Страница:
2) Если язык представляется Великим Пределом, то каждый составляющий его компонент тоже Великий Предел, т. е. он, в свою очередь, представляет собой единство инь и ян. Текст, например, в нашем понимании является Великим Пределом, в нем едины виртуальные сущности – системноструктурное образовние текста (инь) и реальные речепроизводящие компоненты текста (ян). Таким образом, текст является микрокосмосом по отношению к языку как макрокосмосу. Это означает, что все, что характерно макрокосмосу (языку), должно быть отражено в микрокосмосе (тексте).
3) Иньян-концепция признает роль человека познающей (когнитивной и созидательной, прагматической) силой, которая вместе с системной (или системно-структурно-функциональной) силой образуют единое целое, что мы называем человеческим языком, представляющим собой истинный предмет и объект лингвистического исследования. Таким образом, мы видим перед собой такую лингвистическую модель, которая характеризуется системоцентричностью (инь) и антропоцентричностью (ян). Эту модель можно изобразить в следующей схеме:
Эта схема вполне может быть применима к любым языковым единицам, в том числе и к предмету нашего обсуждения – тексту, который, как было сказано выше, тоже является Великим Пределом.
Концепция иньян не исключает, а, наоборот, предполагает интеграцию традиционных исследовательских методов, таких, как структурный, функционально-семантический, дескриптивный, метод компонентного анализа, метод анализа по непосредственно составляющим и др.
Текст существует не как самоцель. Он функционирует в речи в виде дикурса. Текст является потенциалом (инь), дискурс же – реализацией этого потенциала в речевой деятельности (ян). Иньян-концепция предполагает решение вопроса дискурса в тесной связи с вопросом текста как две противоположные стороны одной сущности. При этом учитываются все лингвистические и экстралингвистические факторы, участвующие в организации и функционировании текста как средства речевого общения.
Структура дискурса состоит из двух компонентов: лингвистический (инь), который составляют системные языковые единицы: словоформа и предложение, и экстралингвистический (ян), который составляют ситуация, прагматический, социокультурный, психологический и другие факторы… Дискурс характеризуется категориями актуального членения, пресуппозиции, субъективной модальности, конситуации и коммуникативного акта. Текстовые и дискурсивные категории при всех своих различиях объединяются двумя особенностями: объемностью (пространством) организации и линейностью (временем) появления в речи компонентов. И текст объемен и линеен, и дискурс объемен и линеен» (Чан Ким Бао, 2000; 3–7).
Таким образом, в нашем представлении текст и дискурс не находятся между собой в родо-видовых отношениях (каждый из них не является частью другого), дискурс не является промежуточным явлением между речью, общением и языковым поведением или промежуточным звеном между системой и текстом, он не есть текст в совокупности с экстралингвистическими параметрами, равно как и текст не является дискурсом за минусом этих параметров. Но если они равноположены, то и рассматривать их и их взаимосвязь друг с другом можно только «сверху», от более высокого уровня обобщения, в которое они на равных входят. Иначе и не будет конца определениям того и другого, замкнутым, как мы видели выше, практически всегда друг на друга.
А выше – только действительность и реальная коммуникация в ней, т. е. те два элемента, которые, в принципе, также присутствуют в большинстве имеющихся определений. Однако они там появляются как бы «от текста и дискурса», хотя, по нашему мнению, именно текст и дискурс должны «появляться от них». Ибо любой текст (письменный и устный, художественный и научный и т. д.) создается с целью стать не только фактом «для себя», но и фактом «для других», элементом, участником некоторого более широкого «состояния взаимодействия»[11]. Таким же реальным элементом, участником «состояния взаимодействия» является и дискурс – он из него и «родился».
Поскольку видов и типов текста и дискурса описано (см. выше) большое количество, есть смысл от самого общего понимания более высокого уровня – коммуникации – идти к самому общему пониманию этих ее составляющих.
