Страница:
И как раз когда объявился в логу Ванька Парасковьин, мы докопались до орешника и отрядили Вовку Барыкина за ломом. Иначе делу конец: свинцовый слой глины - орешник - почти не давался лопатам. Сколько ни бей штыком, а только и наколупаешь с горстку коричневых "орешков" не крупнее овечьего помета.
- Тебе-то чо тут надо? - воззрился на своего сродного брата Ванька Антонидин.
Тот будто и не слыхал его вопроса. Оглянулся на кусты краснотала и подмигнул нам:
- Робя, а я чо-то знаю!
- Чего? - спросил Осяга, поглядывая в сторону угора, куда клонил вечер солнце за невидимые из Шумихи березовые дубравы.
- Военрука нового к нам привезли, во! - закричал Ванька Парасковьин.
- Во-ен-ру-ка... Нового?! - хором переспросили мы. - А не врешь?
- Вашим заулком, Васька, провез его на телеге Пашка сливковоз. К Офимье Бателенковых жить его устроили!
- А с погонами? - перебил я дружка. - С орденами?
- Не-е, без погон. А на гимнастерке чо-то краснело.
- "Чо-то, чо-то"! - передразнил я Ваньку. - В войну сколь раз играл, а как называют ордена, опять забыл.
- Да не забыл, не успел разглядеть из-за крапивы, - оправдывался Ванька. - Не в заулке я был, а в огороде Ондрея Бателенковых. Межу перебежал, только на прясло залез, а Пашка мимо шпарит-понужает коней. Крапива эво чо выдурела! Изжалился до пупырей. Во, глядите...
Мы поняли, что Ванька не обманывает и его не надо заставлять есть землю. Ясно, что в Юровскую семилетку прислали-таки нового военрука и старшеклассники с осени опять начнут изучать военное дело, пойдут к белому яру у речки Крутишки стрелять в нарисованного на доске черного фашиста. Винтовка одна на всю школу - старая трехлинейка, зато самая что ни на есть боевая.
С самого начала войны появилась винтовка у нас в школе. Все юровские парни и даже старшие детдомовцы учились метко стрелять сперва из нее, а уж после, на фронте, давали им новые винтовки, автоматы и пулеметы. Кто командиром стал, тому и наган доверили. Вот и выходит: из какого бы оружия ни стреляли по фашистам наши дяди и братья, но первый боевой выстрел они услыхали и сделали у белого яра на Одине.
Нам не доведется пальнуть из винтовки: война, как поговаривают взрослые, должна вот-вот окончиться. Ну и пусть! Лишь бы скорее добили Гитлера, а мы настреляемся из рогаток и луков, подрастем - пойдем с ружьями на охоту вместе с тятей...
- Копать будем или... - не договорил Ванька Антонидин, выглядывая из ямы. Он осекся-испугался: вдруг мы снова назовем его трусом и насовсем прогоним из Шумихи.
- Ладно, хватит сегодня! - решил за всех Осяга, и каждый согласился с ним.
Инструмент спрятали в таловых кустах за ручьем, отмыли руки и покарабкались наверх. От Шумихи пересекли пашню, за ней пологую ложбинку и сельсоветской оградой выбежали к детдому, где до войны был лучший в районе сельский клуб. Остановились у пожарной каланчи и задумались. Всем охота поглядеть на военрука, не завтра или послезавтра, а сейчас же, но никакого дела не нашлось, чтоб гамузом пойти к Офимье.
- Стало быть, завтра у тебя, Васька, собираемся, ага? - кивнул Осяга, и мы разбежались по домам.
Один лишь Ванька Парасковьин не отстал от меня. Догадался, что коли я пошел к бабушке, то замышляю сбегать к Офимье.
- Ко времени, ко времени, Васько и Ваньша! - обернулась бабушка от печного чела. - Токо-токо упрела нонешняя картошка. Солью воду - и милости просим за стол! А ты, Васько, слазай-ка в погреб за молоком и малосольными огурчиками.
Рано пока ужинать, но не станешь с порога кричать: "К нам нового военрука прислали!" А если бабушка была дома, когда Пашка на паре прогнал заулком, то она раньше меня узнала новость.
...Первый военрук из приезжих побыл у нас недолго. Безрукого лейтенанта Киху перевели в район, и на смену ему явился в школу наш деревенский парень, одногодок дяди Вани - Михаил Грачев. Он вернулся с фронта по тяжелому ранению, а все равно считал, что его вот-вот вызовут в райвоенкомат и - "дан приказ ему на Запад". Наверно, поэтому и не снимал блестяще-желтые погоны с тремя белыми звездочками, по-удалому носил черную кубанку с малиновым верхом, и русый чуб вился по ветру, как у казака. Его почему-то все звали Мишкой, кроме учителей, и мне до слез бывало обидно за нашего военрука!
Михаил и сам не считал себя учителем и сначала на больших переменах за школой курил с семиклассниками самосад, рассказывал им что-то веселое и сговаривал на фронт. Но кто-то из учительниц увидел его в компании старшеклассников, потом, сказывали, постыдила его Анна Вениаминовна Быкова, которая была классным руководителем, когда Грачев оканчивал семилетку, и мы больше не замечали военрука с самокруткой среди старшеклассников. Одному верен был дядин товарищ. Где надо и не надо твердил свое:
- Вы подрастайте, хлопцы, а я ать-два на фронт! Я своего добьюсь!
Однажды Михаил опоздал на уроки и явился в перемену какой-то шибко веселый и краснолицый. Директор школы Нина Николаевна Крысина строго посмотрела на него в коридоре, а Грачев даже внимания не обратил. Громко, как будто он отдавал приказ, гаркнул:
- Здравия желаю, товарищи солдаты и сержанты!
Мы что-то хором ответили военруку, а он уже не замечал нас. Подошел к Нине Николаевне, тихо, без шутливости произнес:
- Извините, Нина Николаевна, если что не так выполнял. А пока до свидания, уезжаю на фронт.
- Как, почему?! Я вам не разрешаю! - удивленно и растерянно оглянулась она на нас, будто мы могли задержать Михаила.
Техничка Фрося выскочила из своей комнатки и затрясла что есть силы звонок, но ни учителя, ни школьники не расходились. Ребята постарше давно перестали играть "жестской" - овчинным лоскутком с приклеенным пятаком, и в коридоре стояла тишина, какой могли позавидовать учителя на уроках. Только у больного Василия Георгиевича Заварницына, отравленного газами еще в первую мировую войну, на литературе и русском языке никто не баловался.
Все смотрели на Михаила, враз ставшего для всех не Мишкой и военруком, а боевым командиром.
- Дядя Миша! И мы с вами! - спугнули тишину семиклассники, и громче всех кричал племянник военрука Яшка Поспелов.
- Такого приказа старший лейтенант Грачев не дает! - отчеканил дядя Миша и с улыбкой добавил: - Учитесь, ребята, и не узнать бы вам никогда в жизни, что такое война. А мы и без детей победим, правильно? Верите?
- Правильно!
- Верим!
