Страница:
Весь трагизм решения, принятого пацифистски мыслящим Эйнштейном, еще более усугубился, когда стало ясно, что угроза германской атомной бомбы, в которую искренне верили как прославленный ученый, так и те, кто влиял на него, была в действительности не более чем пугающим призраком.
Эйнштейн с глубоким сожалением говорил после войны: «Если бы я знал, что немцам не удастся достичь успеха в создании атомной бомбы, я бы никогда и пальцем не шевельнул». Возможность «Третьего рейха» производить новые виды оружия, могущие решить исход войны, в те времена сильно переоценивалась. Последующие расследования, произведенные союзными комиссиями, показали, что германские лидеры грубо ошибались, когда слепо верили в то, что внезапным развязыванием войны им удастся достигнуть решительной победы с помощью того обычного оружия, которое они уже имели. До 1942 г. создание нового оружия не привлекало никакого внимания Рейха.
Преимущество союзных наций было настолько велико, что не оставалось никакой надежды на его уменьшение. Наиболее важным новым оружием, созданным немцами во время войны, были дальнобойные ракеты «Фау-2», введенные в действие, когда положение Германии сделалось уже безнадежным.
Безразличие Гитлера и его приспешников к исследованиям в области физики доходило до враждебности. Только немногие из физиков, либо те, кто вовсе не имел самолюбия, либо те, кто не сумел выдвинуться до «Третьего рейха», предложили Гитлеру свое сотрудничество.
«Попытка Гитлера поднять Германию до положения мировой державы оказалась слишком несерьезной и поэтому не могла иметь успеха».
Таков был взгляд большинства ученых. Следовательно, было очень важно спасти от неизбежных грядущих бедствий достижения немецкой науки. После проигранной войны наука, вероятно, окажется одним из тех немногих факторов, которые смогут сохранить в какой-то мере престиж Германии.
Четыре фактора способствовали тому, чтобы сорвать создание немецкой атомной бомбы. Первый фактор - отсутствие достаточно квалифицированных физиков, изгнанных Гитлером. Второй - плохая организация нацистами исследовательской работы в интересах ведения войны и недостаточное понимание ее значения нацистским правительством. Третий - слабая оснащенность лабораторий соответствующим оборудованием для таких сложных исследований. И, наконец, четвертый - это отношение занятых в атомных исследованиях германских специалистов, не стремившихся к успеху. Пользуясь невниманием со стороны властей, они не предпринимали ничего, чтобы преодолеть препятствия и ускорить процесс разработки атомной бомбы (поразительный контраст с немецкими ракетчиками, которые сумели преодолеть безразличие Гитлера к управляемым снарядам и создали свое оружие - «Фау-2»). Наоборот, физики-атомники с успехом сумели отвлечь в сторону внимание нацистских властей от самой идеи создания такого бесчеловечного оружия.
До сих пор широкая публика очень мало знала об этих настроениях.
Большинство из тех, о ком здесь говорится, предпочитали, осторожности ради, упоминать об этих деликатных вопросах в весьма узких кругах. Когда их просили объяснить, почему Германия не имела в конце войны атомной бомбы, они довольствовались тем, что подчеркивали недостаток заинтересованности их политических лидеров и технические трудности, которые с конца 1942 г., когда начались массовые налеты союзной авиации, сделались почти непреодолимыми.
Гейзенберг, глава германского уранового проекта, в конце 1946 г. на страницах журнала «Натурвиссеншафтен» утверждал, что «внешние обстоятельства» облегчили немецким специалистам по атомным исследованиям «принятие тяжелого решения по вопросу, выпускать или нет атомные бомбы».
В действительности это заявление справедливо только для летнего периода 1942 г. Что же случилось перед этим? Что имел в виду Гейзенберг, когда писал в той же статье: «Немецкие физики работали вполне сознательно с самого начала, с тем чтобы сохранить в своих руках контроль над проектом. Будучи специалистами, они пользовались своим авторитетом, чтобы направлять ход исследований».
Вначале немецкий «Проект U», как его назвали власти, в чисто административном отношении развивался быстрее, чем аналогичные организации в Англии и Франции и во все еще нейтральных Соединенных Штатах. Большинство крупных физиков, призванных на военную службу, через три или четыре недели возвратили в институты как «незаменимых». Уже 26 сентября 1939 г., более чем за две недели до того, как Александр Сакс добился встречи с Рузвельтом и передал ему письмо Эйнштейна, девять немецких физиков-атомников: Багге, Баше, Боте, Дибнер, Флюгге, Гейгер, Гартек, Гофман и Маттаух собрались в здании Департамента вооружений в Берлине. Здесь они разработали детальную программу работ и, как вспоминает Дибнер, «определили отдельные задачи для различных исследовательских групп». Такова история создания «Уранового ферейна» («Уранового общества»).
Четырьмя неделями позже собралась уже более многочисленная группа, в которую вошли Гейзенберг и Вейцзекер. Один из первых вопросов, который предстояло решить, состоял в определении степени очистки уранового оксида, необходимого для экспериментальных целей. Однако специалист, назначенный для проведения химических исследований в Геттингене, находился на военной службе. Прошло определенное время, пока он оказался в их распоряжении. Затем выяснилось, что почти весь имевшийся в Германии оксид урана уже закуплен другим армейским департаментом, который отказался вернуть его; этот департамент предполагал выпускать бронебойные снаряды из сплава стали с присадкой урана.
Первые практические эксперименты, проведенные в Лейпциге, оказались неудачными. Физик Дёпель, будучи некомпетентным в вопросах химии урана, приложил к нему металлический совок и тем самым вызвал мгновенное самовозгорание. Когда он стал заливать пламя водой, оно вспыхнуло еще больше. Фонтан раскаленных урановых частиц в шесть метров высотой обдавал огнем потолок в лаборатории. Лейпцигская пожарная команда действовала активно, и в результате только несколько человек получили легкие ожоги. Дёпель разразился пророчеством, которое в то время звучало просто мелодраматически: «Еще сотням придется погибнуть, прежде чем будет достигнута конечная цель - создана урановая бомба».
