При выходе из дворца ему повстречался Ральф Перси, и со смехом сказал:
   – Монсеньор, йоркширские рыцари разыскивают вас по всему городу.
   – Что? Тректон и Китсон? Ведь срок их службы кончен. Я думал, они уже собираются домой.
   – Да, милорд, – сказал Китсон, подходя к герцогу со своим товарищем, – действительно, мы собирались домой, чтобы уговорить миссис Агнессу выбрать себе одного из нас. Но сегодня утром мы случайно встретились с одним земляком, и тот сообщил нам, что не успели мы отвернуться, как миссис Агнесса не нашла ни чего лучшего сделать, как, – подумайте что? – выйти замуж! Да, выйти замуж! И за кого же? За мошенника и плута Томаса Ли, которого мы закололи бы, если бы он осмелился при нас сказать ей хоть одно слово! Подумайте, вышла замуж за такого негодяя, когда могла быть женой рыцаря, даже двух! Вот мы и пришли к вам, монсеньор, с просьбой взять нас к себе в гвардию, как прежде состояли мы при короле Генрихе, – теперь нам уже не хочется возвращаться домой. Что за радость, если все тебя будут поднимать на смех…
   – С удовольствием беру вас, храбрецы мои! – ответил ласково Бедфорд, но далеко не с той веселостью своего брата Генриха.
   Долго ходили Джемс и Бедфорд по двору замка, наблюдал за приготовлениями к путешествию. Оба они были очень грустны; мысль, что быть может, после восемнадцатилетнего пребывания вместе, им никогда не придется встретиться, страшно огорчала их.
   В Троицын день Джемс, вместе с Гэмфри Глочестером, стоя под Винчестерскими сводами, среди воплей народа, словно предчувствующего грозящие ему беспорядки, передавали земле тело короля Генриха. В тот же самый день и час Бедфорд хоронил в Сен-Дени останки французского короля Карла VI, оплакивавшего до последней минуты своего могущественного победителя.
   На обеих могилах этих один и тот же ребенок был провозглашен королем Франции и Англии, Валуа и Ланкастеров. Несчастный принц! Судьба сулила ему другое наследие: безумие одного и грустную судьбу другого. Хорошо еще, что сохранил он ту невинность, что в последствии сделала из него мученика!

ГЛАВА VI
Отворенная клетка

   Более года прошло после описанных нами событий. Наступил уже март – и мы снова видим Малькольма, медленно спускающегося по каменным ступеням, ведущим под сводом башни в большой зал при входе в колледж св. Марии Вентонской. Этому учреждению было дано название Нью-Колледжа, сохраненного им и по сей день. Малькольм жил там с доктором Бенеттом, в товариществе с юными членами учреждения, воспитывающимися в Винчестре. Он трудился с тем жаром, что внушает новизна занятий, и отличался быстрыми успехами. Этот год был самым счастливым периодом его существования. В этих стенах из серого камня, приятно напоминавшим ему Холдингхэм, однако без его воинственного вида, он находил обильную умственную пищу для своего глубокого и пытливого ума, снова обратившегося к первым своим стремлениям к науке.
   Вставая ежедневно с зарей, перед изучением грамматики и логики, он слушал заутреню и обедню, потом твердил самые трудные главы из св. Отцов или в тишине и уединении переписывал какую-нибудь редкую книгу. Иногда же он уходил в монастырь и собирал у профессоров и студентов различные заметки о преподаваемых науках. Эти занятия прерывались трапезой в общей столовой, а после нее был час отдыха, который проводили на лугах или на реке, или же посвящали какому-нибудь дозволенному развлечению; затем снова учение, часовня и ужин, продолжавшийся довольно долго благодаря мятным разговорам между собиравшимися за столом.
   В то время было мало колледжей, и ученики, живущие в них, были избранниками. Живущих вне заведения было значительно больше; в большинстве своем бедные и беспорядочные, они жили насколько возможно хорошо, при их скудных средствах, но ничем не нарушали почти монастырский покой, царивший внутри заведения, и Малькольму наконец показалось, что он обрел давно желанное спокойствие.
