– Так вот вы и добиваетесь, чтобы его арестовали? Правильно я вас понял? – спросил Стравинский.
   «Он умен, – подумал Иван, – надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!» – и ответил:
   – Совершенно правильно! И как же не добиваться, вы подумайте сами! А между тем меня силою задержали здесь, тычут в глаза лампой, в ванне купают, про дядю Федю чего-то расспрашивают! А его уж давно на свете нет! Я требую, чтобы меня немедленно выпустили.
   – Ну что же, славно, славно! – отозвался Стравинский, – Вот все и выяснилось. Действительно, какой же смысл задерживать в лечебнице человека здорового? Хорошо-с. Я вас сейчас же выпишу отсюда, если вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны?
   Тут наступила полная тишина, и толстая женщина, утром ухаживавшая за Иваном, благоговейно поглядела на профессора, а Иван еще раз подумал: «Положительно умен».
   Предложение профессора ему очень понравилось, однако, прежде чем ответить, он очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:
   – Я – нормален, – Ну вот и славно, – облегченно воскликнул Стравинский, – а если так, то давайте рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день, – тут он повернулся, и ему немедленно подали Иванов лист, – В поисках неизвестного человека, который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели следующие действия, – тут Стравинский стал загибать длинные пальцы, поглядывая то в лист, то на Ивана, – повесили на грудь иконку. Было?
   – Было, – хмуро согласился Иван.
   – Сорвались с забора, повредили лицо. Так? Явились в ресторан с зажженной свечой в руке, в одном белье и в ресторане побили кого-то. Привезли вас сюда связанным. Попав сюда, вы звонили в милицию и просили прислать пулеметы. Затем сделали попытку выброситься из окна. Так? Спрашивается: возможно ли, действуя таким образом, кого-либо поймать или арестовать? И если вы человек нормальный, то вы сами ответите: никоим образом. Вы желаете уйти отсюда? Извольте-с. Но позвольте вас спросить, куда вы направитесь?
   – Конечно, в милицию, – ответил Иван уже не так твердо и немного теряясь под взглядом профессора.
   – Непосредственно отсюда?
   – Угу, – А на квартиру к себе не заедете? – быстро спросил Стравинский, – Да некогда тут заезжать! Пока я по квартирам буду разъезжать, он улизнет!
   – Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?
   – Про Понтия Пилата, – ответил Иван Николаевич, и глаза его подернулись сумрачной дымкой, – Ну, вот и славно! – воскликнул покоренный Стравинский и, обратившись к тому, что был с бородкой, приказал: – Федор Васильевич, выпишите, пожалуйста, гражданина Бездомного в город. Но эту комнату не занимать, постельное белье можно не менять. Через два часа гражданин Бездомный опять будет здесь. Ну что же, – обратился он к поэту, – успеха я вам желать не буду, потому что в успех этот ни на йоту не верю. До скорого свидания! – И он встал, а свита его шевельнулась.
   – На каком основании я опять буду здесь? – тревожно спросил Иван.
   Стравинский как будто ждал этого вопроса, немедленно уселся и заговорил:
   – На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и скажете, что виделись с человеком, лично знавшим Понтия Пилата, – вас моментально привезут сюда, и вы снова окажетесь в этой же самой комнате.
   – При чем тут кальсоны? – растерянно оглядываясь, спросил Иван.
   – Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь казенное же белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были к нам в кальсонах. А между тем на квартиру к себе вы заехать отнюдь не собирались, хоть я и намекнул вам на это. Далее последует Пилат… и дело готово!
   На основе Фдиск профессора меняется Фтекст Ивана на Фткст4; именно с этой Фткст завершается коммуникация
   Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его воля как будто раскололась, и он почувствовал, что слаб, что нуждается в совете.
   – Так что же делать? – спросил он на этот раз уже робко.
   – Ну вот и славно! – отозвался Стравинский, – Это резоннейший вопрос. Теперь скажу вам, что, собственно, с вами произошло. Вчера кто-то вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими вещами. И вот вы, изнервничавшийся, издерганный человек, пошли по городу, рассказывая про Понтия Пилата. Совершенно естественно, что вас принимают за сумасшедшего. Ваше спасение сейчас только в одном – в полном покое, И вам непременно нужно остаться здесь.
   – Но его необходимо поймать! – уже моляще воскликнул Иван.
