Юрская Елена. Возвращение - смерть

   - Да, Владимир Сергеевич, вы можете смело рассчитывать на меня, - я подобрала живот и яростно перебрала в памяти возможности левого заработка. Получалось, что и на этот раз за мою наглость будет расплачиваться газета, которой я подарю славу, интервью и бычка Наума на веревочке. - Да! Я постараюсь принять должное участие в самом крупном торжественном мероприятии города.
   Анна Семеновна театрально зааплодировала.
   - Нашего полку прибыло, - натужно восхитился Виталий Николаевич и что-то записал в своем растрепанном блокноте.
   - А Вы не пишите стихи? - спросил меня Мишин ласково.
   - Нет. Но для ректора могу. Например, поздравляем с юбилеем, денег наших не жалеем. Будет, будет юбилей триста лет и триста дней.
   - Это какой - то формализм. Не пойдет, - строго сказал Мишин и обхватил руками лысеющую голову. - Надо что-то такое, кафедральное, чтобы фольклору и специальности было побольше.
   - Можно контрольные работы. Он порадуется, - вставила словечко Анна Семеновна и грозно посмотрела в сторону своей бывшей подруги.
   - Предлагаю собрать по десять долларов. Купить бутылку водки "Царь", что нибудь типа Скипетра и..., - Инна Константиновна выдохлась и поджала губы в обиде на свою голову. Которая теперь была занята только докторской.
   - А есть такая? - невинно спросил Мишин, привыкший, видимо, к самогону.
   - Нарисуем, - обрадовались все и наперебой загалдели. - И недорого, и красиво, и со вкусом, и со смыслом.
   - А поздравление типа летописи. На старославянском., - заявила Татьяна Ивановна.
   - На старославянском будет выступать настоятель Свято-Сергиевого монастыря.
   - У него тут, что ли, дети учатся? - спросила Танечка.
   - Племянники, какая разница? Но выглядеть мы будем не так, чтобы очень. Вон СГД собирает на компьютер, - вздохнул Виталий Николаевич.
   - На что? - раздраженно спросил Мишин. - Обскакали стало быть? Обошли? По всем статьям?
   Он вскочил и заметался между столами, хватаясь то за сердце, то за
   голову, явно ожидая пришествия инфаркта, второго и последнего.
   - А что, если мы придем в фольклорных костюмах? - вдруг остановился он.
   - В смысле - в буденовках, - поинтересовалась Анна Семеновна, которую сегодня несло не хуже, чем меня.
   - Почему в буденовках? - Мишин не обиделся, сел за стол и улыбнулся. В русских, украинских, греческих, мордовских. Знаете, как раньше пятнадцать республик - пятнадцать сестер. Ну вот, покажем народы, населяющие нашу страну. И водку ему. "Царь".
   - А людей где мы столько возьмем? - спросила Инна Константиновна, мысленно примеривая на себя тюбетейку.
   - Пригласим детей и родственников. Если такая идея не пройдет при голосовании, то посчитаем, каких народов больше в процентном соотношении больше - в тех костюмах и придем. И хорошо бы пару слов на их языках. И пусть СГД со своим компьютером задавится от счастья. Ну, есть против или воздержавшиеся?
   Я только успела протянуть вверх руку, чтобы остановить надвигающийся беспредел-карнавал, как Мишин радостно выдохнул "Единогласно!"
   - Давайте все же исходить из логики костюмов, - предложила спокойная и отстраненная Татьяна Ивановна. - Какие найдем, такие и наденем. Времени-то всего ничего.
   - Согласен. Танечка, впишите в протокол поправку Ильиной. Но денег сдадим не по десять, а по двадцать долларов. Плюс цветы, машина и ...непредвиденные расходы.
   - В виде такси на помощь, - прошептала Инна Константиновна. Развозить пьяных. - ее голос стал звучать уверенней и громче. - Но знайте, я на попойку не останусь. Ни под каким видом. Он щиплется. - вдруг тонко и пронзительно взвизгнула она.
