Но тогда мне было жаль и себя.
Когда Илья ушёл, первым моим движением было броситься в свою комнату и упасть на кровать. Но я не могла этого сделать. Я не могла позволить ни матери, ни Ивану Петровичу думать, что Илья меня бросил.
Я вернулась в комнату и невозмутимо уселась на прежнее место. Иван Петрович и мать повернулись ко мне, но я делала вид, что не замечаю их любопытных взглядов. Меня бил озноб и душили слёзы, но я улыбалась, изо всех сил стараясь казаться беззаботной.
– Слушай-ка, что это с ним? – первой не выдержала мать.
– С кем? – притворилась я.
– «С кем!» С Ильёй твоим… с кем ещё-то…
– Ничего, – удивилась я.
– Что это он… уезжает…
– Работу нашёл хорошую, вот и уезжает.
– Так ты знала?
– Конечно, – соврала я и фыркнула для убедительности. – Это он с вами заходил попрощаться.
Больше о нём не говорили в тот вечер.
Только после ужина я смогла отправиться в свою комнату. Я опустилась на кровать и оперлась об неё ладонями. Я развлеклась – слёз уже не было. Но мне непременно хотелось поплакать, и я нарочно стала нагонять на себя слёзы. «Ничтожество, – думала я. – Пустое место, ничтожество. Я ни на что негодный, несостоятельный человек. Даже пианистки из меня не получилось… Зачем надо было столько учиться, чтобы потом, как последняя неудачница, давать частные уроки? А французский язык зря учила… Ни на что не годна и никому не нужна! Матери нет до меня дела, Иван Петрович… Даже Илья бросил меня! Конечно! Зачем ему нужна такая никчёмная и бесполезная...»
Наконец мои усилия увенчались успехом. Слёзы выплеснулись как из двух вёдер и обожгли щёки. Я упала лицом в подушку. Вернулась, унявшаяся было, ледяная дрожь, вдобавок, к неудовольствию моему, навалилась неизвестно откуда взявшаяся икота.
Не знаю точно, сколько я так проплакала и проикала, но я настолько устала, что уснула, не раздеваясь, и пришла в себя только утром. Сон не принёс мне облегчения, голова моя была тяжела, и весь день я чувствовала себя разбитой. Была суббота, мне позвонила одна моя знакомая, с которой мы иногда совершаем вылазки в город, и пригласила меня в недавно открывшийся восточный ресторан. Я подумала, что мне не помешает немного развеяться, и приняла приглашение.
Хозяева заведения, разместившегося в подвальчике старого особняка – вчерашние вышибалы и вымогатели. Обозвали они своё заведение «Алладин». Странно, но никто в городе не обратил внимания на то, что вывеску писал полуграмотный заика. Впрочем, ресторан получился неплохим, а, в конце концов, и вывеску переправили.
Иван Петрович с матерью уехали на дачу. И мне пришло в голову отправиться в ресторан на машине матери. Я оставила машину у входа, подождала приятельницу, и мы спустились с ней в зал. Горели факелы на стенах, лилась грустная восточная песня. Мы молча пили кофе и курили кальян. И мне вдруг страстно, до какой-то тоски, захотелось рассказать своей знакомой все свои злоключения – и про Илью, и про Лизу, и про то, что я ничего не понимаю в себе и не знаю, что теперь делать. И хотя мы не были с ней очень близки, меня охватила иллюзия огромного удовлетворения, могущего будто бы наступить от моей откровенности.
Но в ту секунду, когда я уже собиралась начать свой рассказ, в окно влетели отвратительные, резкие звуки автомобильной сигнализации. Вопила моя машина. Я подскочила к окну: прямо передо мной на новеньком, ещё блестящем эвакуаторе, появившемся в городе неделю тому назад по инициативе Ивана Петровича, стояла машина моей матери, которую я взяла без спросу. Машина мигала, кричала, взывала о помощи, не желая отправляться на штрафную автостоянку, и не соблазняясь возможностью стать первой жертвой городского эвакуатора. Ничего мне не оставалось, как броситься ей на помощь. И долго ещё пришлось мне доказывать не желавшим расставаться со своей жертвой рабочим, что машина, в которую они вцепились, принадлежит супруге городского головы.
Домой я приехала в каком-то изнеможении.
Иван Петрович с матерью должны были вернуться в воскресенье. Я оставалась на ночь одна. Мне было страшно и неуютно. Голова моя болела и кружилась по временам. Непонятное беспокойство томило меня. Я точно чего-то ждала. Я слонялась по дому и не могла найти себе места. А между тем, страх и тоска разрастались и становились почти нестерпимыми. Не придумав ничего лучшего, я отправилась спать. Я заперла входную дверь и особенно заботливо – дверь в своей комнате.
