Страница:
ИЗВЕСТНОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ ЛОРДА ПАЛЬМЕРСТОНА О ТОМ, ЧТО У АНГЛИИ НЕТ ДРУЗЕЙ, НО ЕСТЬ ИНТЕРЕСЫ, БЫЛО ПЕРЕНЕСЕНО И НА ВРАГОВ АНГЛИЙСКОЙ КОРОНЫ. СЕКРЕТНОСТЬ ВЕЛИКОГО ПОХОДА ЛОНДОН РЕШИЛ ИСПОЛЬЗОВАТЬ СЕБЕ ВО БЛАГО, И, НАДО ПРИЗНАТЬ, ЕМУ ЭТО УДАЛОСЬ. АНГЛИЙСКИЕ ЭКСПЕДИЦИОНЕРЫ, ВОЕВАВШИЕ В ИНДИИ С НАМИ, ЗАЧАСТУЮ БЫЛИ УВЕРЕНЫ, ЧТО ВОЮЮТ С ИНДУСАМИ. ИНДУСЫ ЖЕ, ГЛЯДЯ НА НАШИХ КАВАЛЕРИСТОВ, БЫЛИ УБЕЖДЕНЫ, ЧТО ПЕРЕД НИМИ АНГЛИЧАНЕ. КСТАТИ, ПЛОХУЮ СЛУЖБУ СОСЛУЖИЛИ НАМ СИНИЕ КАВАЛЕРИЙСКИЕ ЗВЕЗДЫ НА БУДЕНОВКАХ. ЕСЛИ БЫ ОНИ БЫЛИ КРАСНЫМИ, ВОЗМОЖНО, В ИНДИИ У НАС ВСЕ СЛОЖИЛОСЬ БЫ ИНАЧЕ...
...Новиковцы жались к джунглям, то ли боясь, то ли не желая воевать, а английские квадраты полков уже стали рассыпаться, наступая.
Фанни смятенно смотрела с балкона, как наши остановились в нерешительности, наблюдая наплывавшую английскую лаву. Расстояние становилось минимальным, как вдруг с флангов вылетели наши тачанки, развернулись и беспрерывным перекрестным огнем стали выкашивать ряды англичан. Фанни захлопала в ладоши, сбежала вниз в гостиную, включила радиолу, поставила на полную громкость любимую мелодию возлюбленного. Трубили трубы! Шли на бой египтяне!
Фанни взлетела наверх и приникла к окуляру телескопа. Наконец она нашла его. Иван первым ворвался в ряды смятенных шотландцев.
— Oh God![16] — воскликнула Фанни, чуть не заплакав от счастья.
Все развивалось по тому, постельному плану Новика. Он даже столкнулся лицом к лицу с сэром Джонсом, чего в плане не было, а было судьбой. Сэр Джонс слишком хотел зарубить Ивана, чересчур хотел, он побагровел от этого желания, глаза его налились кровью, поэтому Иван без особых усилий, одним лишь расчетом выбил палаш из руки шотландца, но рубить его не стал, а схватил ладонью за розовую бычью шею и стукнул своим лбом о лоб соперника и врага. Сэр Джонс свалился с лошади без чувств.
— Fuck off![17] — закричала Фанни в восторге и сделала неприличный жест рукой.
Англичане пытались бежать, но наши не очень-то позволяли им это сделать.
Стоя в колонне для дальнейшего марша, сидя на трофейных лошадях, ждали новиковцы своего командира, поглядывали на английский дом, а Иван все не шел.
Он и Фанни сидели за столом друг напротив друга, как в первый раз, только теперь вместо овсянки здесь стояли шампанское и фрукты. Фанни была нарядна и необычайно хороша, хотя глазки ее были заплаканы, а носик красен.
— Ну не могу, не могу я тебя взять, понимаешь? — глядя в стол, бубнил Иван.
— Why not?[18] — воскликнула она.
Помощь Шишкина им уже не требовалась, и он стоял рядом со скучающим лицом.
— Да потому что ты — англичанка! — заорал Иван. — А я должен бить англичанку! А я тебя... Эх, Аида, Аида... — Иван вдруг часто заморгал и потрогал шишку на своем лбу.
Фанни вновь горячо заговорила, Иван поднял на Шишкина глаза.
— Все то же самое, Иван Васильевич, — объяснил Шишкин.
— Да меня за тебя не то что с комдивов снимут — не расстреляли бы! Да и Наталья... — Иван потерянно махнул рукой.
— Natalia? — воскликнула Фанни.
— Это наш главнокомандующий, — быстро объяснил ей Шишкин.
Фанни вдруг что-то закричала, выбрасывая вперед указательный свой пальчик.
— Чего? — обессиленно спросил Иван.
— Она говорит, что, если вы не возьмете ее с собой, Иван Васильевич, она наложит на себя руки, — растолковал Шишкин.
— Ишь ты! — возмутился Иван. — А ты ей скажи, что тогда вернусь и эти руки ей повырываю! Скажи, скажи!
Шишкин стал переводить, но англичанка вдруг выхватила из кармашка маленький блестящий браунинг, приставила его к своему виску и нажала на курок. Пистолетик щелкнул, но стрелять не стал. Иван засмеялся.
— Что? Выкусила? Патроны-то я повыбрасывал! Дура! Скажи ей, Шишкин! Только без дуры...
Фанни швырнула пистолетик на стол и забилась в истерике. Новик вздохнул, глядя на нее, и бросил Шишкину:
— Ладно! Скажи там, чтоб спешивались. Выступим ночью.
Была ночь. Утомленная и счастливая Фанни боялась заснуть и, засыпая, повторяла в полузабытьи слова, которые Иван наверняка понимал иначе:
— I’ll kill you, my centaur...[19]
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
...Новиковцы жались к джунглям, то ли боясь, то ли не желая воевать, а английские квадраты полков уже стали рассыпаться, наступая.
Фанни смятенно смотрела с балкона, как наши остановились в нерешительности, наблюдая наплывавшую английскую лаву. Расстояние становилось минимальным, как вдруг с флангов вылетели наши тачанки, развернулись и беспрерывным перекрестным огнем стали выкашивать ряды англичан. Фанни захлопала в ладоши, сбежала вниз в гостиную, включила радиолу, поставила на полную громкость любимую мелодию возлюбленного. Трубили трубы! Шли на бой египтяне!
Фанни взлетела наверх и приникла к окуляру телескопа. Наконец она нашла его. Иван первым ворвался в ряды смятенных шотландцев.
— Oh God![16] — воскликнула Фанни, чуть не заплакав от счастья.
Все развивалось по тому, постельному плану Новика. Он даже столкнулся лицом к лицу с сэром Джонсом, чего в плане не было, а было судьбой. Сэр Джонс слишком хотел зарубить Ивана, чересчур хотел, он побагровел от этого желания, глаза его налились кровью, поэтому Иван без особых усилий, одним лишь расчетом выбил палаш из руки шотландца, но рубить его не стал, а схватил ладонью за розовую бычью шею и стукнул своим лбом о лоб соперника и врага. Сэр Джонс свалился с лошади без чувств.
— Fuck off![17] — закричала Фанни в восторге и сделала неприличный жест рукой.
Англичане пытались бежать, но наши не очень-то позволяли им это сделать.