«Коммуникация (лат. Communicatio, от communico – делаю общим, связываю, общаюсь)… 2) Общение. Передача информации от человека к человеку в процессе деятельности»; «Коммуникация языковая – общение с помощью языка, взаимная передача и восприятие при помощи языка некоторого мыслительного содержания» (СЭС, 1981; 617). «Коммуникация [дальше опять латынь. – Ю.П.], общение, обмен мыслями, сведениями, идеями и т. п.; передача того или иного содержания от одного сознания (коллективного или индивидуального) посредством знаков…» (ФЭС, 1983; 269). Таким образом, должны быть некоторый способ закрепления информации и некоторый способ ее трансляции, причем если «способ закрепления (хранения)» информации должен ее хранить и вне процесса коммуникации, то «способ трансляции» может реализовываться только в состоянии коммуникации[12].
Если вспомнить уже цитированное выше замечание о том, что текст и дискурс и объемны, и линейны, то наиболее подходящим и точным термином для их обозначения является, на наш взгляд, термин «фигура». «Фигура (геом.), термин, применяемый к разнообразным множествам точек; обычно Ф. наз. такие множества, которые можно представить из конечного числа точек, линий или поверхностей, в частности сами точки, линии, поверхности» (СЭС, 1983; 318). Это понятие уже входит и в лингвистическую терминологическую парадигму: «фигура речи», «стилистические фигуры», «фигура знания» (Ю.Н. Караулов) и др.[13] С учетом этого термина и изложенного выше понимания роли и места текста и дискурса в коммуникации, назовем их:
Текст – интровертивная фигура коммуникации.
Дискурс – экстравертивная фигура коммуникации[14].
Таким образом, реальная коммуникация содержит три неслиянные, но и нерасторжимые составляющие: саму фигуру действительности[15], в сфере которой и на основаниях которой она осуществляется, и две фигуры: текст – обеспечивающий ее содержательно-языковую основу (так как текст во всех его проявлениях, даже в «образе», неотрывен от языка) и дискурс – обеспечивающий содержательно-речевую основу (собственно вербальную – и обычно с невербальным компонентом) взаимодействия участников коммуникации[16]. Можно, безусловно, говорить о некотором примате фигуры действительности (вот где и проявляется социально-историческая детерминированость всей коммуникации и двух других ее фигур!). Но при этом все три составляющие находятся в динамическом взаимосоответствии: изменение действительности влечет за собой изменение текста и дискурса; появление новых текстов о том же аспекте действительности приводит к вероятности вариативности дискурса; реализация другого дискурса в коммуникации заставляет ее участников обращаться к другим текстам и иной оценке фигуры действительности (самый простой пример – иное, чем первоначальное, восприятие социального статуса участника коммуникации при реализации им определенных текстов и дискурсов) и т. д.
Определим выделенные выше составляющие коммуникации следующим образом:
Экстравертивная фигура коммуникации – дискурс: совокупность вербальных форм практики организации и оформления содержания коммуникации представителей определенной лингвокультурной общности.
Интровертивная фигура коммуникации – текст: совокупность правил лингвистической и экстралингвистической организации содержания коммуникации представителей определенной лингвокультурной общности.
Материальная фигура коммуникации – действительность: совокупность материальных условий осуществления коммуникации представителей данной лингвокультурной общности.
Как можно реально представить себе тот конструкт, который так просто был нарисован нами вербально? Может быть, существуют и другие формы его представления, но нам приходит в голову только один – голограмма. Голограмма, как известно, «метод получения изображения объекта, основанный на интерференции волн… Возникающая при интерференции волн картина, содержащая полную информацию об объекте, фиксируется на светочувствительной поверхности. Она наз. голограммой. Г. применима к волнам любой природы и любого диапазона частот; широко используется в физике и разл. областях техники, в частности для распознавания образов, для кодирования информации…» (СЭС, 1981; 322; курсив наш. – Ю.П.). Выделенные нами слова в полной мере соотносятся с рассматриваемым нами объектом. Во-первых, между действительностью, текстом и дискурсом, если они неслиянны и нерасторжимы, именно интереференция (наложение, приводящее к усилению или ослаблению) является основой взаимодействия: при изменении действительности эти изменения накладываются и на текст, и на дискурс, приводя к усилению в коммуникации роли одного и ослаблению роли другого; при изменении качества и/или объема имплицитной (текстовой) информации изменяется и дискурс; при потребности изменения цели дискурса усиливается или ослабляется роль текстовой составляющей коммуникации и т. п. Во-вторых, и для кодирования информации, и для распознавания объектов также необходима взаимосвязь всех трех элементов коммуникации.