Не помню, как я уснула. Не знаю, долго ли спала. Я слышала, что сновидения длятся секунды, хоть кажется, что смотришь их целую ночь. Я проснулась, когда уже обутрело. Это немного успокоило меня.
Мне приснился сон, который так или иначе стал повторяться с той самой ночи. Я видела себя в какой-то комнате. Кругом было темно, но я почему-то знала, что это не моя комната. Более того, мне было известно, что комната большая и с высокими сводами. Из темноты вдруг навстречу мне вышла дева. Я нарочно использую именно это слово – так прекрасна и величественно-спокойна была она. Мне казалось, что она не замечает меня. Но мне отчего-то доставляло истинное наслаждение смотреть на неё и быть рядом с нею. И вдруг я не то, чтобы увидела, но скорее почувствовала в ней что-то знакомое. Это сходство с близким и хорошо известным мне человеком лишило меня покоя. Я мучительно хотела разгадать его. И понимание, кто была эта прекрасная дева, пришло. Нисколько не удивляясь и не пугаясь такой странности, я поняла, что эта дева – я сама. В восторге я протянула к ней руки, но тут из темноты выступило другое существо – высокая, толстая женщина. Рыхлая, отвратительная толстуха на воспалённых ногах. Неопрятная и зловонная. В круглых очках и измятой шляпе. Она щурила глаза и улыбалась мне, показывая гнилые зубы. Но, несмотря на ужас и отвращение, я не бегу прочь. Я разглядываю это лицо, это рыхлое, трясущееся в беззвучном смехе тело. И снова приходит ясное, безошибочное понимание: это существо – тоже я. Не знаю, как это может быть, но это именно так. Но всего ужаснее, что Я-вторая оттеснила Я-первую. И дева, точно фантом или марево, растаяла. И всё, что от меня осталось – это толстая, зловонная тётка… Я проснулась в оцепенении.
Кажется, с той самой ночи странные сны стали одолевать меня. Ночью они производили во мне такое расстройство, что днём я не могла забыть о них и чувствовала себя подавленно. Потом случилась ещё большая странность. Как-то я прилегла. Было за полночь, хотя и не слишком поздно. Мне казалось, что я не сплю и обозреваю свою комнату, освещённую ночником. Этот старый и простенький на вид ночник позволяет менять яркость самой обычной лампы, от него можно добиться силы света одной свечи. Я прекрасно помню, что в слабом свете видела шкаф, стоящий в линию с кроватью, а напротив – книжные полки и туалетный столик. Но главное – дверь. Я помню, что рассматривала свою белую крашеную дверь, и она не давала мне покоя. Филёнка рассохлась и разошлась. Выступающая в самом центре продольная рейка сместилась и обнажила некрашеный бок. Это бельмо овладело моим вниманием настолько, что я не могла думать ни о чём другом. Помню, я сильно разволновалась, точно от этой высохшей филёнки и в самом деле что-то зависело. И вот в это самое время из-под моего окна послышались два – я это точно помню! – слабых вздоха и в следующую секунду раздалось это отвратительное, сколько раз уже слышанное мною, нытьё:
– Водички… Дайти Васи водички…
Об Абрамке я почти забыла. Во всяком случае, я давно о нём не вспоминала. Да и никто вокруг не напоминал. Вот почему сначала я даже не удивилась, заслышав этот голос. Но уже в следующую секунду меня словно подбросило с кровати: Абрамка не может ходить и тем более говорить!
– Водички… Дайти Васи водички… – донеслось как опровержение с улицы.
Господи! Нет спасения от этого даже мёртвым надоедливого дурачка! К ужасу, который, естественно, охватил меня, подмешалось вдруг что-то вроде злости на Абрамку, на этого мерзкого, негодного уродца, который ещё смеет являться и пугать меня! Как только злость появилась, страх дрогнул. И я, сама не зная, зачем, побежала на улицу.
Ночь была прелунная, настоящая колдовская ночь. Тихо было кругом. Скамеечка под моим окном стояла пустой.
Я вернулась домой.
Больше я ничего не слышала в ту ночь.
Конечно, я никому ничего не сказала…
С тех пор прошёл месяц. В этот месяц я много передумала. Ничего не хочу я так сильно, как разобраться в себе. Сказать по совести, я до сих пор многого не понимаю. Я не собиралась никого убивать, это вышло спонтанно. Но, видимо, я не могла поступить иначе. Поступок мой в известной мере был предопределён. И даже если отнести его к злонамеренности, то злонамеренность эта непреложная.