   - Кто? - Мишин снял очки и строго посмотрел на Виталия Николаевича. Кто щиплется? Раз - бе - рем - ся!!!
   - Да ректор ваш. Прямо сил нет. Как выпьет так и щиплется. И нет бы щипал самых интересных - так всех подряд. Без разбору. Ненавижу всеядность! А вообще, объясните мне, что здесь делает эта Крылова Вы знаете, какая у неё репутация, - Инна Константиновна
   ощетинилась и повернулась ко мне в полоборота, чтобы выразить взглядом все свое человеческое презрение.
   - Нам она подходит, - неуверенно сказал Мишин, кивая и подмигивая двери. Сей тайный сигнал означал, что я - пришелец и трогать меня всем без разбора нет никакого толка. Себе же хуже. Инна Константиновна не пожелала поверить в мое инопланетное происхождение и завопила:
   - Да у неё весь город в мужьях был! Меня этим не запугаешь. Легкая приятственная дрожь пробежала по моей спине. "Узнали. Ура! Наконец-то! Прощай безвестность! Да здравствует слава!" И пусть считают, что у меня комплекс Герострата, но мне захотелось тесно прижать к себе Инну Константиновну. И держать её в объятиях, пока она не испустит свой злобный дух.
   - Да! Но не надо так сильно завидовать, - я гордо приподнялась со стула и почувствовала, как все светлые мысли покинули меня, оставив только мотивированную ярость и веру в победу светлых сил над пережитками патриархального строя.
   - Сейчас прольется чья-то кровь, - радостно пискнула Танечка и превратилась в скульптуру "томительное ожидание".
   - Сядьте, Надежда, - громко сказала Анна Семеновна. - Прекратите балаган! Довольно. Мы ещё не в костюмах. Мишин беспомощно оглядел комнату и быстро заморгал ресницами. Всем, то есть мне стало ясно, кто в доме хозяин.
   - Извиняться никто не будет, но подобное больше не повторится. Я ручаюсь. А Вам бы очень подошел наряд янычара, Наденька, - Анна усмехнулась и строго добавила. - Что там ещё на повестке дня?
   - Не много ли на себя берете? - спросила Инна Константиновна. Смотрите, не надорвитесь на общественное работе. Ведь здоровье уже не то.
   - Девочки, - Мишин беспомощно развел руками. - Ну девочки же. Такая хорошая была беседа. И на тебе. Ладно, - он устало махнул рукой. - На сегодня все. Хватит с меня. Стараешься, стараешься. Таня, будут
   звонить, я у себя, - Мишин торжественно прошествовал в свой кабинет, который находился напротив женского туалета и делал его вредную работу опасной, но будоражащей воображение. Говорят, что ему как-то пообещали сменить место обитания, но помещение бывшего общежития сельскохозяйственного техникума расселялось крайне медленно, поэтому приходилось терпеть неудобства и неприятное по запаху соседство. Ничего, после юбилея ректор должен обратить внимание на нужды Мишина и создать ему благоприятные условия
   в освободившейся на втором этаже кладовке. На кафедре воцарилась враждебная тишина, в которой все были против всех, а Виктор Николаевич опять "девочкой".
   - А можно, я буду "цыганкой"? - спросила Танечка. - У меня со школы остался костюмчик. И бусы, и бубен... И петь...
   - Приходите в мой театр, - попросил Виталий Николаевич и значительно оживился. Было ясно, что основная часть его жизни, и почти вся - души находятся совсем не здесь. - Танечка, я для Вас готов пересмотреть свои отношения с Шекспиром. И при определенной правке поставить "Джульетту и Ромео".
   - А сдавайте лучше деньги, я пока подумаю, - Танечка озорно блеснула глазами, и, набравшись мужества и невинного хамства, спросила у меня. - А весь город - это сколько?
   - В процентах? Таня - весь город - это всего семь человек. Но "иных уж нет, а те - далече", - я притворно вздохнула. Ибо отболело, отгорело и заиндевело. И не сегодня, а когда-то давно. И никто не виноват, что я чучело о двух ногах сегодня чуть не начала выступления в среднем весе. И в крайне тяжелом состоянии.