Осенью 1939 г. Физический институт кайзера Вильгельма стал научным центром уранового общества. Петер Дебай, ректор института, был датчанином, работавшим в Германии с 1909 г. Теперь от него потребовали либо принять немецкое подданство, либо, по крайней мере, опубликовать книгу в пользу национал-социализма, чтобы доказать свою благонадежность. Он с презрением отверг эти наглые требования и, получив приглашение читать лекции в Соединенных Штатах, распрощался со своим вторым отечеством. После этого главой Института стал Гейзенберг, остававшийся на этом посту всю войну. Подобный шаг Гейзенберга подвергся сильной критике со стороны его друзей-физиков за границей и укрепил их подозрения в том, что Гейзенберг заключил мир с Гитлером [9].
Даже в самой Германии поведение Гейзенберга вызывало сильное возмущение некоторых физиков. Они считали тогда, да и сейчас считают, что, если бы он держал себя по отношению к национал-социализму по-иному, он мог бы не только морально поддерживать всех ученых, находившихся в оппозиции к Гитлеру, но как ведущий деятель мог вдохновить их на активное сопротивление [10].
Друг и коллега Гейзенберга Вейцзекер пытается оправдать его поведение, ссылаясь на то, что Гейзенерг считал своим долгом остаться в Германии, чтобы разделить с немецкими физиками всю тяжесть бедствий, которые предвидел. Но существовал и еще один мотив, возможно, наиболее важный из всех. Гейзенберг только намекнул на его в своей статье в 1946 г. Он и его самые близкие друзья хотели, контролируя Физический институт кайзера Вильгельма, держать в своих руках все без исключения атомные исследования в Германии.
Они опасались, что могли найтись другие, менее щепетильные физики, которые не отказались бы изготовить атомную бомбу для Гитлера. Не только в Нью-Йорке, но и в Далеме не сомневались в том, что наличие такого оружия у фанатичного, ни перед чем не останавливающегося диктатора могло бы принести миру невообразимые бедствия.
В течение зимы 1939/40 г. Гейзенберг уже завершил теоретические работы, объясняющие принципиальную разницу между урановым котлом [11], в котором цепная реакция контролируется, и урановой бомбой, в которой неконтролируемой лавине нейтронов дают нарастать до точки взрыва. Вейцзекер 17 июля 1940 г. изложил на бумаге некоторые свои идеи под названием «Возможный метод получения энергии из урана-238».
Из написанного следовало, что в урановом котле можно получать совершенно новое вещество, которое можно использовать как взрывчатку. Но в то время он называл это вещество не плутонием, как, например, его коллеги в англо-саксонских странах, а просто элементом-93, хотя у него и оставалось еще сомнение, не окажется ли это вещество в действительности элементом-94.
Все это, однако, не выходило за пределы самого узкого круга сотрудников Гейзенберга; они благоразумно воздерживались от распространения своих предварительных теоретических исследований и старались не привлекать внимание даже ближайших помощников к возможностям создания атомной бомбы. Когда же, тем не менее, от других физиков и поступали случайные предложения такого рода, то они, хотя и не отвергались Гейзенбергом как принципиально невозможные, но просто признавались не реальными: «В настоящее время, в условиях войны, мы не видим практических методов изготовления атомной бомбы при тех ресурсах, которыми располагает Германия. Но предмет тем не менее должен быть глубоко исследован, чтобы иметь уверенность в том, что и американцы не смогут создавать атомные бомбы». Такова была аргументация этой чрезвычайно влиятельной в Урановом обществе группы или, говоря попросту, в этом заключалась ее выжидательная позиция. В то же время считалось необходимым сохранять в глазах правительства многообещающий характер уранового проекта, чтобы оправдать необходимость освобождения молодых физиков от военной службы. Так с отсрочками и обещаниями тянулась эта несколько рискованная игра - источник подозрений и непониманий.
Кроме Гейзенберга и Вейцзекера, в Германии в 1940 и 1941 гг. работал еще один крупный физик - Фриц Хоутерманс, принимавший в свое время участие в разработке гипотезы о термоядерных процессах на Солнце. Он установил, что урановую бомбу можно изготовить довольно быстро после предварительного получения в урановом реакторе нового взрывчатого материала.
Хоутерманс был глубоко потрясен, услышав о том, что Гейзенберг и Вейцзекер серьезно заняты проблемой практического применения цепной реакции. Он обратился за советом к фон Лауэ. Лауреат Нобелевской премии утешил его следующим замечанием: «Мой дорогой коллега, никто никогда не изобретает ничего такого, чего он в действительности не хочет изобрести».
Хоутерманс работал у известного изобретателя барона Манфреда фон Арденне, проводившего исследовательские работы для Почтового ведомства в своем частном институте в Лихтерфельде под Берлином. То время характеризуется соперничеством между различными ведомствами «Третьего рейха». Кроме Министерства образования и различных военных организаций, даже Почтовое ведомство включилось в проведение атомных исследований. Генерал-почтмейстер Онезорге верил в то, что он неизмеримо вырастет в глазах своего фюрера, когда, командуя гражданским департаментом, в числе первых преподнесет в один прекрасный день Гитлеру подарок в виде фантастического оружия. Но когда в 1944 г. долгожданный момент, наконец, наступил и Онезорге на заседании Кабинета министров начал разглагольствовать об исследованиях, связанных с производством урановой бомбы, Гитлер прервал его презрительным замечанием: «Послушайте, господа! Вы все ломаете головы над тем, каким путем нам победить в этой войне, и вдруг, о чудо, сюда приходит наш почтмейстер с готовым решением проблемы!» Хоутерманс не рискнул отвергнуть приказ нового шефа фон Арденне заняться урановой проблемой. Отвращение, которое он питал ко всякой военной тематике, научило его тому, что в таких случаях наиболее безопасным было бы «разыгрывать мяч», т. е. создавать впечатление сотрудничества. Ему следовало позаботиться о том, чтобы покрепче держать в секрете записи о ходе работ.
