола Койл, но на него никто не обратил внимания.
   – Вдове Люца? – переспросил Джонатан, пока Клайв отсчитывал серебряные монеты, добирая ассигнациями. – Так ты не за своим долгом пришёл?
   – А? Да нет, ты что. Я всего месяц в городе, не успел ещё завести должников. По правде, это я всем тут кругом должен. А этот хрыч не вернул долг одному парню из городской стражи, Люцу. Люц на прошлой неделе погиб, зарезали, когда разнимал пьяную драку. А его вдову с ребятишками вот-вот выгонят на улицу, они без гроша остались, и платить им Койл отказался наотрез. Ну я и решил помочь… Сорок восемь, сорок девять, пятьдесят. Всё, пошли.
   Они вышли из дома. По дороге Джонатан постучался к госпоже Лилу и крикнул ей, что всё нормально, заодно извинившись за беспорядок. Клайв лишь покачал головой.
   – А ты не меняешься, Джонни. Всё такое же трогательное дитя.
   – Не называй меня Джонни, ладно? Не здесь.
   – Как скажешь, – Клайв усмехнулся, на ходу рассовывая по карманам с таким трудом выбитый долг. – Тебе сейчас куда?
   – На тот берег, на улицу Воссоединения. А тебе?
   – Э нет, мне в другую сторону, к стене. Я бы с тобой с радостью как-то собрался и покутил, а? Что скажешь? Четыре года, чёрт задери. Я думал, вообще не свидимся уже.
   – Я… – Джонатан открыл рот – и закрыл. – Я тоже с радостью, Клайв. Как-нибудь потом.
   – Спешишь? Ну ладно. Я тоже спешу. Там с утра заварушка приключилась, я не успел разобраться толком, надо было к Койлу сбегать, а то после обеда вдову Люца уже выселить грозятся. А у нас там чёрт-те что. Говорят, во дворце стряслось что-то, резня какая-то, в самом прямо дворце, вообрази? Теперь все выезды из города перекрыли, вокзалы, станции дилижансов, никого без паспортов не выпускают – ищут парня, который всё это заварил. Ещё не знаю подробно. Я сегодня у вокзала стою, хорошо, что в третью смену, а то бы не успел к Койлу. Ты, кстати, сам же из дворца, да? Живёшь там? Не слышал, что там у вас стряслось?
   Джонатан лишь покачал головой. Бурный темперамент его старого друга по академии не изменился ничуть, и жаркое южное солнце, что логично, нимало его не остудило. Клайв больше говорил, чем слушал, и постоянно что-то делал, поэтому многое пропускал мимо себя. Не заметил он и бледности, залившей лицо Джонатана в тот миг, когда Клайв заговорил о заварушке во дворце и перекрытых выездах.
   – Всё, мне туда, тебе туда. Заходи как-нибудь в «Рыжего ежа», это недалеко от площади Справедливости. Я там часто бываю. Надеюсь, увидимся ещё. Всего!
   Клайв шмякнул Джонатана по спине раскрытой ладонью – и направился прочь, сунув два пальца в рот и оглушительно свистя проезжавшему мимо кэбу. Джонатан дождался, пока кэб скроется из виду, и медленно пошёл в сторону моста Короля Альфреда.
   Торопиться ему теперь было некуда.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой мы знакомимся поближе с новым героем нашего повествования

   Оставим ненадолго юного лейтенанта ле-Брейдиса в растерянности размышлять над дальнейшими действиями и обратим своё внимание на двести лиг южнее столицы, на четыре года в прошлое от нынешнего момента.
   Что же мы там увидим?
   Увидим мы там молодого и бесшабашного лейтенанта Клайва Ортегу, которому суждено сыграть столь заметную роль в нашем повествовании, что мы не можем отказать ни себе, ни читателю в том, чтобы остановиться и поразглядывать его повнимательней. И, право слово, есть на что посмотреть. Рослый, плечистый, с сильными руками и длинными ногами, с оливковой кожей, лучше всякого паспорта свидетельствовавшей, что родом наш герой из Гальтама, где в году триста тридцать солнечных дней. Прибавьте ещё к этому громкий и зычный голос, говоривший всё, что взбредёт в голову его обладателю, жгучий взгляд, глядящий всегда прямо в глаза, полное отсутствие какой-либо сдержанности и стеснения – вот тогда и станет понятно, почему на лейтенанта Ортегу молились все дочки всех офицеров во всех гарнизонах, где ему доводилось служить, и почему во всех эти гарнизонах он молниеносно наживал себе уйму врагов. Последний факт, впрочем, вызывал у Клайва Ортеги не больше нареканий, чем первый. Ибо враждовал он со вкусом, со смаком, с нараспашку открытой душой – так же, как и дружил.