   - А пожар, простите, это Ваших рук дело? - невинно спросила Инна Константиновна, не сводя злобного взгляда с Анны. - почерк уж больно похож.
   - Если вы имеете в виду сегодняшнее происшествие в вашей квартире - то да! - согласилась я и, взглянув на часы, решила, что мне пора выдвигаться. Иначе пресс-конференция может начаться и окончиться без меня. Чувствуя себя, если не обиженной, то очень задетой, я не прощаясь покинула приют для добрых и душевных преподавателей, и закрывая за собой дверь (исключительно во избежание шпионских происков СГД), я услышала напутственные пожелания.
   - Але, это ноль - один? Проверьте адрес на возможность пожара... Вот хамка, - заорала Инна Константиновна.
   - Не лезьте не в свои дела, - в унисон ей заявила Татьяна Ивановна.
   - Жалко её ведь. Правда, жалко, - подытожил Виталий Николаевич. Вот так. Мне не стоило тратить время на брак. Нужно было учиться общаться с женщинами. Потому что на самом деле - за ними сила, власть и упрямство. И уж если дамы возьмутся перекрывать мне кислород, то мне легче будет переквалифицироваться в ихтиандра и время от времени, появляясь на суше, распевать что-нибудь вроде
   "Мне теперь морской по нраву дьявол, его хочу любить".
   Ладно. На повестке дня пресс-конференция с фуршетом, из которой я должна добыть скандал и деньги на торжественный юбилей ректора. Украсть, что ли, все бутерброды с икрой и сдать их оптом в академический буфет? С меня станется, но как-то нехорошо. Несолидно. Есть вариант позвонить старому другу "зеленому миллионеру" Соколатому, но сумма-то, сумма. Он будет смеяться всю жизнь и может даже забыть о своих прямых начальственных обязанностях. Ладно, потрясем Владимира Игнатьевича своей неубываемой женской прелестью. Что он там заказывал - тоску, треску и воблу?
   - Але, - я нашла телефон - автомат и просунула в него чип-карту, которой пользовалась последние полгода, хотя она была рассчитана всего на десять минут. Что-то все-таки есть во мне от царя Мидаса. Любое дерьмо становится золотом. И никакого мошенничества. Один ум и сообразительность. - Во сколько и где?
   Мой шеф-редактор что-то жевал, а потому пробурчал невнятно и неубедительно:
   - Где ты так долго? Уже едь. В час дня. И не пропадай без материала.
   - Слушаюсь, - покорно ответила я, Труфальдино из провинции, и вытащила свой обмылок.
   В холле гостиницы "Дружба" толпился народ. Демократические смокинги и потертые джинсы свидетельствовали о широком круге научных, творческих и человеческих интересах заезжей звезды. Нервно курящие дамы с заголенными до пупка ногами что-то таинственно строчили в своих блокнотах, представители телевидения прибыли с камерами и ноутбуками - мол, знай наших, официанты, обремененные армейской выправкой, сновали туда-сюда с подносами, на которых все было так мелко и так ничтожно, что обычная спичка, сложенная пополам, могла заменить столовый прибор.
   - Есть нечего, - подвела я неутешительный итог и была пригвождена к месту грозным взглядом администратора, который запросто мог бы сыграть в фильме "Ночной портье".
   Мерный гул голосов и шумное причмокивание вдруг на мгновение прекратилось и было заменено кардинально - бурными продолжительными аплодисментами. Я закрыла глаза. Исключительно из боязни, что за стол переговоров сейчас сядет дорогой Леонид Ильич. Ну, лично для меня дорогой. Все же выросли при нем и вместе.
   Снова стало тихо. Маленький грустный человек сосредоточенно отодвинул стул, задумчиво присел, кивнул высокому накачанному парню и тихо сказал:
   - Я готов.