Попробуем сначала представить это на реальной голограмме. А затем – на реальном акте коммуникации.
В качестве физического примера возьмем визу в загранпаспорте[17]. При любом повороте голографической картинки на визе все ее составляющие (знак страны, принадлежность или не принадлежность, например, к общеевропейскому союзу, фоновая картинка самой визы данной страны) будут появляться или исчезать: при эксплицировании одной из составляющих две другие имплицитно все равно будут содержаться в ней[18].
Взаимодействие этих фигур коммуникации рассмотрим теперь на примере отрывка из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»[19]:
Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в комнату вошла полная симпатичная женщина, в белом чистом халате и сказала Ивану:
– Доброе утро!
Иван не ответил, так как счел это приветствие в данных условиях неуместным. В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да еще делают вид, что это так и нужно!..
– Пожалуйте ванну брать, – пригласила женщина, и под руками ее раздвинулась внутренняя стена, за которой оказалось ванное отделение и прекрасно оборудованная уборная.
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:
– Ишь ты! Как в «Метрополе!»
– О нет, – с гордостью ответила женщина, – гораздо лучше. Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.
– Интуристы… До чего вы все интуристов обожаете! А среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился, что любо-дорого!
И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь ему она не может…
После этого Ивана Николаевича повели по пустому и беззвучному коридору и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему, что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией, тут же мысленно окрестил кабинет «фабрикой-кухней».
И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы.
Полностью этого осуществить не удалось, и, волей-неволей, пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов…
Наконец Ивана отпустили. Он был препровожден обратно в свою комнату, где получил чашку кофе, два яйца всмятку и белый хлеб с маслом.
Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в этом учреждении и уж у этого главного добиться и внимания к себе, и справедливости.
И он дождался его, и очень скоро, после своего завтрака. Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в нее вошло множество народа в белых халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому очень торжественным. «Как Понтий Пилат!» – подумалось Ивану.
– Доктор Стравинский, – представился усевшийся Ивану и поглядел на него дружелюбно.
– Вот, Александр Николаевич, – негромко сказал кто-то в опрятной бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.
«Целое дело сшили!» – подумал Иван, А главный привычными глазами пробежал лист, пробормотал: «Угу, угу…» и обменялся с окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке.
«И по-латыни, как Пилат, говорит…» – печально подумал Иван. Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово «шизофрения» – увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.
«И ведь это знал!» – тревожно подумал Иван.
Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие, и выражать это словами «славно, славно…».
– Славно! – сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану:
– Вы – поэт?
– Поэт, – мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными. Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:
– Вы – профессор?
На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову.
– И вы – здесь главный? – продолжал Иван. Стравинский и на это поклонился.
– Мне с вами нужно говорить, – многозначительно сказал Иван Николаевич.
– Я для этого и пришел, – отозвался Стравинский.
– Дело вот в чем, – начал Иван, чувствуя, что настал его час, – меня в сумасшедшие вырядили, никто не желает меня слушать!..
– О нет, мы выслушаем вас очень внимательно, – серьезно и успокоительно сказал Стравинский, – и в сумасшедшие вас рядить ни в коем случае не позволим.
– Так слушайте же: вчера вечером я на Патриарших прудах встретился с таинственною личностью, иностранцем не иностранцем, который заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.
– Пилата? Пилат, это – который жил при Иисусе Христе? – щурясь на Ивана, спросил Стравинский.
– Тот самый.
– Ага, – сказал Стравинский, – а этот Берлиоз погиб под трамваем?
– Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на Патриарших, причем этот самый загадочный гражданин…
– Знакомый Понтия Пилата? – спросил Стравинский, очевидно, отличавшийся большой понятливостью.