   – Хорошо-с, но самому-то зачем же бегать? Изложите на бумаге все ваши подозрения и обвинения против этого человека. Ничего нет проще, как переслать ваше заявление куда следует, и, если, как вы полагаете, мы имеем дело с преступником, все это выяснится очень скоро. Но только одно условие: не напрягайте головы и старайтесь поменьше думать о Понтии Пилате. Мало ли чего можно рассказать! Не всему же надо верить.
   – Понял! – решительно заявил Иван. – Прошу выдать мне бумагу и перо.
   – Выдайте бумагу и коротенький карандаш, – приказал Стравинский толстой женщине, а Ивану сказал так: – Но сегодня советую не писать.
   – Нет, нет, сегодня же, непременно сегодня, – встревоженно вскричал Иван.
   – Ну хорошо. Только не напрягайте мозг. Не выйдет сегодня, выйдет завтра.
   – Он уйдет!
   – О нет, – уверенно возразил Стравинский, – он никуда не уйдет, ручаюсь вам. И помните, что здесь у нас вам всемерно помогут, а без этого у вас ничего не выйдет. Вы меня слышите? – вдруг многозначительно спросил Стравинский и завладел обеими руками Ивана Николаевича. Взяв их в свои, он долго, в упор глядя в глаза Ивану, повторял: – Вам здесь помогут… вы слышите меня?.. Вам здесь помогут… вам здесь помогут… Вы получите облегчение. Здесь тихо, все спокойно… Вам здесь помогут…
   Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его смягчилось.
   – Да, да, – тихо сказал он.
   – Ну вот и славно! – по своему обыкновению заключил беседу Стравинский и поднялся. – До свидания! – он пожал руку Ивану и, уже выходя, повернулся к тому, что был с бородкой, и сказал: – Да, а кислород попробуйте… и ванны.
   Через несколько мгновений перед Иваном не было ни Стравинского, ни свиты. За сеткой в окне, в полуденном солнце, красовался радостный и весенний бор на другом берегу, а поближе сверкала река.
 
   В данном примере мы пытались показать, как в ходе общения те его элементы, которые сначала выступают фигурами действительности, на следующих этапах уже могут служить для дискурса интровертивной составляющей общения – текстом; то, что первоначально возникло как экстравертивная фигура – дискурс, в дальнейшем может служить текстом – основой для реализации нового дискурса, и т. д.
   Таким образом, по нашему мнению, структура коммуникации содержит три взаимосвязанных составляющих, находящихся в постоянном взаимодействии и взаимовлиянии: интровертивную фигуру – текст, экстравертивную фигуру – дискурс, реальную фигуру – действительность ситуации общения[20].

Глава II
Текст vs дискурс. Дискурс vs текст. Текст и дискурс vs действительность. Et cetera

   Оставшись один, я решился заняться делами государственными. Я открыл, что Китай и Испания совершенно одна и та же земля, и только по невежеству считают их за разные государства. Я советую всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай.
Н.В. Гоголь. Записки сумасшедшего


   Мы говорим пе дИскурс, а дискУрс!
   И фраера, пе знающие фени,
   Трепещут и тушуются мгновенно,
   И глохнет самый наглый балагур!
 
   И словно фипка, острый галльский смысл
   Попишет враз того, кто залупнется!
   И хватит перьев, чтобы всех покоцать!
   Фильтруй базар, фильтруй базар, малыш.
Т. Кибиров

   Если текст, дискурс и фигура действительности составляют и структуру, и содержание коммуникации, то между ними должны быть определенные динамические связи, в каждый конкретный момент общения обеспечивающие ее корректность и эффективность. Каковы же варианты этих связей, как тесно должны быть соотнесены, например, текст и дискурс, или как далеко они могут расходиться, не нарушая при этом собственно коммуникацию? Попробуем рассмотреть эту ситуацию на примерах[21].