   - Газета "Вечерний город"! Как Вам понравилась программа Вашего пребывания. Есть ли претензии к мэрии?
   - Журнал "Прогноз". Вы - очень известный политик. Мы знаем Вас как порядочного человека и борца. Сможете ли Вы помочь детскому фонду, который на это рассчитывает?
   - Местное телевидение. Семьдесят первый канал. В последнем интервью, данном Вами в столице, Вы утверждали, что будете инвестировать регион. Не изменились ли Ваши планы, ведь известно, что такое благородство нынче не в моде.
   - С кем из прежних друзей Вы встречались? Не хотите ли вернуть свою собственность? Наш концерн может Вам в этом помочь. Вот наша визитка.
   - Наум Чаплинский - это имя или псевдоним? Есть ли у Вас здесь личные дела? Еженедельник "Я плюс ты" может устроить Вам любую встречу, и даже судьбу.
   Я молчала. За меня работал диктофон и желудок, который подпольно поглощал микроскопические произведения кулинарного искусства. Я все пыталась распробовать, что же намазано на эти бутерброды, но процесс узнавания шел как-то медленно, то и дело сбивался хмурыми неохотными ответами Наума Чаплинского. Вообще, он вел себя как зомби с программой: вопрос - ответ - молчание. Он не высказывал никаких эмоций - не вертелся, не морщил лоб, не улыбался. Он даже не кивал. Он просто открывал рот и произносил заготовленную фразу. Его сытость стала меня раздражать. Потому что была настоящей - отпузовой, безоглядочной. И слишком брезгливой. Многие мои знакомые в какой-то момент тоже стали богатыми людьми, но как же они вертели головой в ожидании пули. Это надо видеть. Наум Чаплинский был накормлен от пуза и до уха. Так накормлен, что даже эта полупрофессиональная возня ничуть не увлекала его. Я ещё раз внимательно посмотрела на человека, который мог позволить себе быть "над". Ничего хорошего "мертви бджолы не гудуть". И слезу не смахивают, и соплю ни себе, и никому не утирают. "Манишма? - Аколь беседер!", - так говорят у них на иврите. Наши дела пока не так блестящи, поэтому сейчас мы будем целовать дядю Нему в десна, а если он прикажет, то и в щиколотки. Подайте на бедность.
   Я так разозлилась, что подавилась бутербродом, громко закашлялась и буйно рыгнула.(Мой папа всегда говорил, что здоровье
   дороже) Но подлые сотоварищи вдруг замолчали и осуждающе уставились на меня. Я встала, не знаю, была ли я согрета дыханием зала, и стояла ли за мной вся моя страна, но последний доллар Израилю на бедность я готова была отдать прямо сейчас.
   Глаза Чаплинского на миг зажглись интересом, а голова слегка завалилась на бок.
   - Вы что-то хотели спросить? - ровно и тихо сказал он.
   Я кивнула и буркнула: "Сейчас прожую". По холлу "Дружбы" прокатился рокот возмущения. Охранник Чаплинского напрягся и приготовился прыгать на мою руку, которая полезла в сумку за платком. Сказывалось влияние новой работы вообще И Анны Семеновны в частности.
   - Прожевали? - Чаплинский снова стал холоден и немного мертв.
   - А как же? - бодро улыбнулась я. - Сильно маленький бутерброд. Пришлось съесть сразу четыре, теперь с их качеством пытается справиться мой желудок.
   - Вас сейчас выведут, - шепнул мне добрый телевизионщик с канала "Регион", который помог мне уничтожать съестные запасы пресс-конференции и чувствовал себя ответственным за дальнейшую судьбу моего здоровья.
   - Конечно, выведут, - сквозь зубы проговорила я и громко спросила: "Наум Леонидович, как Вы себя чувствуете в роли Клары Цеханасян?
   - Это все? - жестко одернул меня Чаплинский.
   - Нет, не все. Чью голову Вы попросите за оказание помощи своей бедной маленькой родине?