Михаила Грачева так и проводили до подводы у сельсовета всей школой, а потом, присмиревшие, вернулись на уроки.
А он больше никогда не вернется ни в Юровку, ни в школу... Через полгода его мать Евдокия Кузьмовна получила "казенное извещение": "Гвардии капитан Грачев погиб героем в боях с немецкими оккупантами, защищая от них Советскую Родину..."
После Михаила Грачева военруком назначили опять нашего земляка прибывшего из госпиталя Петра Григорьевича Пестова. Он был на немного старше дяди Миши, однако его с первого дня звали не как-нибудь, а только по имени и отчеству. Ох и серьезный же был старший брат моего одноклассника Вани Пестова! Петр Григорьевич тоже не снимал капитанские погоны, и на правой стороне груди - глаз не отведешь! - сверкали два ордена Красной Звезды и орден Отечественной войны. И как-то по секрету шепнул Ваня: "Петр дома не задержится, потребует отправки на фронт. Потому он и не согласился служить в милиции".
Совсем случайно мы подслушали в приоткрытую дверь учительской, как обиженно пеняла его директор школы:
- Ну что вы, Петр, как и предыдущий военрук, вдолбили себе в голову фронт! Разве в госпитале не знают, кого куда выписать, разве вас, будь вы годны по здоровью, отпустили бы домой?
- В буквальном смысле я не годен для строевой службы, а уж тем более для фронта. Я ведь не подаю вида ни дома, ни в школе, как мне бывает плохо... Вы поймите меня: я спокойно до школы не могу дойти, все время чувствую на себе взгляды матерей, чьи сыновья погибли или воюют. А я вот гуляю, и руки-ноги целы у меня...
Так вот откуда строгость у Петра!.. Оказывается, он скрывает, как донимают его раны, и мается, очутившись в тылу...
Добился и Пестов своего. Ваня сказывал недавно, что опять им пришло письмо из госпиталя, однако Петр не сулится домой до победы над Гитлером...
Давно, давно не было в школе военрука, и вот он приехал, а мы в своей "шахте" прозевали... Как же его повидать, в школу еще не скоро?..
- Бабушка, - макая картошку в серую соль, начал я. - А ты не слыхала ничего?
- А что? - выронила она надкусанную картошку из руки на столешницу. Поди, с отцом или с Ваньшой что неладно?
- Не, все с ними ладно. Военрука нового к нам прислали и жить определили к Офимье! - выпалил я.
- Вон что! - обрадовалась бабушка. - И правильно! Надо к нам в школу военного, чтоб было кому приструнить вашего брата. А что к Офимье направили - тоже правильно! Горница у нее светлая и сухая, девчошки смирняшшие. Уж кто-кто, а Офимья за ним присмотрит и пообиходит заместо матери родимой. У самой муж и сын сложили головы на войне. Уж она-то приветит, славняшшая женщина, обиходная! А вам, поди, гребтится поглядеть на него? - хитро прищурилась бабушка. - Вижу, вижу! Да чего с пустыми-то руками идти, я гостинцев соберу, а вы с Ваньшей и оттащите.
Я слетал в погреб и принес оттуда горшок варенца, а бабушка достала из подпола яичек - их она хранила в старом ведре с золой, к ним добавила блюдо с огурцами.
- Спросит, от кого, так и молвите, что от бабушки. А боле и баять нечего, - наказала она нам на дорогу. - Корова у Офимьи на днях рог сломила и молоко сбавила, куричешки несутся где попало по лебеде да по крапиве - ваш брат и зырит за ними. Самой-то Офимье рази уследить? День-деньской на ферме и сама, и девчошки с нею. Парного бы молочка, да стадо покуда не пригнали. Вдругорядь уж отнесете, - вздохнула бабушка.
До Офимьиной ограды сто шагов когда еще мной насчитано! Как баню стали у нее топить, когда бабушкина в заулке упала. Дрова тащишь считаешь, обратно идешь - считаешь. Не до счету только после бани: угоришь и радешенек доплестись хотя бы до бабушки сперва, а домой-то после, как отойдешь немного. Дома мы в банный день всегда ставим самовар и пьем чай с костянкой в рассоле. Скорей огуречного выгоняет она угар из тела.
Впервые несмело торкнулся в дверь Офимьиной избы, и мужской голос отозвался: "Войдите!" Робко переступили через порог - в передней комнате было пусто. Ни самой Офимьи, ни ее курносых и вечно сопливых Вальки с Манькой.
- Кто там? Проходите сюда! - позвал нас тот же голос из горницы, и мы пуще прежнего оробели с Ванькой Парасковьиным. Приглашал нас не кто-то, а сам военрук! - Ну что же вы, ребята, стесняетесь! Раз пришли - будьте гостями, садитесь в передний угол! - подтолкнул нас из дверей горницы к стульям приветливо-веселый голос военрука. - Меня немного с непривычки растрясло на телеге, ваш Паша гнал лошадей из Усянки, как при наступлении.
В горнице на деревянной кровати под легким суконным одеялом лежал совсем молодой парень, в синих глазах не было ни капельки взрослого превосходства над нами.
- Будем знакомиться. Я Александр Васильев, по батюшке Владимирович. Мама звала Саней, а наши деревенские ребята Шуркой. Вы называйте дядя Саша, если понравится. Э-э-э, что у вас в руках?! Моей хозяйке принесли?
- Не, вам... - пробормотал я.
- Что значит мне? - посуровел неожиданно военрук.
- Да Васькина бабушка дала вам гостинцы, - не вытерпел Ванька.
Ему, видать, поскорей хотелось избавиться от тяжелого блюда с огурцами. У меня потяжелее была ноша, но узелок с яйцами я ему не доверил: разобьет еще, какой с него спрос!
Левое веко у военрука часто-часто задергалось, и у меня мелькнуло: "Контуженный... Тятя ненадолго приезжал, у него вот так же дергались веки глаз..."
- Неловко как-то, ребята, - теперь уже застеснялся военрук. - Я только-только в село и... угощение.
- А вы, дядя Саша, попробуйте! - совсем расхрабрился Ванька. - У Лукии Григорьевны во как вкусно все получается!
- Спасибо, спасибо ей передайте, и вам спасибо! Сейчас с дороги что-то не хочется есть, так вы уж поставьте куда-нибудь дорогие гостинцы. Одного я знаю как зовут, а тебя? - обратился военрук к Ваньке.
- Ванька Парасковьин!
- Ага, Ваня! А фамилия Парасковьин?
- Не, у нас почти всех ребят по материному имени зовут, как отцы ушли на войну! - пояснил Ванька.
- В школе оба учитесь? Нет? Ты, Вася, значит, в четвертый пойдешь, а Ваня через два года подрастет до школьника. Хорошо! Подвигайтесь-ка поближе ко мне.
...Спасибо бабушке! Помогла она нам с Ванькой первыми узнать нового военрука и послушать его про войну. Шел дяде Саше двадцатый год, и воевал он после офицерского училища недолго. В последнем бою его контузило, вдобавок перебило левую руку и ранило в правое бедро. Чудом не похоронили его в братскую могилу, да он шевельнул ногой.