В сентябре 1940 г. Хоутерманс завершил свое первое исследование урановой проблемы. В его записях в это время уже говорится об использовании атомного котла для производства микроскопических количеств элемента-93 или -94. В июле 1941 г. ему стало совершенно ясно, что можно изготовить атомную бомбу, заряженную соответствующим количеством этого вещества - позднее названного плутонием,- которое можно получать в урановом котле. Однако Хоутерманс не докладывал о своих выводах, так как не хотел привлекать внимания властей к возможности изготовления атомных бомб.
Более того, он просил доктора Оттербейна, через которого Почтовое ведомство держало связь с «Урановым обществом», проследить за тем, чтобы в секретных сводках Департамента вооружений не упоминалось о его работах. Время от времени он убеждался в том, что его записки продолжали отлеживаться в сейфе Почтового ведомства. В 1944 г. он узнал, что гамбургский физик Гартек [12]независимо от него предложил ту же самую возможность; тогда Хоутерманс согласился на публикацию своей статьи в закрытом порядке. В этот период ежедневных воздушных налетов на страну не мог вставать вопрос об успешном завершении немецкого атомного проекта. Таково объяснение того факта, что в конце войны среди секретных «Докладов об изысканиях Почтового ведомства» было найдено одно из наиболее важных сообщений относительно немецких ядерных исследований под заглавием «Проблема осуществления ядерных цепных реакций».
Хоутерманс, несмотря на риск, установил связь с Гейзенбергом и Вейцзекером. Ему хотелось услышать лично от них, что собой представляет «Урановое общество». Он получил ободрившую его информацию, что все усилия следует сосредоточивать на проблеме «урановой машины» с целью постепенного отвлечения внимания правительственных департаментов от возможности создания «урановой бомбы». Зимой 1941 г. Хоутерманс в личной конфиденциальной беседе с Вейцзекером информировал его о своих работах и сказал, что держит под большим секретом все, что относится к конструированию атомного оружия. Признание Хоутерманса побудило его собеседника, в свою очередь, стать более откровенным. После долгого обсуждения оба физика пришли к выводу, что первая и наиболее важная задача «урановой политики» должна состоять в том, чтобы удерживать департаменты в неведении относительно реальной возможности создания таких бомб.
В то время, кроме этих троих ученых, по меньшей мере десять других известных германских физиков согласились с тем, что следует избегать сотрудничества с гитлеровской военной машиной или создавать только видимость такого сотрудничества. Считалось, что открытая стачка научных работников была бы опасной, поскольку она очистила бы поле деятельности для менее щепетильных и более честолюбивых людей. До тех пор, пока тактика оттяжек и проволочек практически себя оправдывала, стоило ее продолжать. Но некоторые ученые-атомники считали, что когда такой курс станет далее невозможным, то им волей-неволей придется принять активное участие в политике. Поэтому они поддерживали контакт с партией заговорщиков, возглавлявшихся генералом Беком и главным бургомистром Лейпцига Гёрделером.
Эти физики, из которых некоторые решились на политику пассивного сопротивления только после весьма тяжелой борьбы со своей совестью, не представляли организационно оформленной группы. Они просто знали, кто принадлежит к их кругу, и если приближался незнакомец, то к нему осторожно присматривались. Процесс этот начинался с обмена безобидными политическими шуточками, продолжался с некоторой, сначала мягкой, критикой режима и лишь постепенно приближался к более и более опасным темам. Известный физик-атомник Хаксель вспоминает: «Постепенно, проникаясь взаимным доверием, в конце концов, каждый из нас, если можно так выразиться, брал жизнь другого в свои руки. С этого момента мы все, наконец, начинали говорить свободно».
Излюбленными местами встреч «еретически настроенных» немецких физиков-атомников были берлинская контора доктора Пауля Розбауда, издателя научных книг и журналов, а также его скромный дом на окраине Телтова. Розбауд, темпераментный австриец, близко знавший большинство авторов издаваемых им книг, проявлял граничащую с безрассудством храбрость в отношении гестапо. Именно этот человек мог претендовать на то, чтобы называться душой пассивного сопротивления немецких ученых Гитлеру. В разгар войны он не только словом, но и делом поддерживал идею солидарности всех людей доброй воли. В метро, например, он часто ухитрялся «по ошибке» попадать в отделения для иностранных лиц, перемещенных в Германию для принудительного труда. Здесь он тайком раздавал продовольствие или другие небольшие дары. В середине войны он предоставил французским физикам Перу и Пиатье возможность перевести на французский язык известную немецкую книгу по физике для фирмы Юлиуса Шпрингера. Для выполнения этой задачи разрешили освободить пленных французов из лагеря. Розбауд также заранее получил обещание Жолио-Кюри оградить этих французских офицеров-переводчиков от обвинений в сотрудничестве с врагом, которые могли им быть впоследствии предъявлены.
Даже во время войны оставалось много путей для связи между Жолио и немецкими физиками, враждебно относившимися к нацизму. Летом 1940 г. Вольфганг Гентнер, работавший в мирное время с Жолио-Кюри, по распоряжению германских военных властей принял в оккупированном Париже институт своего бывшего шефа, но сделал это только после того, как Жолио ясно дал понять о своем согласии на такой шаг. Два ученых- атомщика, чье взаимное доверие ни в малейшей степени не было поколеблено войной, расположившись однажды на террасе кафе на бульваре Сен-Мишель, как они частенько делали в прежние дни, набросали на обороте меню проект соглашения о том, что лаборатория Жолио ни при каких обстоятельствах не должна использоваться в военных целях. Впоследствии Гентнер неоднократно спасал Жолио, а также Пауля Ланжевена от когтей СС. Кончилось это тем, что в 1943 г. он был отозван из Парижа ввиду проявленной им «слабости». Его заменили провокатором-нацистом, которого впоследствии преследовала полиция в связи с кражей бриллиантов.
Среди сопротивляющихся немецких атомников возник вопрос, можно ли и если можно, то как передать другой стороне информацию об исследовательской работе и о действительных намерениях «Уранового общества». Хоутерманс не испытывал сомнений в этом вопросе. Он доказывал, что «каждый порядочный человек, столкнувшийся с режимом диктатуры, должен иметь мужество совершить государственную измену».