Стоя в колонне для дальнейшего марша, сидя на трофейных лошадях, ждали новиковцы своего командира, поглядывали на английский дом, а Иван все не шел.
Он и Фанни сидели за столом друг напротив друга, как в первый раз, только теперь вместо овсянки здесь стояли шампанское и фрукты. Фанни была нарядна и необычайно хороша, хотя глазки ее были заплаканы, а носик красен.
— Ну не могу, не могу я тебя взять, понимаешь? — глядя в стол, бубнил Иван.
— Why not?[18] — воскликнула она.
Помощь Шишкина им уже не требовалась, и он стоял рядом со скучающим лицом.
— Да потому что ты — англичанка! — заорал Иван. — А я должен бить англичанку! А я тебя... Эх, Аида, Аида... — Иван вдруг часто заморгал и потрогал шишку на своем лбу.
Фанни вновь горячо заговорила, Иван поднял на Шишкина глаза.
— Все то же самое, Иван Васильевич, — объяснил Шишкин.
— Да меня за тебя не то что с комдивов снимут — не расстреляли бы! Да и Наталья... — Иван потерянно махнул рукой.
— Natalia? — воскликнула Фанни.
— Это наш главнокомандующий, — быстро объяснил ей Шишкин.
Фанни вдруг что-то закричала, выбрасывая вперед указательный свой пальчик.
— Чего? — обессиленно спросил Иван.
— Она говорит, что, если вы не возьмете ее с собой, Иван Васильевич, она наложит на себя руки, — растолковал Шишкин.
— Ишь ты! — возмутился Иван. — А ты ей скажи, что тогда вернусь и эти руки ей повырываю! Скажи, скажи!
Шишкин стал переводить, но англичанка вдруг выхватила из кармашка маленький блестящий браунинг, приставила его к своему виску и нажала на курок. Пистолетик щелкнул, но стрелять не стал. Иван засмеялся.
— Что? Выкусила? Патроны-то я повыбрасывал! Дура! Скажи ей, Шишкин! Только без дуры...
Фанни швырнула пистолетик на стол и забилась в истерике. Новик вздохнул, глядя на нее, и бросил Шишкину:
— Ладно! Скажи там, чтоб спешивались. Выступим ночью.
Была ночь. Утомленная и счастливая Фанни боялась заснуть и, засыпая, повторяла в полузабытьи слова, которые Иван наверняка понимал иначе:
— I’ll kill you, my centaur...[19]
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИСТОРИЯ, К СЧАСТЬЮ, НЕ ПЕРЕСТАЕТ БЫТЬ ИСТОРИЕЙ ОТТОГО, ЧТО ПО ТОЙ ИЛИ ИНОЙ ПРИЧИНЕ ПОТОМКИ НИЧЕГО НЕ ЗНАЮТ И ДАЖЕ НЕ ДОГАДЫВАЮТСЯ О ТЕХ ИЛИ ИНЫХ ЕЕ СОБЫТИЯХ. ВЕЛИКИЙ ПОХОД ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ ИНДИИ — ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ, МЫ ЭТО УТВЕРЖДАЕМ И ДОКАЗЫВАЕМ. ОДНО ИЗ МНОГИХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ ЭТОГО ФАКТА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО НИКТО НИКОГДА И НИГДЕ ДАЖЕ НЕ ПЫТАЛСЯ ДОКАЗЫВАТЬ ОБРАТНОЕ.
Глава первая
Штат Утар-Прадеш.
25 декабря 1922 года.
ИЗ ТРЕХ НАПРАВЛЕНИЙ ПОХОДА ЦЕНТРАЛЬНОЕ (КОМАНДИР ШВЕДОВ) ОКАЗАЛОСЬ САМЫМ НЕУДАЧНЫМ — ДИВИЗИЮ РАЗБИЛ ОТРЯД ФАНАТИКОВ-СИКХОВ. ПОЭТОМУ БЫЛО ПРОИЗВЕДЕНО СЛИЯНИЕ ОСТАТКОВ ДИВИЗИИ ШВЕДОВА С ДИВИЗИЕЙ НОВИКОВА. КОМАНДИРОМ СТАЛ ШВЕДОВ. О ТОМ, КАК РАЗВИВАЕТСЯ НАСТУПЛЕНИЕ КОЛОБКОВА НА АГРУ (ЗАПАДНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ), НИКАКИХ ДАННЫХ НЕ БЫЛО.
На берегу безымянной реки, присев на перевернутую вверх днищем старую, дырявую лодку, вели невеселую, но неизбежную беседу Брускин и Новиков.
— За что, я не понимаю, за что?! — взорвался Новик.
Брускин грустно улыбнулся, глядя на Новикова как на неразумного ребенка, и заговорил со вздохом:
— Эх, Иван Васильевич, Иван Васильевич... Связь с иностранкой для партии — не проступок, а преступление.
— Да я же беспартийный, Григорь Наумыч, — пробубнил отупевший от обиды Иван.
— В данной ситуации для партии это хорошо, а для вас плохо. Между прочим, кое-кто мне уже напоминал, что вы условно расстреляны... Надо ехать в Москву, Иван Васильевич, в Москву, в Москву! Воздушной эстафетой. Приведете подкрепление, а к этому времени страсти здесь поутихнут.
Вдоль берега скакала на белой кобыле Наталья во взбившейся почти до паха юбке. Мельком глянув на Ивана и Брускина, она обернулась, посмотрела на преследующих ее верховых и засмеялась нехорошим женским смехом.
От волнения и обиды у Брускина задрожали губы, но усилием воли он взял себя в руки. Новик скрипнул зубами.
Южное предгорье Гималаев.
15 января 1923 года.
Слева от Новика стоял Шишкин, справа — большой деревянный ящик с ручкой, в котором были любовно уложены экзотические индийские фрукты.
Летчик Курочкин переводил полный сомнения взгляд с ящика на Шишкина и обратно, подумал и решил прибегнуть к эмпирике: вначале поднял с видимой на лице натугой ящик, затем, обхватив, поднял Шишкина, после чего поставил Новику условие:
— Или — это, или — это...
Шишкин улыбался, заправляя за пояс выбившуюся сорочку. Иван сосал в раздумье ус.
— О чем задумался, Иван Васильевич? — поинтересовался Шишкин, но Новик не отвечал, продолжая пребывать в глубоком раздумье, и улыбка стала таять на благостной физиономии индийского пленника.
Новик цокнул языком и сожалеюще взглянул на Шишкина.
— Да... Прости, Шишкин, но я Григорь Наумычу обещал...
— Иван Васильевич, а разве же вы мне не обещали?! — с отчаянием в голосе воскликнул Шишкин, но Новик не слышал.
— Ты же знаешь, как он свою бабулю любит, на дню по десять раз ее поминает...
— Иван Васильевич... Двадцать пять лет на чужбине... Заложник идеи... — потерянно бормотал Шишкин, ходя вокруг Новика.
— А потом — он наш комиссар, мне с ним жить, родине служить, а с тобой...
Шишкин на мгновение замер, резко вдруг повернулся и медленно пошел прочь. Руки его безвольно висели вдоль туловища, голова упала на грудь, плечи вздрагивали. Новик поглядел ему вслед и улыбнулся.
— Шишкин! Слышь! Шишкин!