Пока военрук рассказывал, я косился на гимнастерку лейтенанта, что аккуратно висела на спинке стула. С правой стороны была нашивка за ранения и под ней орден Красной Звезды, с левой - медаль "За отвагу". Вот тебе и мало воевал! На два года всего и постарше Пашки-сливковоза, а уж лейтенант, и ранен тяжело, и орден с медалью заслужил... Выздороветь бы только дяде Саше! А раз сам о возвращении на фронт не говорит и родное село на Орловщине немцы пожгли, то и остался бы в Юровке... Ему поглянется у нас! Люди приветные, и места у нас красивые, как детдомовцы говорят, и учителей надо в школу...
Бегать к Офимье и надоедать дяде Саше мы не стали, и пусть он нас сам приглашал, пусть и охота нам его повидать и послушать. Бабушка чаще всего сама относила военруку парное молоко или что-нибудь из овощей. И все сокрушалась, что нету муки у нее, а то бы она - раньше из трех сел заказывали ей стряпню на свадьбу - угостила бы его шаньгами или блинами. Блинов, правда, она напекла дяде Саше. Мы с ребятами набруснили в поле спелого овсюга-полетая, высушили в печи, истолкли в ступе и намололи муки на жерновах. Уж какая там мука из полетая, но блины на вид получились загляденье, и сытные.
Работать в Шумихе мы не перестали. И как-то в окно из школы дядя Саша увидал нашу артель. И хоть худо еще ходил, опираясь на "третью ногу" - как звал он в шутку свою трость, добрался до лога, и мы испугались, когда с яра донеслось:
- А, вот вы где! Небось, блиндаж сооружаете, воевать собираетесь?
Мы с Осягой помогли военруку спуститься к нам, а когда он отдышался, Ванька Антонидин важно сказал:
- А вот и не угадали! Вовсе не для игры в войну роем.
- Любопытно, ради чего ж?
- Полезные ископаемые ищем! - как на уроке географии, ответил Осяга.
Военрук не засмеялся, а серьезно оглядел нас и лог с ручейком и в шахту заглянул:
- Возможно, что есть под нами нефть или железная руда, но, хлопцы, поглавнее есть у вас богатство.
- Какое?!
- Земля.
Скажи нам такие слова не военрук, мы бы не только прыснули, а еще и дразнить стали бы, даже старше себя возрастом. Однако дядя Саша опередил:
- Смешно, не верите? По глазам вижу - не верите. А вы подумайте, подумайте! Да, да! Самое главное наше богатство - та самая земля, которую люди пашут и засевают. Этот тонкий слой земли и есть жизнь для человека.
Как тут не приуныть... Столько трудов вбухано в шахту, сколько раз переругались и снова помирились, надеялись открыть втайне от взрослых песлыханное сроду месторождение полезных ископаемых. А оказывается, главное-то богатство наверху, пашня-новина, с таким трудом распаханная на быках...
До сумерек дядя Саша рассказывал нам не о войне, а о земле, будто направили его в Юровку вовсе не военруком, а учителем географии. Заслушались мы и забыли о войне, о своих раскопках. И не будь у него трости и наград на гимнастерке - забыли бы напрочь, что сидит с нами в Шумихе не простой учитель, а военрук. Стало даже обидно: старшеклассникам повезло, вон как военрук интересно говорит и сколько знает всего!..
С первых дней сентября мы после уроков ходили "на колоски", и дома добавилось работы. Надо и у себя и у бабушки убрать в огородах, и на нашей корове Маньке вывезти сено. С ним маяты много. Манька своенравная, на каждой дороге найдет для себя куст боярки. В облюбованный куст и повернет круто с возом, и сена как не бывало!
Однажды ездили мы с братом Кольшей за последней копной на угор. Воз развалила Манька в самом густяке на бывшей вырубке, и мы с братом, досыта наревевшись, чуть не под утро приехали домой. В избе горела лампа, а за столом сидели рядом с мамой сестра Нюрка и бабушка. Все заплаканные, и у нас с Кольшей у порога приросли-отнялись ноги. Неужто похоронная на тятю или дядю Ваню? Не о нас же они уревелись, не впервой нам допоздна ездить, и одностволка тятина всегда с нами.
- Чего раскуксились?! - насупился Кольша, как старший в доме из мужиков.
Нюрка отвернулась в простенок, зашвыркала носом, а мама, смаргивая слезы, выдохнула:
- Помер, помер, робята, наш-то военрук...
...Совсем близко, над тополями и ветлами юровской Одины, в небе засветился лебединым пером народившийся месяц. Кто-то прикоснулся к моим волосам, и я вздрогнул, качнулся к земле. Бабушкин голос негромко-печально позвал:
- Пошли, Вася, домой. Босиком ить ты, в одной рубашонке. И никого на кладбище не осталось. Ишь, как тебя знобит... Захвораешь еще...
За кладбищем мы оглянулись с бабушкой, и мне почудилось, будто железная звезда над сумеречно-свежим холмиком заалела изнутри, как орден на гимнастерке военрука.
ЛИМОН
Димка Каменских больше всех из эвакуированных ребят интересуется нашим деревенским житьем. Он хочет во всем походить на меня и на моих дружков.
Подружились мы с ним вовсе не потому, что Димкина мама, Мария Александровна, - учительница, и у нее в классе учится моя сестра Нюрка. А уж Димке ли бы не задирать нос! Он не откуда-то там, а из самого Ленинграда, родился там, и не будь войны - не бывать бы ему в нашей Юровке.
Одно плохо - Димка не любит рассказывать о своем городе, сразу полные глаза слез. Да мы и не расспрашиваем, знаем от взрослых: немцы второй год пытаются уничтожить Ленинград. Димку тоже бомбили фашисты, они с мамой остались живы, а бабушка и сестренка погибли. Как тут расспрашивать... Вот победит Красная Армия, вернется тогда Димка домой, и мы, как вырастем, поедем к нему в гости, и он нам покажет Ленинград, и все-все расскажет нам с ребятами.
Пока не шибко получается из Димки деревенский парнишка. "Чо" да "почо" он быстро научился говорить, а полез с нами в огород Онисьи Занозы - больно сладкая у нее растет морковь-коротель - тут же и попался зловредной хозяйке. Натолкала она ему крапивы в штаны, да ладно хоть не нажаловалась матери. А то бы Мария Александровна не стала отпускать Димку с нами.
Стали дергать волосины на лески из хвоста у школьного мерина Лысана, так не меня или Вовку Барыкина, а именно Димку и лягнул мерин в живот еле отпоили водой из речки Крутишки, по воду бегали с фуражкой, испугались: а вдруг Димка помрет?
Еще слаб наш дружок на простуду. Всего раз и сходил с нами весной зорить ворон и сорок, а потом долго хворал-кашлял. Мы-то привычные к чирьям и цыпкам, а если привяжется кашель - бабушка турнет наломать сухих крапивных дудок. Покурим их, и нету кашля! Насморк одолеет - греем лицо под лопотиной над чугунком вареной картошки. Глядишь, и выздоровели!