   Ой, неужто? Разбудили мужика. Прямо до инсульта разбудили. Я тихонько присела о ожидании ответных боевых действий, с удовольствием углядев, как заморский гость нервно сжал кулаки. Охранник наклонился над столом, что-то прошептал Науму в ухо и сказал в микрофон: "Пресс-конференция закончена. Большое спасибо за внимание." Я спрятала голову в плечи, генетической памятью ожидая наручников или машины с мигалкой. Мой новый друг дернул за руку и тихо прошептал: "А кто она такая, твоя Клара Цеханасян? Что-то в наших материалах о ней ни слова".
   ГЛАВА ПЯТАЯ.
   - Наум Леонидович, а можно спросить? - охранник Максим закусил губу и нервно перебирал длинными накачанными ногами - его
   мучало любопытство.
   - Что? Тебе-то что? - Чаплинский сидел в кресле и, жадно затягиваясь, вредил здоровью.
   - А правда, как Вы себя чувствуете себя в этой роли? - Максим осторожно отошел к двери, там была мертвая зона - пепельница, пули, осколки гранаты по идее сюда не долетели бы.
   - Ах ты, черт, - ругнулся Наум и тихо засмеялся. - Я то думал, что нас всего двое, что это такой личный разговор. А тут ты - грамотный. Пошел вон. Третий лишний. Я хочу прогуляться - один. Дай ключи от машины.
   - Не положено. Я довезу и буду стоять в уголочке. Не положено, господин Чаплинский. У нас криминогенная обстановка.
   - Ладно, вези, - Чаплинский хитро сощурил глаза и добавил. Тринадцатая линия. Знаешь? Вот туда и вези.
   Они спустились по черной лестнице, прошли через кухню и в маленьком хозяйственном дворике сели в машину. "Хорошо придумано", - решил Наум. "Как для себя сделали. С любовью и безопасностью."
   - Ты её знаешь, девицу эту жующую?
   - Выясним. К вечеру доложим, - кивнул Максим, сосредоточенно глядя на дорогу. - "Где бы черт побрал эту тринадцатую линию? Сейчас скажу - не знаю, так и выкинет из машины. Придурок. Алкоголик." Мысли были нерадостные и говорить совсем не хотелось.
   Наум внутренне посмеялся над вынужденной деликатностью своего охранника и подытожил: "Первый шаг сделан, первый шаг. Теперь нужен второй. третий, четвертый. Теперь надо идти."
   - Вот там сверни налево и по трамвайным путям. К реке.
   ...Наум Чаплинский родился в пятидесятом году в провинциальном индустриальном городе. Хотя мог бы и в столице. Но папина мама: "Скоро здесь будет плохо пахнуть. Мы давно не были виноватыми. Надо ехать. Надо ехать. И почему не ехать, если тебе, Леня, обещают квартиру. Ты даже можешь там жениться. На Ирочке. Там теперь живет Аллочка, у неё незамужняя девочка Ирочка. Я разрешаю."
   Леня поехал. Такое еврейское счастье - ехать. Он устроился на завод, получил квартиру в трехэтажном бараке босяцкого заречного
   района. И от тоски по Москве женился на Ирочке, потому что её мама знала маму Лени. Через год, когда в столицах стали бить антисемитов,
   у них родился сын, которого в знак протеста решено было назвать Наум.
   - Все же догадаются, что он еврей, - сокрушалась Ирочка, отчаянно картавя.
   - А так все думают, что мы с тобой русские, - Леня хлопал жену по крутой заднице и шел на очередное партсобрание, чтобы тихо сказать:" Я коммунист и фронтовик".
   Их не трогали и не тронули. Леня был умным и толковым, а у Ирочки было много знакомых, которые в случае чего могли подтвердить, что вообще они поляки.
   Когда Неме исполнилось шесть лет, он забрал у соседского мальчишки велосипед и весь коммунальный двор орал, что он жид порхатый говном напхатый. Национальный вопрос Нема пережил однажды, но остро. Он вцепился зубами в ногу самой крикливой соседки и не выпускал её до тех пор, пока из поликлиники с работы не пришла Ирочка.
   - Мне придется делать уколы от бешенства, - орала соседка, отойдя от Немы на безопасное расстояние.
   - Они тебе уже не помогут, - кричала ей Ирочка, крепко держа за ухо борца-интернационалиста.
   Папа Леня Наума не бил, но сказал: "Или тише едешь - дальше будешь. Или громче всех, потому что против силы не попрешь."
   Наум выбрал второе. К семи годам он пошел в школу и прибился к местной шпане, которой руководил местный татарин Равиль. Наум взял отцовский пистолет, и всю осень их банда охотилась на местных кур, что жили в сараюшках у бараков. С тех пор Наум воротил нос от курятины, в том числе и от кошерной. На ноябрьские праздники их выловил участковый. И с поличным доставил в семьи. Равиль неделю не выходил. Наума грозились отправить к московской бабушке, что было равносильно декабристской ссылке. Всю зиму его держали дома на книгах.
   К весне банда распалась и была объявлена подпольной пиратской организацией. Они искали клады, нашли только старые кресла и солку в мокрых подвалах. Равиль сказал, что с таким босяком он больше не водится и стал учиться шить. В моду входили брюки-клеш, а Нема поехал в путешествие по реке. Его вернули домой через неделю, и папа Леня таки дал ему по заднице: "Ты брось свои гойские штучки".
   Но взывать к национальной гордости было уже бесполезно. Наума увлекла свободная бродяжья жизнь. Окончив семилетку, он ощутил генетическую тягу к точным наукам и соорудил самопал. Стреляли на пустыре по консервным банкам и пустым бутылкам. Участковый пообещал, что Нема сядет, а папа сказал, что он будет учиться. Наум согласился с папой, и стрелять они стали в выгребную яму общественного барачного туалета.
   В четырнадцать лет Наум носил кепку, лихо сплевывал через дырку в передних зубах и мог сбить с ног кого - либо, кто неаккуратно
   и невежливо произносил слово "Жид".
   Тяга к путешествиям не пропала ни у него, ни у его команды. Чтобы не отлучаться далеко и надолго, банда стала осваивать чердаки в надежде найти карту, помеченную дряхлеющей рукой капитана Дрейка. Наум знал точно в этих домах не выбрасывают ничего, целые поколения копят и складывают, чтобы было потом что везти в новые квартиры, которые будут у всех при коммунизме. На чердаках держали коробочки от чая, велосипедные шины, сундуки, старое тряпье, детские ванночки, газеты, книги и журналы. Больше всего потрясли Наума подшивка "Нивы" за девятьсот четвертый - двенадцатый год,
   "Новый мир" и растрепанные книжки. Однажды, возвращаясь с чердака, Нема сказал своим друзьям:
   - Что-то я чего0то не понимаю. Надо, наверное, подучиться.
   - Ага, и в институт поступить. Вон Равиль ходит - горя не знает. И без книг, и без клада, и без всего. Надо на машинке строчить.
   Компания распалась. Сменился участковый. Незаметно пришло другое время, приход которого Наум пропустил, усердно занимаясь физикой и математикой, чтобы поступить таки в этот институт, где чему-то важному его все - таки научат.
   Часть бараков снесли, вместо них построили красные пятиэтажки с маленькими отдельными дворами. Во дворе появились новые люди, которые не стали ни знакомыми, ни близкими родственниками, каждый стал жить сам по себе, и на чердаках уже не откладывали дорогие сердцу швейные машинки "Зингер". Новодомцы гордились, заносились и считались чужаками. Пару раз Наум организовывал потасовки, чтобы приезжие знали, кто во дворе хозяин. Он очень удивился, когда комсомольское бюро школы вызвало его на заседание и высокая противная девица заявила:
   - Вот я его соседка, а он меня даже не знает. Он нас бьет. Поступает не по-советски. Пусть оправдывается.
   Наум пожал плечами, а бюро постановило организовать над ним шефство для перевоспитания. И поручило эту процедуру той самой соплюшке девятикласснице. Она оказалась активной и политически грамотной.