Шишкин уходил. Иван догнал его, схватил за плечи, повернул к себе. Лицо Шишкина было мокрым от слез. Новик смотрел виновато.
— Да ты чего? Правда, что ль, поверил? Пошутил же я!.. Пошутил, понимаешь? Да перебьется бабуля на картошечке! Шишкин! Ну хочешь, дай мне в морду, если я тебя обидел, дай, а?
Шишкин вздохнул со всхлипом, шмыгнул носом и поднял на Новика глаза.
— Знаешь что, Иван Васильевич... — заговорил он шепотом.
— Ну чего, скажи? — просил Иван, виновато улыбаясь.
— Знаешь что...
— Да говори же!
— Никогда не садись со мной играть в карты! — предупредил Шишкин.
Аэроплан разбежался и полетел, и как только он оторвался от земли, десятки бегущих рядом туземцев закричали что-то хором и упали ниц.
ИДЕЯ ТАК НАЗЫВАЕМОЙ ВОЗДУШНОЙ ЭСТАФЕТЫ ПРИНАДЛЕЖАЛА НАРКОМВОЕНМОРУ ТОВАРИЩУ ТРОЦКОМУ. СУТЬ ЕЕ ЗАКЛЮЧАЛАСЬ В ТОМ, ЧТО НА СВОЕМ ПУТИ В ИНДИЮ УЧАСТНИКИ ВЕЛИКОГО ПОХОДА ОСТАВЛЯЛИ ЗАПАСЫ БЕНЗИНА, ЗАПЧАСТЕЙ, А В НЕКОТОРЫХ МЕСТАХ И ЗАПАСНЫЕ АЭРОПЛАНЫ. ТАКИМ ОБРАЗОМ, ВОЗДУШНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, ХОТЯ И ОСТАВАЛОСЬ ОПАСНЫМ, НЕ ЗАНИМАЛО ТАК УЖ МНОГО ВРЕМЕНИ.
Москва. Кремль.
1 февраля 1923 года.
Под ногами противно хлюпала снежная юшка. Шмыгая носом, Новик открыл портсигар. Тот был пуст. Мимо проходил матрос в бушлате и клешах и дымил папиросиной.
— Браток, дай закурить, — обратился к нему Новик.
— Кури свои, кавалерия, — отозвался матрос на ходу.
— Мурга![20] — кинул ему вслед Иван.
Матрос остановился, вернулся, протянул папироску.
— Так бы сразу и говорил, — сказал он понимающе.
Глядя ему вслед, Новик вытащил спичечный коробок и не обнаружил в нем ни одной спички.
— Товарищ, огоньку не найдется? — обратился он к невысокому сутуловатому человеку в сапогах, шинели без знаков отличия и форменной фуражке.
Незнакомец зажег спичку.
— Шашка у тебя хорошая, — сказал он, когда Новик прикуривал.
— Не шашка, а сабля, — поправил Иван и глянул удивленно на незнакомца.
Тот уже уходил. Иван догнал его, схватил за плечо.
— Постой! Ты же Ленин!
— Сталин, — ответил прохожий.
— Тьфу ты, — улыбнулся Новик, — я и хотел сказать. Это я потому перепутал, что в Индии ты у нас за Ленина идешь. Слушай, так ты же мне и нужен! Целый день по Кремлю вашему хожу как дурак. Ленин болеет, Троцкий в командировке, а ты вообще неизвестно где. Новиков моя фамилия, комдив Новиков. Из Индии я...
— Из Индии? — удивленно спросил Сталин.
— Из нее, матушки, — подтвердил со вздохом Иван.
Новик сидел за кухонным столом босой, с удовольствием шевелил пальцами ног и посматривал на стоящего у плиты Сталина.
— А я с утра еще на улицу Арбат ходил бабулю брускинскую проведать, — рассказывал он, заполняя паузу перед близкой выпивкой: на столе уже стояла бутылка коньяка. — Арбат, двенадцать, квартира сорок четыре, три звонка, мне Брускин прямо вдолбил в голову. Звоню три звонка... Выходит деваха кровь с молоком. Ну, думаю, ай да комиссар, шутник. “Здравствуй, говорю, Дора Соломоновна”. А она говорит: “Я не Дора Соломоновна, я Катя Пирожкова, а Дора Соломоновна уже полтора года как...” — Новик свистнул. — Окочурилась бабуля. Оно бы ладно, но как я Брускину про это скажу? Он ее знаешь как любит... Так людей не любят, не... Лошадей так любят. Да собак еще иногда...
Сталин поставил на стол сковороду с жареной картошкой, налил по половинке стакана коньяка и, глянув на Новика с пытливым интересом, спросил:
— Слушай, а ты всех на ты называешь?
— Всех, — кивнул Новик. — Царя и того... Да я без зла, само так выходит...
— Царя? — не поверил Сталин.
Новик не обиделся.
— Третьего Георгия я в Галиции получал. И он туда приехал, вручать. Не мне одному, конечно, много нас было. И он каждому по Георгию вручил, по четвертному дал и трижды каждого в усы поцеловал. Подходит мой черед. Я на него зенки пялю. Он говорит: “Чего так смотришь, казак?” А я говорю: “Похож”. Он говорит: “На кого?” Я говорю: “Живет у нас в деревне один мужик, все говорили — похож на тебя”. А генералы рядом стоят — аж позеленели, как индийские лягухи! А царь спрашивает: “Ну и что, похож?” Я говорю: “Вылитый наш сапожник Матвей Фролов!”
— А он? — Сталина эта история очень заинтересовала.
— А он чего? Засмеялся, дал мне Георгия, ассигнацию, поцеловал и дальше двинул...
— Давай выпьем за Индию, — предложил Сталин.
— За Индию... — Новик подумал и согласился. — За Индию...
Они чокнулись, выпили, склонились над сковородой.
— Картошечка — хорошо... — одобрил Иван. — Там тоже есть, батат называется. Я не люблю — сладкая. Вроде как наша подмороженная.
— Ну а народ как там?
— Народ? Да теленок он, а не народ! Есть, правда, там сикхи, эти ребята боевые, по мне, а так — слишком добрые, слишком... И верующие до ужаса. Тридцать три миллиона богов, и каждому молятся.
— Тридцать три миллиона? — Сталин покачал головой.
— Тридцать три миллиона, — подтвердил Новик. — Вот и поговори с ним, с индусом... Ты ему про Будду, он тебе про Шиву, ты ему про Вишну, он тебе про Кришну!
— У нас легче... — задумчиво сказал Сталин.
— Намного, — согласился Иван.
— А англичане как? — с интересом спросил Сталин.
Новик мотнул головой.
— За жизнь свою трясутся! Чуть что: “Я подданный английской королевы!”
— А ты?
Иван улыбнулся.
— Тут уж рубишь и знаешь, кого рубишь.
Сталин засмеялся. Было видно, что Новик ему нравится.
— Но народ культурный, англичане, тут ничего не скажешь, — продолжил Новик про англичан.
Но Сталин не захотел больше про них слушать, налил по полному стакану коньяка.
— Слушай, у тебя кличка есть?
— Новик... — пожал плечами Иван.
— А я Коба. Зови меня так.
— Как? — нахмурился Новик, и рука его сама потянулась к сабле.
— Коба.
— А я подумал — кобра. А то я этих гадов... Давай, Коба.