Однако Димка все равно тянется к нам, а не к приезжим. И я дня без него не проживу: он не явится если, то сам бегу к ним. С Димкой хорошо играть, и мама сказала как-то мне:
- Смотри, не обидь Димку, играй с ним и не потянет на пакость. То ли вам своих овощей мало! Эвон: три огуречных гряды у колодца, две гряды с морковью и бобов полно. Своего не переесть, а вы все куда-то ползете!
После Онисьиной крапивы мы не лазили с Димкой в чужие огороды. Рвали, но куда с большей боязнью, лишь зеленые стручки на колхозном гороховище. Поле охраняли верхом на конях самые злые парни, и там зевать не приходилось. За стручки плата была одна - кнут или тальниковая хлыстина.
С Димкой нас чуть не раздружило его же любопытство. Осенью после школы помогали мы бабушке выколачивать семечки из подсолнуховых шляп. Сидели на полу кухни, и Димка между делом что-нибудь спрашивал у меня. Бабушка понесла пойло корове, и он шепотом, будто Лукия Григорьевна могла услышать его на улице, спросил:
- Васька, а что вон там на стене висит?
- Где? - переспросил я его, а сам уж знаю, о чем он спрашивает.
На стене напротив печки висела связка красного перца. Стручки здоровенные, по кулаку нашему каждый!
У бабушки почему-то всякая овощь росла крупная. Тыквы не таскали, а прямо из огорода, как бочонки, закатывали в погреб. Картошку бабушкину все соседи называли не иначе как "поросята-ососки". И хоть многие брали на семена, собирали осенями мелкотье. "Слово какое-то знает Лукия", - решили они и перестали ходить по семена.
Мне бы и сказать Димке, что сушатся на стене стручки перца и что до того они горько-едучие, лизнешь - и враз из ума вышибает. Но захотелось похвастаться перед ним, ну и ляпнул:
- Фрукты это висят.
- Какие?!
- Лимоны, - шепчу я, хотя в жизни не видывал никаких лимонов, а в какой-то книжке читал.
Только там ничего не написано было - сладкие они или горькие. А раз пили в книжке чай с лимонами, то, стало быть, они, как сахар, или еще слаще.
- А можно один-разъединственный попробовать? - начал просить Димка.
Как тут ему откажешь, да и не поверит он, что "лимон" этот - сплошная горечь. Обидится, скажет: "Жила ты, Васька, а дружком называешься еще! Семечки выколачивать, так помоги, Дима, а одного лимона пожалел..."
- Чего не можно!
Оторвал я самый крупный стручок и протянул Димке.
Я-то думал, что он слегка куснет и тут же выплюнет, и мы вместе посмеемся. Однако Димка мгновенно разжевал "лимон", и я не успел сознаться в обмане, как дружок с воем кинулся на улицу. В сенках он столкнулся с бабушкой, и загремела-покатилась пустая бадья у нее из рук. Как еще дверями не ушиб он бабушку...
Следом за Димкой и я выбежал на крыльцо мимо перепуганной бабушки, да где там! Димкин рев донесся уже с Подгорновской улицы, где жили они в сельсоветском доме.
Я и не нюхал перец, а слезы сами закапали из глаз, и того пуще расстроилась бабушка:
- Что приключилось-то, Васько? Пошто Димка с ревом убежал? Чего ты без меня натворил?
- Что, что... - заревел и я. - Димку обманул, стручок перцу дал ему заместо какого-то лимона.
- Перец!.. - ахнула бабушка. - Да в своем ли ты уме?! Он ить как огонь палит нутро... Мне раз лепестинка на зуб случайно изгадала, в девках ишшо было, а по сих пор помню. Еле-еле молоком запила. Думала, во рту все у меня сожгет...
- На, неси Димке сметану! - скомандовала бабушка и протянула мне кринку.
- Спасибо, баушка! - обрадовался я и побежал к дружку.
Но зайти к ним побоялся: его мать вешала на прясло выстиранное белье. Поозирался по сторонам и сообразил: заулком спустился к речке, оттуда прополз лебедой к дому и, как только Мария Александровна зашла в дом, из-за угла поставил кринку на крылечко.
Бабушка умела молчать и никому не сказала про мое "угощенье", но коли Димка не появлялся, то первой и забеспокоилась мама:
- Чего не прибегает Димка-то? Захворал, поди, а ты и не проведаешь. Еще другом называешься.
- Да так чо-то не идет, - отговорился я. - Может, матери помогает.
- Ну и беги, пособи Димке. Он ведь тоже помогает тебе, - настаивала мама.
Несколько раз я бродил возле речки или отсиживался в черемухе за бабушкиной избой, но к Димке пойти не мог. Слов для прощения всяких навспоминал-напридумывал, и сам не раз поревел, пробуя в наказание себе разжевать перец, да немели ноги, как только оказывался вблизи Димкиного дома.
Выпытал у меня про Димку старший брат Кольша. Но он не бабушка: рассказал ребятам в школе и маме. Мама кивнула на отцову плеть на стене под полатями - сплел ее отец из сыромятной кожи перед самой войной для лошади, а вышло для нас - и всего-то молвила:
- Чтоб завтра Димка был у нас!
Если отец никого из нас ни разу пальцем не задел, то без него от мамы доставалось нам. И отцова плетка "ходила" не по бокам ленивого мерина Седого, а не раз ожигала нас до костей. За провинности, конечно. Вот и сознавайся родному брату...
После уроков огородной межой удрал я прямо к бабушке и рассказал, как выдал меня Кольша. Она пообещала сходить к Марии Александровне. Когда бабушка ушла к Димкиной матери в школу, я забрался на полати, чтоб не увидала ненароком мама. Тихо лежал и потом всем телом вздрогнул, когда кто-то постучался с улицы в окно. Плотнее прижался к полатницам, но стук повторился. Осторожно глянул через брус и... не поверил. На улице под окном стоял Димка!
Минуя верхний голбец, слетел с полатей на пол, выскочил в сени и открыл дверь. Я начал что-то говорить, но дружок опередил:
- Да не сержусь я на тебя, Васька! Не сержусь! Зато знаю теперь, что такое перец. А про лимоны мама рассказала. Они, Вась, тоже не сладкие, а пахучие, и потому с ними чай пьют. А еще знаешь, - улыбнулся Димка, - меня подгорновские ребята Лимоном дразнят. Теперь и у меня прозвище есть. Теперь и я, как все деревенские. А то Каменских да Каменских!..
МАНЬКИН КУСТ
Мы с братом Кольшей нежились под окуткой на полатях, когда мама побежала на работу, и только в сенях она вспомнила про вчерашнюю новость:
- Ребята! А и совсем я было запамятовала: директор нам сказывал, что сегодня укажут покос для детдомовских рабочих. Смотрите, никуда вечером не убегайте, ждите меня дома. Ладно?
- Ладно, ладно! - отозвалась за нас сестра Нюрка у печи, где она готовила похлебку на обед.