Просто я оказалась слишком честной и последовательной. Я не люблю полумер. Когда бы все подходили к предмету как я, когда бы все были последовательны – уверена, все пришли бы к одному и тому же.
Когда Илья ушёл, первым моим движением было броситься в свою комнату и упасть на кровать. Но я не могла этого сделать. Я не могла позволить ни матери, ни Ивану Петровичу думать, что Илья меня бросил.
Я вернулась в комнату и невозмутимо уселась на прежнее место. Иван Петрович и мать повернулись ко мне, но я делала вид, что не замечаю их любопытных взглядов. Меня бил озноб и душили слёзы, но я улыбалась, изо всех сил стараясь казаться беззаботной.
– Слушай-ка, что это с ним? – первой не выдержала мать.
– С кем? – притворилась я.
– «С кем!» С Ильёй твоим… с кем ещё-то…
– Ничего, – удивилась я.
– Что это он… уезжает…
– Работу нашёл хорошую, вот и уезжает.
– Так ты знала?
– Конечно, – соврала я и фыркнула для убедительности. – Это он с вами заходил попрощаться.
Больше о нём не говорили в тот вечер.
Только после ужина я смогла отправиться в свою комнату. Я опустилась на кровать и оперлась об неё ладонями. Я развлеклась – слёз уже не было. Но мне непременно хотелось поплакать, и я нарочно стала нагонять на себя слёзы. «Ничтожество, – думала я. – Пустое место, ничтожество. Я ни на что негодный, несостоятельный человек. Даже пианистки из меня не получилось… Зачем надо было столько учиться, чтобы потом, как последняя неудачница, давать частные уроки? А французский язык зря учила… Ни на что не годна и никому не нужна! Матери нет до меня дела, Иван Петрович… Даже Илья бросил меня! Конечно! Зачем ему нужна такая никчёмная и бесполезная...»
Наконец мои усилия увенчались успехом. Слёзы выплеснулись как из двух вёдер и обожгли щёки. Я упала лицом в подушку. Вернулась, унявшаяся было, ледяная дрожь, вдобавок, к неудовольствию моему, навалилась неизвестно откуда взявшаяся икота.
Не знаю точно, сколько я так проплакала и проикала, но я настолько устала, что уснула, не раздеваясь, и пришла в себя только утром. Сон не принёс мне облегчения, голова моя была тяжела, и весь день я чувствовала себя разбитой. Была суббота, мне позвонила одна моя знакомая, с которой мы иногда совершаем вылазки в город, и пригласила меня в недавно открывшийся восточный ресторан. Я подумала, что мне не помешает немного развеяться, и приняла приглашение.
Хозяева заведения, разместившегося в подвальчике старого особняка – вчерашние вышибалы и вымогатели. Обозвали они своё заведение «Алладин». Странно, но никто в городе не обратил внимания на то, что вывеску писал полуграмотный заика. Впрочем, ресторан получился неплохим, а, в конце концов, и вывеску переправили.
Иван Петрович с матерью уехали на дачу. И мне пришло в голову отправиться в ресторан на машине матери. Я оставила машину у входа, подождала приятельницу, и мы спустились с ней в зал. Горели факелы на стенах, лилась грустная восточная песня. Мы молча пили кофе и курили кальян. И мне вдруг страстно, до какой-то тоски, захотелось рассказать своей знакомой все свои злоключения – и про Илью, и про Лизу, и про то, что я ничего не понимаю в себе и не знаю, что теперь делать. И хотя мы не были с ней очень близки, меня охватила иллюзия огромного удовлетворения, могущего будто бы наступить от моей откровенности.
Но в ту секунду, когда я уже собиралась начать свой рассказ, в окно влетели отвратительные, резкие звуки автомобильной сигнализации. Вопила моя машина. Я подскочила к окну: прямо передо мной на новеньком, ещё блестящем эвакуаторе, появившемся в городе неделю тому назад по инициативе Ивана Петровича, стояла машина моей матери, которую я взяла без спросу. Машина мигала, кричала, взывала о помощи, не желая отправляться на штрафную автостоянку, и не соблазняясь возможностью стать первой жертвой городского эвакуатора. Ничего мне не оставалось, как броситься ей на помощь. И долго ещё пришлось мне доказывать не желавшим расставаться со своей жертвой рабочим, что машина, в которую они вцепились, принадлежит супруге городского головы.
Домой я приехала в каком-то изнеможении.