— Давай, Новик.
Они чокнулись и выпили.
— Ну а Ленин как? — спросил Иван.
Сталин опустил голову и ответил глухо:
— Плохо Ленин. Все время без сознания. А когда в сознании — не узнает. Меня Троцким называет.
— А Троцкого — Сталиным?
— Нет, про него вообще Зиновьев говорит. Не будет Ленина, ничего не будет. Индия советской тоже не будет. Вот так, Новик.
— А врачи что говорят?
— Что они понимают...
Новик вдруг хлопнул себя по колену.
— Эх, к нам бы в Индию Ильича! Есть у меня одна знакомая колдунья, она не то что больного, она мертвого подымет! Ты мне не веришь, Коба! — нахмурился Иван.
— Верю, верю... — улыбнулся Сталин. — Давай лучше музыку послушаем, — предложил он, покрутил стоящую на подоконнике ручку граммофона, опустил иглу на пластинку.
Зазвучал марш из “Аиды”. И с Иваном случилось вдруг то же, что случилось однажды в гостях у англичанки: он поднялся, вытянулся, набычился и пошел, пошел кругами по кухне. Несколько секунд Сталин смотрел на него, но вдруг тоже вскочил, встал впереди Ивана и, выбрасывая вперед царскую длань, повел его за собой. При этом они выкрикивали какие-то слова, может быть даже — древнеегипетские...
И вторая бутылка была пуста. Иван уперся локтем в стол, а лбом в ладонь и думал, думал... Сталин поставил на стол третью бутылку коньяка.
— Ты что, напился? — с удивлением спросил он.
Иван не отвечал.
— Новик!.. — позвал Сталин и покачал головой. — Не умеете вы в Индии пить.
Новик поднял на Сталина неожиданно трезвые глаза и тихо сообщил:
— Коба, я придумал...
Москва. Гостиница “Националь”.
1 февраля 1923 года.
В огромной комнате с высокими потолками с лепниной и росписями стояли штук сорок железных коек. На одной из стен висел длинный кумач, на котором было заявлено: “Мы боремся за звание лучшего номера гостиницы”. На койках спали, лежали, сидели, курили, сушили портянки, просматривали одежные швы гостиничные постояльцы.
У стены расположились Иван и Шишкин. Шишкин был простужен, он сидел на кровати скрестив ноги и накинув на голову суконное одеяло, хлюпал носом, собирался чихать и говорил шепотом. Новик курил, щурил глаза, глядя испытующе на Шишкина.
— Вы не поверите, Иван Васильевич, мы в этом номере с папашей однажды останавливались. Он еще скандал устроил: не привык, говорит, жить в такой тесноте. А вы знаете, я спросил сегодня у метрдотеля, он теперь называется... начпопрож... Так вот я у него спросил, что будет, если наш номер станет лучшим в гостинице. Знаете, что он ответил? “Прибавят коек”!
Шишкин ждал реакции Новика, а Новик все курил и смотрел на Шишкина.
— Отправился я сегодня к “Яру”, — продолжал Шишкин, — а там вывеска: “Центробум”. Думаю: чем им “Яр” не нравился? Хорошее русское слово... Захожу... Едой не пахнет! Все сидят, на счетах считают. Подошел ко мне один, спрашивает: “Что нужно, товарищ?” Чарку водки, говорю, чистяковской и нежинский огурчик. Пошутил, Иван Васильевич, от обиды пошутил. Так меня чуть не арестовали!
Новик молчал.
— А эта погода? Я понимаю, если очень захотеть и постараться, можно все испортить. Но как им удалось испортить погоду?! Никогда в России не было таких зим! Иван Васильевич, давайте-ка собираться в обратный путь! В родную басурманию! — И Шишкин громко чихнул. — Вот! Правильно! — воскликнул он удовлетворенно.
— Шишкин, — Новик был как никогда серьезен, — скажи, ты мне друг?
Шишкин взволновался.
— Иван Васильевич, я бы считал за честь... Вы спасли мне жизнь! А что я должен сделать, Иван Васильевич?
Пристально и недоверчиво Сталин всматривался в лицо Шишкина так, что тот даже смутился и перестал хлюпать носом.
— Ну как, похож? — нетерпеливым шепотом спросил Новик.
Сталин опустил глаза, принимая решение, но так его и не принял.
— Пусть Троцкий смотрит, — буркнул он и повел Новика и Шишкина за собой по длинному коридору.
— Кто это? — на ходу спросил Шишкин.
— Сталин.
Шишкин скорчил недоуменную рожу.
Сталин открыл небольшую дверь и пропустил Новика и Шишкина вперед себя. Они оказались за кулисами какой-то сцены. На трибуне стоял Троцкий.
— Последствия нашего поражения в Польше не так страшны, — говорил он, как всегда, страстно и убедительно. — Последствия военные не означают последствий для Коммунистического Интернационала. Под шумок войны Коминтерн выковал оружие и отточил его так, что господа империалисты его не сломают...
Троцкий вдруг замолчал и повернул голову. Он увидел Шишкина, и глаза его за стеклышками пенсне просияли.
— Товарищи! — крикнул он в зал. — Владимир Ильич снова в строю! — И он побежал за кулисы.
Участники совещания — в основном военные — поднялись, наклонились, вытянули шеи, пытаясь заглянуть за кулисы.
— Владимир Ильич! — горячо проговорил Троцкий, от волнения не замечая Сталина, а тем более Новика.
Сталин что-то хотел сказать, остановить Троцкого, но тот уже вел Шишкина на сцену.
— Шени деда мобитхан![21] — сказал Сталин в пол.
Зал взорвался аплодисментами. Все встали, хлопали в ладоши и кричали:
— Ильич! Наш Ильич!
— Товарищ Ленин!
— А говорили — не встанет!
— Кто говорил — враги говорили!
— Ура товарищу Ленину!
— Ур-р-ра!!!
Троцкий успокаивающе поднял руки. Постепенно стало тихо и наступила мертвая тишина. Все ждали слова Ленина. Шишкина разбирал чих, но и сказать что-нибудь ему тоже хотелось. Он покосился за кулисы. Новик показывал ему здоровенный кулак. И тут Шишкин чихнул. Громко и весело.
— Будьте здоровы, Владимир Ильич! — дружным хором отозвался зал и вновь взорвался аплодисментами.
Мертвый город.
23 февраля 1923 года.
Властно порыкивая, могучий бенгальский тигр шел к Мертвому городу. Трудно сказать, что влекло его туда — запахи праздничной пищи или незнакомая песня, дружно и весело исполняемая множеством голосов:
Комэск Ведмеденко поморщился, поднялся из-за стола и, покачиваясь от тяжести своего могучего тела, направился в джунгли.
— Та хиба ж це писня? Хиба ж так спивают? — ворчал он на ходу.
Брускин встал, поднял серебряный трофейный кубок и объявил свое выступление:
— Товарищи!
— Тихо! Жених товарищ Брускин говорить будет! — пронеслось над столом, и сразу утих пьяный гомон.
У Григория Наумовича был такой вид, что, казалось, он сейчас заплачет, запоет или взлетит — от счастья.