Мы с Кольшей стали загадывать: где, на угоре или у болота Трохалево, отведут нам косить сено для нашей коровы Маньки?
- Тебе-то чо тут надо? - воззрился на своего сродного брата Ванька Антонидин.
Тот будто и не слыхал его вопроса. Оглянулся на кусты краснотала и подмигнул нам:
- Робя, а я чо-то знаю!
- Чего? - спросил Осяга, поглядывая в сторону угора, куда клонил вечер солнце за невидимые из Шумихи березовые дубравы.
- Военрука нового к нам привезли, во! - закричал Ванька Парасковьин.
- Во-ен-ру-ка... Нового?! - хором переспросили мы. - А не врешь?
- Вашим заулком, Васька, провез его на телеге Пашка сливковоз. К Офимье Бателенковых жить его устроили!
- А с погонами? - перебил я дружка. - С орденами?
- Не-е, без погон. А на гимнастерке чо-то краснело.
- "Чо-то, чо-то"! - передразнил я Ваньку. - В войну сколь раз играл, а как называют ордена, опять забыл.
- Да не забыл, не успел разглядеть из-за крапивы, - оправдывался Ванька. - Не в заулке я был, а в огороде Ондрея Бателенковых. Межу перебежал, только на прясло залез, а Пашка мимо шпарит-понужает коней. Крапива эво чо выдурела! Изжалился до пупырей. Во, глядите...
Мы поняли, что Ванька не обманывает и его не надо заставлять есть землю. Ясно, что в Юровскую семилетку прислали-таки нового военрука и старшеклассники с осени опять начнут изучать военное дело, пойдут к белому яру у речки Крутишки стрелять в нарисованного на доске черного фашиста. Винтовка одна на всю школу - старая трехлинейка, зато самая что ни на есть боевая.
С самого начала войны появилась винтовка у нас в школе. Все юровские парни и даже старшие детдомовцы учились метко стрелять сперва из нее, а уж после, на фронте, давали им новые винтовки, автоматы и пулеметы. Кто командиром стал, тому и наган доверили. Вот и выходит: из какого бы оружия ни стреляли по фашистам наши дяди и братья, но первый боевой выстрел они услыхали и сделали у белого яра на Одине.
Нам не доведется пальнуть из винтовки: война, как поговаривают взрослые, должна вот-вот окончиться. Ну и пусть! Лишь бы скорее добили Гитлера, а мы настреляемся из рогаток и луков, подрастем - пойдем с ружьями на охоту вместе с тятей...
- Копать будем или... - не договорил Ванька Антонидин, выглядывая из ямы. Он осекся-испугался: вдруг мы снова назовем его трусом и насовсем прогоним из Шумихи.
- Ладно, хватит сегодня! - решил за всех Осяга, и каждый согласился с ним.
Инструмент спрятали в таловых кустах за ручьем, отмыли руки и покарабкались наверх. От Шумихи пересекли пашню, за ней пологую ложбинку и сельсоветской оградой выбежали к детдому, где до войны был лучший в районе сельский клуб. Остановились у пожарной каланчи и задумались. Всем охота поглядеть на военрука, не завтра или послезавтра, а сейчас же, но никакого дела не нашлось, чтоб гамузом пойти к Офимье.
- Стало быть, завтра у тебя, Васька, собираемся, ага? - кивнул Осяга, и мы разбежались по домам.
Один лишь Ванька Парасковьин не отстал от меня. Догадался, что коли я пошел к бабушке, то замышляю сбегать к Офимье.
- Ко времени, ко времени, Васько и Ваньша! - обернулась бабушка от печного чела. - Токо-токо упрела нонешняя картошка. Солью воду - и милости просим за стол! А ты, Васько, слазай-ка в погреб за молоком и малосольными огурчиками.
Рано пока ужинать, но не станешь с порога кричать: "К нам нового военрука прислали!" А если бабушка была дома, когда Пашка на паре прогнал заулком, то она раньше меня узнала новость.
...Первый военрук из приезжих побыл у нас недолго. Безрукого лейтенанта Киху перевели в район, и на смену ему явился в школу наш деревенский парень, одногодок дяди Вани - Михаил Грачев. Он вернулся с фронта по тяжелому ранению, а все равно считал, что его вот-вот вызовут в райвоенкомат и - "дан приказ ему на Запад". Наверно, поэтому и не снимал блестяще-желтые погоны с тремя белыми звездочками, по-удалому носил черную кубанку с малиновым верхом, и русый чуб вился по ветру, как у казака. Его почему-то все звали Мишкой, кроме учителей, и мне до слез бывало обидно за нашего военрука!
Михаил и сам не считал себя учителем и сначала на больших переменах за школой курил с семиклассниками самосад, рассказывал им что-то веселое и сговаривал на фронт. Но кто-то из учительниц увидел его в компании старшеклассников, потом, сказывали, постыдила его Анна Вениаминовна Быкова, которая была классным руководителем, когда Грачев оканчивал семилетку, и мы больше не замечали военрука с самокруткой среди старшеклассников. Одному верен был дядин товарищ. Где надо и не надо твердил свое:
- Вы подрастайте, хлопцы, а я ать-два на фронт! Я своего добьюсь!
Однажды Михаил опоздал на уроки и явился в перемену какой-то шибко веселый и краснолицый. Директор школы Нина Николаевна Крысина строго посмотрела на него в коридоре, а Грачев даже внимания не обратил. Громко, как будто он отдавал приказ, гаркнул:
- Здравия желаю, товарищи солдаты и сержанты!
Мы что-то хором ответили военруку, а он уже не замечал нас. Подошел к Нине Николаевне, тихо, без шутливости произнес:
- Извините, Нина Николаевна, если что не так выполнял. А пока до свидания, уезжаю на фронт.
- Как, почему?! Я вам не разрешаю! - удивленно и растерянно оглянулась она на нас, будто мы могли задержать Михаила.
Техничка Фрося выскочила из своей комнатки и затрясла что есть силы звонок, но ни учителя, ни школьники не расходились. Ребята постарше давно перестали играть "жестской" - овчинным лоскутком с приклеенным пятаком, и в коридоре стояла тишина, какой могли позавидовать учителя на уроках. Только у больного Василия Георгиевича Заварницына, отравленного газами еще в первую мировую войну, на литературе и русском языке никто не баловался.
Все смотрели на Михаила, враз ставшего для всех не Мишкой и военруком, а боевым командиром.
- Дядя Миша! И мы с вами! - спугнули тишину семиклассники, и громче всех кричал племянник военрука Яшка Поспелов.
- Такого приказа старший лейтенант Грачев не дает! - отчеканил дядя Миша и с улыбкой добавил: - Учитесь, ребята, и не узнать бы вам никогда в жизни, что такое война. А мы и без детей победим, правильно? Верите?
- Правильно!
- Верим!
Михаила Грачева так и проводили до подводы у сельсовета всей школой, а потом, присмиревшие, вернулись на уроки.