   1. В повести И. Грековой «Кафедра» представлен разговор преподавателя и студентки в связи с пересдачей экзамена, а на заседании кафедры только что говорили о культуре речи:
   «Увидев выходивших с кафедры людей, она робко выдвинулась вперед… – Матлогика… – сказала она еле слышно. – Какой предмет? – спросил Маркин. – Матлогика… – Да-да, я и забыл. По поводу этой матлогики у нас на кафедре была дискуссия. Большинство считает, что надо говорить «математическая логика». – Математическая логика, – покорно повторила девушка. На полголовы выше Маркина, она глядела на него, как кролик на льва. – Кстати, на дворе крещение, – сказал Маркин. – Я хочу задать Вам классический вопрос. Как Ваше имя? – Люда… – Этого мало. Фамилия?! – Величко. – Отлично. Люда Величко. – Он вынул записную книжку. – Буду иметь честь. Вторник, в два часа пополудни. Устраивает это Вас? – Устраивает. Спасибо. До свидания, – поспешно сказала Люда»…
   «Потом вышел Маркин и стал над Людой по-своему издеваться: «Как Ваше имя?». Из «Евгения Онегина». Люда шла домой, утирая слезы варежкой. Чувствовала себя без вины оскорбленной, оплеванной. Ну поставь двойку, если уж очень нужно тебе, но зачем издеваться?»…
   2. В другой повести этого автора, «Дамский мастер», молодой парикмахер беседует с клиентом, пожилой женщиной – профессором математики:
   «…Он сурово отсекал мокрые пряди, приподнимал их, подкалывал, расчесывал, снова резал. Прошло с полчаса. Он заговорил:
   – Если не ошибаюсь, вы сказали, что Виталик говорить нельзя. А как, например, Эдик? Есть такое имя – Эдик? У меня, между прочим, товарищ Эдик.
   – Вероятно, он Эдуард.
   – Эдуард – это же не русское имя?
   – Нет, не русское.
   – Откуда же у нас, русских, такое имя?
   – Была такая мода одно время, по-моему, глупая.
   – А у вас дети есть?
   – Два сына.
   – Какого возраста?
   – Старшему двадцать два, младшему двадцать.
   – Как и мне. Мне тоже двадцать, двадцать первый. А как ваших детей зовут?
   – Коля и Костя. Простые русские имена. Самые хорошие.
   – А я думал, интереснее Толик или Эдик. Или еще Славик.
   – Это вам только кажется. Когда у вас будут дети, я вам советую назвать их самыми простыми именами: Ваня, Маша…
   Это его позабавило. Не знаю, простые ли имена, или идея, что у него будут дети.
   Он все еще стриг. Сколько времени, оказывается, нужно, чтобы оболванить одну женскую голову…
   – Скоро? – спросила я.
   – Ниже голову. Нет, еще не скоро. Операция сложная. Извините, если я вас спрошу. Вот вы упомянули в своем разговоре несколько имен и фамилий: Николай, кажется, Ростовский, Андрей Болконский и еще Пьер… Как будто Пьер. Какая его фамилия?
   – Пьер Безухов.
   – Так вот, я хотел вас спросить: Пьер – это разве русское имя?
   – Нет, французское. По-русски Петр.
   – Так вот вы, кажется, упомянули выражение, что Виталик или, скажем, Эдик не в духе русского языка. А сами употребили такое французское имя, как Пьер.
   Ай да парень! Поймал-таки меня. Думал-думал и поймал.
   – Да, вы правы. Мой пример не совсем оказался удачен.
   – И какие это люди, о которых вы говорите? Андрей, и Николай, и Пьер? Они русские?
   – Русские. Но, знаете, в те времена в высшем обществе было принято говорить по-французски..
   – А в какие это времена?
   – Во времена «Войны и мира».
   – Какой войны? Первой империалистической?
   Я чуть не засмеялась, но он был очень серьезен, Я видела в зеркале его строгое озабоченное лицо.
   – Виталий, разве вы никогда не читали «Войны и мира»?
   – А чье это произведение?
   – Льва Толстого.
   – Постойте. – Он снова вынул записную книжку и стал ее листать. – Ага. Вот оно, записано: Лев Толстой, «Война и мир». Это произведение у меня в плане проставлено. Я над своим общим развитием работаю по плану.
   – А разве вы в школе «Войну и мир» не проходили?
   – Мне школу не удалось закончить. Жизнь предъявляла свои требования. Отец у меня сильно пьющий и мачеха слишком религиозная. Чтобы не сидеть у них на шее, мне не удалось закончить свое образование, и я, в сущности, имею неполных семь классов, но окончание образования входит в мой план. Пока не удается заняться этим вплотную из-за квартирного вопроса, но все же я повышаю свой уровень, читаю разные произведения согласно плана».