— Товарищи, — тихо заговорил Брускин, — вообще я очень счастливый человек, потому что нет большего счастья для большевика, чем счастье практической работы с массами. Но сегодня самый счастливый день в моей жизни! Мы установили советскую власть в России. Мы устанавливаем ее в Индии. И как бы нам ни было трудно, мы все равно установим ее здесь! Потому что нет тех вершин, которые не покорили бы большевики! А сейчас я спою вам песню... Вообще-то мне медведь на ухо наступил, и я твердо знаю только одну песню, “Интернационал”, но сейчас... я... спою... Сейчас... Ее пела мне моя бабушка... Сейчас...
Брускин подался вперед и замер, глядя в небо, будто там были написаны ноты и слова. Все ждали. Пауза затягивалась. И стало ясно, что Брускин не споет. Да он и сам это понял. За столом зашумели, понимающе улыбаясь.
— Забыл, — признался Брускин шепотом.
— Горько! — крикнул кто-то, спасая ситуацию.
И все закричали:
— Горько! Горько!
Наталья поднялась, опустив глаза, и Брускин поцеловал ее — испуганно и неумело. Похоже, это был их первый поцелуй.
Тигр остановился и прислушался. Будто где-то рядом бушевал водный поток. Но он вдруг иссяк, и на поляну, где стоял тигр, вышел, застегивая мотню, Ведмеденко. Комэск, конечно, не испугался, но удивился:
— Ты що, бажаешь людям свято загубыты?
Тигр неуверенно рыкнул.
— А я казав — не дозволю! Я казав: кто про невесту погано кажет, того вбью!
Тигр зарычал угрожающе.
— Пугаешь? Мене, червоного командира Ведмеденку, — пугаешь? Та я ж тоби башку скручу! — и, подвернув рукава гимнастерки до локтей, Ведмеденко сделал первый шаг.
Тигр громогласно зарычал и бросился на него.
Ленин спал, лежа на спине, и был больше похож на покойного, чем на спящего. Сталин, Троцкий и Новик смотрели на него с горестным любопытством.
— А Шишкин наш больше похож, — сообщил шепотом Новик.
— На кого? — удивился Сталин.
— На Ленина.
— Так это и есть Ленин. — Сталин обиженно отвернулся, и Новик стукнул себя, дурака, кулаком по лбу.
ЭТО ПОЛНОЕ РИСКА И ОТВЕТСТВЕННОСТИ РЕШЕНИЕ, ВОЗМОЖНО, СЕГОДНЯ КТО-ТО НАЗОВЕТ АВАНТЮРОЙ. НО ДЛЯ ТАКИХ ЛЮДЕЙ И ВЕЛИКИЙ ИНДИЙСКИЙ ПОХОД — ТОЖЕ АВАНТЮРА. НЕ ДЛЯ НИХ НАШ РАССКАЗ, А ДЛЯ ТЕХ, КТО ИСКРЕННЕ И НЕПРЕДВЗЯТО ЖАЖДЕТ ЗНАТЬ, КАК ВСЕ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.
Они лежали рядом: задушенный Ведмеденкой тигр и сам Ведмеденко с развороченной тигром грудной клеткой. Наталья положила ему на грудь белоснежную простыню, и та сразу напиталась кровью. Рядом стоял Брускин. Чуть поодаль — все остальные. В добрых маленьких глазах Ведмеденки появились слезы и скатились по вискам.
— Почему вы плачете? — тихо спросил Брускин.
— А я завжды плачу, колы вспомяну, що мене батько казав... — продолжая плакать, ответил Ведмеденко.
— Что же он вам сказал?
— Казав, що не зробити нам всемирну революцию...
— Это почему же? — удивился Брускин.
— Вин казав, що на всемирну революцию нам жидив не достане. Тому я и плачу.
— Ну почему же? — растерянно улыбнулся Брускин. — Посмотрите — все наши боевые товарищи — настоящие революционеры! — Комиссар повернулся и с гордостью указал на стоящих плотной толпой красноармейцев.
— Та яки кацапы революционеры!.. — Ведмеденко поднял руку, но она вдруг безжизненно упала. Умер Ведмеденко.
Горки.
23 февраля 1923 года.
Медсестра Верочка, молодая, рано начавшая полнеть блондинка с добрыми голубыми глазами, держа в руках аппарат для измерения артериального давления, остановилась перед дверью ленинской комнаты и спросила шепотом сидящего у двери пожилого усатого охранника в кожанке, с наганом в кобуре на боку:
— Никитич, ну как он?
Охранник расстроенно нахмурился.
— Плохо. Чихал всю ночь.
Задремавший на посту номер один Никитич испуганно открыл глаза и прислушался. Из ленинской комнаты доносился какой-то шум. Никитич поднялся. В комнате что-то упало и разбилось. Никитич открыл кобуру. Но теперь было тихо. Тогда он неслышно подошел к двери и прислушался. Теперь из ленинской комнаты доносилось ритмичное позвякивание кроватной панцирной сетки. Никитич не поверил и прижался ухом к двери. Удары были сильными и ритм размеренным. В глазах Никитича загорелись веселые мужские огоньки, он покрутил ус, сел на стул и проговорил успокоенно и удовлетворенно:
25 декабря 1922 года.
ИЗ ТРЕХ НАПРАВЛЕНИЙ ПОХОДА ЦЕНТРАЛЬНОЕ (КОМАНДИР ШВЕДОВ) ОКАЗАЛОСЬ САМЫМ НЕУДАЧНЫМ — ДИВИЗИЮ РАЗБИЛ ОТРЯД ФАНАТИКОВ-СИКХОВ. ПОЭТОМУ БЫЛО ПРОИЗВЕДЕНО СЛИЯНИЕ ОСТАТКОВ ДИВИЗИИ ШВЕДОВА С ДИВИЗИЕЙ НОВИКОВА. КОМАНДИРОМ СТАЛ ШВЕДОВ. О ТОМ, КАК РАЗВИВАЕТСЯ НАСТУПЛЕНИЕ КОЛОБКОВА НА АГРУ (ЗАПАДНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ), НИКАКИХ ДАННЫХ НЕ БЫЛО.
На берегу безымянной реки, присев на перевернутую вверх днищем старую, дырявую лодку, вели невеселую, но неизбежную беседу Брускин и Новиков.
— За что, я не понимаю, за что?! — взорвался Новик.
Брускин грустно улыбнулся, глядя на Новикова как на неразумного ребенка, и заговорил со вздохом:
— Эх, Иван Васильевич, Иван Васильевич... Связь с иностранкой для партии — не проступок, а преступление.
— Да я же беспартийный, Григорь Наумыч, — пробубнил отупевший от обиды Иван.
— В данной ситуации для партии это хорошо, а для вас плохо. Между прочим, кое-кто мне уже напоминал, что вы условно расстреляны... Надо ехать в Москву, Иван Васильевич, в Москву, в Москву! Воздушной эстафетой. Приведете подкрепление, а к этому времени страсти здесь поутихнут.
Вдоль берега скакала на белой кобыле Наталья во взбившейся почти до паха юбке. Мельком глянув на Ивана и Брускина, она обернулась, посмотрела на преследующих ее верховых и засмеялась нехорошим женским смехом.
От волнения и обиды у Брускина задрожали губы, но усилием воли он взял себя в руки. Новик скрипнул зубами.
Южное предгорье Гималаев.
15 января 1923 года.