А он больше никогда не вернется ни в Юровку, ни в школу... Через полгода его мать Евдокия Кузьмовна получила "казенное извещение": "Гвардии капитан Грачев погиб героем в боях с немецкими оккупантами, защищая от них Советскую Родину..."
После Михаила Грачева военруком назначили опять нашего земляка прибывшего из госпиталя Петра Григорьевича Пестова. Он был на немного старше дяди Миши, однако его с первого дня звали не как-нибудь, а только по имени и отчеству. Ох и серьезный же был старший брат моего одноклассника Вани Пестова! Петр Григорьевич тоже не снимал капитанские погоны, и на правой стороне груди - глаз не отведешь! - сверкали два ордена Красной Звезды и орден Отечественной войны. И как-то по секрету шепнул Ваня: "Петр дома не задержится, потребует отправки на фронт. Потому он и не согласился служить в милиции".
Совсем случайно мы подслушали в приоткрытую дверь учительской, как обиженно пеняла его директор школы:
- Ну что вы, Петр, как и предыдущий военрук, вдолбили себе в голову фронт! Разве в госпитале не знают, кого куда выписать, разве вас, будь вы годны по здоровью, отпустили бы домой?
- В буквальном смысле я не годен для строевой службы, а уж тем более для фронта. Я ведь не подаю вида ни дома, ни в школе, как мне бывает плохо... Вы поймите меня: я спокойно до школы не могу дойти, все время чувствую на себе взгляды матерей, чьи сыновья погибли или воюют. А я вот гуляю, и руки-ноги целы у меня...
Так вот откуда строгость у Петра!.. Оказывается, он скрывает, как донимают его раны, и мается, очутившись в тылу...
Добился и Пестов своего. Ваня сказывал недавно, что опять им пришло письмо из госпиталя, однако Петр не сулится домой до победы над Гитлером...
Давно, давно не было в школе военрука, и вот он приехал, а мы в своей "шахте" прозевали... Как же его повидать, в школу еще не скоро?..
- Бабушка, - макая картошку в серую соль, начал я. - А ты не слыхала ничего?
- А что? - выронила она надкусанную картошку из руки на столешницу. Поди, с отцом или с Ваньшой что неладно?
- Не, все с ними ладно. Военрука нового к нам прислали и жить определили к Офимье! - выпалил я.
- Вон что! - обрадовалась бабушка. - И правильно! Надо к нам в школу военного, чтоб было кому приструнить вашего брата. А что к Офимье направили - тоже правильно! Горница у нее светлая и сухая, девчошки смирняшшие. Уж кто-кто, а Офимья за ним присмотрит и пообиходит заместо матери родимой. У самой муж и сын сложили головы на войне. Уж она-то приветит, славняшшая женщина, обиходная! А вам, поди, гребтится поглядеть на него? - хитро прищурилась бабушка. - Вижу, вижу! Да чего с пустыми-то руками идти, я гостинцев соберу, а вы с Ваньшей и оттащите.
Я слетал в погреб и принес оттуда горшок варенца, а бабушка достала из подпола яичек - их она хранила в старом ведре с золой, к ним добавила блюдо с огурцами.
- Спросит, от кого, так и молвите, что от бабушки. А боле и баять нечего, - наказала она нам на дорогу. - Корова у Офимьи на днях рог сломила и молоко сбавила, куричешки несутся где попало по лебеде да по крапиве - ваш брат и зырит за ними. Самой-то Офимье рази уследить? День-деньской на ферме и сама, и девчошки с нею. Парного бы молочка, да стадо покуда не пригнали. Вдругорядь уж отнесете, - вздохнула бабушка.
До Офимьиной ограды сто шагов когда еще мной насчитано! Как баню стали у нее топить, когда бабушкина в заулке упала. Дрова тащишь считаешь, обратно идешь - считаешь. Не до счету только после бани: угоришь и радешенек доплестись хотя бы до бабушки сперва, а домой-то после, как отойдешь немного. Дома мы в банный день всегда ставим самовар и пьем чай с костянкой в рассоле. Скорей огуречного выгоняет она угар из тела.
Впервые несмело торкнулся в дверь Офимьиной избы, и мужской голос отозвался: "Войдите!" Робко переступили через порог - в передней комнате было пусто. Ни самой Офимьи, ни ее курносых и вечно сопливых Вальки с Манькой.
- Кто там? Проходите сюда! - позвал нас тот же голос из горницы, и мы пуще прежнего оробели с Ванькой Парасковьиным. Приглашал нас не кто-то, а сам военрук! - Ну что же вы, ребята, стесняетесь! Раз пришли - будьте гостями, садитесь в передний угол! - подтолкнул нас из дверей горницы к стульям приветливо-веселый голос военрука. - Меня немного с непривычки растрясло на телеге, ваш Паша гнал лошадей из Усянки, как при наступлении.
В горнице на деревянной кровати под легким суконным одеялом лежал совсем молодой парень, в синих глазах не было ни капельки взрослого превосходства над нами.
- Будем знакомиться. Я Александр Васильев, по батюшке Владимирович. Мама звала Саней, а наши деревенские ребята Шуркой. Вы называйте дядя Саша, если понравится. Э-э-э, что у вас в руках?! Моей хозяйке принесли?
- Не, вам... - пробормотал я.
- Что значит мне? - посуровел неожиданно военрук.
- Да Васькина бабушка дала вам гостинцы, - не вытерпел Ванька.
Ему, видать, поскорей хотелось избавиться от тяжелого блюда с огурцами. У меня потяжелее была ноша, но узелок с яйцами я ему не доверил: разобьет еще, какой с него спрос!
Левое веко у военрука часто-часто задергалось, и у меня мелькнуло: "Контуженный... Тятя ненадолго приезжал, у него вот так же дергались веки глаз..."
- Неловко как-то, ребята, - теперь уже застеснялся военрук. - Я только-только в село и... угощение.
- А вы, дядя Саша, попробуйте! - совсем расхрабрился Ванька. - У Лукии Григорьевны во как вкусно все получается!
- Спасибо, спасибо ей передайте, и вам спасибо! Сейчас с дороги что-то не хочется есть, так вы уж поставьте куда-нибудь дорогие гостинцы. Одного я знаю как зовут, а тебя? - обратился военрук к Ваньке.
- Ванька Парасковьин!
- Ага, Ваня! А фамилия Парасковьин?
- Не, у нас почти всех ребят по материному имени зовут, как отцы ушли на войну! - пояснил Ванька.
- В школе оба учитесь? Нет? Ты, Вася, значит, в четвертый пойдешь, а Ваня через два года подрастет до школьника. Хорошо! Подвигайтесь-ка поближе ко мне.
...Спасибо бабушке! Помогла она нам с Ванькой первыми узнать нового военрука и послушать его про войну. Шел дяде Саше двадцатый год, и воевал он после офицерского училища недолго. В последнем бою его контузило, вдобавок перебило левую руку и ранило в правое бедро. Чудом не похоронили его в братскую могилу, да он шевельнул ногой.
Пока военрук рассказывал, я косился на гимнастерку лейтенанта, что аккуратно висела на спинке стула. С правой стороны была нашивка за ранения и под ней орден Красной Звезды, с левой - медаль "За отвагу". Вот тебе и мало воевал! На два года всего и постарше Пашки-сливковоза, а уж лейтенант, и ранен тяжело, и орден с медалью заслужил... Выздороветь бы только дяде Саше! А раз сам о возвращении на фронт не говорит и родное село на Орловщине немцы пожгли, то и остался бы в Юровке... Ему поглянется у нас! Люди приветные, и места у нас красивые, как детдомовцы говорят, и учителей надо в школу...
Бегать к Офимье и надоедать дяде Саше мы не стали, и пусть он нас сам приглашал, пусть и охота нам его повидать и послушать. Бабушка чаще всего сама относила военруку парное молоко или что-нибудь из овощей. И все сокрушалась, что нету муки у нее, а то бы она - раньше из трех сел заказывали ей стряпню на свадьбу - угостила бы его шаньгами или блинами. Блинов, правда, она напекла дяде Саше. Мы с ребятами набруснили в поле спелого овсюга-полетая, высушили в печи, истолкли в ступе и намололи муки на жерновах. Уж какая там мука из полетая, но блины на вид получились загляденье, и сытные.
Работать в Шумихе мы не перестали. И как-то в окно из школы дядя Саша увидал нашу артель. И хоть худо еще ходил, опираясь на "третью ногу" - как звал он в шутку свою трость, добрался до лога, и мы испугались, когда с яра донеслось:
- А, вот вы где! Небось, блиндаж сооружаете, воевать собираетесь?
Мы с Осягой помогли военруку спуститься к нам, а когда он отдышался, Ванька Антонидин важно сказал:
- А вот и не угадали! Вовсе не для игры в войну роем.
- Любопытно, ради чего ж?
- Полезные ископаемые ищем! - как на уроке географии, ответил Осяга.
Военрук не засмеялся, а серьезно оглядел нас и лог с ручейком и в шахту заглянул:
- Возможно, что есть под нами нефть или железная руда, но, хлопцы, поглавнее есть у вас богатство.
- Какое?!
- Земля.
Скажи нам такие слова не военрук, мы бы не только прыснули, а еще и дразнить стали бы, даже старше себя возрастом. Однако дядя Саша опередил:
- Смешно, не верите? По глазам вижу - не верите. А вы подумайте, подумайте! Да, да! Самое главное наше богатство - та самая земля, которую люди пашут и засевают. Этот тонкий слой земли и есть жизнь для человека.
Как тут не приуныть... Столько трудов вбухано в шахту, сколько раз переругались и снова помирились, надеялись открыть втайне от взрослых песлыханное сроду месторождение полезных ископаемых. А оказывается, главное-то богатство наверху, пашня-новина, с таким трудом распаханная на быках...
До сумерек дядя Саша рассказывал нам не о войне, а о земле, будто направили его в Юровку вовсе не военруком, а учителем географии. Заслушались мы и забыли о войне, о своих раскопках. И не будь у него трости и наград на гимнастерке - забыли бы напрочь, что сидит с нами в Шумихе не простой учитель, а военрук. Стало даже обидно: старшеклассникам повезло, вон как военрук интересно говорит и сколько знает всего!..
С первых дней сентября мы после уроков ходили "на колоски", и дома добавилось работы. Надо и у себя и у бабушки убрать в огородах, и на нашей корове Маньке вывезти сено. С ним маяты много. Манька своенравная, на каждой дороге найдет для себя куст боярки. В облюбованный куст и повернет круто с возом, и сена как не бывало!
Однажды ездили мы с братом Кольшей за последней копной на угор. Воз развалила Манька в самом густяке на бывшей вырубке, и мы с братом, досыта наревевшись, чуть не под утро приехали домой. В избе горела лампа, а за столом сидели рядом с мамой сестра Нюрка и бабушка. Все заплаканные, и у нас с Кольшей у порога приросли-отнялись ноги. Неужто похоронная на тятю или дядю Ваню? Не о нас же они уревелись, не впервой нам допоздна ездить, и одностволка тятина всегда с нами.
- Чего раскуксились?! - насупился Кольша, как старший в доме из мужиков.
Нюрка отвернулась в простенок, зашвыркала носом, а мама, смаргивая слезы, выдохнула:
- Помер, помер, робята, наш-то военрук...
...Совсем близко, над тополями и ветлами юровской Одины, в небе засветился лебединым пером народившийся месяц. Кто-то прикоснулся к моим волосам, и я вздрогнул, качнулся к земле. Бабушкин голос негромко-печально позвал:
- Пошли, Вася, домой. Босиком ить ты, в одной рубашонке. И никого на кладбище не осталось. Ишь, как тебя знобит... Захвораешь еще...
За кладбищем мы оглянулись с бабушкой, и мне почудилось, будто железная звезда над сумеречно-свежим холмиком заалела изнутри, как орден на гимнастерке военрука.
ЛИМОН
Димка Каменских больше всех из эвакуированных ребят интересуется нашим деревенским житьем. Он хочет во всем походить на меня и на моих дружков.
Подружились мы с ним вовсе не потому, что Димкина мама, Мария Александровна, - учительница, и у нее в классе учится моя сестра Нюрка. А уж Димке ли бы не задирать нос! Он не откуда-то там, а из самого Ленинграда, родился там, и не будь войны - не бывать бы ему в нашей Юровке.
Одно плохо - Димка не любит рассказывать о своем городе, сразу полные глаза слез. Да мы и не расспрашиваем, знаем от взрослых: немцы второй год пытаются уничтожить Ленинград. Димку тоже бомбили фашисты, они с мамой остались живы, а бабушка и сестренка погибли. Как тут расспрашивать... Вот победит Красная Армия, вернется тогда Димка домой, и мы, как вырастем, поедем к нему в гости, и он нам покажет Ленинград, и все-все расскажет нам с ребятами.
Пока не шибко получается из Димки деревенский парнишка. "Чо" да "почо" он быстро научился говорить, а полез с нами в огород Онисьи Занозы - больно сладкая у нее растет морковь-коротель - тут же и попался зловредной хозяйке. Натолкала она ему крапивы в штаны, да ладно хоть не нажаловалась матери. А то бы Мария Александровна не стала отпускать Димку с нами.
Стали дергать волосины на лески из хвоста у школьного мерина Лысана, так не меня или Вовку Барыкина, а именно Димку и лягнул мерин в живот еле отпоили водой из речки Крутишки, по воду бегали с фуражкой, испугались: а вдруг Димка помрет?
Еще слаб наш дружок на простуду. Всего раз и сходил с нами весной зорить ворон и сорок, а потом долго хворал-кашлял. Мы-то привычные к чирьям и цыпкам, а если привяжется кашель - бабушка турнет наломать сухих крапивных дудок. Покурим их, и нету кашля! Насморк одолеет - греем лицо под лопотиной над чугунком вареной картошки. Глядишь, и выздоровели!