Гейзенберг, вероятно, не был способен занять столь радикальную позицию. Он, по определению Вейцзекера, принадлежал к числу тех людей, «которые были столь глубоко потрясены террором и цинизмом гитлеровской диктатуры, что хотя и боялись поражения Германии со всеми его последствиями, но в то же время не могли заставить себя желать ее победы».
Гейзенберг исключительно в силу законов логики был убежден, что Германия проиграет войну. Позднее он заявлял: «Для Германии война была подобна окончанию шахматной партии, в которой она имеет на одну ладью меньше, чем ее противник. Проигрыш войны так же ясен, как и проигрыш партии при таких условиях».
Что можно было сделать в то время, чтобы смягчить удар и сделать менее ужасной для Германии заключительную фазу войны? По всей вероятности, такой вопрос ставил перед собой Гейзенберг, когда решился обсудить проблему атомной бомбы с одним влиятельным иностранным другом. Открывая секрет, что немцы не намереваются строить атомную бомбу, Гейзенберг надеялся тем самым удержать англичан или американцев от того же и таким образом спасти страну от ужасов атомной бомбардировки.
Гейзенберг в это время получил приглашение прочесть лекцию в оккупированном Копенгагене. Естественно, что при таких обстоятельствах он захотел повидать своего старого учителя и друга Нильса Бора. Подвергаясь опасности из-за полуеврейского происхождения, Бор все же оставался в столице Дании. Он сознавал, что его присутствие здесь было единственной гарантией защиты для «неарийских» членов института. Агенты союзников неоднократно убеждали его бежать, но он постоянно отвечал им, что должен оставаться в Копенгагене до тех пор, пока это практически будет возможно. Письма Бора иностранным коллегам читались ими более тщательно, чем нацистскими цензорами. Например, в телеграмме, которую он послал Фришу в Англию вскоре после оккупации Копенгагена, Бор спрашивал о «мисс Мауд Рей в Кенте». Получатель телеграммы не мог припомнить подобного имени. Его осенила мысль, что слова, вероятно, представляют собой зашифрованную фразу «радий забран».
Отсюда он сделал вывод, что Бор хотел тайно информировать его о конфискации немцами запасов радия в институте. Как установили позднее, телеграмма не была зашифрована, Бор действительно спрашивал о старом друге. Но имя этой леди исказили при передаче телеграммы.
Английские физики, занятые с 1940 г. собственным атомным проектом, в то время ничего не знали об этой ошибке. По получении сообщения они решили присвоить своему проекту условное наименование «Мауд».
Вскоре после этого Бор в почтовой открытке интересовался новостями о своем старом ученике по имени Д. Берне. В этом случае также предполагали, что в написанном кроется секретное сообщение большой важности.
Немецкие физики знали, что Бор при желании мог бы сразу же установить наилучшие отношения между ними и учеными-атомниками, работавшими в Англии и Соединенных Штатах, что он мог бы быть идеальным посредником. Но, к сожалению, свидание Гейзенберга с Бором в Копенгагене оказалось неудачным. Бору сообщили, что Гейзенберг на приеме, данном в его честь незадолго перед их встречей, оправдывал вторжение немцев в Польшу. Фактически же Гейзенберг, желая скрыть свои подлинные чувства, имел обыкновение высказываться в обществе, особенно за границей, совсем не так, как в обычной обстановке. Но Бор, этот фанатически преданный правде человек, не мог и не желал понимать такой двойной игры. Поэтому, когда Гейзенберг, бывший его ученик и любимец, пришел к нему, Бор сразу же повел себя чрезвычайно замкнуто и даже сухо.
Гейзенберг начал с того, что просил Бора учесть то давление, которое было оказано на немецких физиков. Затем он постепенно и осторожно начал подводить разговор к вопросу об атомной бомбе. Но, к сожалению, ему не удалось достичь нужной стадии откровенности и искренне сказать, что он и его группа сделают все, что в их силах, чтобы задержать создание такого оружия, если другая сторона согласится поступить так же. Чрезмерная осмотрительность, с которой оба собеседника подходили к предмету разговора, привела их в заключение к тому, что они этот предмет опустили вовсе. Когда Гейзенберг спросил, считает ли Бор возможным создание такой бомбы, последний ответил в сдержанно отрицательных выражениях. Он сослался на то, что с апреля 1940 г. ничего не слышал о развитии атомных исследований в Англии и Америке, которые, несомненно, держались в секрете. Вслед за этим Гейзенберг набрался смелости и заявил собеседнику о том, что такое оружие вполне возможно создать.
В письме к автору настоящей книги [13]Гейзенберг следующим образом вспоминает о своем визите к Бору: «Копенгаген я посетил осенью 1941 г., по-моему, это было в конце октября. К этому времени мы в «Урановом обществе» в результате экспериментов с ураном и тяжелой водой пришли к выводу, что возможно построить реактор с использованием урана и тяжелой воды для получения энергии. В таком реакторе (согласно теоретическим расчетам Вейцзекера) можно было бы получать уран-239, который, подобно урану-235, может служить взрывчатым материалом для атомной бомбы. Нам неизвестен процесс получения урана-235 в заслуживающих упоминания количествах при тех ресурсах, которыми располагает Германия. С другой стороны, поскольку производство атомной взрывчатки может быть осуществлено в гигантских реакторах, которые должны работать годами, мы были убеждены в том, что производство атомных бомб возможно только при наличии огромных технических ресурсов. В то время мы переоценивали масштаб необходимых технических затрат. Ситуация нам казалась благоприятной, поскольку она давала возможность физикам влиять на дальнейшие разработки. Если бы производство атомных бомб было невозможно, такая проблема не вставала бы, но, если бы их можно было легко изготовлять, то физики не в состоянии были бы противодействовать их производству. Такая ситуация обеспечивала в то время физикам решающее влияние на ход дальнейших разработок, так как они могли убеждать правительство в том, что, по-видимому, атомные бомбы недоступны в течение войны. С другой стороны, следовало допустить возможность осуществления этого проекта, если бы были сделаны чудовищные усилия. Дальнейшие разработки подтвердили, что обе позиции были актуальными и полностью оправданными, поскольку американцы, например, действительно не смогли применить атомную бомбу против Германии.