   Когда он думал о прошедшем, о годе, проведенном среди волнений двора и лагеря, он удивлялся, что мог предпочесть, хотя бы на один день подобное существование той спокойной и счастливой жизни, что он вел в настоящее время. На войне он не мог отличиться по своей физической слабости; в Нью-Колледже он первенствовал, ибо все было для него безграничным наслаждением, избавленным от всякого страха, угрызений совести и тревожных мыслей. Школьная наука была его стихией: ей он посвятит всю свободу, весь труд свой. Не без значения блестело на его пальце кольцо – память обручения с Эклермондой, светилом света. Хотя эта девушка никогда не должна была ему принадлежать лично, она олицетворяла для него мудрость и истину, и этому чистому, целомудренному светилу он должен был вечно поклоняться.
   В былое время он страдал, думая о долге, налагаемом на него этим кольцом, и о том, что он должен прервать всякое сношение с этой прекрасной и величественной девушкой; но, печаль его, прежде столь сильная, незаметно утихла при мысли, что он занимает почетный пост, и что его жертва, по крайней мере, приобрела ему уважение и благодарность Эклермонды. Он знал, что она у Алисы Монтегю ждет вакансии в больнице св. Екатерины; вступление ее в монастырь должно было окончательно разорвать их брачный контракт, и тогда у него останется одна мечта – соединить Лилию с Патриком, передать им свои земли, вступить в монашество и поехать в Италию, чтобы там докончить изучение языков и богословия, в чем Болонья и Падуя не имели соперниц. Никаких вестей о сестре он не получал уже несколько месяцев, но об этом он не тревожился, так как вестники были редки, а письма еще мало распространены в то время; и хотя он сообщал ей обо всех более или менее выдающихся событиях своей жизни и посылал письма каждый раз, как король Джемс переписывался с Шотландией, но до сих пор все попытки получить ответ были бесплодны.
   Он только недавно добился степени бакалавра художеств и шел однажды в столовую, где был поставлен для них постный обед, как вдруг увидел столь знакомое ему лицо англичанина, слуги короля Джемса. Тот почтительно поклонился ему и подал свиток бумаги, перевязанный шелковым шнурком с королевской печатью.
   Послание заключалось в следующем:
 
   «Нашему верноподданному и возлюбленному брату, лорду Малькольму Стюарту из Гленуски шлем привет.
   Дорогой брат!
   Сим немедленно и безотлагательно вызываем тебя к особе нашей, ибо имеем в том надобность, находясь не в плену, а на свободе.
   Преданный вам
   Иаков.
   Писано в Виндзорском замке, сего дня святого Давида MCCCCXXIV».
 
   Свободен! Это слово беспрестанно раздавалось в ушах Малькольма в то время, когда он второпях просил отпуск у ректора Джона Бонке и прощался с его преподобием доктором Бенеттом. Он не покидал Оксфорда со дня своего вступления, так как в то время способы сообщения были весьма медленны и затруднительны; поэтому Малькольм давно не видел короля Джемса. Радость, испытываемая им при этой вести, и за свою родину и на государя, поглощала все его мысли. Когда же он простился с профессорами и своими друзьями, объявляя им, что едет не надолго, то прибавил, видя, что они недоверчиво качают головой:
   – Неужели, господа, вы думаете, что я смогу жить в непроницаемом мраке, окружающем мою родину? В нашей дорогой Шотландии находится только несколько монастырских школ, а так как наука открыла свет моим глазам, то я никогда не отвернусь от нее. Скоро я навеки сделаюсь сыном ее и рабом.
   Несмотря на это Малькольм был исполнен радости нетерпения во время своего пути от Оксфорда по Винтона; он с наслаждением упивался благоуханием лесов, над которыми гордо возвышался замок с его круглой башней. На верхушке башни развевался королевский флаг, означая присутствие короля-ребенка.
   Когда он подошел к воротам под сводами, Джемс встретил его в сопровождении Патрика и, обнимая, воскликнул:
   – Поцелуй меня, Малькольм, да, поцелуй меня! Теперь ты обнимаешь короля, а не несчастного пленника! Еще шесть недель… и да здравствуют горы, луга и веселые северные земли!
   – Шесть недель? Отчего же не раньше? – спросил Малькольм, горячо отвечая на ласковое приветствие Джемса.
   – Отчего? Оттого, что за меня должен быть уплачен выкуп и все условия будут подписаны к этому сроку. Оттого, что в пост не бывает свадеб, как в марте не бывает роз! Да, Малькольм, скоро я женюсь! Неужели ты думаешь, что я без нее могу вернуться в Шотландию?
   – Если бы это и было, то, конечно, милорд, я бы не нашел вас таким радостным, даже при мысли о свадьбе вашей!
   – А теперь, Малькольм, не знаешь ли ты какой-нибудь прекрасной шотландской девицы, которая могла бы быть вызвана к моей невесте на время нашего бракосочетания и ехать с нами в Шотландию?
   – Я знаю, о ком вы говорите, – ответил Малькольм с сияющей улыбкой.
   А так как она живет недалеко от границы, то вы оказали бы мне услугу, ты и Патрик, если бы тотчас же поехали за ней и привезли ее к брачному торжеству, – сказал король, придавая своим словам еще больше искренности и шотландского акцента.
   Ничто не может передать всю радость их и счастье в этот прекрасный, весенний день. Король, взяв Малькольма под руку, гулял с ним по откосу, покрытому дерном, и подробно рассказывал обстоятельства, приведшие его к столь счастливой развязке. Насилие Вальтера Стюарта с братьями, наконец, истощило терпение их отца, как и каждого шотландца; после тайных переговоров о получении от регента вознаграждения за все, что произошло, Глочестер, Бофор и парламент открыли свои прения. Весь народ, с герцогом д'Альбани во главе, решил, наконец, призвать своего короля. Все знают, что таково было условие, предложенное королем Генрихом при изъявлении своего согласия на освобождение Джемса. Итак, Бедфорд с радостью изъявил согласие, Джемс был, наконец, свободен, и ждал только бракосочетания, чтоб после него вернуться на родину.
   – Я ничего не хотел пока говорить тебе, Малькольм, до исполнения всего этого еще так далеко! Но ты был мне также необходим в счастье, как и в горе!
   – Но у вас был Патрик, – сказал Малькольм.
   – Патрик – честный и храбрый юноша, – ответил король, – способный встать высоко; у него есть и ум, и тонкость, и проницательность… Но в тебе, Малькольм, есть что-то такое, что вызывает сердечную откровенность.
   Глубокая привязанность не замедлила установиться между Джемсом и Патриком, хотя последний и недолюбливал книги и порядочно соскучился в Виндзоре, где и король переносил жизнь только благодаря наукам и размышлениям. Единственным их развлечением было проводить праздники Рождества в Гертфорде, у королевы Екатерины.
   – Эклермонда тоже туда приезжала. Теперь она в замке Миддлхэмском с леди Монтегю. Если бы ты, Малькольм, мог добиться ее согласия, мне бы приятно было обвенчаться с тобой в одно и тоже время.
   – Никогда, государь, я не решусь даже заговорить с ней об этом.
   – Хорошо, Малькольм. Но, кажется, ты имеешь право на некоторую благодарность со стороны этой леди, хотя бы за то, что предохранил ее от страшного Бомонда!..
   – Государь, ради Бога, ни слова более… Я был бы клятвопреступником, если бы предъявил подобные притязания!
   – Я тебя не принуждаю, а только желал бы присутствовать при вашей встрече! Да, наконец, пора на что-нибудь решиться… Ты со временем можешь раскаяться, что навлек на себя гнев могущественной Люксембургской семьи, не сдержав данного слова.
   Малькольм улыбнулся.
   – Я мало на это обращаю внимания, – ответил он.
   – Но, быть может, вид ее свежей, румяной щечки спустит тебя с высот и вернет сердце к более земным помыслам, – возразил Джемс с иронией.
   – Это искушение я испытал однажды, государь, – ответил Малькольм, краснея, – и если бы не знал, что святые охраняют ее земную красоту, то никогда бы не подвергся опасности видеть ее.
   – Я тебе это приказываю, – сказал король. – Скоро я буду управлять целым народом, а теперь хочу, чтоб мои – пока немногочисленные – подданные повиновались моим приказаниям. Поезжай в Миддлхэм, и пусть ваша встреча решит остальное.
   Король говорил весело, благосклонно… и Малькольм не посмел возразить. Джемс повел Малькольма к младенцу-королю. В то время этот юный монарх был прелестным двухлетним созданием.
   Все были уже в сборе, экипажи готовы и ничто не мешало Малькольму и Патрику ехать на север. В ближайшем городке они сделали остановку и послали вестника к старой графине Солсбери и ее внучке, леди Монтегю, объявить им о своем приезде и спросить дозволения остановиться в замке.
   В ответ на это целый отряд всадников был выслан им навстречу. Патрик немедленно нарядился в самое лучшее платье, и ужаснулся, видя, что Малькольм одевается бакалавром, как в Оксфорде, и по его уверениям, походит на нищего писца. Но тот решил, что иначе он не поедет к Эклермонде. Таким образом, он черным пятном выделялся среди блестящей кавалькады, сопровождавшей его, и был с почетом доведен до последней ступени широкого крыльца самим сенешалем с его серебряным жезлом.
   Лорд Монтегю снова уехал на войну, и в замке находилась только старая, почтенная графиня и ее внучка, леди Монтегю, мать прелестного трехмесячного ребенка. Каждая из них имела при своей особе почти королевскую свиту дам и благородных девиц, между которыми только Эклермонда Люксембургская стояла по сану наравне с хозяйками.
   Едва ли приемная зала королевы Екатерины могла соперничать блеском и роскошью с жилищем богатого барона. Три благородных леди сидели, окруженные своей свитой; рыцари и роскошно одетые дамы окружали их, и старая графиня Солсбери в точности знала, какое количество шагов дозволяет сделать этикет ей и леди Монтегю навстречу потомку королей. Приветствуя его, обе дамы и Эклермонда протянули ему не руку, а щеку. Тем не менее, Малькольм преклонил колено и поцеловал почтительно руку Эклермонды. Джемс не ошибся. Земное чувство еще не совсем его оставило: он был почти счастлив, что этикет требовал, чтоб он довел старую графиню до кресла и исключительно ей посвятил свое внимание. Во всякой подобной семье соблюдался строжайший этикет, но Малькольм нигде его не видел в такой силе, исключая разве двора герцога Бургундского; да и там он смягчался присутствием грубых и горячих воинов. Почтенная леди Солсбери считала эти знаки уважения непременной условием почитания чести и величия своего сына.
   Алиса Монтегю смотрелась кроткой и нежной матерью и, со свойственным ей достоинством, заняла место у семейного очага.
   Она ласково и вежливо приветствовала Малькольма; и тот заметил, что обычная робость совсем ее покинула, когда за ужином и позднее вечером около огня собрался тесный кружок, и все начали передавать придворные новости и вести из лагеря. Благодаря письмам мужа, Алиса лучше всех знала о ходе событий. Эклермонда тоже принимала участие в разговоре, но ни единым словом не обменялась с Малькольмом под зорким и холодным оком леди Солсбери.
   Следующий день был четвертым воскресением поста, и в этот день праздновалось воспоминание чуда, свершенного Иисусом, насытившим толпу пятью хлебами и пятью рыбами: отсюда и возник трогательный обычай, по которому в каждом доме, богатом или бедном, матери семейства подносился пирог, к которому и дети присоединяли свои дары.
   Пробужденный рано утром смутным говором детских голосов, Малькольм выглянул из окна и увидел целую толпу детей, входивших под своды и возвращавшихся обратно. Если бы он вгляделся получше, то смог бы сосчитать, сколько хлебов раздали Эклермонда и Алиса этим бедняжкам, присоединяя к ним нечто еще более существенное.
   Когда семья снова собралась в покоях замка, прекрасная и юная леди Монтегю встала на колени перед креслом своей бабки, и на серебряном блюде поднесла ей хлеб, испеченный ею самой, с положенной сверху великолепной рубиновой застежкой: то был подарок, посланный отцом молодой Алисы графине Солсбери, своей матери.
   Когда же последняя, умиленная до слез, горячо благословила юную, склоненную перед ней головку, Алиса приподнялась, и в свою очередь была порадована своим сынком, лежащим на руках Эклермонды и держащим в своих слабых ручонках крошечный хлебец и жемчужину редкой красоты, присланную отсутствующим сэром Ричардом своей молодой супруге.
   При этих обстоятельствах никакой этикет не мог препятствовать Алисе страстно прижать ребенка к своей груди и осыпать поцелуями того, кому впоследствии необузданным честолюбием предстояло погубить весь этот цветущий дом.
   К счастью, будущее было скрыто от них непроницаемой завесой.
   Шествие отправилось в церковь, а Алиса, в паре с Патриком, попросила Малькольма быть спутником Эклермонды.
   Едва сжимая концы пальцев девушки, Малькольм не смел начать с ней разговор: вскоре она сама прервала молчание.
   – Вы видите перед собой благочестивое семейство, где царят мир, спокойствие и порядок!
   – Счастливы ли вы в нем? – спросил Малькольм.
   – Да, здесь я нашла убежище до тех пор, пока провидение не решит мою судьбу. Графиня оставит меня при себе, пока не откроется вакансия в обители святой Екатерины.
   – Королева Жанна обещала вам ее?
   – Да, – отвечала Эклермонда. – Мне будет дано первое свободное место.
   – И вы, благородная и богатая наследница, примете эту милостыню! – не мог не воскликнуть Малькольм.
   – Для меня этого довольно… А вам, милорд, удались ли намерения ваши?
   Малькольм, радуясь участию и откровенности с ее стороны, подробно рассказал ей о своей жизни со времени их последней встречи. Он поведал ей, что предался науке и хочет посвятить ей свою жизнь; что в ней он нашел истинный свет.
   – Разве Иисус не есть свет и мудрость? Я сомневаюсь, что бы в книгах и школах мог наш мир познать истинный свет.
   – Но где же он? – спросил Малькольм. – В латах ли я буду, или в рясе – все же я останусь горячим поборником просвещения!
   – Истинный свет есть Бог, Его Божественная премудрость, – сказала Эклермонда, поднимая глаза к небу. – Поборники Его повсюду могут служить… на поле ли брани, в монастыре ли или в школах!
   – Однако же познания, собранные во время нашего кратковременного пребывания на земле, готовят нам сокровища для жизни будущей!
   – Ваши ученые в школах толкуют об уме, душе и сердце!.. А Божественный свет должен просветить более душу, чем ум!
   Несколько минут размышлял Малькольм и наконец сказал:
   – Я думал, что стою на пути истинном.
   – Я и не говорю вам противного! – возразила Эклермонда. – Искать Божественного света в речах людей мудрых и благочестивых – тоже благая цель! Когда вы будете в состоянии узреть истинный свет, передайте его другим; когда отыщете клад – распространите его повсюду: и таким образом вы скопите себе сокровище на небесах!
   Слова ее были загадочны для Малькольма; но он, в своем благоговении к молодой девушке, не мог не запомнить их, и не сохранить в своем сердце.
   Эта встреча окончательно успокоила его душу. Внезапное волнение при виде ее сменилось чувством более чистым, чем то обожание, что он питал к ней в дни своей юности.
   Леди Монтегю теперь была им вполне довольна: он сделался прежним Малькольмом, но без обычной недоверчивости к самому себе; кроме того, он был так тверд и разумен, что из ребенка уже превратился в мужчину. Она радушно пригласила его на обратном пути остановиться у нее. Малькольм с благодарностью принял это приглашение; тем более, что иначе ему не было бы возможности представить Лилию Эклермонде, и может быть в последний раз увидеть ее!
   Им суждено было, однако, еще раз встретиться, чтобы возвратить друг другу данное слово; но это не могло быть ранее вступления Эклермонды в монастырь. Итак, он обещал ей не уезжать до того времени из Великобритании и ждать ее посла.
   На следующий день, в понедельник, братья продолжили свой путь, и достигли, наконец, той дороги, по которой проезжал Малькольм три года тому назад. Каждый куст, каждая тропинка пробуждали в нем воспоминание о короле Генрихе! Доехав до Тирска, Малькольм сообщил недоверчивым слушателям о посвящении в рыцарский сан Тректона и Китсона, и об их честном и мужественном поведении.
   Узнав, что мать Китсона живет неподалеку от дороги, Малькольм направился к большой мызе, окруженной рвами, и застал старуху за прялкой. Она правила большим хозяйством, и ее второй сын, у которого лицо было еще хитрее, чем у сэра Христофа, усердно занимался мызой.
   Наших путников приняли радушно, как только узнали, что они привезли вести о Христофе. Старушка со слезами радости выслушала рассказ Малькольма, а сын ее не мог надивиться, узнав, что Тректон и Китсон настолько дружны, что дружба их вошла в поговорку во всем лагере.
   Вильфрида Китсона не столько поразил рыцарский сан брата и его храбрость и отличия, сколько эта внезапная дружба, возникшая из ненависти. Малькольм понял, что решение рыцарей не возвращаться домой не возбудит сожалений. Место Христофа у очага, казалось, было для него закрыто. Вильфрид слишком уже сделался хозяином, чтоб уступить первенство старшему брату, и даже старуха-мать умела теперь обойтись без него.
   – Я уверена, – сказала она, – что сделавшись рыцарем и переняв французские манеры, теперь у нас все будет не по его вкусу! Если же ему вздумается привести с собой Тректона, то он может быть уверен что я не сяду за один стол с этим негодяем!
   После обеда, состоявшего из соленой рыбы, Малькольм, собираясь сесть на коня, сказал Патрику:
   – Если бы добрый Китсон слышал то, что я выслушал, то конечно никогда не покинул бы лагеря, где его считают полезным. Неужели и нас также мало жаждут видеть в Гленуски, Патрик?
   Патрик с уверенностью и надеждой на лице приосанился на своем седле, – он знал, что равнодушие не коснется сердца Лилии.
   В Дурхэме они нашли своего старого друга, отца Акфильда, бывшего Холдингхэмского приора. Год тому назад он был грубо изгнан Альбанским домом, и место его отдано, по их ходатайству, брату Дрэксу. Добрый отец мирно жил в Дурхэмском аббатстве, испросив себе позволение перебраться через границу с несколькими английскими монахами.
   Глядя на Малькольма, он почти не верил своим глазам. Отец Акфильд ничего не мог сообщить им о Лилии, ибо со времени своего изгнания, не знал, что с ней сталось, но за нее он был совершенно спокоен, потому что настоятельница св. Эббы была из фамилии Драммондов и никому не позволяла вмешиваться в свои дела. Впрочем, он все-таки посоветовал братьям ехать немедленно в монастырь св. Эббы, не показываясь в Холдингхэме, из боязни, что приор Дрэкс, преданный Альбанскому дому, вздумает препятствовать выдачи молодой девушки брату, которому не доставало нескольких месяцев до совершеннолетия.
   Поэтому они продолжили свой путь и остановились только переночевать в Варвике. Встав рано утром, они, наконец, перешли границу, и вступили на шотландскую землю. Сердца их бились при мысли, что они теперь на родине и в ней скоро должны прекратиться смута и беспорядки. Они направились к морю, минуя Холдингхэм, и, наконец, их взорам предстали башни монастыря св. Эббы. Они прошли службы монастыря и постучались у входных дверей.
   Калитка отворилась, и за решеткой ее показалась голова послушницы.
   – Бенедикта, добрая сестра, – сказал Малькольм, – предупредите, пожалуйста, мать игуменью, что Малькольм Стюарт Гленуски явился сюда от имени короля, и просит дозволения видеть ее и девицу Лилию.
   – Лорд Малькольм! Леди Лилия! Св. Эбба, смилуйся над нами! – закричала растерянная привратница побежала вглубь монастыря.
   Патрик начал усиленно стучаться, точно он хотел выломать ворота. Малькольм прислонился к ним, бледнея; томимый страшным предчувствием, он боялся минуты, когда они растворятся вновь.
   Привратница, наконец, вернулась со связкой ключей, и начала переговоры:
   – Вы действительно лорд Малькольм? Правда ли это?
   – Да почему же нет? – спросил Малькольм с нетерпением.
   – Нам сказали, что вы убиты, – пояснила привратница, впуская их и ведя через дверь в приемную, где их ожидала мать игуменья, Аннамель Граммонд.
   – Господа, что это за несчастная ошибка!
   Таков был возглас, которым их встретили. Но Малькольм прервал всякие приветствия, и настойчиво спросил:
   – Где же моя сестра?
   – Как где? Под охраной св. Гильды, в Уисби, по повелению короля.
   – Короля! – закричал Малькольм. – Да мы только что с ним расстались! О, что же это за гнусная измена!
   – Лорд Малькольм, это вы? И сэр Патрик тоже? Как же нам сказали, что вы оба умерли?
   – Это низкая ложь, добрая матушка! – отвечал поспешно Патрик. – Ложь, придуманная для несчастья ее… моей…
   Он не мог окончить фразу, и Малькольм начал умолять игуменью разъяснить им все произошедшее.
   Они узнали, что год тому назад до капеллана Холдингхэмского монастыря дошли некоторые вести через посланников от сэра Джона Сулитона. По этим донесениям сэр Патрик Драммонд, раненый при падении с коня, остался в одной французской деревушке, разоренной англичанами и неминуемо должен был быть повешенным или сожженным неприятелем. Подобный вывод был весьма естествен, и в нем нельзя было заподозрить злого умысла со стороны доносчика.