   - Анна. Меня зовут Анна. А ты говори - товарищ Анна. Мы будем дружить и подтягиваться. Ты мне поможешь по математике, а я тебе - по комсомольской работе. Чур, не влюбляться.
   После этих слов Наум посмотрел на неё повнимательнее. Влюбиться было не во что - две ноги, две руки, две жиденькие косицы, слишком длинный нос и запавшие в череп глаза. Она была похожа на пиратский флаг. Он снова пожал плечами и разрешил себя воспитывать. Мама Ира радостно захлопотала. Во дворе изредка кричали "жених и невеста". Анна называла это пережитками буржуазного строя, а Наум принес ей "Ниву". Анне понравились картинки платья, экипажи и автомобили, но в целом журнал был назван пропагандой западного образа жизни и приговорен к сожжению. Наума передернуло, он обозвал Анну дурой и все лето готовился в институт. Он поступил на физико-математический, и сразу записался в кружок "Молодые голоса". Туда ходили красивые городские девочки с томно подкрашенными глазами. Науму нравились их дешевые духи и не нравились каблуки. Науму катастрофически не хватало роста и значительности. Пришлось добирать фрондерством. Прочитав на заседании кружка "Один день Ивана Денисовича", взятый из чердачных запасов, он позволил себе усомниться в великой роли товарища Сталина и присоединился к мнению старого профессора о том, что Синявского и Даниэля затравили и осудили неправильно. Правда, тогда он ещё не знал, о чем идет речь. Высокие девицы стали поглядывать на него с интересом, а комсорг группы строго предупредил: "Держи язык на привязи". Через год Наум уже хорошо знал, кто такой Бродский и сколько стоит на рынке свободы запретное слово "самиздат". Через год на торжественном вечере, посвященному международному дню студентов, он встретил Анну, которая забыв про старую обиду, пригласила его на прогулку.
   - Только чур, не влюбляться, - тихонько сказала она и значительно добавила. - Надоело.
   Наум поверил. Теперь ей могло надоесть. Две жиденькие косички превратились в модную прическу со стриженной челкой, запавшие глаза были подведены карандашом, а голос стал низким и томным. Анна взяла его под руку и потащила на бульвар, где воспитывали детей и выгуливали пенсионеров. Для Анны была ранняя осень, для Наума - конец пражской весны.
   - Мне не нравятся твои ориентиры, - сказала она улыбаясь. - Я все время за тобой летела, и ты все время шел куда-то не туда. Не годится, а? она привстала со скамейки, поправила юбку и красиво заложила ногу за ногу.
   - Если ничего не поменять, то в нашей стране наступит кризис. Помяни мое слово.
   - Есть люди, которым положено об этом думать. Займись делом и в эти люди попадешь ты. А так - просто все плохо кончится.
   - Я еврей, меня не примут.
   - Так ты поэтому, - разочарованно протянула она. - Только поэтому? Вообще - глупости. В нашей стране национального вопроса не существует.
   - Для русских, - уточнил Наум. - И коммунизм можно построить, если чуточку подправить.
   - Ты хочешь в тюрьму? - глаза Анны округлились и стали излучать рентгеновское сияние. - Мы тебя спасем. Вот.
   - Уже поздно. Я выбрал для себя дело , - Наум был гордым и думал, что умным. Казалось, что мир только и ждет его нежного, но принципиального участия в переустройстве оного по лучшим продуманным образцам.
   - Математику? - она лукаво улыбнулась. - Будем всем говорить, что ты выбрал математику. А с самиздатом, - шепнула она треснувшим севшим голосом и нервно обернулась по сторонам - с этим прекращай. Еще не хватало тебе листовки клеить.
   - Анна, - строго сказал Наум и решительно встал со скамейки. - Не лезь не в свое дело.
   - У меня комсомольское поручение-шефство над тобой. И никто так и не отменил. Приходи ко мне на день рождения. Я дам тебе лекарство от глупости.