   3. В романе Т. Толстой «Кысь» беседуют так называемые «прежние» – люди, оставшиеся в живых после некоего взрыва, изменившего мир и образ жизни в нем, и герой, родившийся уже в этом новом мире.
   …Никита Иваныч и с ним другой Прежний, Лев Львович, из диссидентов, сидели за столом и пили ржавь. Видать, давно пили и набрались хорошо: личики красные, бормочут чепуху.
   Бенедикт снял шапку – Доброго здоровьичка.
   – Беня?! Беня! Да ты ли это?! – Обрадовался, засуетился. – Сколько лет, сколько зим! Нет, правда? Год, два?.. С ума сойти… Знакомы? Бенедикт Карпов, наш скульптор, народный Опекушин.
   Лев Львович посмотрел с сомнением, будто и не узнал, будто сам когда-то Пушкина нести не помогал; личико покривил:
   – Кудеяровых зять?
   – Ага.
   – Слышал, слышал про ваш мезальянс.
   – Спасибо, – поблагодарил Бенедикт. Даже растрогался. Слышали, значит.
   Сел. Прежние подвинулись. Теснота, конечно. Вроде избушка с прошлого раза меньше стала. Свечка чадит, натекает, тени пляшут. Стены закопченные. На столе тоже нищета: жбан, да кружки, да горошку тарелка. Налили Бенедикту.
   – Ну, что же ты?.. Как?.. Ну ты подумай… А мы сидим вот, выпиваем… О жизни беседуем… О прошлом… То есть, конечно, и о будущем тоже… Вот о Пушкине нашем… Как мы его ваяли, а? Как воздвигали! Какое событие! Эпохальное! Восстановление святынь! Историческая веха! Теперь он снова с нами. А ведь Пушкин, Беня, Пушкин – это наше все! Все! Вот ты об этом подумай, запомни и усвой… Но – представляешь, жалость какая. Он уже требует реставрации…
   – Чего он требует?!.. – привстал Бенедикт.
   – Чинить, чинить его надо! Дожди, снег, птицы… Вот если б он был каменный! О бронзе я уж молчу, до бронзы еще дожить надо… И потом, народ – народ совершенно дичайший: привязали веревку, вешают на певца свободы белье! Исподнее, наволочки, – дикость!
   – Да вы ж сами хотели, чтоб народная тропа не зарастала, Никита Иваныч! А теперь жалуетесь.
   – Ах, Боже мой, Беня… Но это же в переносном смысле.
   – Пожалуйста, перенесем куда скажете. Холопов пригоню. На санях тоже можно.
   – О Боже мой, Господи, царица небесная…
   – Нужен ксерокс. – Это Лев Львович, мрачный.
   – Не далее как сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад нам поможет. – Это Никита Иваныч.
   – Правильно, но ирония в том…
   – Ирония в том, что Запада нету.
   – Что значит нету! – рассердился Лев Львович. – Запад всегда есть.
   – Но мы про это знать не можем.
   – Нет уж, позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают.
   – Для вас это новость?
   Лев Львович еще больше помрачнел и ковырял стол.
   – Сейчас главное – ксерокс.
   – Да почему же, почему?!
   – Потому что сказано: плодитесь и размножайтесь! – Лев Львович поднял длинный палец. – Размножайтесь!
   – Ну как вы мыслите, – Никита Иваныч спрашивает, – ну будь у вас и факс и ксерокс. В теперешиних условиях. Предположим.
   Хотя и невероятно. Что бы вы с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?
   – Помилуйте. Да очень просто. Беру альбом Дюрера… Это к примеру. Черно-белый, но это не важно. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное сокровище. Они мне факс: верните национальное сокровище сию минуту! А я им: придите и возьмите. Володейте. Вот вам и международные контакты, и дипломатические переговоры, да все что угодно! Кофе, мощеные дороги. Вспомните, Никита Иваныч… Рубашки с запонками. Конференции…
   – Конфронтации…
   – Гуманитарный рис шлифованный…
   – Порновидео…
   – Джинсы…
   – Террористы…
   – Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Гааге.
   – Гааги нету.
   Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось:
   – Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных вещей. Это Домострой.
   – Нет Гааги, голубчик. И не было.
   Лев Львович заплакал пьяными слезами, стукнул кулаком по столу – горошек подскочил на тарелке.
   – Неправда! Не верю! Запад нам поможет!
   – Сами должны, собственными силами!