Однако Димка все равно тянется к нам, а не к приезжим. И я дня без него не проживу: он не явится если, то сам бегу к ним. С Димкой хорошо играть, и мама сказала как-то мне:
- Смотри, не обидь Димку, играй с ним и не потянет на пакость. То ли вам своих овощей мало! Эвон: три огуречных гряды у колодца, две гряды с морковью и бобов полно. Своего не переесть, а вы все куда-то ползете!
После Онисьиной крапивы мы не лазили с Димкой в чужие огороды. Рвали, но куда с большей боязнью, лишь зеленые стручки на колхозном гороховище. Поле охраняли верхом на конях самые злые парни, и там зевать не приходилось. За стручки плата была одна - кнут или тальниковая хлыстина.
С Димкой нас чуть не раздружило его же любопытство. Осенью после школы помогали мы бабушке выколачивать семечки из подсолнуховых шляп. Сидели на полу кухни, и Димка между делом что-нибудь спрашивал у меня. Бабушка понесла пойло корове, и он шепотом, будто Лукия Григорьевна могла услышать его на улице, спросил:
- Васька, а что вон там на стене висит?
- Где? - переспросил я его, а сам уж знаю, о чем он спрашивает.
На стене напротив печки висела связка красного перца. Стручки здоровенные, по кулаку нашему каждый!
У бабушки почему-то всякая овощь росла крупная. Тыквы не таскали, а прямо из огорода, как бочонки, закатывали в погреб. Картошку бабушкину все соседи называли не иначе как "поросята-ососки". И хоть многие брали на семена, собирали осенями мелкотье. "Слово какое-то знает Лукия", - решили они и перестали ходить по семена.
Мне бы и сказать Димке, что сушатся на стене стручки перца и что до того они горько-едучие, лизнешь - и враз из ума вышибает. Но захотелось похвастаться перед ним, ну и ляпнул:
- Фрукты это висят.
- Какие?!
- Лимоны, - шепчу я, хотя в жизни не видывал никаких лимонов, а в какой-то книжке читал.
Только там ничего не написано было - сладкие они или горькие. А раз пили в книжке чай с лимонами, то, стало быть, они, как сахар, или еще слаще.
- А можно один-разъединственный попробовать? - начал просить Димка.
Как тут ему откажешь, да и не поверит он, что "лимон" этот - сплошная горечь. Обидится, скажет: "Жила ты, Васька, а дружком называешься еще! Семечки выколачивать, так помоги, Дима, а одного лимона пожалел..."
- Чего не можно!
Оторвал я самый крупный стручок и протянул Димке.
Я-то думал, что он слегка куснет и тут же выплюнет, и мы вместе посмеемся. Однако Димка мгновенно разжевал "лимон", и я не успел сознаться в обмане, как дружок с воем кинулся на улицу. В сенках он столкнулся с бабушкой, и загремела-покатилась пустая бадья у нее из рук. Как еще дверями не ушиб он бабушку...
Следом за Димкой и я выбежал на крыльцо мимо перепуганной бабушки, да где там! Димкин рев донесся уже с Подгорновской улицы, где жили они в сельсоветском доме.
Я и не нюхал перец, а слезы сами закапали из глаз, и того пуще расстроилась бабушка:
- Что приключилось-то, Васько? Пошто Димка с ревом убежал? Чего ты без меня натворил?
- Что, что... - заревел и я. - Димку обманул, стручок перцу дал ему заместо какого-то лимона.
- Перец!.. - ахнула бабушка. - Да в своем ли ты уме?! Он ить как огонь палит нутро... Мне раз лепестинка на зуб случайно изгадала, в девках ишшо было, а по сих пор помню. Еле-еле молоком запила. Думала, во рту все у меня сожгет...
- На, неси Димке сметану! - скомандовала бабушка и протянула мне кринку.
- Спасибо, баушка! - обрадовался я и побежал к дружку.
Но зайти к ним побоялся: его мать вешала на прясло выстиранное белье. Поозирался по сторонам и сообразил: заулком спустился к речке, оттуда прополз лебедой к дому и, как только Мария Александровна зашла в дом, из-за угла поставил кринку на крылечко.
Бабушка умела молчать и никому не сказала про мое "угощенье", но коли Димка не появлялся, то первой и забеспокоилась мама:
- Чего не прибегает Димка-то? Захворал, поди, а ты и не проведаешь. Еще другом называешься.
- Да так чо-то не идет, - отговорился я. - Может, матери помогает.
- Ну и беги, пособи Димке. Он ведь тоже помогает тебе, - настаивала мама.
Несколько раз я бродил возле речки или отсиживался в черемухе за бабушкиной избой, но к Димке пойти не мог. Слов для прощения всяких навспоминал-напридумывал, и сам не раз поревел, пробуя в наказание себе разжевать перец, да немели ноги, как только оказывался вблизи Димкиного дома.
Выпытал у меня про Димку старший брат Кольша. Но он не бабушка: рассказал ребятам в школе и маме. Мама кивнула на отцову плеть на стене под полатями - сплел ее отец из сыромятной кожи перед самой войной для лошади, а вышло для нас - и всего-то молвила:
- Чтоб завтра Димка был у нас!
Если отец никого из нас ни разу пальцем не задел, то без него от мамы доставалось нам. И отцова плетка "ходила" не по бокам ленивого мерина Седого, а не раз ожигала нас до костей. За провинности, конечно. Вот и сознавайся родному брату...
После уроков огородной межой удрал я прямо к бабушке и рассказал, как выдал меня Кольша. Она пообещала сходить к Марии Александровне. Когда бабушка ушла к Димкиной матери в школу, я забрался на полати, чтоб не увидала ненароком мама. Тихо лежал и потом всем телом вздрогнул, когда кто-то постучался с улицы в окно. Плотнее прижался к полатницам, но стук повторился. Осторожно глянул через брус и... не поверил. На улице под окном стоял Димка!
Минуя верхний голбец, слетел с полатей на пол, выскочил в сени и открыл дверь. Я начал что-то говорить, но дружок опередил:
- Да не сержусь я на тебя, Васька! Не сержусь! Зато знаю теперь, что такое перец. А про лимоны мама рассказала. Они, Вась, тоже не сладкие, а пахучие, и потому с ними чай пьют. А еще знаешь, - улыбнулся Димка, - меня подгорновские ребята Лимоном дразнят. Теперь и у меня прозвище есть. Теперь и я, как все деревенские. А то Каменских да Каменских!..
МАНЬКИН КУСТ
Мы с братом Кольшей нежились под окуткой на полатях, когда мама побежала на работу, и только в сенях она вспомнила про вчерашнюю новость:
- Ребята! А и совсем я было запамятовала: директор нам сказывал, что сегодня укажут покос для детдомовских рабочих. Смотрите, никуда вечером не убегайте, ждите меня дома. Ладно?
- Ладно, ладно! - отозвалась за нас сестра Нюрка у печи, где она готовила похлебку на обед.
Мы с Кольшей стали загадывать: где, на угоре или у болота Трохалево, отведут нам косить сено для нашей коровы Маньки?