   Собственно, именно эта удивительная открытость Клайва Ортеги ко всем, как расположенным к нему, так и наоборот, способствовала тому, что, учась на четвёртом курсе Академии ле-Фошеля, он сошёлся с желторотым первокурсником, на которого всякий уважающий себя курсант и глянуть бы побрезговал. Субординация в среде студентов академии была едва ли не более жёсткой, чем в настоящих боевых полках. Если старшие и снисходили до общения с мелкотой, то для того лишь, чтобы повелеть ей, мелкоте, начистить сапоги, надраить пол или отнести любовную записочку преподавательской дочке. Но Клайву Ортеге было плевать на субординацию – что, как мы скоро увидим, впоследствии не раз приносило ему неприятности. Ему просто понравился этот застенчивый, долговязый, улыбчивый мальчишка с вечно лохматой русой макушкой и веснушками на носу. Особенно Клайву понравилось, как этот мальчишка дал отпор задирам со старших курсов, попытавшимся устроить ему воспитательное макание мордой в нужник. Как выяснилось, несмотря на тщедушность, парень отлично дрался – его явно обучали этому делу раньше, и обучали неплохо. Разделавшись с обидчиками, которые были старше, сильнее и ощутимо превосходили числом, ле-Брейдис поступил, по мнению Ортеги, очень мудро – не стал высмеивать их, а любезнейшим тоном и во всех подобающих выражениях предложил решить возникнувшие разногласия на дуэли. Драться он был готов со всеми ними, но только по очереди, и, ввиду малолетства и неопытности, Ортега решился закрыть глаза на эту оговорку.
   Собственно, Клайв бы ему в тот миг что угодно простил, потому что обожал дуэли, в особенности за то, что по Уставу они были строго запрещены. Он тут же предложил ле-Брейдису свои услуги – в качестве либо секунданта, либо напарника, если ле-Брейдис всё же надумает драться со всеми тремя противниками сразу. По мнению Ортеги, это было бы просто охренеть как здорово. И ле-Брейдис с ним согласился.
   Та дуэль, слава о которой облетела всю академию, стала первой и последней дуэлью Джонатана ле-Брейдиса, и четырнадцатой, но отнюдь не последней дуэлью Клайва Ортеги. Дрались до первой крови, даже в пылу юношеского задора понимая, чем чревато убийство или тяжёлое ранение в таких обстоятельствах. Джонатан с Клайвом сработались слёту, так, будто их смолоду обучали сражаться в паре. Жаль, что никто не видел их выступления и их победы, ибо она была полной и абсолютной: все трое противников были ранены, тогда как ни Клайв, ни Джонатан не получили ни царапины. Их соперникам хватило мужества признать поражение, тем более что один из победителей был старшекурсником и, как теперь было очевидно для всех, покровительствовал «желторотику», как Джонатана долго продолжали ещё звать за глаза. Джонатан с Клайвом получили жестокие выговоры от командиров своих курсов. Клайв взял вину за ссору на себя, получил месяц гауптвахты, три месяца отстранения от занятий и сто штрафных баллов в личное дело, из-за чего ему потом пришлось корпеть ночами над учебниками, восполняя потерю. Но Клайв не жаловался. Он ценил хороших друзей и, несмотря на свои юные годы (ему едва исполнилось двадцать в тот год, а Джонатану было всего шестнадцать), имел чутьё на людей и умел отличать хорошее от плохого.
   Джонатан тоже отсидел на гауптвахте, но всего три дня, и его даже не стали отстранять от занятий – Клайв, поднаторевший в такого рода делах, сумел представить его невинной жертвой, оборонявшей свою честь. Джонатану это не понравилось. Он впервые в жизни уехал из отчего дома и считал себя очень самостоятельным, к тому же у него никогда не было старших братьев, и он не знал, что их положено слушаться. Однако благодарность в нём оказалась сильнее тщеславия, и, когда Клайв вышел с гауптвахты, они отметили его нежданные каникулы шумной пирушкой, во время которой Джонатан продемонстрировал полное неумение пить и знакомиться с дочками офицеров. Но эти два недостатка, вопреки всей их вопиющей кошмарности, Клайв великодушно ему простил.