Эйнштейн с глубоким сожалением говорил после войны: «Если бы я знал, что немцам не удастся достичь успеха в создании атомной бомбы, я бы никогда и пальцем не шевельнул». Возможность «Третьего рейха» производить новые виды оружия, могущие решить исход войны, в те времена сильно переоценивалась. Последующие расследования, произведенные союзными комиссиями, показали, что германские лидеры грубо ошибались, когда слепо верили в то, что внезапным развязыванием войны им удастся достигнуть решительной победы с помощью того обычного оружия, которое они уже имели. До 1942 г. создание нового оружия не привлекало никакого внимания Рейха.
Преимущество союзных наций было настолько велико, что не оставалось никакой надежды на его уменьшение. Наиболее важным новым оружием, созданным немцами во время войны, были дальнобойные ракеты «Фау-2», введенные в действие, когда положение Германии сделалось уже безнадежным.
Безразличие Гитлера и его приспешников к исследованиям в области физики доходило до враждебности. Только немногие из физиков, либо те, кто вовсе не имел самолюбия, либо те, кто не сумел выдвинуться до «Третьего рейха», предложили Гитлеру свое сотрудничество.
«Попытка Гитлера поднять Германию до положения мировой державы оказалась слишком несерьезной и поэтому не могла иметь успеха».
Таков был взгляд большинства ученых. Следовательно, было очень важно спасти от неизбежных грядущих бедствий достижения немецкой науки. После проигранной войны наука, вероятно, окажется одним из тех немногих факторов, которые смогут сохранить в какой-то мере престиж Германии.
Четыре фактора способствовали тому, чтобы сорвать создание немецкой атомной бомбы. Первый фактор - отсутствие достаточно квалифицированных физиков, изгнанных Гитлером. Второй - плохая организация нацистами исследовательской работы в интересах ведения войны и недостаточное понимание ее значения нацистским правительством. Третий - слабая оснащенность лабораторий соответствующим оборудованием для таких сложных исследований. И, наконец, четвертый - это отношение занятых в атомных исследованиях германских специалистов, не стремившихся к успеху. Пользуясь невниманием со стороны властей, они не предпринимали ничего, чтобы преодолеть препятствия и ускорить процесс разработки атомной бомбы (поразительный контраст с немецкими ракетчиками, которые сумели преодолеть безразличие Гитлера к управляемым снарядам и создали свое оружие - «Фау-2»). Наоборот, физики-атомники с успехом сумели отвлечь в сторону внимание нацистских властей от самой идеи создания такого бесчеловечного оружия.
До сих пор широкая публика очень мало знала об этих настроениях.
Большинство из тех, о ком здесь говорится, предпочитали, осторожности ради, упоминать об этих деликатных вопросах в весьма узких кругах. Когда их просили объяснить, почему Германия не имела в конце войны атомной бомбы, они довольствовались тем, что подчеркивали недостаток заинтересованности их политических лидеров и технические трудности, которые с конца 1942 г., когда начались массовые налеты союзной авиации, сделались почти непреодолимыми.
Гейзенберг, глава германского уранового проекта, в конце 1946 г. на страницах журнала «Натурвиссеншафтен» утверждал, что «внешние обстоятельства» облегчили немецким специалистам по атомным исследованиям «принятие тяжелого решения по вопросу, выпускать или нет атомные бомбы».
В действительности это заявление справедливо только для летнего периода 1942 г. Что же случилось перед этим? Что имел в виду Гейзенберг, когда писал в той же статье: «Немецкие физики работали вполне сознательно с самого начала, с тем чтобы сохранить в своих руках контроль над проектом. Будучи специалистами, они пользовались своим авторитетом, чтобы направлять ход исследований».
Вначале немецкий «Проект U», как его назвали власти, в чисто административном отношении развивался быстрее, чем аналогичные организации в Англии и Франции и во все еще нейтральных Соединенных Штатах. Большинство крупных физиков, призванных на военную службу, через три или четыре недели возвратили в институты как «незаменимых». Уже 26 сентября 1939 г., более чем за две недели до того, как Александр Сакс добился встречи с Рузвельтом и передал ему письмо Эйнштейна, девять немецких физиков-атомников: Багге, Баше, Боте, Дибнер, Флюгге, Гейгер, Гартек, Гофман и Маттаух собрались в здании Департамента вооружений в Берлине. Здесь они разработали детальную программу работ и, как вспоминает Дибнер, «определили отдельные задачи для различных исследовательских групп». Такова история создания «Уранового ферейна» («Уранового общества»).
Четырьмя неделями позже собралась уже более многочисленная группа, в которую вошли Гейзенберг и Вейцзекер. Один из первых вопросов, который предстояло решить, состоял в определении степени очистки уранового оксида, необходимого для экспериментальных целей. Однако специалист, назначенный для проведения химических исследований в Геттингене, находился на военной службе. Прошло определенное время, пока он оказался в их распоряжении. Затем выяснилось, что почти весь имевшийся в Германии оксид урана уже закуплен другим армейским департаментом, который отказался вернуть его; этот департамент предполагал выпускать бронебойные снаряды из сплава стали с присадкой урана.
Первые практические эксперименты, проведенные в Лейпциге, оказались неудачными. Физик Дёпель, будучи некомпетентным в вопросах химии урана, приложил к нему металлический совок и тем самым вызвал мгновенное самовозгорание. Когда он стал заливать пламя водой, оно вспыхнуло еще больше. Фонтан раскаленных урановых частиц в шесть метров высотой обдавал огнем потолок в лаборатории. Лейпцигская пожарная команда действовала активно, и в результате только несколько человек получили легкие ожоги. Дёпель разразился пророчеством, которое в то время звучало просто мелодраматически: «Еще сотням придется погибнуть, прежде чем будет достигнута конечная цель - создана урановая бомба».