Слева от Новика стоял Шишкин, справа — большой деревянный ящик с ручкой, в котором были любовно уложены экзотические индийские фрукты.
Летчик Курочкин переводил полный сомнения взгляд с ящика на Шишкина и обратно, подумал и решил прибегнуть к эмпирике: вначале поднял с видимой на лице натугой ящик, затем, обхватив, поднял Шишкина, после чего поставил Новику условие:
— Или — это, или — это...
Шишкин улыбался, заправляя за пояс выбившуюся сорочку. Иван сосал в раздумье ус.
— О чем задумался, Иван Васильевич? — поинтересовался Шишкин, но Новик не отвечал, продолжая пребывать в глубоком раздумье, и улыбка стала таять на благостной физиономии индийского пленника.
Новик цокнул языком и сожалеюще взглянул на Шишкина.
— Да... Прости, Шишкин, но я Григорь Наумычу обещал...
— Иван Васильевич, а разве же вы мне не обещали?! — с отчаянием в голосе воскликнул Шишкин, но Новик не слышал.
— Ты же знаешь, как он свою бабулю любит, на дню по десять раз ее поминает...
— Иван Васильевич... Двадцать пять лет на чужбине... Заложник идеи... — потерянно бормотал Шишкин, ходя вокруг Новика.
— А потом — он наш комиссар, мне с ним жить, родине служить, а с тобой...
Шишкин на мгновение замер, резко вдруг повернулся и медленно пошел прочь. Руки его безвольно висели вдоль туловища, голова упала на грудь, плечи вздрагивали. Новик поглядел ему вслед и улыбнулся.
— Шишкин! Слышь! Шишкин!
Шишкин уходил. Иван догнал его, схватил за плечи, повернул к себе. Лицо Шишкина было мокрым от слез. Новик смотрел виновато.
— Да ты чего? Правда, что ль, поверил? Пошутил же я!.. Пошутил, понимаешь? Да перебьется бабуля на картошечке! Шишкин! Ну хочешь, дай мне в морду, если я тебя обидел, дай, а?
Шишкин вздохнул со всхлипом, шмыгнул носом и поднял на Новика глаза.
— Знаешь что, Иван Васильевич... — заговорил он шепотом.
— Ну чего, скажи? — просил Иван, виновато улыбаясь.
— Знаешь что...
— Да говори же!
— Никогда не садись со мной играть в карты! — предупредил Шишкин.
Аэроплан разбежался и полетел, и как только он оторвался от земли, десятки бегущих рядом туземцев закричали что-то хором и упали ниц.
ИДЕЯ ТАК НАЗЫВАЕМОЙ ВОЗДУШНОЙ ЭСТАФЕТЫ ПРИНАДЛЕЖАЛА НАРКОМВОЕНМОРУ ТОВАРИЩУ ТРОЦКОМУ. СУТЬ ЕЕ ЗАКЛЮЧАЛАСЬ В ТОМ, ЧТО НА СВОЕМ ПУТИ В ИНДИЮ УЧАСТНИКИ ВЕЛИКОГО ПОХОДА ОСТАВЛЯЛИ ЗАПАСЫ БЕНЗИНА, ЗАПЧАСТЕЙ, А В НЕКОТОРЫХ МЕСТАХ И ЗАПАСНЫЕ АЭРОПЛАНЫ. ТАКИМ ОБРАЗОМ, ВОЗДУШНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, ХОТЯ И ОСТАВАЛОСЬ ОПАСНЫМ, НЕ ЗАНИМАЛО ТАК УЖ МНОГО ВРЕМЕНИ.
Москва. Кремль.
1 февраля 1923 года.
Под ногами противно хлюпала снежная юшка. Шмыгая носом, Новик открыл портсигар. Тот был пуст. Мимо проходил матрос в бушлате и клешах и дымил папиросиной.
— Браток, дай закурить, — обратился к нему Новик.
— Кури свои, кавалерия, — отозвался матрос на ходу.
— Мурга![20] — кинул ему вслед Иван.
Матрос остановился, вернулся, протянул папироску.
— Так бы сразу и говорил, — сказал он понимающе.
Глядя ему вслед, Новик вытащил спичечный коробок и не обнаружил в нем ни одной спички.
— Товарищ, огоньку не найдется? — обратился он к невысокому сутуловатому человеку в сапогах, шинели без знаков отличия и форменной фуражке.
Незнакомец зажег спичку.
— Шашка у тебя хорошая, — сказал он, когда Новик прикуривал.
— Не шашка, а сабля, — поправил Иван и глянул удивленно на незнакомца.
Тот уже уходил. Иван догнал его, схватил за плечо.
— Постой! Ты же Ленин!
— Сталин, — ответил прохожий.
— Тьфу ты, — улыбнулся Новик, — я и хотел сказать. Это я потому перепутал, что в Индии ты у нас за Ленина идешь. Слушай, так ты же мне и нужен! Целый день по Кремлю вашему хожу как дурак. Ленин болеет, Троцкий в командировке, а ты вообще неизвестно где. Новиков моя фамилия, комдив Новиков. Из Индии я...
— Из Индии? — удивленно спросил Сталин.
— Из нее, матушки, — подтвердил со вздохом Иван.
Новик сидел за кухонным столом босой, с удовольствием шевелил пальцами ног и посматривал на стоящего у плиты Сталина.
— А я с утра еще на улицу Арбат ходил бабулю брускинскую проведать, — рассказывал он, заполняя паузу перед близкой выпивкой: на столе уже стояла бутылка коньяка. — Арбат, двенадцать, квартира сорок четыре, три звонка, мне Брускин прямо вдолбил в голову. Звоню три звонка... Выходит деваха кровь с молоком. Ну, думаю, ай да комиссар, шутник. “Здравствуй, говорю, Дора Соломоновна”. А она говорит: “Я не Дора Соломоновна, я Катя Пирожкова, а Дора Соломоновна уже полтора года как...” — Новик свистнул. — Окочурилась бабуля. Оно бы ладно, но как я Брускину про это скажу? Он ее знаешь как любит... Так людей не любят, не... Лошадей так любят. Да собак еще иногда...
Сталин поставил на стол сковороду с жареной картошкой, налил по половинке стакана коньяка и, глянув на Новика с пытливым интересом, спросил:
— Слушай, а ты всех на ты называешь?
— Всех, — кивнул Новик. — Царя и того... Да я без зла, само так выходит...
— Царя? — не поверил Сталин.
Новик не обиделся.
— Третьего Георгия я в Галиции получал. И он туда приехал, вручать. Не мне одному, конечно, много нас было. И он каждому по Георгию вручил, по четвертному дал и трижды каждого в усы поцеловал. Подходит мой черед. Я на него зенки пялю. Он говорит: “Чего так смотришь, казак?” А я говорю: “Похож”. Он говорит: “На кого?” Я говорю: “Живет у нас в деревне один мужик, все говорили — похож на тебя”. А генералы рядом стоят — аж позеленели, как индийские лягухи! А царь спрашивает: “Ну и что, похож?” Я говорю: “Вылитый наш сапожник Матвей Фролов!”
— А он? — Сталина эта история очень заинтересовала.
— А он чего? Засмеялся, дал мне Георгия, ассигнацию, поцеловал и дальше двинул...
— Давай выпьем за Индию, — предложил Сталин.