   Итак, они стали друзьями, и оставались ими следующие два года. Клайв за эти два года ввязался ещё в несколько дуэлей и скандалов помельче, и заработал ровно столько штрафных баллов в досье, чтобы после долгожданного выпуска получить назначение в самый отдаленный гарнизон во всей Шарми – в нескольких милях от границы с областью Френте. Это была прибрежная область, за которую Шарми уже много столетий соперничала с Гальтамом, и злосчастный клочок земли регулярно переходил то в одни, то в другие руки, в зависимости от того, чей король в данное время был больше расположен поцапаться с соседями.
   За восемьдесят лет до начала нашего повествования, с того дня, как на острове Навья впервые обнаружили люксиевый источник, Френте в очередной раз отошло к Шарми. Однако жили там коренные гальтамцы, да Клайв и сам был оттуда родом. Поэтому в области и на граничных пределах с ней то и дело возникали волнения – то гальтамское население поднимало бунт и требовало, чтобы их земли вернули «законному королю», то переселившиеся во Френте за эти десятилетия шармийцы начинали ворчать, чтобы «сливолицые» убирались подобру-поздорову в свою страну. Сливолицыми гальтамцев называли за смуглую кожу, и по вполне понятной причине это прозвище Клайву не нравилось.
   А ещё Френте было неспокойным местечком из-за того, что только оттуда можно было, минуя пояс рифов и череду неприступных скал, отрезавших морской путь с побережья Шарми, добраться до острова Навья. Потому самой главной ценностью Френте был порт, где в доках всегда стояли корабли, гружённые драгоценной светящейся субстанцией, и особая железная дорога, по которой с большими предосторожностями и под серьёзной охраной люксий переправляли во все уголки Шарми, чтобы там залить его в печи люксовозов, заводские трубы, двигатели механических големов и настольные лампы. И когда Миной, могущественная соседняя держава с непомерными амбициями, в очередной раз нарушала шаткое перемирие и тянула загребущие лапы в сторону Шарми, то тянула она их прежде всего к Френте – и к источнику люксия, самой чистой, самой мощной и самой эффективной энергии, существующей в мире.
   Всё это делало Френте опасным местом. Однако служба там была невероятно уныла, потому что уже много десятилетий Гальтам не предъявлял претензий на Френте, а Миной так погрузился в составление планов мирового господства, что никак не удосуживался приступить к их реализации. Оттого, хотя потенциально во Френте должно было быть жарко и весело, на деле там было очень скучно и даже довольно мёрзло зимними ночами, несмотря на близость южного моря. Служить туда отправляли самых отъявленных негодяев со всей страны. Попасть во Френте – значило попасть в немилость властей предержащих.
   Может показаться, что именно в такой компании бесшабашный Клайв Ортега чувствовал бы себя более чем неплохо. Но увы – в нём решительно отсутствовала всякая тяга и способности к негодяйству, и хоть он и был задира, драчун и балбес, но задирался всегда по совести, а бедокурил от широты души. Мелкие подлости, составляющие радость и смысл существования большинства посредственных негодяев, были Клайву не то что неприятны, а просто-таки отвратительны. Поэтому немудрено, что он и во Френте нажил себе врагов, потому что отказывался мириться с подхалимством, подсиживанием, доносами и взяточничеством – всем скромным набором местных развлечений, которые гарнизон Френте мог предоставить своим бездельничающим бойцам. Клайв же развлекался тем, что наживал всё новых врагов, и вполне возможно, что в конце концов его бы просто и вульгарно отравили, так он всем надоел своей настырной твердолобой порядочностью. Однако на третий год его пребывания в гарнизоне всё изменилось.
   Случилось это примерно в то самое время, когда юный лейтенант ле-Брейдис, закончив с отличием (не считая небольшого дисциплинарного взыскания на первом курсе) Академию ле-Фошеля, получил своё первое военное назначение – и не куда-нибудь, а в лейб-гвардию короля Альфреда. Они с Клайвом переписывались первые годы, но потом, когда Джонатан выпустился из академии и занялся переездом, переписка забуксовала, да так и не успела возобновиться. Потому что к тому времени, когда Джонатан немного освоился в столице и сел писать о своём великом счастии Клайву, друга его во Френте уже не было. И вот почему.