– Именно он, – подтвердил Иван, изучая Стравинского, – так вот он сказал заранее, что Аннушка разлила подсолнечное масло… А он и поскользнулся как раз на этом месте! Как вам это понравится? – многозначительно осведомился Иван, надеясь произвести большой эффект своими словами.
– А кто же эта Аннушка?
Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передернуло.
– Аннушка здесь совершенно не важна, – проговорил он, нервничая, – черт ее знает, кто она такая. Просто дура какая-то с Садовой. А важно то, что он заранее, понимаете ли, заранее знал о подсолнечном масле! Вы меня понимаете?
– Отлично понимаю, – серьезно ответил Стравинский и, коснувшись колена поэта, добавил: – Не волнуйтесь и продолжайте.
– Продолжаю, – сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому и зная уже по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет ему, – так вот, этот страшный тип, а он врет, что он консультант, обладает какою-то необыкновенной силой… Например, за ним погонишься, а догнать его нет возможности. А с ним еще парочка, и тоже хороша, но в своем роде: какой-то длинный в битых стеклах и, кроме того, невероятных размеров кот, самостоятельно ездящий в трамвае. Кроме того, – никем не перебиваемый Иван говорил все с большим жаром и убедительностью, – он лично был на балконе у Понтия Пилата, в чем нет никакого сомнения. Ведь это что же такое? А? Его надо немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.
3) Иньян-концепция признает роль человека познающей (когнитивной и созидательной, прагматической) силой, которая вместе с системной (или системно-структурно-функциональной) силой образуют единое целое, что мы называем человеческим языком, представляющим собой истинный предмет и объект лингвистического исследования. Таким образом, мы видим перед собой такую лингвистическую модель, которая характеризуется системоцентричностью (инь) и антропоцентричностью (ян). Эту модель можно изобразить в следующей схеме:
Эта схема вполне может быть применима к любым языковым единицам, в том числе и к предмету нашего обсуждения – тексту, который, как было сказано выше, тоже является Великим Пределом.
Концепция иньян не исключает, а, наоборот, предполагает интеграцию традиционных исследовательских методов, таких, как структурный, функционально-семантический, дескриптивный, метод компонентного анализа, метод анализа по непосредственно составляющим и др.
Текст существует не как самоцель. Он функционирует в речи в виде дикурса. Текст является потенциалом (инь), дискурс же – реализацией этого потенциала в речевой деятельности (ян). Иньян-концепция предполагает решение вопроса дискурса в тесной связи с вопросом текста как две противоположные стороны одной сущности. При этом учитываются все лингвистические и экстралингвистические факторы, участвующие в организации и функционировании текста как средства речевого общения.
Структура дискурса состоит из двух компонентов: лингвистический (инь), который составляют системные языковые единицы: словоформа и предложение, и экстралингвистический (ян), который составляют ситуация, прагматический, социокультурный, психологический и другие факторы… Дискурс характеризуется категориями актуального членения, пресуппозиции, субъективной модальности, конситуации и коммуникативного акта. Текстовые и дискурсивные категории при всех своих различиях объединяются двумя особенностями: объемностью (пространством) организации и линейностью (временем) появления в речи компонентов. И текст объемен и линеен, и дискурс объемен и линеен» (Чан Ким Бао, 2000; 3–7).
Таким образом, в нашем представлении текст и дискурс не находятся между собой в родо-видовых отношениях (каждый из них не является частью другого), дискурс не является промежуточным явлением между речью, общением и языковым поведением или промежуточным звеном между системой и текстом, он не есть текст в совокупности с экстралингвистическими параметрами, равно как и текст не является дискурсом за минусом этих параметров. Но если они равноположены, то и рассматривать их и их взаимосвязь друг с другом можно только «сверху», от более высокого уровня обобщения, в которое они на равных входят. Иначе и не будет конца определениям того и другого, замкнутым, как мы видели выше, практически всегда друг на друга.
А выше – только действительность и реальная коммуникация в ней, т. е. те два элемента, которые, в принципе, также присутствуют в большинстве имеющихся определений. Однако они там появляются как бы «от текста и дискурса», хотя, по нашему мнению, именно текст и дискурс должны «появляться от них». Ибо любой текст (письменный и устный, художественный и научный и т. д.) создается с целью стать не только фактом «для себя», но и фактом «для других», элементом, участником некоторого более широкого «состояния взаимодействия»[11]. Таким же реальным элементом, участником «состояния взаимодействия» является и дискурс – он из него и «родился».
Поскольку видов и типов текста и дискурса описано (см. выше) большое количество, есть смысл от самого общего понимания более высокого уровня – коммуникации – идти к самому общему пониманию этих ее составляющих.
«Коммуникация (лат. Communicatio, от communico – делаю общим, связываю, общаюсь)… 2) Общение. Передача информации от человека к человеку в процессе деятельности»; «Коммуникация языковая – общение с помощью языка, взаимная передача и восприятие при помощи языка некоторого мыслительного содержания» (СЭС, 1981; 617). «Коммуникация [дальше опять латынь. – Ю.П.], общение, обмен мыслями, сведениями, идеями и т. п.; передача того или иного содержания от одного сознания (коллективного или индивидуального) посредством знаков…» (ФЭС, 1983; 269). Таким образом, должны быть некоторый способ закрепления информации и некоторый способ ее трансляции, причем если «способ закрепления (хранения)» информации должен ее хранить и вне процесса коммуникации, то «способ трансляции» может реализовываться только в состоянии коммуникации[12].
Если вспомнить уже цитированное выше замечание о том, что текст и дискурс и объемны, и линейны, то наиболее подходящим и точным термином для их обозначения является, на наш взгляд, термин «фигура». «Фигура (геом.), термин, применяемый к разнообразным множествам точек; обычно Ф. наз. такие множества, которые можно представить из конечного числа точек, линий или поверхностей, в частности сами точки, линии, поверхности» (СЭС, 1983; 318). Это понятие уже входит и в лингвистическую терминологическую парадигму: «фигура речи», «стилистические фигуры», «фигура знания» (Ю.Н. Караулов) и др.[13] С учетом этого термина и изложенного выше понимания роли и места текста и дискурса в коммуникации, назовем их:
Текст – интровертивная фигура коммуникации.
Дискурс – экстравертивная фигура коммуникации[14].
Таким образом, реальная коммуникация содержит три неслиянные, но и нерасторжимые составляющие: саму фигуру действительности[15], в сфере которой и на основаниях которой она осуществляется, и две фигуры: текст – обеспечивающий ее содержательно-языковую основу (так как текст во всех его проявлениях, даже в «образе», неотрывен от языка) и дискурс – обеспечивающий содержательно-речевую основу (собственно вербальную – и обычно с невербальным компонентом) взаимодействия участников коммуникации[16]. Можно, безусловно, говорить о некотором примате фигуры действительности (вот где и проявляется социально-историческая детерминированость всей коммуникации и двух других ее фигур!). Но при этом все три составляющие находятся в динамическом взаимосоответствии: изменение действительности влечет за собой изменение текста и дискурса; появление новых текстов о том же аспекте действительности приводит к вероятности вариативности дискурса; реализация другого дискурса в коммуникации заставляет ее участников обращаться к другим текстам и иной оценке фигуры действительности (самый простой пример – иное, чем первоначальное, восприятие социального статуса участника коммуникации при реализации им определенных текстов и дискурсов) и т. д.
Определим выделенные выше составляющие коммуникации следующим образом:
Экстравертивная фигура коммуникации – дискурс: совокупность вербальных форм практики организации и оформления содержания коммуникации представителей определенной лингвокультурной общности.
Интровертивная фигура коммуникации – текст: совокупность правил лингвистической и экстралингвистической организации содержания коммуникации представителей определенной лингвокультурной общности.
Материальная фигура коммуникации – действительность: совокупность материальных условий осуществления коммуникации представителей данной лингвокультурной общности.
Как можно реально представить себе тот конструкт, который так просто был нарисован нами вербально? Может быть, существуют и другие формы его представления, но нам приходит в голову только один – голограмма. Голограмма, как известно, «метод получения изображения объекта, основанный на интерференции волн… Возникающая при интерференции волн картина, содержащая полную информацию об объекте, фиксируется на светочувствительной поверхности. Она наз. голограммой. Г. применима к волнам любой природы и любого диапазона частот; широко используется в физике и разл. областях техники, в частности для распознавания образов, для кодирования информации…» (СЭС, 1981; 322; курсив наш. – Ю.П.). Выделенные нами слова в полной мере соотносятся с рассматриваемым нами объектом. Во-первых, между действительностью, текстом и дискурсом, если они неслиянны и нерасторжимы, именно интереференция (наложение, приводящее к усилению или ослаблению) является основой взаимодействия: при изменении действительности эти изменения накладываются и на текст, и на дискурс, приводя к усилению в коммуникации роли одного и ослаблению роли другого; при изменении качества и/или объема имплицитной (текстовой) информации изменяется и дискурс; при потребности изменения цели дискурса усиливается или ослабляется роль текстовой составляющей коммуникации и т. п. Во-вторых, и для кодирования информации, и для распознавания объектов также необходима взаимосвязь всех трех элементов коммуникации.
Попробуем сначала представить это на реальной голограмме. А затем – на реальном акте коммуникации.
В качестве физического примера возьмем визу в загранпаспорте[17]. При любом повороте голографической картинки на визе все ее составляющие (знак страны, принадлежность или не принадлежность, например, к общеевропейскому союзу, фоновая картинка самой визы данной страны) будут появляться или исчезать: при эксплицировании одной из составляющих две другие имплицитно все равно будут содержаться в ней[18].
Взаимодействие этих фигур коммуникации рассмотрим теперь на примере отрывка из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»[19]:
Фдств1: Иван в больнице, коммуникация с медсестрой;Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что он находится в лечебнице. Эта мысль потянула за собою воспоминание о гибели Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения. Выспавшись, Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати, Иван увидел кнопку звонка рядом с собою. По привычке трогать предметы без надобности, Иван нажал ее…
Фткст1: встреча на Патриарших, смерть Берлиоза, немотивированное помещение в сумасшедший дом
Фдиск1: общение в медсестрой, определяющее Фдств1 иФткст1
Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в комнату вошла полная симпатичная женщина, в белом чистом халате и сказала Ивану:
– Доброе утро!
Иван не ответил, так как счел это приветствие в данных условиях неуместным. В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да еще делают вид, что это так и нужно!..
– Пожалуйте ванну брать, – пригласила женщина, и под руками ее раздвинулась внутренняя стена, за которой оказалось ванное отделение и прекрасно оборудованная уборная.
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:
– Ишь ты! Как в «Метрополе!»
– О нет, – с гордостью ответила женщина, – гораздо лучше. Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.
На основе Фдиск1 расширение до Фткст2При слове «интурист» Ивану тотчас же вспомнился вчерашний консультант. Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:
– Интуристы… До чего вы все интуристов обожаете! А среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился, что любо-дорого!
И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь ему она не может…
После этого Ивана Николаевича повели по пустому и беззвучному коридору и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему, что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией, тут же мысленно окрестил кабинет «фабрикой-кухней».
И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы.
Фдств2: общение с врачами;В кабинете за Ивана принялись трое – две женщины и один мужчина, все в белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною целью – кое-что у него повыспросить. Иван стал обдумывать положение. Перед ним было три пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и замысловатые вещицы и всех их к чертовой бабушке перебить, и таким образом выразить свой протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван значительно уже отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему сомнительным: чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший. Поэтому первый путь Иван отринул. Был второй: немедленно начать повествование о консультанте и Понтии Пилате. Однако вчерашний опыт показал, что этому рассказу не верят или понимают его как-то извращенно. Поэтому Иван и от этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.
Фткст2: вся ситуация прошлого дня на Патриарших;
Фдиск2: стремление скрыть в общении знание Фткст2
Полностью этого осуществить не удалось, и, волей-неволей, пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов…
Наконец Ивана отпустили. Он был препровожден обратно в свою комнату, где получил чашку кофе, два яйца всмятку и белый хлеб с маслом.
Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в этом учреждении и уж у этого главного добиться и внимания к себе, и справедливости.
И он дождался его, и очень скоро, после своего завтрака. Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в нее вошло множество народа в белых халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому очень торжественным. «Как Понтий Пилат!» – подумалось Ивану.
ФдствЗ: беседа с п рофессоромДа, то был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все остальные остались стоять.
Фткст2: вся ситуация на Патриарших;
ФдискЗ: общение с профессором, расширяющее Фткст2 до ФткстЗ
– Доктор Стравинский, – представился усевшийся Ивану и поглядел на него дружелюбно.
– Вот, Александр Николаевич, – негромко сказал кто-то в опрятной бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.
«Целое дело сшили!» – подумал Иван, А главный привычными глазами пробежал лист, пробормотал: «Угу, угу…» и обменялся с окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке.
«И по-латыни, как Пилат, говорит…» – печально подумал Иван. Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово «шизофрения» – увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.
«И ведь это знал!» – тревожно подумал Иван.
Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие, и выражать это словами «славно, славно…».
– Славно! – сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану:
– Вы – поэт?
– Поэт, – мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными. Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:
– Вы – профессор?
На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову.
– И вы – здесь главный? – продолжал Иван. Стравинский и на это поклонился.
– Мне с вами нужно говорить, – многозначительно сказал Иван Николаевич.
– Я для этого и пришел, – отозвался Стравинский.
– Дело вот в чем, – начал Иван, чувствуя, что настал его час, – меня в сумасшедшие вырядили, никто не желает меня слушать!..
– О нет, мы выслушаем вас очень внимательно, – серьезно и успокоительно сказал Стравинский, – и в сумасшедшие вас рядить ни в коем случае не позволим.
– Так слушайте же: вчера вечером я на Патриарших прудах встретился с таинственною личностью, иностранцем не иностранцем, который заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.
– Пилата? Пилат, это – который жил при Иисусе Христе? – щурясь на Ивана, спросил Стравинский.
– Тот самый.
– Ага, – сказал Стравинский, – а этот Берлиоз погиб под трамваем?
– Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на Патриарших, причем этот самый загадочный гражданин…
– Знакомый Понтия Пилата? – спросил Стравинский, очевидно, отличавшийся большой понятливостью.
– Именно он, – подтвердил Иван, изучая Стравинского, – так вот он сказал заранее, что Аннушка разлила подсолнечное масло… А он и поскользнулся как раз на этом месте! Как вам это понравится? – многозначительно осведомился Иван, надеясь произвести большой эффект своими словами.
ФдствЗ: общение с профессором; при отсутствии у профессора ФткстЗ общение переходит в Фдиск4, при котором каждый участник коммуникации исходит из своей Фткст: так как Фткст врача ≠ Фткст Ивана, каждый из них строит свою модель коммуникацииНо этого эффекта не последовало, и Стравинский очень просто задал следующий вопрос:
– А кто же эта Аннушка?
Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передернуло.
– Аннушка здесь совершенно не важна, – проговорил он, нервничая, – черт ее знает, кто она такая. Просто дура какая-то с Садовой. А важно то, что он заранее, понимаете ли, заранее знал о подсолнечном масле! Вы меня понимаете?
– Отлично понимаю, – серьезно ответил Стравинский и, коснувшись колена поэта, добавил: – Не волнуйтесь и продолжайте.
– Продолжаю, – сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому и зная уже по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет ему, – так вот, этот страшный тип, а он врет, что он консультант, обладает какою-то необыкновенной силой… Например, за ним погонишься, а догнать его нет возможности. А с ним еще парочка, и тоже хороша, но в своем роде: какой-то длинный в битых стеклах и, кроме того, невероятных размеров кот, самостоятельно ездящий в трамвае. Кроме того, – никем не перебиваемый Иван говорил все с большим жаром и убедительностью, – он лично был на балконе у Понтия Пилата, в чем нет никакого сомнения. Ведь это что же такое? А? Его надо немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.