Осенью 1939 г. Физический институт кайзера Вильгельма стал научным центром уранового общества. Петер Дебай, ректор института, был датчанином, работавшим в Германии с 1909 г. Теперь от него потребовали либо принять немецкое подданство, либо, по крайней мере, опубликовать книгу в пользу национал-социализма, чтобы доказать свою благонадежность. Он с презрением отверг эти наглые требования и, получив приглашение читать лекции в Соединенных Штатах, распрощался со своим вторым отечеством. После этого главой Института стал Гейзенберг, остававшийся на этом посту всю войну. Подобный шаг Гейзенберга подвергся сильной критике со стороны его друзей-физиков за границей и укрепил их подозрения в том, что Гейзенберг заключил мир с Гитлером [9].
Даже в самой Германии поведение Гейзенберга вызывало сильное возмущение некоторых физиков. Они считали тогда, да и сейчас считают, что, если бы он держал себя по отношению к национал-социализму по-иному, он мог бы не только морально поддерживать всех ученых, находившихся в оппозиции к Гитлеру, но как ведущий деятель мог вдохновить их на активное сопротивление [10].
Друг и коллега Гейзенберга Вейцзекер пытается оправдать его поведение, ссылаясь на то, что Гейзенерг считал своим долгом остаться в Германии, чтобы разделить с немецкими физиками всю тяжесть бедствий, которые предвидел. Но существовал и еще один мотив, возможно, наиболее важный из всех. Гейзенберг только намекнул на его в своей статье в 1946 г. Он и его самые близкие друзья хотели, контролируя Физический институт кайзера Вильгельма, держать в своих руках все без исключения атомные исследования в Германии.
Они опасались, что могли найтись другие, менее щепетильные физики, которые не отказались бы изготовить атомную бомбу для Гитлера. Не только в Нью-Йорке, но и в Далеме не сомневались в том, что наличие такого оружия у фанатичного, ни перед чем не останавливающегося диктатора могло бы принести миру невообразимые бедствия.
В течение зимы 1939/40 г. Гейзенберг уже завершил теоретические работы, объясняющие принципиальную разницу между урановым котлом [11], в котором цепная реакция контролируется, и урановой бомбой, в которой неконтролируемой лавине нейтронов дают нарастать до точки взрыва. Вейцзекер 17 июля 1940 г. изложил на бумаге некоторые свои идеи под названием «Возможный метод получения энергии из урана-238».
Из написанного следовало, что в урановом котле можно получать совершенно новое вещество, которое можно использовать как взрывчатку. Но в то время он называл это вещество не плутонием, как, например, его коллеги в англо-саксонских странах, а просто элементом-93, хотя у него и оставалось еще сомнение, не окажется ли это вещество в действительности элементом-94.
Все это, однако, не выходило за пределы самого узкого круга сотрудников Гейзенберга; они благоразумно воздерживались от распространения своих предварительных теоретических исследований и старались не привлекать внимание даже ближайших помощников к возможностям создания атомной бомбы. Когда же, тем не менее, от других физиков и поступали случайные предложения такого рода, то они, хотя и не отвергались Гейзенбергом как принципиально невозможные, но просто признавались не реальными: «В настоящее время, в условиях войны, мы не видим практических методов изготовления атомной бомбы при тех ресурсах, которыми располагает Германия. Но предмет тем не менее должен быть глубоко исследован, чтобы иметь уверенность в том, что и американцы не смогут создавать атомные бомбы». Такова была аргументация этой чрезвычайно влиятельной в Урановом обществе группы или, говоря попросту, в этом заключалась ее выжидательная позиция. В то же время считалось необходимым сохранять в глазах правительства многообещающий характер уранового проекта, чтобы оправдать необходимость освобождения молодых физиков от военной службы. Так с отсрочками и обещаниями тянулась эта несколько рискованная игра - источник подозрений и непониманий.
Кроме Гейзенберга и Вейцзекера, в Германии в 1940 и 1941 гг. работал еще один крупный физик - Фриц Хоутерманс, принимавший в свое время участие в разработке гипотезы о термоядерных процессах на Солнце. Он установил, что урановую бомбу можно изготовить довольно быстро после предварительного получения в урановом реакторе нового взрывчатого материала.
Хоутерманс был глубоко потрясен, услышав о том, что Гейзенберг и Вейцзекер серьезно заняты проблемой практического применения цепной реакции. Он обратился за советом к фон Лауэ. Лауреат Нобелевской премии утешил его следующим замечанием: «Мой дорогой коллега, никто никогда не изобретает ничего такого, чего он в действительности не хочет изобрести».
Хоутерманс работал у известного изобретателя барона Манфреда фон Арденне, проводившего исследовательские работы для Почтового ведомства в своем частном институте в Лихтерфельде под Берлином. То время характеризуется соперничеством между различными ведомствами «Третьего рейха». Кроме Министерства образования и различных военных организаций, даже Почтовое ведомство включилось в проведение атомных исследований. Генерал-почтмейстер Онезорге верил в то, что он неизмеримо вырастет в глазах своего фюрера, когда, командуя гражданским департаментом, в числе первых преподнесет в один прекрасный день Гитлеру подарок в виде фантастического оружия. Но когда в 1944 г. долгожданный момент, наконец, наступил и Онезорге на заседании Кабинета министров начал разглагольствовать об исследованиях, связанных с производством урановой бомбы, Гитлер прервал его презрительным замечанием: «Послушайте, господа! Вы все ломаете головы над тем, каким путем нам победить в этой войне, и вдруг, о чудо, сюда приходит наш почтмейстер с готовым решением проблемы!» Хоутерманс не рискнул отвергнуть приказ нового шефа фон Арденне заняться урановой проблемой. Отвращение, которое он питал ко всякой военной тематике, научило его тому, что в таких случаях наиболее безопасным было бы «разыгрывать мяч», т. е. создавать впечатление сотрудничества. Ему следовало позаботиться о том, чтобы покрепче держать в секрете записи о ходе работ.
В сентябре 1940 г. Хоутерманс завершил свое первое исследование урановой проблемы. В его записях в это время уже говорится об использовании атомного котла для производства микроскопических количеств элемента-93 или -94. В июле 1941 г. ему стало совершенно ясно, что можно изготовить атомную бомбу, заряженную соответствующим количеством этого вещества - позднее названного плутонием,- которое можно получать в урановом котле. Однако Хоутерманс не докладывал о своих выводах, так как не хотел привлекать внимания властей к возможности изготовления атомных бомб.
Более того, он просил доктора Оттербейна, через которого Почтовое ведомство держало связь с «Урановым обществом», проследить за тем, чтобы в секретных сводках Департамента вооружений не упоминалось о его работах. Время от времени он убеждался в том, что его записки продолжали отлеживаться в сейфе Почтового ведомства. В 1944 г. он узнал, что гамбургский физик Гартек [12]независимо от него предложил ту же самую возможность; тогда Хоутерманс согласился на публикацию своей статьи в закрытом порядке. В этот период ежедневных воздушных налетов на страну не мог вставать вопрос об успешном завершении немецкого атомного проекта. Таково объяснение того факта, что в конце войны среди секретных «Докладов об изысканиях Почтового ведомства» было найдено одно из наиболее важных сообщений относительно немецких ядерных исследований под заглавием «Проблема осуществления ядерных цепных реакций».
Хоутерманс, несмотря на риск, установил связь с Гейзенбергом и Вейцзекером. Ему хотелось услышать лично от них, что собой представляет «Урановое общество». Он получил ободрившую его информацию, что все усилия следует сосредоточивать на проблеме «урановой машины» с целью постепенного отвлечения внимания правительственных департаментов от возможности создания «урановой бомбы». Зимой 1941 г. Хоутерманс в личной конфиденциальной беседе с Вейцзекером информировал его о своих работах и сказал, что держит под большим секретом все, что относится к конструированию атомного оружия. Признание Хоутерманса побудило его собеседника, в свою очередь, стать более откровенным. После долгого обсуждения оба физика пришли к выводу, что первая и наиболее важная задача «урановой политики» должна состоять в том, чтобы удерживать департаменты в неведении относительно реальной возможности создания таких бомб.
В то время, кроме этих троих ученых, по меньшей мере десять других известных германских физиков согласились с тем, что следует избегать сотрудничества с гитлеровской военной машиной или создавать только видимость такого сотрудничества. Считалось, что открытая стачка научных работников была бы опасной, поскольку она очистила бы поле деятельности для менее щепетильных и более честолюбивых людей. До тех пор, пока тактика оттяжек и проволочек практически себя оправдывала, стоило ее продолжать. Но некоторые ученые-атомники считали, что когда такой курс станет далее невозможным, то им волей-неволей придется принять активное участие в политике. Поэтому они поддерживали контакт с партией заговорщиков, возглавлявшихся генералом Беком и главным бургомистром Лейпцига Гёрделером.
Эти физики, из которых некоторые решились на политику пассивного сопротивления только после весьма тяжелой борьбы со своей совестью, не представляли организационно оформленной группы. Они просто знали, кто принадлежит к их кругу, и если приближался незнакомец, то к нему осторожно присматривались. Процесс этот начинался с обмена безобидными политическими шуточками, продолжался с некоторой, сначала мягкой, критикой режима и лишь постепенно приближался к более и более опасным темам. Известный физик-атомник Хаксель вспоминает: «Постепенно, проникаясь взаимным доверием, в конце концов, каждый из нас, если можно так выразиться, брал жизнь другого в свои руки. С этого момента мы все, наконец, начинали говорить свободно».
Излюбленными местами встреч «еретически настроенных» немецких физиков-атомников были берлинская контора доктора Пауля Розбауда, издателя научных книг и журналов, а также его скромный дом на окраине Телтова. Розбауд, темпераментный австриец, близко знавший большинство авторов издаваемых им книг, проявлял граничащую с безрассудством храбрость в отношении гестапо. Именно этот человек мог претендовать на то, чтобы называться душой пассивного сопротивления немецких ученых Гитлеру. В разгар войны он не только словом, но и делом поддерживал идею солидарности всех людей доброй воли. В метро, например, он часто ухитрялся «по ошибке» попадать в отделения для иностранных лиц, перемещенных в Германию для принудительного труда. Здесь он тайком раздавал продовольствие или другие небольшие дары. В середине войны он предоставил французским физикам Перу и Пиатье возможность перевести на французский язык известную немецкую книгу по физике для фирмы Юлиуса Шпрингера. Для выполнения этой задачи разрешили освободить пленных французов из лагеря. Розбауд также заранее получил обещание Жолио-Кюри оградить этих французских офицеров-переводчиков от обвинений в сотрудничестве с врагом, которые могли им быть впоследствии предъявлены.
Даже во время войны оставалось много путей для связи между Жолио и немецкими физиками, враждебно относившимися к нацизму. Летом 1940 г. Вольфганг Гентнер, работавший в мирное время с Жолио-Кюри, по распоряжению германских военных властей принял в оккупированном Париже институт своего бывшего шефа, но сделал это только после того, как Жолио ясно дал понять о своем согласии на такой шаг. Два ученых- атомщика, чье взаимное доверие ни в малейшей степени не было поколеблено войной, расположившись однажды на террасе кафе на бульваре Сен-Мишель, как они частенько делали в прежние дни, набросали на обороте меню проект соглашения о том, что лаборатория Жолио ни при каких обстоятельствах не должна использоваться в военных целях. Впоследствии Гентнер неоднократно спасал Жолио, а также Пауля Ланжевена от когтей СС. Кончилось это тем, что в 1943 г. он был отозван из Парижа ввиду проявленной им «слабости». Его заменили провокатором-нацистом, которого впоследствии преследовала полиция в связи с кражей бриллиантов.
Среди сопротивляющихся немецких атомников возник вопрос, можно ли и если можно, то как передать другой стороне информацию об исследовательской работе и о действительных намерениях «Уранового общества». Хоутерманс не испытывал сомнений в этом вопросе. Он доказывал, что «каждый порядочный человек, столкнувшийся с режимом диктатуры, должен иметь мужество совершить государственную измену».