   В начале зимы, когда в проливе между Навьей и материком бушуют особо суровые бури, судоходство и перевозка люксия приостанавливаются, зато пышным цветом распускается контрабанда. Штормовые ветра – славное прикрытие для нечистых на руку островитян, жаждущих нажиться на общенародном достоянии, а скалы в бухточках испещрены тайниками контрабандистов, как песчаный холм мышиными норками. Однако лишь некоторым из них удаётся довести до конца своё чёрное дело – остальных перехватывают бравые воины Ферте. Промозглым зимним утром, когда весь гарнизон мучился насморком и хандрой, а капрал Ортега дежурил на проходной, в гарнизон доставили только что схваченного злоумышленника – местного фермера, похитившего из портового склада тридцать унций чистого люксия в запечатанных дёгтем бочонках. Лейтенант Нуркис, поймавший злодея, оставил его на попечение Клайва и отправился к командиру докладывать. Клайв пересчитал ещё раз бочонки с люксием (с Нуркиса сталось бы незаметно присвоить один) и, страдальчески вздохнув, сел заполнять протокол ареста.
   Тут-то воришка и принялся за него всерьёз. И деток-то, дескать, пятеро, и не ели-то они, дескать, три недели, и жена-то пятый год лежит без ног, а старушка-мать совсем лишилась ума и сына родного принимает то за своего покойного муженька, то за собаку. И крыша у них прохудилась, и забор не латан, и дров нет, и зерна нет, ничего нет – а ведь зима на дворе. А те, столичные, – жируют небось! Сальными свечками им уже не по чину пользоваться – им подавай люксиевые лампы. Вон как горят – ровно, чисто, ярким спокойным светом, золотисто-белым, как солнце: и греет даже немного, но никогда не обожжёт, хоть ладонью черпай. А ежели вот эту капельку, что в лампу идёт, ежели капельку эту капнуть в печку на дрова да искру выбить – ведь месяц же можно целой семьёй греться, и не страшна зима. Потому люксий на севере в такой цене – вот туда он продать и хотел, ну самую капельку, люксия ведь тут много, на всех хватит… Почему же и кто так решил, что одним – всё, а другим – ничегошеньки? Кто так сказал, а если кто и сказал, то как же ему не совестно?
   – Это всё так, – ответил на эту тираду Клайв, продолжая прилежно, хотя и немного медленно (грамота ему всегда нелегко давалась) вписывать нужные сведения в протокол. – Только красть всё равно нехорошо. Не по закону и непорядочно, милостивый государь.
   – А у вас, господин капрал, детишек-то сколько? – спросил фермер, и Клайв свёл брови, чуя ловушку.
   – Я не женат.
   – Вот. А женились бы? А жена бы больная без ног лежала? А дети бы плакали, есть просили? А мать бы помирала в горе да в нищете? Не говорили бы, что порядочно, а что не порядочно…
   Клайв отложил перо. Нуркис что-то долго не возвращался – спорил с капитаном, наверное, они вечно о чём-то спорили, тоже, видать, от скуки. На проходной больше не было никого, и Клайву стоило только молча кивнуть арестанту на дверь – иди, мол. Люксий ведь всё равно здесь, государственная собственность не пострадала, и если кто тут и страдает – то только этот бедняга, которому и правда нечем кормить семью. В это Клайв вполне верил, прошлое лето выдалось засушливым, и урожай собрали еле-еле, а работы в городах не было, потому что с появлением люксия на фабриках и заводах стали работать машины и големы, и рабочие руки резко упали в цене. Да, туго парню пришлось. И он прав – непорядочно получается. То есть и красть тоже непорядочно, но и… эх… По правде, в рассуждениях Клайв Ортега был не силён. Он думал и действовал сердцем, и даже если оно и подводило его иногда под гауптвахту, он ни разу в жизни об этом не пожалел.
   Он открыл уже рот, чтобы предложить арестанту валить на все четыре стороны, когда тот вдруг нагнулся и, заискивающе заглядывая Клайву в глаза, прошелестел:
   – А ежели господин офицер думает, что я не отблагодарю, – так я же отблагодарю. У меня ещё один тайничок остался, и там капелька золотишка, на чёрный день, как раз на такой вот случай…
   И это было всё. Конец всему. Клайву Ортеге предложили взятку. Ох, не знал, на свою беду, этот зашуганный фермерчик Клайва Ортегу.
   Всю их беседу Клайв детально изложил в протоколе, а затем устно повторил капитану и отдельным пунктом предложил проверить, действительно ли у этого проходимца пятеро детей и больные жена и мать, как он тут заливал.
   Клайв был в таком возмущении, что так и сказал – «заливал», даже не заметив, что употребил столь непротокольное словечко.
   И ещё Клайв не заметил человека, который был в кабинете капитана, когда Клайв туда ворвался, и молча сидел в кресле в углу, слушая сбивчивый доклад капрала Ортеги и задумчиво качая закинутой на колено ногой.
   – Очень хорошо, капрал, – сказал этот человек, когда Клайв умолк. – Очень хорошо. Господин капитан, я полагаю, моего ассистента уже можно освободить. Лейтенант Нуркис также может быть свободен. А к вам, господин Ортега, у меня разговор.
   Вот так и выяснилось, что жалкий фермер был вовсе не жалким фермером, а профессиональным актёром, сопровождавшим столичного инспектора, который объезжал дальние гарнизоны с тайной ревизией. И, по утверждению капитана ле-Родда – так звался столичный инспектор, – из сорока проверяемых лишь двое выдержали проверку, отринув предложенную взятку. Клайв был одним из этих двоих.
   – Собирайте вещи, капрал, – приказал ле-Родд удивлённо моргающему Клайву. – Я уезжаю сегодня вечером и забираю вас с собой. Нам в столице нужны такие солдаты, как вы. А в этом гарнизоне, – добавил он, глянув на красного, как свекла, капитана, – предстоит провести полную реструктуризацию и смену командования. Но это уже не ваша забота.
   Когда вечером Клайв садился на коня, к седлу которого были приторочены его небогатые пожитки, он думал, как странно и быстро всё обернулось. Нет, бесспорно, во Френте рады были от него наконец избавиться, да он и сам был рад. Но избавление вышло каким-то уж больно внезапным и… не совсем заслуженным, как мнилось Клайву. Ведь он на самом деле проникся россказнями этого лжефермера, расчувствовался и едва его не отпустил, и дурак сам всё испортил, решив, что, раз недодавил на жалость, то надо брать звонкой монетой. Получалось, что Клайв на самом деле совсем не такой надёжный, верный и преданный солдат, каким его посчитал капитан ле-Родд. И что, принимая новое назначение, он и сам немножечко врал.
   Актёришка ехал вместе с ними, тоже верхом, и подмигнул Клайву, когда они случайно встретились взглядами. И Клайву Ортеге впервые в его двадцатичетырёхлетней жизни стало стыдно.
   Впрочем, каяться и бить себя в грудь кулаком было поздно, да и глупо. В конце концов, он хотя бы не брал взяток, и уже одним этим оправдал оказанную ему милость. В столице он никогда не был, и с каждым днём, приближавшим его к этому, как он заранее представлял, весёлому, пёстрому и пышному городу, сомнения и неуверенность развеивались, а предвкушение и радость нарастали. В городские ворота Клайв въехал насвистывая, и его свисту вторили нестройным хором уличные мальчишки, улюлюкавшие и показывавшие приезжим путникам нос – конечно же, с безопасного расстояния. Один из них выстрелил в Клайва из рогатки, и Клайв, ловко увернувшись от камешка, счастливо расхохотался. В столице ему сразу понравилось.
   И нравилось следующие несколько месяцев, пока он, со свойственной ему стремительностью и радушием, заводил друзей, увлекал девиц и наживал врагов. Его назначили в городскую стражу, с приличным жалованьем, которое, воистину, здесь было куда и на кого спустить. И всё шло прекрасно, всё шло просто-таки замечательно до того дня, когда Клайв отправился выбивать долг для вдовы бедолаги Люца, которого он знал совсем недолго, но успел полюбить как брата. Отправился за долгом и столкнулся нос к носу с Джонатаном ле-Брейдисом. И очень обрадовался этой встрече…
   А на следующий день, вечером, отдыхая в компании своих новых, но уже близких друзей в таверне «Рыжий ёж», Клайв встретился с Джонатаном снова. Джонатан вошёл внутрь, шатаясь, словно пьяный. Но Клайв как никто знал, что если Джонатан пьёт, он не ходит, шатаясь, – он падает под лавку замертво и храпит до утра, пока полностью не протрезвеет, а потом ещё два дня жалобно стонет и клянётся, что больше никогда в жизни.
   Поэтому Клайв с первого взгляда понял, что Джонатан не пьян, а ранен.