— За Индию... — Новик подумал и согласился. — За Индию...
Они чокнулись, выпили, склонились над сковородой.
— Картошечка — хорошо... — одобрил Иван. — Там тоже есть, батат называется. Я не люблю — сладкая. Вроде как наша подмороженная.
— Ну а народ как там?
— Народ? Да теленок он, а не народ! Есть, правда, там сикхи, эти ребята боевые, по мне, а так — слишком добрые, слишком... И верующие до ужаса. Тридцать три миллиона богов, и каждому молятся.
— Тридцать три миллиона? — Сталин покачал головой.
— Тридцать три миллиона, — подтвердил Новик. — Вот и поговори с ним, с индусом... Ты ему про Будду, он тебе про Шиву, ты ему про Вишну, он тебе про Кришну!
— У нас легче... — задумчиво сказал Сталин.
— Намного, — согласился Иван.
— А англичане как? — с интересом спросил Сталин.
Новик мотнул головой.
— За жизнь свою трясутся! Чуть что: “Я подданный английской королевы!”
— А ты?
Иван улыбнулся.
— Тут уж рубишь и знаешь, кого рубишь.
Сталин засмеялся. Было видно, что Новик ему нравится.
— Но народ культурный, англичане, тут ничего не скажешь, — продолжил Новик про англичан.
Но Сталин не захотел больше про них слушать, налил по полному стакану коньяка.
— Слушай, у тебя кличка есть?
— Новик... — пожал плечами Иван.
— А я Коба. Зови меня так.
— Как? — нахмурился Новик, и рука его сама потянулась к сабле.
— Коба.
— А я подумал — кобра. А то я этих гадов... Давай, Коба.
— Давай, Новик.
Они чокнулись и выпили.
— Ну а Ленин как? — спросил Иван.
Сталин опустил голову и ответил глухо:
— Плохо Ленин. Все время без сознания. А когда в сознании — не узнает. Меня Троцким называет.
— А Троцкого — Сталиным?
— Нет, про него вообще Зиновьев говорит. Не будет Ленина, ничего не будет. Индия советской тоже не будет. Вот так, Новик.
— А врачи что говорят?
— Что они понимают...
Новик вдруг хлопнул себя по колену.
— Эх, к нам бы в Индию Ильича! Есть у меня одна знакомая колдунья, она не то что больного, она мертвого подымет! Ты мне не веришь, Коба! — нахмурился Иван.
— Верю, верю... — улыбнулся Сталин. — Давай лучше музыку послушаем, — предложил он, покрутил стоящую на подоконнике ручку граммофона, опустил иглу на пластинку.
Зазвучал марш из “Аиды”. И с Иваном случилось вдруг то же, что случилось однажды в гостях у англичанки: он поднялся, вытянулся, набычился и пошел, пошел кругами по кухне. Несколько секунд Сталин смотрел на него, но вдруг тоже вскочил, встал впереди Ивана и, выбрасывая вперед царскую длань, повел его за собой. При этом они выкрикивали какие-то слова, может быть даже — древнеегипетские...
И вторая бутылка была пуста. Иван уперся локтем в стол, а лбом в ладонь и думал, думал... Сталин поставил на стол третью бутылку коньяка.
— Ты что, напился? — с удивлением спросил он.
Иван не отвечал.
— Новик!.. — позвал Сталин и покачал головой. — Не умеете вы в Индии пить.
Новик поднял на Сталина неожиданно трезвые глаза и тихо сообщил:
— Коба, я придумал...
Москва. Гостиница “Националь”.
1 февраля 1923 года.
В огромной комнате с высокими потолками с лепниной и росписями стояли штук сорок железных коек. На одной из стен висел длинный кумач, на котором было заявлено: “Мы боремся за звание лучшего номера гостиницы”. На койках спали, лежали, сидели, курили, сушили портянки, просматривали одежные швы гостиничные постояльцы.
У стены расположились Иван и Шишкин. Шишкин был простужен, он сидел на кровати скрестив ноги и накинув на голову суконное одеяло, хлюпал носом, собирался чихать и говорил шепотом. Новик курил, щурил глаза, глядя испытующе на Шишкина.
— Вы не поверите, Иван Васильевич, мы в этом номере с папашей однажды останавливались. Он еще скандал устроил: не привык, говорит, жить в такой тесноте. А вы знаете, я спросил сегодня у метрдотеля, он теперь называется... начпопрож... Так вот я у него спросил, что будет, если наш номер станет лучшим в гостинице. Знаете, что он ответил? “Прибавят коек”!
Шишкин ждал реакции Новика, а Новик все курил и смотрел на Шишкина.
— Отправился я сегодня к “Яру”, — продолжал Шишкин, — а там вывеска: “Центробум”. Думаю: чем им “Яр” не нравился? Хорошее русское слово... Захожу... Едой не пахнет! Все сидят, на счетах считают. Подошел ко мне один, спрашивает: “Что нужно, товарищ?” Чарку водки, говорю, чистяковской и нежинский огурчик. Пошутил, Иван Васильевич, от обиды пошутил. Так меня чуть не арестовали!
Новик молчал.
— А эта погода? Я понимаю, если очень захотеть и постараться, можно все испортить. Но как им удалось испортить погоду?! Никогда в России не было таких зим! Иван Васильевич, давайте-ка собираться в обратный путь! В родную басурманию! — И Шишкин громко чихнул. — Вот! Правильно! — воскликнул он удовлетворенно.
— Шишкин, — Новик был как никогда серьезен, — скажи, ты мне друг?
Шишкин взволновался.
— Иван Васильевич, я бы считал за честь... Вы спасли мне жизнь! А что я должен сделать, Иван Васильевич?
Пристально и недоверчиво Сталин всматривался в лицо Шишкина так, что тот даже смутился и перестал хлюпать носом.
— Ну как, похож? — нетерпеливым шепотом спросил Новик.
Сталин опустил глаза, принимая решение, но так его и не принял.
— Пусть Троцкий смотрит, — буркнул он и повел Новика и Шишкина за собой по длинному коридору.
— Кто это? — на ходу спросил Шишкин.
— Сталин.
Шишкин скорчил недоуменную рожу.
Сталин открыл небольшую дверь и пропустил Новика и Шишкина вперед себя. Они оказались за кулисами какой-то сцены. На трибуне стоял Троцкий.
— Последствия нашего поражения в Польше не так страшны, — говорил он, как всегда, страстно и убедительно. — Последствия военные не означают последствий для Коммунистического Интернационала. Под шумок войны Коминтерн выковал оружие и отточил его так, что господа империалисты его не сломают...
Троцкий вдруг замолчал и повернул голову. Он увидел Шишкина, и глаза его за стеклышками пенсне просияли.
— Товарищи! — крикнул он в зал. — Владимир Ильич снова в строю! — И он побежал за кулисы.
Участники совещания — в основном военные — поднялись, наклонились, вытянули шеи, пытаясь заглянуть за кулисы.
— Владимир Ильич! — горячо проговорил Троцкий, от волнения не замечая Сталина, а тем более Новика.
Сталин что-то хотел сказать, остановить Троцкого, но тот уже вел Шишкина на сцену.
— Шени деда мобитхан![21] — сказал Сталин в пол.