Гейзенберг, вероятно, не был способен занять столь радикальную позицию. Он, по определению Вейцзекера, принадлежал к числу тех людей, «которые были столь глубоко потрясены террором и цинизмом гитлеровской диктатуры, что хотя и боялись поражения Германии со всеми его последствиями, но в то же время не могли заставить себя желать ее победы».
Гейзенберг исключительно в силу законов логики был убежден, что Германия проиграет войну. Позднее он заявлял: «Для Германии война была подобна окончанию шахматной партии, в которой она имеет на одну ладью меньше, чем ее противник. Проигрыш войны так же ясен, как и проигрыш партии при таких условиях».
Что можно было сделать в то время, чтобы смягчить удар и сделать менее ужасной для Германии заключительную фазу войны? По всей вероятности, такой вопрос ставил перед собой Гейзенберг, когда решился обсудить проблему атомной бомбы с одним влиятельным иностранным другом. Открывая секрет, что немцы не намереваются строить атомную бомбу, Гейзенберг надеялся тем самым удержать англичан или американцев от того же и таким образом спасти страну от ужасов атомной бомбардировки.
Гейзенберг в это время получил приглашение прочесть лекцию в оккупированном Копенгагене. Естественно, что при таких обстоятельствах он захотел повидать своего старого учителя и друга Нильса Бора. Подвергаясь опасности из-за полуеврейского происхождения, Бор все же оставался в столице Дании. Он сознавал, что его присутствие здесь было единственной гарантией защиты для «неарийских» членов института. Агенты союзников неоднократно убеждали его бежать, но он постоянно отвечал им, что должен оставаться в Копенгагене до тех пор, пока это практически будет возможно. Письма Бора иностранным коллегам читались ими более тщательно, чем нацистскими цензорами. Например, в телеграмме, которую он послал Фришу в Англию вскоре после оккупации Копенгагена, Бор спрашивал о «мисс Мауд Рей в Кенте». Получатель телеграммы не мог припомнить подобного имени. Его осенила мысль, что слова, вероятно, представляют собой зашифрованную фразу «радий забран».
Отсюда он сделал вывод, что Бор хотел тайно информировать его о конфискации немцами запасов радия в институте. Как установили позднее, телеграмма не была зашифрована, Бор действительно спрашивал о старом друге. Но имя этой леди исказили при передаче телеграммы.
Английские физики, занятые с 1940 г. собственным атомным проектом, в то время ничего не знали об этой ошибке. По получении сообщения они решили присвоить своему проекту условное наименование «Мауд».
Вскоре после этого Бор в почтовой открытке интересовался новостями о своем старом ученике по имени Д. Берне. В этом случае также предполагали, что в написанном кроется секретное сообщение большой важности.
Немецкие физики знали, что Бор при желании мог бы сразу же установить наилучшие отношения между ними и учеными-атомниками, работавшими в Англии и Соединенных Штатах, что он мог бы быть идеальным посредником. Но, к сожалению, свидание Гейзенберга с Бором в Копенгагене оказалось неудачным. Бору сообщили, что Гейзенберг на приеме, данном в его честь незадолго перед их встречей, оправдывал вторжение немцев в Польшу. Фактически же Гейзенберг, желая скрыть свои подлинные чувства, имел обыкновение высказываться в обществе, особенно за границей, совсем не так, как в обычной обстановке. Но Бор, этот фанатически преданный правде человек, не мог и не желал понимать такой двойной игры. Поэтому, когда Гейзенберг, бывший его ученик и любимец, пришел к нему, Бор сразу же повел себя чрезвычайно замкнуто и даже сухо.
Гейзенберг начал с того, что просил Бора учесть то давление, которое было оказано на немецких физиков. Затем он постепенно и осторожно начал подводить разговор к вопросу об атомной бомбе. Но, к сожалению, ему не удалось достичь нужной стадии откровенности и искренне сказать, что он и его группа сделают все, что в их силах, чтобы задержать создание такого оружия, если другая сторона согласится поступить так же. Чрезмерная осмотрительность, с которой оба собеседника подходили к предмету разговора, привела их в заключение к тому, что они этот предмет опустили вовсе. Когда Гейзенберг спросил, считает ли Бор возможным создание такой бомбы, последний ответил в сдержанно отрицательных выражениях. Он сослался на то, что с апреля 1940 г. ничего не слышал о развитии атомных исследований в Англии и Америке, которые, несомненно, держались в секрете. Вслед за этим Гейзенберг набрался смелости и заявил собеседнику о том, что такое оружие вполне возможно создать.
В письме к автору настоящей книги [13]Гейзенберг следующим образом вспоминает о своем визите к Бору: «Копенгаген я посетил осенью 1941 г., по-моему, это было в конце октября. К этому времени мы в «Урановом обществе» в результате экспериментов с ураном и тяжелой водой пришли к выводу, что возможно построить реактор с использованием урана и тяжелой воды для получения энергии. В таком реакторе (согласно теоретическим расчетам Вейцзекера) можно было бы получать уран-239, который, подобно урану-235, может служить взрывчатым материалом для атомной бомбы. Нам неизвестен процесс получения урана-235 в заслуживающих упоминания количествах при тех ресурсах, которыми располагает Германия. С другой стороны, поскольку производство атомной взрывчатки может быть осуществлено в гигантских реакторах, которые должны работать годами, мы были убеждены в том, что производство атомных бомб возможно только при наличии огромных технических ресурсов. В то время мы переоценивали масштаб необходимых технических затрат. Ситуация нам казалась благоприятной, поскольку она давала возможность физикам влиять на дальнейшие разработки. Если бы производство атомных бомб было невозможно, такая проблема не вставала бы, но, если бы их можно было легко изготовлять, то физики не в состоянии были бы противодействовать их производству. Такая ситуация обеспечивала в то время физикам решающее влияние на ход дальнейших разработок, так как они могли убеждать правительство в том, что, по-видимому, атомные бомбы недоступны в течение войны. С другой стороны, следовало допустить возможность осуществления этого проекта, если бы были сделаны чудовищные усилия. Дальнейшие разработки подтвердили, что обе позиции были актуальными и полностью оправданными, поскольку американцы, например, действительно не смогли применить атомную бомбу против Германии.