   Они встретились взглядами, и Клайв вскочил. Он всё понял – вернее, не понял ничего, кроме самого главного: Джонатан этим взглядом велел, нет, умолял его молчать и не поднимать шума. Клайв в мгновение ока оказался рядом с ним и, подхватив под мышки, вывел из таверны во двор. Ветер снаружи пронизывал до костей, но Джонатан был весь в поту. Его сорочка и мундир, лычки с которого оказались почему-то срезаны, был мокрым и липким от крови.
   – Помоги, – хрипло сказал он, наваливаясь на Клайва всем телом, так что тот еле удержал друга. – Клайв, помоги.
   – Конечно, помогу, дурак, мог бы и не просить, – ответил тот, волоча бормочущего Джонатана к конюшне. – Знаю я тут одного костоправа, он просто волше…
   – Помоги ей. Прошу. Пожалуйста, – сказал Джонатан и, вцепившись Клайву в плечо с дикой силой умирающего, стал валиться наземь.
   И тогда Клайв выругался так, как научился ругаться в самом скучном на свете гарнизоне. А когда солдаты скучают, они становятся красноречивей иных поэтов.
   Убедившись, что Джонатан потерял сознание, Клайв подумал немного и выругался ещё раз.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ,
в которой мы заглядываем в подвальное окошко

   На Петушиной улице, что в квартале Святой Жоанны, в доме номер три есть подвальчик, единственное окошко в котором находится почти что под потолком, и всё, что в нём видно, – это забрызганные уличной грязью сапоги прохожих. Даже собаки и кошки, пробегающие мимо этого невзрачного окошка, находятся выше тех, кто обитает в подвальчике; а некоторые особо бессовестные животные не брезгует время от времени остановиться, обнюхать заляпанное стекло, изнутри занавешенное замшелой тряпкой, а затем гордо пописать на раму, являя тем самым отсутствие всякого почтения к тем, для кого это окошко – единственная связь с окружающим миром. Впрочем, что с них возьмешь – на то и собаки.
   Неделю спустя после событий, описанных в предыдущей главе, в этом подвальчике происходило кое-что занимательное. Хотя случайный зевака, которому взбрело бы в голову встать на колени и сунуть длинный нос между плохо подогнанной рамой и шторкой, не узрел бы ничего для себя интересного. Он увидел бы ровно то, что и ожидал бы увидеть в одном из бесчисленных подвальчиков, лачуг и мансард, разбросанных по славной Саллании, столице Шарми, – а особенно много таких мест в квартале Святой Жоанны, издавна считавшимся самой глухой и жалкой трущобой города, и именно этим заслужившим своё название. Ведь Святая Жоанна в те времена, когда люди ещё почитали святых и верили в бога, считалась заступницей обездоленных и покровительницей несчастных. Какую-то тысячу лет назад это казалось столь вздорной блажью, что Святую Жоанну за её причуды колесовали, четвертовали, а затем сожгли. Должно быть, с тех пор она затаила обиду, и если и покровительствовала обездоленным, то как-то вполсилы, без особого энтузиазма. Иначе с чего бы они были такими несчастными?
   Впрочем, обитатели подвальчика на Петушиной улице, дом номер три, такими уж вот прямо несчастными не казались. Было их шесть человек, и это, возможно, чуть-чуть многовато на две кровати и тощий тюфяк, брошенный прямо на голый пол. Впрочем, в данный момент заняты были лишь две кровати. На одной из них лежал молодой человек, очень бледный, очень светловолосый и, судя по тугой повязке у него на боку, всё ещё очень больной. Наш читатель без труда узнал бы в нём Джонатана ле-Брейдиса, ещё неделю назад – звонкоголосого лейтенанта лейб-гвардии, а ныне – слабого, разбитого и отчаявшегося беглеца. Также читатель, без сомнения, узнал бы его университетского товарища Клайва Ортегу, который сидел на краю Джонатановой кровати, что-то рассказывал, бурно жестикулируя, и подкреплял рассказ взрывами хохота либо же адских проклятий, в зависимости от темы беседы. Также, присмотревшись как следует, читатель смог бы узнать молодую женщину, сидевшую на стуле в углу подвальчика со сложенными на коленях руками. Эта женщина была почти так же бледна, как Джонатан, ещё более серьёзна и молчалива, и печать ещё более глубокой тревоги лежала на её гладком высоком лбу. Это была принцесса Женевьев, дочь недавно почившего – отнюдь не с миром, увы, – короля Альфреда, но имени её не знал никто, кроме Джонатана, старательно избегавшего смотреть ей в глаза.