Зал взорвался аплодисментами. Все встали, хлопали в ладоши и кричали:
— Ильич! Наш Ильич!
— Товарищ Ленин!
— А говорили — не встанет!
— Кто говорил — враги говорили!
— Ура товарищу Ленину!
— Ур-р-ра!!!
Троцкий успокаивающе поднял руки. Постепенно стало тихо и наступила мертвая тишина. Все ждали слова Ленина. Шишкина разбирал чих, но и сказать что-нибудь ему тоже хотелось. Он покосился за кулисы. Новик показывал ему здоровенный кулак. И тут Шишкин чихнул. Громко и весело.
— Будьте здоровы, Владимир Ильич! — дружным хором отозвался зал и вновь взорвался аплодисментами.
Мертвый город.
23 февраля 1923 года.
Властно порыкивая, могучий бенгальский тигр шел к Мертвому городу. Трудно сказать, что влекло его туда — запахи праздничной пищи или незнакомая песня, дружно и весело исполняемая множеством голосов:
Стол — один на всех, уставленный бутылями с рисовым самогоном и кокосовым вином, заваленный фруктами и жареным мясом, — змеился среди развалин. Во главе стола сидели Брускин и Наталья. Это был их праздник. Это была их свадьба. Как подобает жениху, Брускин был весел и задорен. Как подобает невесте, Наталья была рассеянна и грустна.
“Ох, когда помрешь ты,
Милый мой дедочек?
Ох, когда помрешь ты,
Сизый голубочек!”
“Во середу, бабка!
Во середу, Любка!
Во середу, ты моя
Сизая голубка!”
Комэск Ведмеденко поморщился, поднялся из-за стола и, покачиваясь от тяжести своего могучего тела, направился в джунгли.
— Та хиба ж це писня? Хиба ж так спивают? — ворчал он на ходу.
Брускин встал, поднял серебряный трофейный кубок и объявил свое выступление:
— Товарищи!
— Тихо! Жених товарищ Брускин говорить будет! — пронеслось над столом, и сразу утих пьяный гомон.
У Григория Наумовича был такой вид, что, казалось, он сейчас заплачет, запоет или взлетит — от счастья.
— Товарищи, — тихо заговорил Брускин, — вообще я очень счастливый человек, потому что нет большего счастья для большевика, чем счастье практической работы с массами. Но сегодня самый счастливый день в моей жизни! Мы установили советскую власть в России. Мы устанавливаем ее в Индии. И как бы нам ни было трудно, мы все равно установим ее здесь! Потому что нет тех вершин, которые не покорили бы большевики! А сейчас я спою вам песню... Вообще-то мне медведь на ухо наступил, и я твердо знаю только одну песню, “Интернационал”, но сейчас... я... спою... Сейчас... Ее пела мне моя бабушка... Сейчас...
Брускин подался вперед и замер, глядя в небо, будто там были написаны ноты и слова. Все ждали. Пауза затягивалась. И стало ясно, что Брускин не споет. Да он и сам это понял. За столом зашумели, понимающе улыбаясь.
— Забыл, — признался Брускин шепотом.
— Горько! — крикнул кто-то, спасая ситуацию.
И все закричали:
— Горько! Горько!
Наталья поднялась, опустив глаза, и Брускин поцеловал ее — испуганно и неумело. Похоже, это был их первый поцелуй.
Тигр остановился и прислушался. Будто где-то рядом бушевал водный поток. Но он вдруг иссяк, и на поляну, где стоял тигр, вышел, застегивая мотню, Ведмеденко. Комэск, конечно, не испугался, но удивился:
— Ты що, бажаешь людям свято загубыты?
Тигр неуверенно рыкнул.
— А я казав — не дозволю! Я казав: кто про невесту погано кажет, того вбью!
Тигр зарычал угрожающе.
— Пугаешь? Мене, червоного командира Ведмеденку, — пугаешь? Та я ж тоби башку скручу! — и, подвернув рукава гимнастерки до локтей, Ведмеденко сделал первый шаг.
Тигр громогласно зарычал и бросился на него.
Ленин спал, лежа на спине, и был больше похож на покойного, чем на спящего. Сталин, Троцкий и Новик смотрели на него с горестным любопытством.
— А Шишкин наш больше похож, — сообщил шепотом Новик.
— На кого? — удивился Сталин.
— На Ленина.
— Так это и есть Ленин. — Сталин обиженно отвернулся, и Новик стукнул себя, дурака, кулаком по лбу.
ЭТО ПОЛНОЕ РИСКА И ОТВЕТСТВЕННОСТИ РЕШЕНИЕ, ВОЗМОЖНО, СЕГОДНЯ КТО-ТО НАЗОВЕТ АВАНТЮРОЙ. НО ДЛЯ ТАКИХ ЛЮДЕЙ И ВЕЛИКИЙ ИНДИЙСКИЙ ПОХОД — ТОЖЕ АВАНТЮРА. НЕ ДЛЯ НИХ НАШ РАССКАЗ, А ДЛЯ ТЕХ, КТО ИСКРЕННЕ И НЕПРЕДВЗЯТО ЖАЖДЕТ ЗНАТЬ, КАК ВСЕ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.
Они лежали рядом: задушенный Ведмеденкой тигр и сам Ведмеденко с развороченной тигром грудной клеткой. Наталья положила ему на грудь белоснежную простыню, и та сразу напиталась кровью. Рядом стоял Брускин. Чуть поодаль — все остальные. В добрых маленьких глазах Ведмеденки появились слезы и скатились по вискам.
— Почему вы плачете? — тихо спросил Брускин.
— А я завжды плачу, колы вспомяну, що мене батько казав... — продолжая плакать, ответил Ведмеденко.
— Что же он вам сказал?
— Казав, що не зробити нам всемирну революцию...
— Это почему же? — удивился Брускин.
— Вин казав, що на всемирну революцию нам жидив не достане. Тому я и плачу.
— Ну почему же? — растерянно улыбнулся Брускин. — Посмотрите — все наши боевые товарищи — настоящие революционеры! — Комиссар повернулся и с гордостью указал на стоящих плотной толпой красноармейцев.
— Та яки кацапы революционеры!.. — Ведмеденко поднял руку, но она вдруг безжизненно упала. Умер Ведмеденко.
Горки.
23 февраля 1923 года.
Медсестра Верочка, молодая, рано начавшая полнеть блондинка с добрыми голубыми глазами, держа в руках аппарат для измерения артериального давления, остановилась перед дверью ленинской комнаты и спросила шепотом сидящего у двери пожилого усатого охранника в кожанке, с наганом в кобуре на боку:
— Никитич, ну как он?
Охранник расстроенно нахмурился.
— Плохо. Чихал всю ночь.
Задремавший на посту номер один Никитич испуганно открыл глаза и прислушался. Из ленинской комнаты доносился какой-то шум. Никитич поднялся. В комнате что-то упало и разбилось. Никитич открыл кобуру. Но теперь было тихо. Тогда он неслышно подошел к двери и прислушался. Теперь из ленинской комнаты доносилось ритмичное позвякивание кроватной панцирной сетки. Никитич не поверил и прижался ухом к двери. Удары были сильными и ритм размеренным. В глазах Никитича загорелись веселые мужские огоньки, он покрутил ус, сел на стул и проговорил успокоенно и удовлетворенно: