Страница:
Как нам удалось выбраться, стало мне ясно только по позднейшему размышлению. Незаметно для самих себя мы свернули в третий ход и, оказавшись под нашим же заградительным огнем, приблизились к четвертой линии. Время от времени мы выдергивали один из встроенных в стены ящиков и совали на память гранату в карман.
Пробежав несколько раз по лабиринту траншей, мы уже не понимали, где находимся и в каком направлении лежат немецкие позиции. Мы забеспокоились. Стрелки компасов плясали в дрожащих руках, а при поиске Полярной звезды вся школьная премудрость вдруг начисто вылетела из головы. Звук голосов в соседней траншее свидетельствовал, что противник, после первого замешательства, начинает приходить в себя. Скоро они поймут наше положение.
Мы снова вернулись. Я шел последним, как вдруг передо мной над грудой мешков с песком закачался ствол пулемета. Я прыгнул туда, споткнувшись о труп убитого француза, и увидел унтер-офицера Клоппмана и прапорщика фон Зглиницки, хлопотавших у оружия, пока стрелок Халлер перепачканными кровью руками искал бумаги на разнесенном теле убитого. Забыв об окружающем, мы в лихорадочной спешке занялись пулеметом, чтоб хотя бы принести с собой трофей. Я пытался ослабить удерживающие винты, кто-то ножницами для резки проволоки отламывал пулеметную ленту. Наконец мы схватили эту на треноге стоявшую штуку и, не разбирая, потащили с собой. В этот момент из параллельного окопа в направлении, где, как мы предполагали, находится наша линия, возбужденно, но грозно донесся голос неприятеля: “Qui'est ce qu'il y a?”[31] – и черный шар, смутно выделяясь на рассветном небе, полетел на нас по высокой дуге. «Внимание!» Между мной и Мевиусом вспыхнула молния, осколок впился ему в руку. Мы ринулись в стороны, все больше увязая в путанице траншей. Рядом со мною были только унтер-офицер саперов, у которого из носа бежала кровь, и Мевиус. Лишь замешательство французов, до сих пор не рисковавших высунуться из своих нор, отодвигало нашу гибель. Речь могла идти только о минутах, когда мы наткнемся на превосходящий нас числом отряд, который с удовольствием нас прикончит. Я уже раздумывал, не следует ли просто швырнуть гранату с ударным взрывателем в голову того, кто мне встретится первым. На пощаду надеяться не приходилось.
Когда я уже оставил всякую надежду выбраться живым из этого осиного гнезда, у меня вдруг вырвался вопль радости. Мой взгляд упал на котелок с ложкой, и я все понял. Поскольку уже совсем рассвело, нельзя было терять ни секунды. Под свист вражеских пуль мы запрыгали по открытой местности к своим линиям. В передней траншее французов мы наткнулись на патруль лейтенанта фон Киница. Когда нам навстречу прозвучал пароль – «малыш и кружка!», мы поняли, что худшее осталось позади. К сожалению, я спрыгнул прямо на тяжелораненого, которого они здесь положили. Киниц торопливо рассказал мне, что он гранатой прогнал копателей первой траншеи и, продвигаясь затем к ее началу, под огнем собственной артиллерии потерял много людей убитыми и ранеными.
Спустя немалое время появились еще двое из моей группы, унтер-офицер Дуезифкен и стрелок Халлер, принесший мне, по крайней мере, хоть какое-то утешение. Блуждая в траншеях, он попал в отдаленный тупик и нашел там три брошенных пулемета, один из которых он отвинтил от подставки и прихватил с собой. Так как стало совсем светло, мы заторопились по нейтральной территории к своей передней линии.
Из четырнадцати человек, вышедших со мной, вернулись только четверо. В патруле Киница потери также были велики. Мою подавленность несколько облегчили слова славного ольденбуржца Дуезифкена; пока мне в штольне перевязывали руку, он излагал события стоящим у входа товарищам и закончил их так: «Лейтенант Юнгер – вот это человек! Видели б вы, как он летел впереди нас на заграждения!»
В конце концов, почти все с перебинтованными головами и руками, мы двинулись по лесу к командному пункту полка. Полковник фон Оппен приветствовал нас и велел напоить кофе. Он был весьма огорчен нашей неудачей, однако высказал нам свою признательность. Затем меня посадили в машину и повезли в дивизию дать подробный отчет. В ушах у меня все еще гремели беспорядочные взрывы гранат, но я в полной мере испытал блаженство, – откинувшись назад, в стремительном движении промчаться по сельской дороге.
Офицер генерального штаба дивизии принял меня в своем кабинете. Он был довольно желчным; по его раздражению я понял, что он пытается сделать меня ответственным за неудачу акции. Когда он ткнул пальцем в карту и задал вопрос что-то вроде «Почему вы не свернули в этом проходе направо?» – я понял, что хаос, в котором уже нет понятия ни «лево», ни «право», был вещью выше его понимания. Для него все это было планом, для меня – страстно переживаемой действительностью.
Командир дивизии встретил меня очень любезно и разогнал вскоре мое дурное настроение. За обедом я, в мятом кителе и с перевязанной рукой, сидел рядом с ним и после его слов: «Только подлецы скромничают!» – постарался изложить все события утра в истинном свете.
На следующий день полковник фон Оппен снова осматривал патруль; он раздал Железные Кресты и дал каждому участнику четырнадцать дней отпуска. К вечеру тела павших, которые удалось заполучить обратно, были похоронены на солдатском кладбище в Тьокуре. Рядом с жертвами этой войны там покоились также воины 1870/71 гг. Одну из этих старых могил украшал замшелый камень с надписью: «Вдали от глаз, но вечно в сердце!» На большой каменной плите было высечено:
Через несколько месяцев я получил письмо от одного из пропавших – стрелка Майера, потерявшего там ногу в гранатном бою. После долгих блужданий ему и его трем товарищам навязали бой и, тяжелораненый, он был взят в плен, когда остальные, среди них и унтер-офицер Клоппман, уже погибли. Клоппман действительно принадлежал к тем людям, которых невозможно представить себе плененными.
За войну мне доводилось переживать всякое, но не было случая более горького. До сих пор мне тяжело вспоминать о нашем блуждании в чужих, облитых холодным утренним светом траншеях. Они были овеяны вековечной враждой, какой никогда не ощущалось в английских окопах и по которой сразу становилось ясно, в чем разница между врагом и противником.
Несколько дней спустя лейтенанты Домайер и Цюрн со своими людьми после ряда шрапнельных выстрелов спрыгнули в первую линию французов. Домайер наткнулся на французского защитника с окладистой бородой, который на его возглас “Rendezvous!”[32] ответил свирепо: “Ah non!”[33] – и бросился на него В ожесточенной схватке Домайер прострелил из пистолета французу шею и вернулся, как и я, без пленного. Разве что при нашей акции было расстреляно столько артиллерийских снарядов, что в 1870 году их хватило бы на целое сражение.
Снова Фландрия
Пробежав несколько раз по лабиринту траншей, мы уже не понимали, где находимся и в каком направлении лежат немецкие позиции. Мы забеспокоились. Стрелки компасов плясали в дрожащих руках, а при поиске Полярной звезды вся школьная премудрость вдруг начисто вылетела из головы. Звук голосов в соседней траншее свидетельствовал, что противник, после первого замешательства, начинает приходить в себя. Скоро они поймут наше положение.
Мы снова вернулись. Я шел последним, как вдруг передо мной над грудой мешков с песком закачался ствол пулемета. Я прыгнул туда, споткнувшись о труп убитого француза, и увидел унтер-офицера Клоппмана и прапорщика фон Зглиницки, хлопотавших у оружия, пока стрелок Халлер перепачканными кровью руками искал бумаги на разнесенном теле убитого. Забыв об окружающем, мы в лихорадочной спешке занялись пулеметом, чтоб хотя бы принести с собой трофей. Я пытался ослабить удерживающие винты, кто-то ножницами для резки проволоки отламывал пулеметную ленту. Наконец мы схватили эту на треноге стоявшую штуку и, не разбирая, потащили с собой. В этот момент из параллельного окопа в направлении, где, как мы предполагали, находится наша линия, возбужденно, но грозно донесся голос неприятеля: “Qui'est ce qu'il y a?”[31] – и черный шар, смутно выделяясь на рассветном небе, полетел на нас по высокой дуге. «Внимание!» Между мной и Мевиусом вспыхнула молния, осколок впился ему в руку. Мы ринулись в стороны, все больше увязая в путанице траншей. Рядом со мною были только унтер-офицер саперов, у которого из носа бежала кровь, и Мевиус. Лишь замешательство французов, до сих пор не рисковавших высунуться из своих нор, отодвигало нашу гибель. Речь могла идти только о минутах, когда мы наткнемся на превосходящий нас числом отряд, который с удовольствием нас прикончит. Я уже раздумывал, не следует ли просто швырнуть гранату с ударным взрывателем в голову того, кто мне встретится первым. На пощаду надеяться не приходилось.
Когда я уже оставил всякую надежду выбраться живым из этого осиного гнезда, у меня вдруг вырвался вопль радости. Мой взгляд упал на котелок с ложкой, и я все понял. Поскольку уже совсем рассвело, нельзя было терять ни секунды. Под свист вражеских пуль мы запрыгали по открытой местности к своим линиям. В передней траншее французов мы наткнулись на патруль лейтенанта фон Киница. Когда нам навстречу прозвучал пароль – «малыш и кружка!», мы поняли, что худшее осталось позади. К сожалению, я спрыгнул прямо на тяжелораненого, которого они здесь положили. Киниц торопливо рассказал мне, что он гранатой прогнал копателей первой траншеи и, продвигаясь затем к ее началу, под огнем собственной артиллерии потерял много людей убитыми и ранеными.
Спустя немалое время появились еще двое из моей группы, унтер-офицер Дуезифкен и стрелок Халлер, принесший мне, по крайней мере, хоть какое-то утешение. Блуждая в траншеях, он попал в отдаленный тупик и нашел там три брошенных пулемета, один из которых он отвинтил от подставки и прихватил с собой. Так как стало совсем светло, мы заторопились по нейтральной территории к своей передней линии.
Из четырнадцати человек, вышедших со мной, вернулись только четверо. В патруле Киница потери также были велики. Мою подавленность несколько облегчили слова славного ольденбуржца Дуезифкена; пока мне в штольне перевязывали руку, он излагал события стоящим у входа товарищам и закончил их так: «Лейтенант Юнгер – вот это человек! Видели б вы, как он летел впереди нас на заграждения!»
В конце концов, почти все с перебинтованными головами и руками, мы двинулись по лесу к командному пункту полка. Полковник фон Оппен приветствовал нас и велел напоить кофе. Он был весьма огорчен нашей неудачей, однако высказал нам свою признательность. Затем меня посадили в машину и повезли в дивизию дать подробный отчет. В ушах у меня все еще гремели беспорядочные взрывы гранат, но я в полной мере испытал блаженство, – откинувшись назад, в стремительном движении промчаться по сельской дороге.
Офицер генерального штаба дивизии принял меня в своем кабинете. Он был довольно желчным; по его раздражению я понял, что он пытается сделать меня ответственным за неудачу акции. Когда он ткнул пальцем в карту и задал вопрос что-то вроде «Почему вы не свернули в этом проходе направо?» – я понял, что хаос, в котором уже нет понятия ни «лево», ни «право», был вещью выше его понимания. Для него все это было планом, для меня – страстно переживаемой действительностью.
Командир дивизии встретил меня очень любезно и разогнал вскоре мое дурное настроение. За обедом я, в мятом кителе и с перевязанной рукой, сидел рядом с ним и после его слов: «Только подлецы скромничают!» – постарался изложить все события утра в истинном свете.
На следующий день полковник фон Оппен снова осматривал патруль; он раздал Железные Кресты и дал каждому участнику четырнадцать дней отпуска. К вечеру тела павших, которые удалось заполучить обратно, были похоронены на солдатском кладбище в Тьокуре. Рядом с жертвами этой войны там покоились также воины 1870/71 гг. Одну из этих старых могил украшал замшелый камень с надписью: «Вдали от глаз, но вечно в сердце!» На большой каменной плите было высечено:
Вечером я прочел в армейских сводках французов: «Немецкая акция у Реньевиля провалилась; мы взяли пленных». О том, что речь шла, скорее, о волках, заблудившихся в овчарне, там не было, естественно, ни слова.
Растет печальный ряд могил, но множатся дела героев;
Пусть рейха слава в них живет – его рождение второе.
Через несколько месяцев я получил письмо от одного из пропавших – стрелка Майера, потерявшего там ногу в гранатном бою. После долгих блужданий ему и его трем товарищам навязали бой и, тяжелораненый, он был взят в плен, когда остальные, среди них и унтер-офицер Клоппман, уже погибли. Клоппман действительно принадлежал к тем людям, которых невозможно представить себе плененными.
За войну мне доводилось переживать всякое, но не было случая более горького. До сих пор мне тяжело вспоминать о нашем блуждании в чужих, облитых холодным утренним светом траншеях. Они были овеяны вековечной враждой, какой никогда не ощущалось в английских окопах и по которой сразу становилось ясно, в чем разница между врагом и противником.
Несколько дней спустя лейтенанты Домайер и Цюрн со своими людьми после ряда шрапнельных выстрелов спрыгнули в первую линию французов. Домайер наткнулся на французского защитника с окладистой бородой, который на его возглас “Rendezvous!”[32] ответил свирепо: “Ah non!”[33] – и бросился на него В ожесточенной схватке Домайер прострелил из пистолета французу шею и вернулся, как и я, без пленного. Разве что при нашей акции было расстреляно столько артиллерийских снарядов, что в 1870 году их хватило бы на целое сражение.
Снова Фландрия
В тот же день, когда я вернулся из отпуска, нас сменили баварские подразделения, и мы были размещены в близлежащей деревне Лабри – типичном для тех мест захолустье.
17 октября 1917 года мы перебазировались и через несколько дней снова ступили на землю Фландрии, которую оставили два месяца тому назад. Переночевав в городке Исегем, мы на следующее утро отправились в Рулер, или по-фламандски Руселаре. Город находился в начальной стадии разрушения. В магазинах еще продавались товары, но жители уже ютились в подвалах, и узы бюргерской жизни были разорваны частыми обстрелами. Витрина с дамскими шляпами напротив моей квартиры произвела на меня среди военной суеты впечатление зловещей бессмыслицы. Ночью в оставленные жилища пытались проникнуть мародеры.
В квартире, расположенной на Остстрат, я был единственным жильцом, заселявшим наземные комнаты. Дом принадлежал торговцу сукном, бежавшему в начале войны и оставившему старую домоправительницу с дочерью сторожить дом. Обе заботились о маленькой девочке-сироте, которую они подобрали во время нашего наступления; ее бросили родители, и она потерянно бродила по улицам. О ней они не знали ничего – ни ее имени, ни возраста. Дамы панически боялись бомб и чуть ли не на коленях заклинали меня не зажигать наверху свет, дабы не притягивать этих проклятых летчиков. Мне тоже было не до смеха, когда я стоял у окна рядом с лейтенантом Райнхардтом и наблюдал, как в свете прожектора чуть ли не по самым крышам скользил англичанин и как вблизи дома разорвалась огромная бомба, взметнув осколки выбитых окон, которые закружились вокруг нашей головы, подброшенные воздушной волной.
На предстоящие бои меня назначили наблюдающим офицером и предоставили в распоряжение полкового штаба. Для получения инструкций еще до начала боевых действий я отправился на командно-наблюдательный пункт 10-го Баварского резервного полка, – один из его отрядов мы должны были сменить. В лице командира я нашел весьма приветливого господина, хотя при первом знакомстве он что-то проворчал насчет моего не соответствующего уставу «красного картуза», который следовало бы, во избежание шальных выстрелов в голову, обшить серым сукном.
Двое связных отвели меня к так называемой связной вышке, с которой был хороший обзор. Едва мы покинули командно-наблюдательный пункт, как разорвавшийся снаряд взметнул вверх пласт луговой земли. Но в местности, замаскированной множеством небольших тополиных рощ, мои начальники ловко уворачивались от огня, перешедшего к полудню в непрерывный грохочущий вал. Они действовали с инстинктом старых вояк, которые и в самом плотном огне отыщут сколько-нибудь надежную тропу среди любого ландшафта.
На пороге одинокой усадьбы со следами недавних разрывов мы увидели ничком лежащего мертвеца. «Не повезло бедняге!» – посочувствовал благодушный Байер. «Воздух», – сказал другой, с опаской озираясь вокруг, и быстро пошагал дальше. Связная вышка, находившаяся по другую сторону плотно обстреливаемой улицы Пасхендале-Вестрозебеке, оказалась пунктом сбора донесений, подобным тому, которым я командовал во Фреснуа. Он находился возле дома, превращенного из-за обстрела в груду обломков, и был настолько оголен, что при первом же метком попадании от него не осталось бы и следа.
У троих офицеров, дружно влачивших здесь свое пещерное существование и чрезвычайно обрадовавшихся скорой смене, я выспросил все, что мне было нужно относительно неприятеля, позиции и подходных путей, после чего снова отправился назад через Родкруйс-Остньекерке в Рулер, где и доложил обо всем полковнику.
Проходя по улицам города, я с удовольствием изучал уютные названия многочисленных трактирчиков, свидетельствующих о поистине фламандской домовитости. Кого не притягивали вывески с такими названиями, как “De Zalm” (лосось), “De Reeper” (цапля), “De Nieuwe Trompette”, “De drie Koningen” или “Den Olifant”?[34] Сочный и неиспорченный язык, которым тебя встречают, говоря при этом доверительное «ты», уже создает уютную обстановку. Да поможет Бог этой великолепной стране, так часто служившей ареной военных действий, излечиться и от нынешних ран, возродясь в своем былом естестве!
Вечером город снова бомбили. Я спустился в подвал, где женщины, дрожа от страха, забились в угол, и зажег карманный фонарик, чтобы успокоить плакавшую малышку, так как взрыв загасил свет. Здесь у меня снова была возможность убедиться в том, до чего же крепко человек срастается с родной почвой. Несмотря на сильнейший страх перед опасностью, обе женщины цеплялись за тот клочок земли, который каждое мгновение мог стать их могилой.
Утром 22 октября я со своим наблюдательным отрядом в количестве четырех человек отправился в Кальве, где до обеда должна была произойти смена полкового штаба. На фронте бушевал сильнейший огонь, и его вспышки придавали раннему туману вид кипящего, кроваво-красного пара. У входа в Остньекерке рядом с нами рухнул дом, в который попал тяжелый снаряд. Каменные обломки с грохотом катились по улице. Мы попытались обойти это место, но все же пошли напрямик, так как не знали направления на Родкруйс – Кальве. По дороге я осведомился о нем у незнакомого унтер-офицера, стоявшего у входа в погреб. Вместо ответа он засунул обе руки в карманы и пожал плечами. Поскольку при обстреле мешкать было нельзя, я подскочил к этому неудавшемуся продукту военного воспитания и добился информации, сунув ему под нос пистолет.
Впервые за время войны я встретил человека, который осложнял обстановку не из трусости, а явно по неохоте. Хотя эта неохота в последние годы принимала все более широкие масштабы, такой поступок во время боевых действий был явно необычным, так как битва связывает, а бездействие распыляет. В бою следуешь велению необходимости. Напротив того, на марше, в рядах колонн, возвращающихся с войны техники, распад воинской дисциплины наблюдается острее всего.
У самого Родкруйса, небольшого хуторка у развилки улиц, дело приняло серьезный оборот. Артиллерийские упряжки мчались сквозь обстреливаемую улицу, по обеим сторонам которой, извилисто прорезая местность, тянулись пехотные подразделения, и бесчисленные раненые тащились с передовой в тыл. Навстречу нам попался молодой артиллерист; из его плеча торчал длинный зазубренный осколок, похожий на отломанное острие копья.
Повернув с улицы направо, мы двинулись к полковому командному пункту, окруженному кольцом сильного огня. Поблизости два телефониста сматывали на капустном поле кабель. Возле одного из них разорвался снаряд; мы видели, как человек рухнул наземь, и считали его уже покойником. Тем не менее он снова поднялся и продолжал тянуть свой провод с достойным уважения хладнокровием. Поскольку командный пункт состоял из одного крошечного бетонного блока и на нем едва умещались командир с его адъютантом и офицер-порученец, то я должен был искать пристанища где-нибудь поблизости. Вместе с офицерами связной, химической и минометной служб я поселился в легком деревянном бараке, который далеко не был образцом надежного убежища.
После обеда я пошел на позицию, так как поступило сообщение, что утром противник атаковал пятую роту. Мой путь шел через связную вышку к Нордхофу – до неузнаваемости разгромленному хутору; под его развалинами обитал командир дежурного батальона. Оттуда едва обозначенная тропинка вела к командиру боевых отрядов. Из-за недавних сильных ливней необъятное поле, изрытое воронками, превратилось в болото, глубина которого была особенно опасной в долине Паддебаха. Блуждая, я иногда натыкался на одиноко лежащих, забытых мертвецов; часто, возвышаясь над краями воронок, из грязи торчала голова или кисть руки. Тысячи почиют так, и не находится дружеской руки, которая поставила бы на их безвестных могилах надгробие.
Перейдя с великим трудом Паддебах, что удалось сделать только с помощью переброшенных через него снарядами тополей, в огромной воронке, среди небольшой горстки верных людей, я нашел командира пятой роты, лейтенанта Хайнса. Позиция находилась на склоне и, будучи не полностью затопленной, могла рассматриваться неприхотливыми фронтовиками как пригодная для жилья. Хайнс рассказал мне, что утром появился отряд английских стрелков и, встреченный пулями, тут же исчез. Но все же ему удалось подстрелить нескольких заблудших из 164-го, которые было бросились при его приближении бежать. В остальном все было в порядке; затем я вернулся на командный пункт, где доложил обо всем полковнику.
На следующий день наш обед был грубейшим образом прерван снарядами, упавшими прямо у деревянной стены. Поднятые ими фонтаны грязи барабанили по толевой крыше. Все ринулись наружу; я удрал в ближнюю усадьбу и, спасаясь от дождя, вошел внутрь дома. Вечером все повторилось, только на этот раз я остановился перед домом, потому что дождь закончился. Следующий снаряд попал прямо в здание, и оно тут же обвалилось. Так, на войне все решает случай. Закон «малые причины – великие последствия» имеет здесь большую силу, чем где бы то ни было. Все зависит от секунд и миллиметров.
25-го в 8 часов нас уже эвакуировали из бараков; в один из них, напротив нашего, со второго раза произошло прямое попадание. Другие снаряды, упавшие на мокрые от дождя поляны, много шуму не наделали, но оставили глубокие воронки. Умудренный опытом предыдущего дня, на большом капустном поле за командным пунктом я отыскал одинокую, вызывающую доверие воронку; ее я покидал, только выждав необходимую для безопасности паузу. В этот день я получил весьма огорчившее меня известие о смерти лейтенанта Брехта, погибшего правее Нордхофа при исполнении обязанности дивизионного офицера-наблюдателя. Он был одним из немногих, кому неизменная бесшабашность даже в этой войне техники придавала особое очарование. Подобных ему людей можно было распознать в любой толпе, – они смеялись, когда приходил новый приказ о наступлении. При таких извещениях о смерти невольно закрадывалась мысль, что и сам ты недолго протянешь.
Утренние часы 26-го были заполнены ураганным огнем невероятной силы. Наша артиллерия в ответ на взмывающие вверх сигналы заградительного огня также удвоила свою ярость. Каждый лесной участок и каждая изгородь были нашпигованы орудиями, которые обслуживали наполовину оглохшие канониры.
Поскольку возвращавшиеся раненые давали об английской атаке неясные и преувеличенные показания, то меня и еще четверых из моей роты в 11 часов послали на передовую для проведения точной разведки. Мы пробирались сквозь сильнейший огонь. Навстречу нам шли многочисленные раненые, среди них – лейтенант Шпиц, командир двенадцатой, раненный в колено. Уже перед штольней командира боевых отрядов мы попали под прицельный минометный обстрел, бывший знаком того, что враг вклинился в нашу позицию. Это подозрение мне подтвердил майор Дитлайн, командир третьего батальона. Я застал этого престарелого господина как раз в тот момент, когда он вылезал из своего на три четверти затопленного блиндажа и выуживал из слякоти упавшую туда пенковую трубку.
Враг проник на переднюю линию и занял холм, с которого мог обстреливать важную долину Паддебаха, где находился командир боевых отрядов. Отметив это изменение ситуации красным карандашом на карте, я отправился со своими людьми в длинный путь по болоту. В бешеной спешке мы перепрыгивали с одной кочки на другую, после чего уже медленнее двинулись к Нордхофу. Справа и слева в болото шлепались снаряды и швыряли вверх огромные, сопровождаемые тучами осколков горы болотной грязи. Нордхоф обстреливали фугасами, и нам пришлось преодолевать его прыжками. Эти штуковины действительно разрывались с особой злостью и оглушительным треском. Они приближались группами через малые промежутки времени. Каждый раз нужно было быстро перепрыгивать через очередной участок местности и затем пережидать в воронке следующие удары. В краткие интервалы между первым далеким завыванием и близким взрывом воля к жизни обострялась особенно болезненно, так как телу оставалось только беспомощно и покорно ожидать своей судьбы.
К тяжелым снарядам примешивалась шрапнель; один такой выброс разрядился между нами целой очередью хлопающих залпов. Одному из моих спутников шрапнелью задело задний край каски, и он повалился наземь. Потеряв на какое-то время сознание, он все же поднялся и побежал дальше. Местность вокруг Нордхофа была покрыта уймой изуродованных трупов.
Поскольку свою службу наблюдателей мы справляли с большим усердием, то частенько заглядывали в места, которые прежде были недоступны. Так, нам удалось подсмотреть то запретное, что совершалось на поле боя. Повсюду мы сталкивались со смертью; казалось, что в этой пустыне нет больше ни единой живой души. В одном месте, за разодранной изгородью, лежала группа тел, покрытых еще свежей землей, засыпавшей их после взрыва; в другом, рядом с воронкой, откуда еще струился ядовитый запах оставшихся после взрыва газов, лежали, распластавшись, двое связных. Множество трупов было разбросано по небольшой поверхности: команда подносчиков, попавшая в самый центр огневого вихря, или же заблудившийся резервный взвод, нашедший здесь свой конец. Мы появлялись здесь, единым взглядом окидывали тайны этого уголка смерти и снова исчезали в дыму.
Благополучно преодолев сильно обстреливаемое пространство за улицей Пасхендале-Вестрозебеке, я отчитался перед полковым командиром.
На следующее утро уже в 6 часов, получив задание определить, может ли полк связаться с другими подразделениями и в каком месте, я был послан на передовую. По дороге я встретил фельдфебеля Ферхланда; он нес приказ восьмой роте двинуться на Гудберг и закрыть брешь, если таковая имеется, между нами и соседним полком слева. Чтобы поскорей исполнить данное мне поручение, я счел самым разумным присоединиться к Ферхланду, После долгих поисков мы нашли командира восьмой, моего приятеля лейтенанта Теббе, в необжитой части изрытой воронками местности, неподалеку от связной вышки. Задание произвести такое заметное передвижение средь бела дня не вызвало у него большой радости. Во время этой немногословной беседы, скованной несказанной скукой утренне-белесого, изрытого воронками поля, в ожидании, когда соберется вся рота, мы выкурили по сигаре.
Пройдя несколько шагов, мы попали под прицельный огонь пехоты, исходящий от расположенных друг против друга высот, и должны были поодиночке перебегать от воронки к воронке. Когда мы переправлялись через следующий склон, огонь стал таким плотным, что Теббе решил, воспользовавшись покровом ночи, переждать его в воронках. Куря сигару, с величайшим хладнокровием он обошел весь участок, распределяя людей по отделениям.
Я стал продвигаться дальше, чтобы определить величину бреши, и на мгновение задержался в воронке Теббе. Вражеская артиллерия в наказание за смелый переход тут же начала обстреливать эту полосу. Осколок снаряда, угодивший на край нашего убежища и забросавший карту и глаза глиной, заставил меня подняться. Я попрощался с Теббе и пожелал ему удачи в последующие часы. Вослед он прокричал: «Господи, помоги дожить до вечера, а утро придет и так!»
Мы осторожно двигались по проверенной долине Паддебаха, прячась за купами обстреливаемых черных тополей и используя их стволы в качестве мостов. Время от времени кто-нибудь проваливался по самые бедра в болото и, если бы не приклады, которые протягивали товарищи, наверняка бы утонул. Ориентиром я выбрал группу людей, стоявших вокруг бетонированного блиндажа. Впереди, в том же направлении, четверо санитаров тащили носилки. Озадаченный этим наблюдением, – то есть тем, что раненого несли на передовую, – я посмотрел в бинокль и увидел ряд фигур в хаки и в плоских касках. В этот момент затрещали первые выстрелы. Поскольку укрыться было негде, мы помчались назад, пока снаряды вокруг плюхались в болотную грязь. Гонка по болоту была в высшей степени утомительной, но, побегав так в качестве мишеней и совершенно выдохшись, мы снова обрели прежнюю прыть, получив хорошую порцию осколочных фугасов. По крайней мере, окутав чадом, они скрыли нас из виду. Самым неприятным в этой гонке была перспектива из-за малейшего ранения тут же превратиться в болотный труп. Кровавые ручейки, стекавшие по воронкам, ясно говорили о том, что здесь пропал не один человек.
Смертельно измученные, мы достигли боевой позиции полка, где я отдал свои записи и доложил о положении дел.
28 октября нас снова сменил Баварский резервный 10-й полк, и мы, постоянно готовые к нападению, разместились в деревнях за линией фронта. Штаб отправился в Мост.
Вечером в прекрасном расположении духа мы снова сидели в помещении заброшенного кабачка и праздновали повышение по службе и помолвку лейтенанта Цюрна, только что вернувшегося из отпуска. В наказание за свое легкомыслие на следующее утро мы были разбужены ураганным огнем чудовищной силы, который, несмотря на удаленность, выбил у меня оконные стекла. Сразу же была объявлена тревога. Прошел слух, будто противник, воспользовавшись все еще не затянутой брешью, проник в пространство слева от полковой позиции. Я провел день в ожидании приказов у наблюдательного пункта главного командования армии, местность вокруг которого находилась под слабым рассеянным огнем. Легкий снаряд влетел в окно барака, и из него выскочили трое раненых артиллеристов, осыпанных кирпичной мукой. Другие трое, уже мертвые, лежали под развалинами.
На следующее утро я получил от баварского командира следующее боевое задание: «Вследствие повторного продвижения противника позиция полка по левому флангу еще более оттеснена назад, и брешь между обоими полками значительно увеличилась. Так как позиции угрожала опасность быть обойденной слева, то 73-й стрелковый полк вчера вечером предпринял контратаку, но, по всем признакам, был рассеян заградительным огнем и до врага не дошел. Сегодня утром для закрытия бреши был отправлен второй батальон. Известий до сих пор нет. Произвести разведку позиций первого и второго батальона».
17 октября 1917 года мы перебазировались и через несколько дней снова ступили на землю Фландрии, которую оставили два месяца тому назад. Переночевав в городке Исегем, мы на следующее утро отправились в Рулер, или по-фламандски Руселаре. Город находился в начальной стадии разрушения. В магазинах еще продавались товары, но жители уже ютились в подвалах, и узы бюргерской жизни были разорваны частыми обстрелами. Витрина с дамскими шляпами напротив моей квартиры произвела на меня среди военной суеты впечатление зловещей бессмыслицы. Ночью в оставленные жилища пытались проникнуть мародеры.
В квартире, расположенной на Остстрат, я был единственным жильцом, заселявшим наземные комнаты. Дом принадлежал торговцу сукном, бежавшему в начале войны и оставившему старую домоправительницу с дочерью сторожить дом. Обе заботились о маленькой девочке-сироте, которую они подобрали во время нашего наступления; ее бросили родители, и она потерянно бродила по улицам. О ней они не знали ничего – ни ее имени, ни возраста. Дамы панически боялись бомб и чуть ли не на коленях заклинали меня не зажигать наверху свет, дабы не притягивать этих проклятых летчиков. Мне тоже было не до смеха, когда я стоял у окна рядом с лейтенантом Райнхардтом и наблюдал, как в свете прожектора чуть ли не по самым крышам скользил англичанин и как вблизи дома разорвалась огромная бомба, взметнув осколки выбитых окон, которые закружились вокруг нашей головы, подброшенные воздушной волной.
На предстоящие бои меня назначили наблюдающим офицером и предоставили в распоряжение полкового штаба. Для получения инструкций еще до начала боевых действий я отправился на командно-наблюдательный пункт 10-го Баварского резервного полка, – один из его отрядов мы должны были сменить. В лице командира я нашел весьма приветливого господина, хотя при первом знакомстве он что-то проворчал насчет моего не соответствующего уставу «красного картуза», который следовало бы, во избежание шальных выстрелов в голову, обшить серым сукном.
Двое связных отвели меня к так называемой связной вышке, с которой был хороший обзор. Едва мы покинули командно-наблюдательный пункт, как разорвавшийся снаряд взметнул вверх пласт луговой земли. Но в местности, замаскированной множеством небольших тополиных рощ, мои начальники ловко уворачивались от огня, перешедшего к полудню в непрерывный грохочущий вал. Они действовали с инстинктом старых вояк, которые и в самом плотном огне отыщут сколько-нибудь надежную тропу среди любого ландшафта.
На пороге одинокой усадьбы со следами недавних разрывов мы увидели ничком лежащего мертвеца. «Не повезло бедняге!» – посочувствовал благодушный Байер. «Воздух», – сказал другой, с опаской озираясь вокруг, и быстро пошагал дальше. Связная вышка, находившаяся по другую сторону плотно обстреливаемой улицы Пасхендале-Вестрозебеке, оказалась пунктом сбора донесений, подобным тому, которым я командовал во Фреснуа. Он находился возле дома, превращенного из-за обстрела в груду обломков, и был настолько оголен, что при первом же метком попадании от него не осталось бы и следа.
У троих офицеров, дружно влачивших здесь свое пещерное существование и чрезвычайно обрадовавшихся скорой смене, я выспросил все, что мне было нужно относительно неприятеля, позиции и подходных путей, после чего снова отправился назад через Родкруйс-Остньекерке в Рулер, где и доложил обо всем полковнику.
Проходя по улицам города, я с удовольствием изучал уютные названия многочисленных трактирчиков, свидетельствующих о поистине фламандской домовитости. Кого не притягивали вывески с такими названиями, как “De Zalm” (лосось), “De Reeper” (цапля), “De Nieuwe Trompette”, “De drie Koningen” или “Den Olifant”?[34] Сочный и неиспорченный язык, которым тебя встречают, говоря при этом доверительное «ты», уже создает уютную обстановку. Да поможет Бог этой великолепной стране, так часто служившей ареной военных действий, излечиться и от нынешних ран, возродясь в своем былом естестве!
Вечером город снова бомбили. Я спустился в подвал, где женщины, дрожа от страха, забились в угол, и зажег карманный фонарик, чтобы успокоить плакавшую малышку, так как взрыв загасил свет. Здесь у меня снова была возможность убедиться в том, до чего же крепко человек срастается с родной почвой. Несмотря на сильнейший страх перед опасностью, обе женщины цеплялись за тот клочок земли, который каждое мгновение мог стать их могилой.
Утром 22 октября я со своим наблюдательным отрядом в количестве четырех человек отправился в Кальве, где до обеда должна была произойти смена полкового штаба. На фронте бушевал сильнейший огонь, и его вспышки придавали раннему туману вид кипящего, кроваво-красного пара. У входа в Остньекерке рядом с нами рухнул дом, в который попал тяжелый снаряд. Каменные обломки с грохотом катились по улице. Мы попытались обойти это место, но все же пошли напрямик, так как не знали направления на Родкруйс – Кальве. По дороге я осведомился о нем у незнакомого унтер-офицера, стоявшего у входа в погреб. Вместо ответа он засунул обе руки в карманы и пожал плечами. Поскольку при обстреле мешкать было нельзя, я подскочил к этому неудавшемуся продукту военного воспитания и добился информации, сунув ему под нос пистолет.
Впервые за время войны я встретил человека, который осложнял обстановку не из трусости, а явно по неохоте. Хотя эта неохота в последние годы принимала все более широкие масштабы, такой поступок во время боевых действий был явно необычным, так как битва связывает, а бездействие распыляет. В бою следуешь велению необходимости. Напротив того, на марше, в рядах колонн, возвращающихся с войны техники, распад воинской дисциплины наблюдается острее всего.
У самого Родкруйса, небольшого хуторка у развилки улиц, дело приняло серьезный оборот. Артиллерийские упряжки мчались сквозь обстреливаемую улицу, по обеим сторонам которой, извилисто прорезая местность, тянулись пехотные подразделения, и бесчисленные раненые тащились с передовой в тыл. Навстречу нам попался молодой артиллерист; из его плеча торчал длинный зазубренный осколок, похожий на отломанное острие копья.
Повернув с улицы направо, мы двинулись к полковому командному пункту, окруженному кольцом сильного огня. Поблизости два телефониста сматывали на капустном поле кабель. Возле одного из них разорвался снаряд; мы видели, как человек рухнул наземь, и считали его уже покойником. Тем не менее он снова поднялся и продолжал тянуть свой провод с достойным уважения хладнокровием. Поскольку командный пункт состоял из одного крошечного бетонного блока и на нем едва умещались командир с его адъютантом и офицер-порученец, то я должен был искать пристанища где-нибудь поблизости. Вместе с офицерами связной, химической и минометной служб я поселился в легком деревянном бараке, который далеко не был образцом надежного убежища.
После обеда я пошел на позицию, так как поступило сообщение, что утром противник атаковал пятую роту. Мой путь шел через связную вышку к Нордхофу – до неузнаваемости разгромленному хутору; под его развалинами обитал командир дежурного батальона. Оттуда едва обозначенная тропинка вела к командиру боевых отрядов. Из-за недавних сильных ливней необъятное поле, изрытое воронками, превратилось в болото, глубина которого была особенно опасной в долине Паддебаха. Блуждая, я иногда натыкался на одиноко лежащих, забытых мертвецов; часто, возвышаясь над краями воронок, из грязи торчала голова или кисть руки. Тысячи почиют так, и не находится дружеской руки, которая поставила бы на их безвестных могилах надгробие.
Перейдя с великим трудом Паддебах, что удалось сделать только с помощью переброшенных через него снарядами тополей, в огромной воронке, среди небольшой горстки верных людей, я нашел командира пятой роты, лейтенанта Хайнса. Позиция находилась на склоне и, будучи не полностью затопленной, могла рассматриваться неприхотливыми фронтовиками как пригодная для жилья. Хайнс рассказал мне, что утром появился отряд английских стрелков и, встреченный пулями, тут же исчез. Но все же ему удалось подстрелить нескольких заблудших из 164-го, которые было бросились при его приближении бежать. В остальном все было в порядке; затем я вернулся на командный пункт, где доложил обо всем полковнику.
На следующий день наш обед был грубейшим образом прерван снарядами, упавшими прямо у деревянной стены. Поднятые ими фонтаны грязи барабанили по толевой крыше. Все ринулись наружу; я удрал в ближнюю усадьбу и, спасаясь от дождя, вошел внутрь дома. Вечером все повторилось, только на этот раз я остановился перед домом, потому что дождь закончился. Следующий снаряд попал прямо в здание, и оно тут же обвалилось. Так, на войне все решает случай. Закон «малые причины – великие последствия» имеет здесь большую силу, чем где бы то ни было. Все зависит от секунд и миллиметров.
25-го в 8 часов нас уже эвакуировали из бараков; в один из них, напротив нашего, со второго раза произошло прямое попадание. Другие снаряды, упавшие на мокрые от дождя поляны, много шуму не наделали, но оставили глубокие воронки. Умудренный опытом предыдущего дня, на большом капустном поле за командным пунктом я отыскал одинокую, вызывающую доверие воронку; ее я покидал, только выждав необходимую для безопасности паузу. В этот день я получил весьма огорчившее меня известие о смерти лейтенанта Брехта, погибшего правее Нордхофа при исполнении обязанности дивизионного офицера-наблюдателя. Он был одним из немногих, кому неизменная бесшабашность даже в этой войне техники придавала особое очарование. Подобных ему людей можно было распознать в любой толпе, – они смеялись, когда приходил новый приказ о наступлении. При таких извещениях о смерти невольно закрадывалась мысль, что и сам ты недолго протянешь.
Утренние часы 26-го были заполнены ураганным огнем невероятной силы. Наша артиллерия в ответ на взмывающие вверх сигналы заградительного огня также удвоила свою ярость. Каждый лесной участок и каждая изгородь были нашпигованы орудиями, которые обслуживали наполовину оглохшие канониры.
Поскольку возвращавшиеся раненые давали об английской атаке неясные и преувеличенные показания, то меня и еще четверых из моей роты в 11 часов послали на передовую для проведения точной разведки. Мы пробирались сквозь сильнейший огонь. Навстречу нам шли многочисленные раненые, среди них – лейтенант Шпиц, командир двенадцатой, раненный в колено. Уже перед штольней командира боевых отрядов мы попали под прицельный минометный обстрел, бывший знаком того, что враг вклинился в нашу позицию. Это подозрение мне подтвердил майор Дитлайн, командир третьего батальона. Я застал этого престарелого господина как раз в тот момент, когда он вылезал из своего на три четверти затопленного блиндажа и выуживал из слякоти упавшую туда пенковую трубку.
Враг проник на переднюю линию и занял холм, с которого мог обстреливать важную долину Паддебаха, где находился командир боевых отрядов. Отметив это изменение ситуации красным карандашом на карте, я отправился со своими людьми в длинный путь по болоту. В бешеной спешке мы перепрыгивали с одной кочки на другую, после чего уже медленнее двинулись к Нордхофу. Справа и слева в болото шлепались снаряды и швыряли вверх огромные, сопровождаемые тучами осколков горы болотной грязи. Нордхоф обстреливали фугасами, и нам пришлось преодолевать его прыжками. Эти штуковины действительно разрывались с особой злостью и оглушительным треском. Они приближались группами через малые промежутки времени. Каждый раз нужно было быстро перепрыгивать через очередной участок местности и затем пережидать в воронке следующие удары. В краткие интервалы между первым далеким завыванием и близким взрывом воля к жизни обострялась особенно болезненно, так как телу оставалось только беспомощно и покорно ожидать своей судьбы.