   – Не первый раз замечаю за вами националистические настроения! Вы славянофил!
   – Я, знаете…
   – Славянофил, славянофил! Не спорьте!
   – Чаю духовного возрождения!
   – Самиздат нужен.
   – Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветет пышным цветом. Вы же сами в свое время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот, пожалуйста, – духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.
   – У меня жизнь духовная, – кашлянул Бенедикт.
   – В каком смысле?
   – Мышей не ем.
   – Ну и?..
   – В рот не беру. Только птицу. Мясо. Пирожок иногда. Блины. Грибыши, конечно. Соловей марешаль в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей. Парфэ из огнецов а ля лионнэз. Опосля – сыр и фрукты. Все.
   Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза.
   Попробуем теперь рассмотреть эти примеры в последовательности «дискурс → текст», т. е. определить типы интровертивной фигуры коммуникации – текста, реализуемого в каждом из произведений. Еще раз подчеркнем, что, по нашему мнению, во всех трех случаях коммуникация осуществляется, т. е. происходит общение ее участников.
   В первом примере участники общения опираются на общую для них «идею» текста, однако уровень, глубина владения этой интровертивной фигурой у них принципиально различны. Поэтому языковые единицы, используемые в общении преподавателем, обладающим более развернутым, глубоким и четким знанием текста, принципиально по-другому понимаются студенткой, обладающей не знанием текста, а знанием, что «некоторый такой текст» в принципе наличествует, он как-то «должен быть» соотнесен с этими единицами – однако отсутствие этого четкого соотнесения и приводит к описанной автором реакции. Если для преподавателя интровертивная фигура его коммуникации реальна, то эту фигуру для студентки можно рассматривать как латентный текст, т. е. имеющий место, но во многом скрытый для самого участника коммуникации.
   Во втором примере интровертивная фигура коммуникации, на которую опирается женщина (произведение Л.Н. Толстого «Война и мир» и герои этого произведения), неизвестна молодому парикмахеру, и для реализации общения ему приходится проводить целый ряд уточнений, связанных с содержанием реплик женщины. При этом общение происходит, но сам текст не становится известным второму участнику общения. Он для него – будучи фигурой коммуникации – остается виртуальным текстом[22].
   В третьем примере два участника общения («прежние») опираются в построении своего общения на две равноценные для них интровертивные фигуры: текст «прошлого» и текст «настоящего». Третий участник общения опирается на «текст настоящего», однако в его сознании есть и некоторый текст, который он построил на основании прочитанных книг и который сам он рассматривает как реальную для себя интровертивную фигуру коммуникации (это хорошо видно в его реакциях на отдельные реплики других участников коммуникации; в том речевом произведении, которым завершается пример). Построенный молодым участником общения текст только соотносится с реальным текстом, но не является им. Назовем такой тип интровертивной фигуры коммуникации квазитекстом.
   Естественно, что во всех трех примерах есть и участники общения, которые опираются в нем на такой текст, который, в принципе, всегда может служить интровертивной фигурой коммуникации в общении представителей данной лингво-культурной общности – тексты, связанные с отражением реальной действительности, облигаторные тексты и т. п. Такой тип интровертивной фигуры коммуникации может быть назван реальным текстом.
   Таким образом, интровертивная фигура коммуникации – текст может существовать в коммуникации, по крайней мере, в следующих состояниях: реальный текст – латентный текст – квазитекст – виртуальный текст.
   Аналогичным образом может быть, на наш взгляд, рассмотрена и последовательность «текст – » дискурс», то есть рассмотрена типология дискуров, которые могут реализовываться в коммуникации.
   1. В романе М. Булгакова происходит первая встреча двух героев с неизвестным лицом:
   И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.
   Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.
   Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.
   Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой – золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец.
   Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей.
   «Немец», – подумал Берлиоз.
   «Англичанин, – подумал Бездомный, – ишь, и не жарко ему в перчатках».
   А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало.
   Он остановил взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а подбородок на руки.
   – Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сынаБожия, но соль-то в том, что еще до Иисуса родился целый ряд сынов Божиих, как, скажем, финикийский Адонис, фригийский Аттис, персидский Митра. Коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса, и необходимо, чтобы ты, вместо рождения или, предположим, прихода волхвов, изобразил бы нелепые слухи об этом приходе. А то выходит по твоему рассказу, что он действительно родился!..