Страница:
Генрих объявил, что у него чисто охотничий аппетит, и что его друг Джемс должен был страшно проголодаться в Шотландии, потому что сделался худ, как легавая собака. Он уселся на траве и, к великому удивлению, если не к отвращению Малькольма, лорд Мармион прислуживал ему на коленях, с обнаженной головой.
Во время обеда Малькольм воспользовался оживленным разговором собеседников, чтобы рассмотреть вновь прибывших. Лорд Мармион, йоркширский юноша с веселым выражением лица, возбуждал его любопытство менее, чем оба его товарища, по наружности и манерам удивительно схожие друг с другом, так что легко можно было принять их за братьев. Обоим с виду казалось около тридцати лет. Оба они были белокуры и безбороды, но только Джон был бледнее и сосредоточеннее Генриха, нежное и оживленное лицо которого было обезображено большим глубоким шрамом на щеке.
По властным же манерам и приемам, полным достоинства, Малькольм убедился, что Генрих был старший из двух, и к великому своему удовольствию заметил, что и сэр Джемс ни в чем не уступал ему, а по наружности даже и превосходил; тут вспомнились ему огненные взгляды рыцаря, приводившие его в необыкновенное смущение, и которых не было в ясных, светло-голубых глазах англичанина.
Когда сэр Джемс удовлетворил любопытство, Генриха, тот, благосклонно взглянув на Малькольма, протянул ему руку и сказал:
– Добро пожаловать, молодой лорд Малькольм! Мне очень приятно, что ваш кузен имеет настолько хорошее мнение о нашем гостеприимстве, что и вас привел им воспользоваться.
«Уж слишком бесцеремонно обращается он со мной!» – подумал Малькольм, и холодно поклонившись, ответил:
– Я еду служить своему королю.
Но никто не обратил внимания на его слова, а Генрих, отстегнув свой меч, вынул из кармана книжку и принялся читать.
– Теперь он увлекся Жоффруа де Бульоном! – воскликнул Джон. – Как хорошо, что ты вновь здесь, Джемс, – по крайней мере, есть с кем поговорить, а то с тех пор, как он получил эту книгу от дяди Вестморленда, то и слова не добьешься от него.
– Неужели? – ответил Джемс. – Это навело меня на мысль об очень дорогой книге, которую я недавно видел; но я не скажу где, чтобы не соблазнять Генриха. Как она называется, Малькольм?
– Путеводитель Адамнануса, – ответил Малькольм, покраснев.
– А! Я слышал о ней, – ответил английский рыцарь. – Я даже посылал в несколько монастырей с просьбой одолжить мне ее. Не знаю, указывает ли в ней монах Джон на безопасные гавани?
Малькольм знал наизусть все до одной гавани, так что мог дать удовлетворительный ответ. В то время книги были такая редкость, что ему приходилось по несколько раз перечитывать каждую, и он заучивал ее от слова до слова. Но вопрос Генриха сильно удивил его, – ему еще никогда не приходилось слышать, чтобы рыцари относились к науке иначе, как с пренебрежением.
– Хорошо, очень хорошо! – вскричал Генрих, лишь только Малькольм кончил. – Вы много читали и хорошо запомнили! Этот юноша сделает тебе честь, Джемс.
– А где учились вы, кузен?
«Кузен! Неужели в Англии принято всех называть кузенами?» – подумал Малькольм. Но у кроткого мальчика не хватило духа обидеться, – ласковый тон рыцаря задобрил его.
– У меня, в Холдингхэме, – ответил он тоном юноши, кончившего курс в Падуе или в Париже.
– Да, вы, шотландцы, большие охотники посещать эти места, но как там обращаются с вами? Мне пришлось раз видеть виселицу, на которой были повешены два сына одного церковника, обвиненные в том, что возымели слишком нежные чувства к дочери главы парижского магистрата.
– Сыновья церковника Овсенфорда, так постыдно умерщвленные! – воскликнул Малькольм с живостью.
– Неужели вы видели их виселицу, мессир? А что, не были ли они вашими друзьями? – спросил Генрих, бросив лукавый взгляд на сэра Джемса. – Признаюсь, компания эта не из завидных.
– О! Я знаю их только по сказаниям одной баллады, – ответил Малькольм, покраснев. – В этой балладе говорится, что каждый год во время Рождества души их являются их матери в шапках, сделанных из коры берез, растущих у врат Эдемских.
– Это должна быть замечательная баллада! – воскликнул Генрих. – Можете ли вы ее нам спеть? Мармион, прикажите принести арфу.
– Не беспокойтесь, арфа Малькольма с нами, – сказал сэр Джемс.
По знаку рыцаря Нигель, присутствующий вместе с лордом Мармионом де Танфильдом при обеде Стюартов и обоих англичан, встал и исчез за деревьями, откуда слышался глухой шум и говор, топот и ржанье лошадей, что доказывало присутствие большой свиты. Вскоре арфа Малькольма была принесена, и тот очень удивился, что вместо того, чтобы просить его, ему просто приказывали, но потом, забыв все при одной одобрительной улыбке своего покровителя, нежно запел своим мягким голосом балладу о сыновьях церковника Овсенфорда, а сэр Джемс стал подтягивать ему своим мужественным басом. По окончании баллады, когда Генрих стал благодарить юношу, сэр Джемс сказал:
– Передай мне свою арфу, Малькольм, я хочу петь, а ты, Генрих, слушай, и реши, что лучше, наши ли шотландские песни, или же твой хваленый охотничий напев?
И он начал одну из самых знаменитых баллад того времени с таким воодушевлением, что, конечно, ни один менестрель и даже сам Малькольм не в состоянии были бы состязаться с ним.
Баллада эта говорила о сражении при Оттербурне, и сэр Джемс совершенно увлекся, когда дошел до того места, где воспевалась трогательная кончина одного героя, умершего в начале сражения. Но Генрих даже взглядом не поблагодарил приятеля, а только угрюмо пробормотал:
– Дуглас умер! Эдак он мертвый выигрывает больше сражений, чем живой! Как бы я был доволен, если бы старый друг мой Шресбери, или граф де Тинеман, как вы его называете, приехал в Шотландию!..
– Трудно удержать учеников в послушании, когда начальника их нет дома, – заметил Джемс.
– Да. Но теперь Том уже наверное доказал им, что значит неуместная горячность; возвратил их восвояси и хорошим хлыстом наказал за грабеж анжуйских виноградников. Он писал мне об этом в то время, когда собирался хорошенько проучить Дугласа и Букана. Теперь я нигде не намерен останавливаться, но зато, когда поеду на юг, то стоянки мои будут очень длинные. Долго мы еще не будем знать, что там делается?
– Действительно, – вмешался Джон с насмешливой улыбкой, – в особенности, если красавицы не станут писать, из боязни запачкать свои перламутровые пальчики.
– Это демон зависти говорить в нем! – сказал Генрих улыбаясь. – Джон не выносит того, чего он не желает, или не может получить!
– Конечно, я не из тех, что ходят по стопам женщины, или выжидают, когда подколются их гипюры, – возразил Джон. – К тому же я терпеть не могу женщин с двумя мужьями…
– Смотря по вкусу! Второй уничтожает первого, как говорят ученые, – ответил Генрих. – Впрочем, пора ехать! Лорд Мармион, – крикнул он поспешно вставая, – будьте так добры велеть подавать лошадей.
И когда тот побежал исполнить приказ, он прибавил:
– Теперь дорога будет лучше.
Сев на лошадь, Генрих старался держаться ближе к Малькольму – видимо молодой человек произвел на него хорошее впечатление. Он так ласково стал разговаривать с ним, что Малькольм совершенно растаял и сообщил ему все подробности своего первого свидания с лордом Джемсом. Он рассказал, как тот спас его сестру и как взялся доставить его к пленному королю, чтобы избавить от алчности своих родственников.
– Бедное дитя! – сказал Генрих серьезно.
– А вы знаете короля Джемса, мессир? – решился робко спросить Малькольм.
– Знаю ли я его? – воскликнул Генрих, пытливо взглянул на юношу. – Знаю ли я его?.. Да, конечно; то есть настолько, насколько бедный рыцарь из Галлии может знать его шотландское величество.
– А… как думаете вы, будет он добр ко мне?
– Это зависит от вас; что же касается меня, я не желал бы быть шотландцем, попавшим в его лапы.
– Разве его успели научить ненавидеть своих соотечественников? – спросил Малькольм прерывающимся от страха голосом.
– Ненавидеть… Нет! Но я думаю, у него слишком мало причин любить их. Впрочем, он довольно добр, в особенности, если его оставляют в покое; и поверьте мне, молодой мой лорд, всего лучше для вас быть с ним настороже – пленные львы иногда бывают подвержены странным видоизменениям…
Тем временем к Генриху подъехал курьер и подал ему несколько писем; тот немедленно открыл их и подозвал к себе брата и сэра Джемса, а Малькольм, совершенно ошеломленный, отошел в сторону.
Никель и Мармион находились от молодого человека на значительном расстоянии, так что ему совершенно невозможно было приблизиться к ним и расспросить их насчет обоих англичан, а насмешливая жалость с которой Генрих говорил ему о грустной судьбе, ожидающей его при дворе шотландского короля, приводила его в ужас. Вдруг король Джемс ничто иное, как второй Вальтер? И если это так, согласится ли сэр Джемс Стюарт покровительствовать ему? Его доверие и привязанность к рыцарю возрастали с каждым днем, но все-таки в нем было что-то неизъяснимое, что очень смущало Малькольма.
Тем временем путники приблизились к древнему городу Тирску. Оглушительный звон колоколов долетел до их слуха, на колокольне развевались знамена и слышалась веселая музыка. Глава городского магистрата, верхом на лошади, в парадном одеянии медленно выехал во главе городской депутации; толпы народа теснились по обеим сторонам дороги. Вдруг шляпы взлетели в воздух, и тысячи голосов крикнули «Got save king Hurry!»
Малькольм бросал удивленные взгляды на окружающую толпу, на депутацию города, одетую в ярко-красные мундиры, на Генриха, выпрямившегося на своей лошади и с одобрительной улыбкой слушающего пышную речь бургомистра. После обычных приветственных речей и поздравлений с блестящими победами и с молодой королевой, глава магистрата преподнес королю пару огромных перчаток, наполненных одна золотыми монетами, а другая – серебряными.
– Искренно благодарю вас, господин бургомистр, – сказал Генрих. – Но перчатки эти надо опорожнить прежде, чем взять их на войну.
И передав брату перчатку, наполненную золотом, он высыпал в толпу все, что было в другой. Народ восторженными криками принял такую щедрость. Таким образом приехали они на площадь, обставленную с торжественностью, подобающей рекрутскому набору. На каждом углу стоял рыцарь в железных латах.
– Это что? Мало что ли вам сражений и без этих парадов?
– Дело не в параде, монсеньор, – ответил бургомистр сконфуженно, – а в решении судьбы двух почтенных йоркширских рыцарей, желающих в вашем присутствии решить свою ссору единоборством.
– Двух почтенных безумцев! – пробормотал Генрих, и, возвысив голос, сказал: – Подойдите, господа, объясните мне вашу ссору!
Ссорящимися были два здоровенных йоркширца, природное лукавство которых было до того скрыто под грубостью их манер, что они с трудом могли прилично держать себя в присутствии короля.
– Не богоугодно ли будет вам выслушать меня, Христофора Китсона из Барробриджа, – сказал первый. – Я готов своим оружием подтвердить, что я честный человек, и доказать этому негодяю, что лошадь, посланная мной после смерти моего отца лорду архиепископу была невредима, и что нога ее вовсе не была сломана в колене, как утверждает этот клеветник Эйзинворд.
– Я же, честный Уильям Тректон из Эйзинворда, готов подтвердить своим оружием, что лошадь, посланная лорду архиепископу, была просто кляча.
– И вот мы явились сюда, – продолжал Китсон, словно повторяя урок, – чтобы стрелами ли, саблями ли или мечами решить в вашем присутствии эту ссору, которая длится уже девять лет.
– Разбить голову человеку, чтобы доказать невредимость лошади! – насмешливо воскликнул Генрих.
– Разрешаете ли вы нам бороться, монсеньор? – спросил Китсон.
– Да, разрешаю! – ответил Генрих, но, увидев, что противники уже сели на своих здоровенных коней и готовятся вступить в бой, он прибавил: – Разрешаю только с тем условием, что победитель будет немедленно повешен, как убийца!
Противники остановились, и бургомистр, подойдя к Генриху, начал приводить всевозможные доводы, ссылаясь на суд Божий, на обычай, и утверждая, что таких решений еще никогда не бывало.
– А я говорю, – продолжал Генрих, бросая огненные взгляды, – что решать всякие дрязги борьбой на жизнь и на смерть – противозаконно! Это – злоупотребление святым именем Бога, да и жизнью человека тоже! Господь даровал нам жизнь для более высоких целей, а не для того, чтобы мы рисковали ею по своему капризу. Ну, да я сумею положить конец всему этому! Так как вы, господа, не можете доказать свою правоту над лошадью, которая теперь или издохла, или же настолько стара, что ни к чему не годится, то лучше всего протяните друг другу руку примирения, а если вам уж непременно хочется пролить свою кровь, то через месяц приходите ко мне во Францию – там всю ярость свою можете излить или на французе или на шотландце.
– Но, монсеньор, – начал снова Китсон, – миссис Агнесса из Митчела обещала выйти замуж за того, кто одержит победу. Кому же теперь она достанется?
– В таком случае, – ответил король, – на мне будет лежать решение ее выбора. – – Я отправлю к ней с титулом рыцаря того из вас, кто храбрее будет бороться против французов, – в этом будет больше смысла, чем девятилетняя ссора из-за старой скотины!
Затем Генрих сошел с коня, взял под руку сэра Джемса и, сделав знак брату и Малькольму следовать за ним, направился к городской ратуше, где ему был приготовлен роскошный обед. Малькольм чуть не потерял рассудка от изумления, когда узнал что этот добродушный Генрих, с которым он так дружелюбно разговаривал, был Генрих де Монмут, король английский, а его благодетель – странствующий рыцарь, родство с которым он отвергал с пренебрежением, был никто иной, как сам король Джемс или Яков Шотландский!
ГЛАВА IV
Во время обеда Малькольм воспользовался оживленным разговором собеседников, чтобы рассмотреть вновь прибывших. Лорд Мармион, йоркширский юноша с веселым выражением лица, возбуждал его любопытство менее, чем оба его товарища, по наружности и манерам удивительно схожие друг с другом, так что легко можно было принять их за братьев. Обоим с виду казалось около тридцати лет. Оба они были белокуры и безбороды, но только Джон был бледнее и сосредоточеннее Генриха, нежное и оживленное лицо которого было обезображено большим глубоким шрамом на щеке.
По властным же манерам и приемам, полным достоинства, Малькольм убедился, что Генрих был старший из двух, и к великому своему удовольствию заметил, что и сэр Джемс ни в чем не уступал ему, а по наружности даже и превосходил; тут вспомнились ему огненные взгляды рыцаря, приводившие его в необыкновенное смущение, и которых не было в ясных, светло-голубых глазах англичанина.
Когда сэр Джемс удовлетворил любопытство, Генриха, тот, благосклонно взглянув на Малькольма, протянул ему руку и сказал:
– Добро пожаловать, молодой лорд Малькольм! Мне очень приятно, что ваш кузен имеет настолько хорошее мнение о нашем гостеприимстве, что и вас привел им воспользоваться.
«Уж слишком бесцеремонно обращается он со мной!» – подумал Малькольм, и холодно поклонившись, ответил:
– Я еду служить своему королю.
Но никто не обратил внимания на его слова, а Генрих, отстегнув свой меч, вынул из кармана книжку и принялся читать.
– Теперь он увлекся Жоффруа де Бульоном! – воскликнул Джон. – Как хорошо, что ты вновь здесь, Джемс, – по крайней мере, есть с кем поговорить, а то с тех пор, как он получил эту книгу от дяди Вестморленда, то и слова не добьешься от него.
– Неужели? – ответил Джемс. – Это навело меня на мысль об очень дорогой книге, которую я недавно видел; но я не скажу где, чтобы не соблазнять Генриха. Как она называется, Малькольм?
– Путеводитель Адамнануса, – ответил Малькольм, покраснев.
– А! Я слышал о ней, – ответил английский рыцарь. – Я даже посылал в несколько монастырей с просьбой одолжить мне ее. Не знаю, указывает ли в ней монах Джон на безопасные гавани?
Малькольм знал наизусть все до одной гавани, так что мог дать удовлетворительный ответ. В то время книги были такая редкость, что ему приходилось по несколько раз перечитывать каждую, и он заучивал ее от слова до слова. Но вопрос Генриха сильно удивил его, – ему еще никогда не приходилось слышать, чтобы рыцари относились к науке иначе, как с пренебрежением.
– Хорошо, очень хорошо! – вскричал Генрих, лишь только Малькольм кончил. – Вы много читали и хорошо запомнили! Этот юноша сделает тебе честь, Джемс.
– А где учились вы, кузен?
«Кузен! Неужели в Англии принято всех называть кузенами?» – подумал Малькольм. Но у кроткого мальчика не хватило духа обидеться, – ласковый тон рыцаря задобрил его.
– У меня, в Холдингхэме, – ответил он тоном юноши, кончившего курс в Падуе или в Париже.
– Да, вы, шотландцы, большие охотники посещать эти места, но как там обращаются с вами? Мне пришлось раз видеть виселицу, на которой были повешены два сына одного церковника, обвиненные в том, что возымели слишком нежные чувства к дочери главы парижского магистрата.
– Сыновья церковника Овсенфорда, так постыдно умерщвленные! – воскликнул Малькольм с живостью.
– Неужели вы видели их виселицу, мессир? А что, не были ли они вашими друзьями? – спросил Генрих, бросив лукавый взгляд на сэра Джемса. – Признаюсь, компания эта не из завидных.
– О! Я знаю их только по сказаниям одной баллады, – ответил Малькольм, покраснев. – В этой балладе говорится, что каждый год во время Рождества души их являются их матери в шапках, сделанных из коры берез, растущих у врат Эдемских.
– Это должна быть замечательная баллада! – воскликнул Генрих. – Можете ли вы ее нам спеть? Мармион, прикажите принести арфу.
– Не беспокойтесь, арфа Малькольма с нами, – сказал сэр Джемс.
По знаку рыцаря Нигель, присутствующий вместе с лордом Мармионом де Танфильдом при обеде Стюартов и обоих англичан, встал и исчез за деревьями, откуда слышался глухой шум и говор, топот и ржанье лошадей, что доказывало присутствие большой свиты. Вскоре арфа Малькольма была принесена, и тот очень удивился, что вместо того, чтобы просить его, ему просто приказывали, но потом, забыв все при одной одобрительной улыбке своего покровителя, нежно запел своим мягким голосом балладу о сыновьях церковника Овсенфорда, а сэр Джемс стал подтягивать ему своим мужественным басом. По окончании баллады, когда Генрих стал благодарить юношу, сэр Джемс сказал:
– Передай мне свою арфу, Малькольм, я хочу петь, а ты, Генрих, слушай, и реши, что лучше, наши ли шотландские песни, или же твой хваленый охотничий напев?
И он начал одну из самых знаменитых баллад того времени с таким воодушевлением, что, конечно, ни один менестрель и даже сам Малькольм не в состоянии были бы состязаться с ним.
Баллада эта говорила о сражении при Оттербурне, и сэр Джемс совершенно увлекся, когда дошел до того места, где воспевалась трогательная кончина одного героя, умершего в начале сражения. Но Генрих даже взглядом не поблагодарил приятеля, а только угрюмо пробормотал:
– Дуглас умер! Эдак он мертвый выигрывает больше сражений, чем живой! Как бы я был доволен, если бы старый друг мой Шресбери, или граф де Тинеман, как вы его называете, приехал в Шотландию!..
– Трудно удержать учеников в послушании, когда начальника их нет дома, – заметил Джемс.
– Да. Но теперь Том уже наверное доказал им, что значит неуместная горячность; возвратил их восвояси и хорошим хлыстом наказал за грабеж анжуйских виноградников. Он писал мне об этом в то время, когда собирался хорошенько проучить Дугласа и Букана. Теперь я нигде не намерен останавливаться, но зато, когда поеду на юг, то стоянки мои будут очень длинные. Долго мы еще не будем знать, что там делается?
– Действительно, – вмешался Джон с насмешливой улыбкой, – в особенности, если красавицы не станут писать, из боязни запачкать свои перламутровые пальчики.
– Это демон зависти говорить в нем! – сказал Генрих улыбаясь. – Джон не выносит того, чего он не желает, или не может получить!
– Конечно, я не из тех, что ходят по стопам женщины, или выжидают, когда подколются их гипюры, – возразил Джон. – К тому же я терпеть не могу женщин с двумя мужьями…
– Смотря по вкусу! Второй уничтожает первого, как говорят ученые, – ответил Генрих. – Впрочем, пора ехать! Лорд Мармион, – крикнул он поспешно вставая, – будьте так добры велеть подавать лошадей.
И когда тот побежал исполнить приказ, он прибавил:
– Теперь дорога будет лучше.
Сев на лошадь, Генрих старался держаться ближе к Малькольму – видимо молодой человек произвел на него хорошее впечатление. Он так ласково стал разговаривать с ним, что Малькольм совершенно растаял и сообщил ему все подробности своего первого свидания с лордом Джемсом. Он рассказал, как тот спас его сестру и как взялся доставить его к пленному королю, чтобы избавить от алчности своих родственников.
– Бедное дитя! – сказал Генрих серьезно.
– А вы знаете короля Джемса, мессир? – решился робко спросить Малькольм.
– Знаю ли я его? – воскликнул Генрих, пытливо взглянул на юношу. – Знаю ли я его?.. Да, конечно; то есть настолько, насколько бедный рыцарь из Галлии может знать его шотландское величество.
– А… как думаете вы, будет он добр ко мне?
– Это зависит от вас; что же касается меня, я не желал бы быть шотландцем, попавшим в его лапы.
– Разве его успели научить ненавидеть своих соотечественников? – спросил Малькольм прерывающимся от страха голосом.
– Ненавидеть… Нет! Но я думаю, у него слишком мало причин любить их. Впрочем, он довольно добр, в особенности, если его оставляют в покое; и поверьте мне, молодой мой лорд, всего лучше для вас быть с ним настороже – пленные львы иногда бывают подвержены странным видоизменениям…
Тем временем к Генриху подъехал курьер и подал ему несколько писем; тот немедленно открыл их и подозвал к себе брата и сэра Джемса, а Малькольм, совершенно ошеломленный, отошел в сторону.
Никель и Мармион находились от молодого человека на значительном расстоянии, так что ему совершенно невозможно было приблизиться к ним и расспросить их насчет обоих англичан, а насмешливая жалость с которой Генрих говорил ему о грустной судьбе, ожидающей его при дворе шотландского короля, приводила его в ужас. Вдруг король Джемс ничто иное, как второй Вальтер? И если это так, согласится ли сэр Джемс Стюарт покровительствовать ему? Его доверие и привязанность к рыцарю возрастали с каждым днем, но все-таки в нем было что-то неизъяснимое, что очень смущало Малькольма.
Тем временем путники приблизились к древнему городу Тирску. Оглушительный звон колоколов долетел до их слуха, на колокольне развевались знамена и слышалась веселая музыка. Глава городского магистрата, верхом на лошади, в парадном одеянии медленно выехал во главе городской депутации; толпы народа теснились по обеим сторонам дороги. Вдруг шляпы взлетели в воздух, и тысячи голосов крикнули «Got save king Hurry!»
Малькольм бросал удивленные взгляды на окружающую толпу, на депутацию города, одетую в ярко-красные мундиры, на Генриха, выпрямившегося на своей лошади и с одобрительной улыбкой слушающего пышную речь бургомистра. После обычных приветственных речей и поздравлений с блестящими победами и с молодой королевой, глава магистрата преподнес королю пару огромных перчаток, наполненных одна золотыми монетами, а другая – серебряными.
– Искренно благодарю вас, господин бургомистр, – сказал Генрих. – Но перчатки эти надо опорожнить прежде, чем взять их на войну.
И передав брату перчатку, наполненную золотом, он высыпал в толпу все, что было в другой. Народ восторженными криками принял такую щедрость. Таким образом приехали они на площадь, обставленную с торжественностью, подобающей рекрутскому набору. На каждом углу стоял рыцарь в железных латах.
– Это что? Мало что ли вам сражений и без этих парадов?
– Дело не в параде, монсеньор, – ответил бургомистр сконфуженно, – а в решении судьбы двух почтенных йоркширских рыцарей, желающих в вашем присутствии решить свою ссору единоборством.
– Двух почтенных безумцев! – пробормотал Генрих, и, возвысив голос, сказал: – Подойдите, господа, объясните мне вашу ссору!
Ссорящимися были два здоровенных йоркширца, природное лукавство которых было до того скрыто под грубостью их манер, что они с трудом могли прилично держать себя в присутствии короля.
– Не богоугодно ли будет вам выслушать меня, Христофора Китсона из Барробриджа, – сказал первый. – Я готов своим оружием подтвердить, что я честный человек, и доказать этому негодяю, что лошадь, посланная мной после смерти моего отца лорду архиепископу была невредима, и что нога ее вовсе не была сломана в колене, как утверждает этот клеветник Эйзинворд.
– Я же, честный Уильям Тректон из Эйзинворда, готов подтвердить своим оружием, что лошадь, посланная лорду архиепископу, была просто кляча.
– И вот мы явились сюда, – продолжал Китсон, словно повторяя урок, – чтобы стрелами ли, саблями ли или мечами решить в вашем присутствии эту ссору, которая длится уже девять лет.
– Разбить голову человеку, чтобы доказать невредимость лошади! – насмешливо воскликнул Генрих.
– Разрешаете ли вы нам бороться, монсеньор? – спросил Китсон.
– Да, разрешаю! – ответил Генрих, но, увидев, что противники уже сели на своих здоровенных коней и готовятся вступить в бой, он прибавил: – Разрешаю только с тем условием, что победитель будет немедленно повешен, как убийца!
Противники остановились, и бургомистр, подойдя к Генриху, начал приводить всевозможные доводы, ссылаясь на суд Божий, на обычай, и утверждая, что таких решений еще никогда не бывало.
– А я говорю, – продолжал Генрих, бросая огненные взгляды, – что решать всякие дрязги борьбой на жизнь и на смерть – противозаконно! Это – злоупотребление святым именем Бога, да и жизнью человека тоже! Господь даровал нам жизнь для более высоких целей, а не для того, чтобы мы рисковали ею по своему капризу. Ну, да я сумею положить конец всему этому! Так как вы, господа, не можете доказать свою правоту над лошадью, которая теперь или издохла, или же настолько стара, что ни к чему не годится, то лучше всего протяните друг другу руку примирения, а если вам уж непременно хочется пролить свою кровь, то через месяц приходите ко мне во Францию – там всю ярость свою можете излить или на французе или на шотландце.
– Но, монсеньор, – начал снова Китсон, – миссис Агнесса из Митчела обещала выйти замуж за того, кто одержит победу. Кому же теперь она достанется?
– В таком случае, – ответил король, – на мне будет лежать решение ее выбора. – – Я отправлю к ней с титулом рыцаря того из вас, кто храбрее будет бороться против французов, – в этом будет больше смысла, чем девятилетняя ссора из-за старой скотины!
Затем Генрих сошел с коня, взял под руку сэра Джемса и, сделав знак брату и Малькольму следовать за ним, направился к городской ратуше, где ему был приготовлен роскошный обед. Малькольм чуть не потерял рассудка от изумления, когда узнал что этот добродушный Генрих, с которым он так дружелюбно разговаривал, был Генрих де Монмут, король английский, а его благодетель – странствующий рыцарь, родство с которым он отвергал с пренебрежением, был никто иной, как сам король Джемс или Яков Шотландский!
ГЛАВА IV
Известия из Божэ
Наконец Малькольм все понял. В зале его встретил Нигель и просил подождать возвращения сэра Джемса, занятого тайным разговором с Генрихом. Здесь-то все было ему объяснено, но с лаконичной краткостью, которую мы постараемся избежать в настоящем рассказе.
Сквайр Нигель, иначе сэр Нигель Берд, барон Бердсберийский, был никто иной, как тот самый дворянин, кому несчастный король Роберт II поручил своего юного четырнадцатилетнего сына Джемса, посланного во Францию под предлогом окончания образования, а в сущности для того, чтоб избавить его от грустной участи, постигшей его брата, герцога Ротсея.
Во время пути взятый в плен англичанами, наследник шотландского престола был слишком важной добычей, чтобы ловкий Генрих IV мог его выпустить из рук. Он засадил юного Джемса в Виндзорскую крепость вместе с Эдмундом Мортимером, графом Марчским, под бдительным надзором принца Валлийского, только несколькими годами старше их. Как ни беззаконно было это заключение, оно не влекло за собой излишней строгости: молодые люди пользовались свободой настолько, насколько требовал их возраст; образование они получали самое тщательное. Кроме того, они воспитывались с четырьмя сыновьями английского монарха, с которыми сошлись самым дружеским образом.
Многие частные обстоятельства повлияли на крепость этой дружбы. С тех пор, как различные сомнения стали тревожить беспокойный ум Генриха Ланкастерского, порождая невероятные подозрения и ревность, жизнь его старшего сына сделалась невыносимой, что очень сблизило его с царственным узником, тем более, что положение их имело много общего.
Юный Генрих, одаренный необыкновенно открытой, чувствительной и любящей натурой, был нежно привязан к кроткому и симпатичному Ричарду II, и трагическая смерть его сильно поколебала в нем доверие к отцу.
Король под влиянием своей новой жены, – женщины скупой и подозрительной, – отдалял, насколько возможно, от себя старшего сына, посылая его большей частью на границу герцогства Валлийского, где тот изучал военное искусство под руководством Годспура и Олдкастля.
Когда же отец с сыном вновь свиделись, то благородная и горделивая осанка Генриха и удивительные его способности увеличили боязнь подозрительного и ревнивого короля. С тех пор король чувствовал себя в безопасности только при следующих условиях: насколько возможно унижал он молодого человека, отказывая ему даже в необходимых средствах и препятствуя получить какое бы то ни было влияние. Такова была мелочная и узкая политика Генриха IV. Переходя от раздражения к мечтательности, юноша все более и более чувствовал над собой гнет несправедливости, и с нетерпением ждал времени, когда ему можно будет принять деятельное участие в делах. Любимой мечтой его было восстановить пленного Джемса на престоле и вместе с ним приняться за преобразование человечества. Что же касается Джемса, то он со всем рвением предавался наукам, а в часы досуга занимался поэзией, вдохновляемой ему леди Бофор, прелестной дочерью графа Сомерсетского, брата короля, в то время, как Генрих, со своей стороны, продолжал восторгаться Изабеллой Французской, молодой вдовой короля Ричарда. Хотя страсть эта и не была взаимна, все же Изабелла имела благотворное влияние на всю его жизнь. Когда же она была возвращена во Францию, то Генрих перенес свою любовь на ее сестру Екатерину, и наделил ее в своем воображении всеми качествами и прелестями, которые предполагал у ее старшей сестры.
Злая мачеха распускала слух о совершенно безнравственном поведении и о всевозможных излишествах Генриха. В сущности же этого никогда не было, хотя действительно, некоторые его поступки в глазах людей солидных могли казаться предосудительными: не случалось ли ему в минуты безденежья присваивать себе королевские доходы? Не предавался ли он, по своей деятельной натуре, необычайным удовольствиям и не выкидывал ли он разных шуток, приводящих в ужас весь двор его отца? Но не смотря на все это, можно с достоверностью сказать, что принц Генрих всегда был в стороне от грубых пороков, навязываемых ему современными писателями; напротив, в продолжение всей своей жизни он никогда не изменял своему идеалу, и всегда старался следовать раз принятому им пути.
По странному стечению обстоятельств эти юные принцы, забавляющиеся, учащиеся, поющие и мечтающие на виндзорских лугах, были: будущий король Шотландии, плененный вдали от своего отечества; наследник британской короны в немилости и остальные сыновья монарха Англии. Но, несмотря на разность положений, юноши относились друг к другу с полным чистосердечием, свойственным только в столь молодые годы.
Младшие сыновья английского короля пользовались большим расположением своего отца, нежели старший: второму из них, Томасу, оказывал он иногда явное и самое унизительное для Генриха предпочтение; третий, Джон, серьезного и спокойного темперамента, редко заслуживал какого бы то ни было выговора; четвертый же, Гумфель, был баловнем семьи. Но предпочтение это нисколько не мешало великодушному Генриху быть всем сердцем привязанным к братьям. Он был идеалом и героем этой юной компании, глубоко убежденной в его высоком назначении, как избавителя мира, освободителя Иерусалима и утвердителя единства и чистоты церкви.
Вступив на престол, Генрих V твердо решил осуществить свои великие замыслы; впрочем, обещание, данное Джемсу, даровать ему свободу, он не тотчас же привел в исполнение. Альбани, владычествующие тогда над Шотландией, взяли с Генриха IV обещание держать юного короля в заточении насколько возможно дольше, и потому Генрих V решил, что отправить его в отечество, не удостоверившись прежде в его безопасности, значило навлечь на него удары многочисленных врагов. Напрасно Джемс настаивал на том, что он больше не ребенок, и что в случае опасности может сам защитить себя, уверяя, что собрав около своего знамени своих верноподданных, ему не трудно будет сразить врагов, да кроме того, ему гораздо приятнее было бы умереть на свободе, чем влачить бездеятельное существование в заточении. Но Генрих оставался глух ко всем этим доводам, и решительно объявил, что Джемс должен оставаться у него до тех пор, пока он, Генрих, будет в силах возвратить ему престол. Генриху и в голову не приходило, что такое вмешательство английского короля может навлечь на Джемса ненависть шотландцев, и сделать его в их глазах вторым Баллиолом.
Считая себя предназначенным свыше преобразовать мир, Генрих стал готовиться к большому крестовому походу, долженствовавшему, по его мнению, сделать переворот во всей Европе, и после славной победы, отдавшей почти всю побежденную Францию в его руки, он ждал, чтобы новые успехи окончательно увенчали его славу; но боясь, чтобы кто-нибудь не помешал его великому плану, этот мечтатель с практическими идеями, несмотря на всю доброту свою и великодушие, держал у себя целую толпу благородных узников. Впрочем, мольбы Джемса так тронули его, что он согласился отпустить его домой на то время, когда сам отправится поклониться мощам св. Иоанна Биверли; но все-таки отпустил его не иначе, как взяв предварительное обещание не только не объявлять о себе кому бы то ни было, но даже стараться избегать всякого, кто мог бы узнать его. Итак Джемс поехал прямо в Гленуски с намерением повидаться с сэром Дэвидом Драммондом и воспользоваться его советами; затем он отправился в Стирлинг, а оттуда в Эдинбург и Перт. Встретил же он Малькольма на обратном пути из Перта, и тут решил взять его с собой; узнанный же сэром Дэвидом, он сообщил ему о своем намерении, на что тот с благодарностью согласился. Джемс же так расположился к своему кузену оттого, может быть, что произошли различные перемены в его собственном положении: не мог же он оставаться в прежних отношениях с Генрихом, превратившемуся теперь из товарища по несчастью в пленителя. И хотя тот изо всех сил старался сгладить неловкость их отношений, требуя, чтобы Джемс относился к нему, как к брату, все же прежняя дружба их была немыслима. Кроме того, заговор, стоивший жизни графу Кембриджскому, убедил Джемса, что ему необходимо быть до известной степени сдержанным по отношению к своим прежним друзьям. Действительно, трудно ли было обвинить его в сочувствии к прямым наследникам Генриха, или же к Мортимерам? И потому Джемс с великой радостью воспользовался неожиданным случаем, доставившим ему возможность взять к себе юного кузена, близкого ему и по крови и по вкусам, и говорящего на родном ему языке; в нем он мог найти и друга и брата, а в будущем верного и преданного советника. Скромность и застенчивость Малькольма, его ум и образование расположили сердце короля и увеличили его желание приблизить к себе юношу. Что же касается намерения Малькольма поступить в монастырь, то это, по его мнению, происходило от болезненной комплекции и излишней деликатности чувств, заставляющих его приходить в чрезмерный ужас от необузданного варварства общества; он надеялся, что избавившись от грубых выходок своих кузенов, отдалившись от увещеваний монахов и сблизившись с энергичными, храбрыми, религиозными, образованными и добросовестными людьми, Малькольм, мало-помалу, откажется от своего намерения. Наконец, во время своего пребывания в Виндзоре, пребывания, которого сэр Джемс в душе страшился, он надеялся заняться образованием Малькольма, что, по его мнению, должно было развеивать его одиночество.
Когда после разъяснений Нигеля Берда Джемс вошел в зал, Малькольм бросился к его ногам и воскликнул:
– Король мой! Повелитель мой! Зачем не знал я этого раньше….
– Я и теперь не стану много распространяться с тобой на эту тему, – возразил улыбаясь Джемс. – Ну, дитя мое, согласен ли ты делить участь пленного?.. Гердсброу, ты совершенный пророк! Генрих настаивает на своем, и слышать не хочет, чтобы я действовал по своему усмотрению! Он желает возвратить меня Шотландии не иначе, как с помощью своего оружия, лишь только окончит затеянную им борьбу с Францией. Я чуть было не высказал все, что у меня накипело на душе, и не объявил ему на прямо, что ни за что не соглашусь, чтобы английский меч посадил меня на престол Брюсов! Но в этом Генри Мортимере есть что-то до такой степени привлекательное, что невольно поверишь ему скорей даже, чем ангелу, вооруженному мечом справедливости.
– Ангелу тьмы!.. – пробормотал Нигель себе под нос.
– Это говорит в тебе одна лишь злоба, Берд. Вникни только во все его действия. Возьми хоть Нормандию: кто освободил ее от тирании и различных бесчинств и водворил в ней порядок и спокойствие? Не Генрих ли? Взгляни на этот народ: был ли когда король любим своими подданными больше него? Иначе решился ли бы он так резко поступить, как сегодня?
– Боже, избави наше отечество от подобного управления! – вскричал Берд. – Я охотней бы согласился остаться здесь навсегда, чем возвращаться на родину, если там будет воспрещено свободно защищать собственное право. Ребенок этот, и тот не мог не придти в ужас, видя такое обращение.
– Бедная Шотландия! – сказал со вздохом Джемс. – Горе той стране, где такие мысли зарождаются не только в седых головах, но даже в таких юных, как у этого мальчика! Верь мне, кузен, что это так называемое право чести и есть корень всех бед нашей несчастной страны, бед, вследствие которых даже этот бедный воробушек жмется к решеткам клетки из боязни встретиться с ястребами и воронами.
– Увы, сэр! Дозвольте мне следовать своим наклонностям, – сказал Малькольм. – Я не способен к борьбе. Отдайте сестру мою со всеми землями Патрику Драммонду, – поверьте, вы не будете в накладе!..
Сквайр Нигель, иначе сэр Нигель Берд, барон Бердсберийский, был никто иной, как тот самый дворянин, кому несчастный король Роберт II поручил своего юного четырнадцатилетнего сына Джемса, посланного во Францию под предлогом окончания образования, а в сущности для того, чтоб избавить его от грустной участи, постигшей его брата, герцога Ротсея.
Во время пути взятый в плен англичанами, наследник шотландского престола был слишком важной добычей, чтобы ловкий Генрих IV мог его выпустить из рук. Он засадил юного Джемса в Виндзорскую крепость вместе с Эдмундом Мортимером, графом Марчским, под бдительным надзором принца Валлийского, только несколькими годами старше их. Как ни беззаконно было это заключение, оно не влекло за собой излишней строгости: молодые люди пользовались свободой настолько, насколько требовал их возраст; образование они получали самое тщательное. Кроме того, они воспитывались с четырьмя сыновьями английского монарха, с которыми сошлись самым дружеским образом.
Многие частные обстоятельства повлияли на крепость этой дружбы. С тех пор, как различные сомнения стали тревожить беспокойный ум Генриха Ланкастерского, порождая невероятные подозрения и ревность, жизнь его старшего сына сделалась невыносимой, что очень сблизило его с царственным узником, тем более, что положение их имело много общего.
Юный Генрих, одаренный необыкновенно открытой, чувствительной и любящей натурой, был нежно привязан к кроткому и симпатичному Ричарду II, и трагическая смерть его сильно поколебала в нем доверие к отцу.
Король под влиянием своей новой жены, – женщины скупой и подозрительной, – отдалял, насколько возможно, от себя старшего сына, посылая его большей частью на границу герцогства Валлийского, где тот изучал военное искусство под руководством Годспура и Олдкастля.
Когда же отец с сыном вновь свиделись, то благородная и горделивая осанка Генриха и удивительные его способности увеличили боязнь подозрительного и ревнивого короля. С тех пор король чувствовал себя в безопасности только при следующих условиях: насколько возможно унижал он молодого человека, отказывая ему даже в необходимых средствах и препятствуя получить какое бы то ни было влияние. Такова была мелочная и узкая политика Генриха IV. Переходя от раздражения к мечтательности, юноша все более и более чувствовал над собой гнет несправедливости, и с нетерпением ждал времени, когда ему можно будет принять деятельное участие в делах. Любимой мечтой его было восстановить пленного Джемса на престоле и вместе с ним приняться за преобразование человечества. Что же касается Джемса, то он со всем рвением предавался наукам, а в часы досуга занимался поэзией, вдохновляемой ему леди Бофор, прелестной дочерью графа Сомерсетского, брата короля, в то время, как Генрих, со своей стороны, продолжал восторгаться Изабеллой Французской, молодой вдовой короля Ричарда. Хотя страсть эта и не была взаимна, все же Изабелла имела благотворное влияние на всю его жизнь. Когда же она была возвращена во Францию, то Генрих перенес свою любовь на ее сестру Екатерину, и наделил ее в своем воображении всеми качествами и прелестями, которые предполагал у ее старшей сестры.
Злая мачеха распускала слух о совершенно безнравственном поведении и о всевозможных излишествах Генриха. В сущности же этого никогда не было, хотя действительно, некоторые его поступки в глазах людей солидных могли казаться предосудительными: не случалось ли ему в минуты безденежья присваивать себе королевские доходы? Не предавался ли он, по своей деятельной натуре, необычайным удовольствиям и не выкидывал ли он разных шуток, приводящих в ужас весь двор его отца? Но не смотря на все это, можно с достоверностью сказать, что принц Генрих всегда был в стороне от грубых пороков, навязываемых ему современными писателями; напротив, в продолжение всей своей жизни он никогда не изменял своему идеалу, и всегда старался следовать раз принятому им пути.
По странному стечению обстоятельств эти юные принцы, забавляющиеся, учащиеся, поющие и мечтающие на виндзорских лугах, были: будущий король Шотландии, плененный вдали от своего отечества; наследник британской короны в немилости и остальные сыновья монарха Англии. Но, несмотря на разность положений, юноши относились друг к другу с полным чистосердечием, свойственным только в столь молодые годы.
Младшие сыновья английского короля пользовались большим расположением своего отца, нежели старший: второму из них, Томасу, оказывал он иногда явное и самое унизительное для Генриха предпочтение; третий, Джон, серьезного и спокойного темперамента, редко заслуживал какого бы то ни было выговора; четвертый же, Гумфель, был баловнем семьи. Но предпочтение это нисколько не мешало великодушному Генриху быть всем сердцем привязанным к братьям. Он был идеалом и героем этой юной компании, глубоко убежденной в его высоком назначении, как избавителя мира, освободителя Иерусалима и утвердителя единства и чистоты церкви.
Вступив на престол, Генрих V твердо решил осуществить свои великие замыслы; впрочем, обещание, данное Джемсу, даровать ему свободу, он не тотчас же привел в исполнение. Альбани, владычествующие тогда над Шотландией, взяли с Генриха IV обещание держать юного короля в заточении насколько возможно дольше, и потому Генрих V решил, что отправить его в отечество, не удостоверившись прежде в его безопасности, значило навлечь на него удары многочисленных врагов. Напрасно Джемс настаивал на том, что он больше не ребенок, и что в случае опасности может сам защитить себя, уверяя, что собрав около своего знамени своих верноподданных, ему не трудно будет сразить врагов, да кроме того, ему гораздо приятнее было бы умереть на свободе, чем влачить бездеятельное существование в заточении. Но Генрих оставался глух ко всем этим доводам, и решительно объявил, что Джемс должен оставаться у него до тех пор, пока он, Генрих, будет в силах возвратить ему престол. Генриху и в голову не приходило, что такое вмешательство английского короля может навлечь на Джемса ненависть шотландцев, и сделать его в их глазах вторым Баллиолом.
Считая себя предназначенным свыше преобразовать мир, Генрих стал готовиться к большому крестовому походу, долженствовавшему, по его мнению, сделать переворот во всей Европе, и после славной победы, отдавшей почти всю побежденную Францию в его руки, он ждал, чтобы новые успехи окончательно увенчали его славу; но боясь, чтобы кто-нибудь не помешал его великому плану, этот мечтатель с практическими идеями, несмотря на всю доброту свою и великодушие, держал у себя целую толпу благородных узников. Впрочем, мольбы Джемса так тронули его, что он согласился отпустить его домой на то время, когда сам отправится поклониться мощам св. Иоанна Биверли; но все-таки отпустил его не иначе, как взяв предварительное обещание не только не объявлять о себе кому бы то ни было, но даже стараться избегать всякого, кто мог бы узнать его. Итак Джемс поехал прямо в Гленуски с намерением повидаться с сэром Дэвидом Драммондом и воспользоваться его советами; затем он отправился в Стирлинг, а оттуда в Эдинбург и Перт. Встретил же он Малькольма на обратном пути из Перта, и тут решил взять его с собой; узнанный же сэром Дэвидом, он сообщил ему о своем намерении, на что тот с благодарностью согласился. Джемс же так расположился к своему кузену оттого, может быть, что произошли различные перемены в его собственном положении: не мог же он оставаться в прежних отношениях с Генрихом, превратившемуся теперь из товарища по несчастью в пленителя. И хотя тот изо всех сил старался сгладить неловкость их отношений, требуя, чтобы Джемс относился к нему, как к брату, все же прежняя дружба их была немыслима. Кроме того, заговор, стоивший жизни графу Кембриджскому, убедил Джемса, что ему необходимо быть до известной степени сдержанным по отношению к своим прежним друзьям. Действительно, трудно ли было обвинить его в сочувствии к прямым наследникам Генриха, или же к Мортимерам? И потому Джемс с великой радостью воспользовался неожиданным случаем, доставившим ему возможность взять к себе юного кузена, близкого ему и по крови и по вкусам, и говорящего на родном ему языке; в нем он мог найти и друга и брата, а в будущем верного и преданного советника. Скромность и застенчивость Малькольма, его ум и образование расположили сердце короля и увеличили его желание приблизить к себе юношу. Что же касается намерения Малькольма поступить в монастырь, то это, по его мнению, происходило от болезненной комплекции и излишней деликатности чувств, заставляющих его приходить в чрезмерный ужас от необузданного варварства общества; он надеялся, что избавившись от грубых выходок своих кузенов, отдалившись от увещеваний монахов и сблизившись с энергичными, храбрыми, религиозными, образованными и добросовестными людьми, Малькольм, мало-помалу, откажется от своего намерения. Наконец, во время своего пребывания в Виндзоре, пребывания, которого сэр Джемс в душе страшился, он надеялся заняться образованием Малькольма, что, по его мнению, должно было развеивать его одиночество.
Когда после разъяснений Нигеля Берда Джемс вошел в зал, Малькольм бросился к его ногам и воскликнул:
– Король мой! Повелитель мой! Зачем не знал я этого раньше….
– Я и теперь не стану много распространяться с тобой на эту тему, – возразил улыбаясь Джемс. – Ну, дитя мое, согласен ли ты делить участь пленного?.. Гердсброу, ты совершенный пророк! Генрих настаивает на своем, и слышать не хочет, чтобы я действовал по своему усмотрению! Он желает возвратить меня Шотландии не иначе, как с помощью своего оружия, лишь только окончит затеянную им борьбу с Францией. Я чуть было не высказал все, что у меня накипело на душе, и не объявил ему на прямо, что ни за что не соглашусь, чтобы английский меч посадил меня на престол Брюсов! Но в этом Генри Мортимере есть что-то до такой степени привлекательное, что невольно поверишь ему скорей даже, чем ангелу, вооруженному мечом справедливости.
– Ангелу тьмы!.. – пробормотал Нигель себе под нос.
– Это говорит в тебе одна лишь злоба, Берд. Вникни только во все его действия. Возьми хоть Нормандию: кто освободил ее от тирании и различных бесчинств и водворил в ней порядок и спокойствие? Не Генрих ли? Взгляни на этот народ: был ли когда король любим своими подданными больше него? Иначе решился ли бы он так резко поступить, как сегодня?
– Боже, избави наше отечество от подобного управления! – вскричал Берд. – Я охотней бы согласился остаться здесь навсегда, чем возвращаться на родину, если там будет воспрещено свободно защищать собственное право. Ребенок этот, и тот не мог не придти в ужас, видя такое обращение.
– Бедная Шотландия! – сказал со вздохом Джемс. – Горе той стране, где такие мысли зарождаются не только в седых головах, но даже в таких юных, как у этого мальчика! Верь мне, кузен, что это так называемое право чести и есть корень всех бед нашей несчастной страны, бед, вследствие которых даже этот бедный воробушек жмется к решеткам клетки из боязни встретиться с ястребами и воронами.
– Увы, сэр! Дозвольте мне следовать своим наклонностям, – сказал Малькольм. – Я не способен к борьбе. Отдайте сестру мою со всеми землями Патрику Драммонду, – поверьте, вы не будете в накладе!..