К тяжелым снарядам примешивалась шрапнель; один такой выброс разрядился между нами целой очередью хлопающих залпов. Одному из моих спутников шрапнелью задело задний край каски, и он повалился наземь. Потеряв на какое-то время сознание, он все же поднялся и побежал дальше. Местность вокруг Нордхофа была покрыта уймой изуродованных трупов.
Поскольку свою службу наблюдателей мы справляли с большим усердием, то частенько заглядывали в места, которые прежде были недоступны. Так, нам удалось подсмотреть то запретное, что совершалось на поле боя. Повсюду мы сталкивались со смертью; казалось, что в этой пустыне нет больше ни единой живой души. В одном месте, за разодранной изгородью, лежала группа тел, покрытых еще свежей землей, засыпавшей их после взрыва; в другом, рядом с воронкой, откуда еще струился ядовитый запах оставшихся после взрыва газов, лежали, распластавшись, двое связных. Множество трупов было разбросано по небольшой поверхности: команда подносчиков, попавшая в самый центр огневого вихря, или же заблудившийся резервный взвод, нашедший здесь свой конец. Мы появлялись здесь, единым взглядом окидывали тайны этого уголка смерти и снова исчезали в дыму.
Благополучно преодолев сильно обстреливаемое пространство за улицей Пасхендале-Вестрозебеке, я отчитался перед полковым командиром.
На следующее утро уже в 6 часов, получив задание определить, может ли полк связаться с другими подразделениями и в каком месте, я был послан на передовую. По дороге я встретил фельдфебеля Ферхланда; он нес приказ восьмой роте двинуться на Гудберг и закрыть брешь, если таковая имеется, между нами и соседним полком слева. Чтобы поскорей исполнить данное мне поручение, я счел самым разумным присоединиться к Ферхланду, После долгих поисков мы нашли командира восьмой, моего приятеля лейтенанта Теббе, в необжитой части изрытой воронками местности, неподалеку от связной вышки. Задание произвести такое заметное передвижение средь бела дня не вызвало у него большой радости. Во время этой немногословной беседы, скованной несказанной скукой утренне-белесого, изрытого воронками поля, в ожидании, когда соберется вся рота, мы выкурили по сигаре.
Пройдя несколько шагов, мы попали под прицельный огонь пехоты, исходящий от расположенных друг против друга высот, и должны были поодиночке перебегать от воронки к воронке. Когда мы переправлялись через следующий склон, огонь стал таким плотным, что Теббе решил, воспользовавшись покровом ночи, переждать его в воронках. Куря сигару, с величайшим хладнокровием он обошел весь участок, распределяя людей по отделениям.
Я стал продвигаться дальше, чтобы определить величину бреши, и на мгновение задержался в воронке Теббе. Вражеская артиллерия в наказание за смелый переход тут же начала обстреливать эту полосу. Осколок снаряда, угодивший на край нашего убежища и забросавший карту и глаза глиной, заставил меня подняться. Я попрощался с Теббе и пожелал ему удачи в последующие часы. Вослед он прокричал: «Господи, помоги дожить до вечера, а утро придет и так!»
Мы осторожно двигались по проверенной долине Паддебаха, прячась за купами обстреливаемых черных тополей и используя их стволы в качестве мостов. Время от времени кто-нибудь проваливался по самые бедра в болото и, если бы не приклады, которые протягивали товарищи, наверняка бы утонул. Ориентиром я выбрал группу людей, стоявших вокруг бетонированного блиндажа. Впереди, в том же направлении, четверо санитаров тащили носилки. Озадаченный этим наблюдением, – то есть тем, что раненого несли на передовую, – я посмотрел в бинокль и увидел ряд фигур в хаки и в плоских касках. В этот момент затрещали первые выстрелы. Поскольку укрыться было негде, мы помчались назад, пока снаряды вокруг плюхались в болотную грязь. Гонка по болоту была в высшей степени утомительной, но, побегав так в качестве мишеней и совершенно выдохшись, мы снова обрели прежнюю прыть, получив хорошую порцию осколочных фугасов. По крайней мере, окутав чадом, они скрыли нас из виду. Самым неприятным в этой гонке была перспектива из-за малейшего ранения тут же превратиться в болотный труп. Кровавые ручейки, стекавшие по воронкам, ясно говорили о том, что здесь пропал не один человек.
Смертельно измученные, мы достигли боевой позиции полка, где я отдал свои записи и доложил о положении дел.
28 октября нас снова сменил Баварский резервный 10-й полк, и мы, постоянно готовые к нападению, разместились в деревнях за линией фронта. Штаб отправился в Мост.
Вечером в прекрасном расположении духа мы снова сидели в помещении заброшенного кабачка и праздновали повышение по службе и помолвку лейтенанта Цюрна, только что вернувшегося из отпуска. В наказание за свое легкомыслие на следующее утро мы были разбужены ураганным огнем чудовищной силы, который, несмотря на удаленность, выбил у меня оконные стекла. Сразу же была объявлена тревога. Прошел слух, будто противник, воспользовавшись все еще не затянутой брешью, проник в пространство слева от полковой позиции. Я провел день в ожидании приказов у наблюдательного пункта главного командования армии, местность вокруг которого находилась под слабым рассеянным огнем. Легкий снаряд влетел в окно барака, и из него выскочили трое раненых артиллеристов, осыпанных кирпичной мукой. Другие трое, уже мертвые, лежали под развалинами.
На следующее утро я получил от баварского командира следующее боевое задание: «Вследствие повторного продвижения противника позиция полка по левому флангу еще более оттеснена назад, и брешь между обоими полками значительно увеличилась. Так как позиции угрожала опасность быть обойденной слева, то 73-й стрелковый полк вчера вечером предпринял контратаку, но, по всем признакам, был рассеян заградительным огнем и до врага не дошел. Сегодня утром для закрытия бреши был отправлен второй батальон. Известий до сих пор нет. Произвести разведку позиций первого и второго батальона».