Иван Петрович с матерью должны были вернуться в воскресенье. Я оставалась на ночь одна. Мне было страшно и неуютно. Голова моя болела и кружилась по временам. Непонятное беспокойство томило меня. Я точно чего-то ждала. Я слонялась по дому и не могла найти себе места. А между тем, страх и тоска разрастались и становились почти нестерпимыми. Не придумав ничего лучшего, я отправилась спать. Я заперла входную дверь и особенно заботливо – дверь в своей комнате.
Не помню, как я уснула. Не знаю, долго ли спала. Я слышала, что сновидения длятся секунды, хоть кажется, что смотришь их целую ночь. Я проснулась, когда уже обутрело. Это немного успокоило меня.
Мне приснился сон, который так или иначе стал повторяться с той самой ночи. Я видела себя в какой-то комнате. Кругом было темно, но я почему-то знала, что это не моя комната. Более того, мне было известно, что комната большая и с высокими сводами. Из темноты вдруг навстречу мне вышла дева. Я нарочно использую именно это слово – так прекрасна и величественно-спокойна была она. Мне казалось, что она не замечает меня. Но мне отчего-то доставляло истинное наслаждение смотреть на неё и быть рядом с нею. И вдруг я не то, чтобы увидела, но скорее почувствовала в ней что-то знакомое. Это сходство с близким и хорошо известным мне человеком лишило меня покоя. Я мучительно хотела разгадать его. И понимание, кто была эта прекрасная дева, пришло. Нисколько не удивляясь и не пугаясь такой странности, я поняла, что эта дева – я сама. В восторге я протянула к ней руки, но тут из темноты выступило другое существо – высокая, толстая женщина. Рыхлая, отвратительная толстуха на воспалённых ногах. Неопрятная и зловонная. В круглых очках и измятой шляпе. Она щурила глаза и улыбалась мне, показывая гнилые зубы. Но, несмотря на ужас и отвращение, я не бегу прочь. Я разглядываю это лицо, это рыхлое, трясущееся в беззвучном смехе тело. И снова приходит ясное, безошибочное понимание: это существо – тоже я. Не знаю, как это может быть, но это именно так. Но всего ужаснее, что Я-вторая оттеснила Я-первую. И дева, точно фантом или марево, растаяла. И всё, что от меня осталось – это толстая, зловонная тётка… Я проснулась в оцепенении.
Кажется, с той самой ночи странные сны стали одолевать меня. Ночью они производили во мне такое расстройство, что днём я не могла забыть о них и чувствовала себя подавленно. Потом случилась ещё большая странность. Как-то я прилегла. Было за полночь, хотя и не слишком поздно. Мне казалось, что я не сплю и обозреваю свою комнату, освещённую ночником. Этот старый и простенький на вид ночник позволяет менять яркость самой обычной лампы, от него можно добиться силы света одной свечи. Я прекрасно помню, что в слабом свете видела шкаф, стоящий в линию с кроватью, а напротив – книжные полки и туалетный столик. Но главное – дверь. Я помню, что рассматривала свою белую крашеную дверь, и она не давала мне покоя. Филёнка рассохлась и разошлась. Выступающая в самом центре продольная рейка сместилась и обнажила некрашеный бок. Это бельмо овладело моим вниманием настолько, что я не могла думать ни о чём другом. Помню, я сильно разволновалась, точно от этой высохшей филёнки и в самом деле что-то зависело. И вот в это самое время из-под моего окна послышались два – я это точно помню! – слабых вздоха и в следующую секунду раздалось это отвратительное, сколько раз уже слышанное мною, нытьё:
– Водички… Дайти Васи водички…
Об Абрамке я почти забыла. Во всяком случае, я давно о нём не вспоминала. Да и никто вокруг не напоминал. Вот почему сначала я даже не удивилась, заслышав этот голос. Но уже в следующую секунду меня словно подбросило с кровати: Абрамка не может ходить и тем более говорить!
– Водички… Дайти Васи водички… – донеслось как опровержение с улицы.
Господи! Нет спасения от этого даже мёртвым надоедливого дурачка! К ужасу, который, естественно, охватил меня, подмешалось вдруг что-то вроде злости на Абрамку, на этого мерзкого, негодного уродца, который ещё смеет являться и пугать меня! Как только злость появилась, страх дрогнул. И я, сама не зная, зачем, побежала на улицу.
Ночь была прелунная, настоящая колдовская ночь. Тихо было кругом. Скамеечка под моим окном стояла пустой.
Я вернулась домой.
Больше я ничего не слышала в ту ночь.
Конечно, я никому ничего не сказала…
С тех пор прошёл месяц. В этот месяц я много передумала. Ничего не хочу я так сильно, как разобраться в себе. Сказать по совести, я до сих пор многого не понимаю. Я не собиралась никого убивать, это вышло спонтанно. Но, видимо, я не могла поступить иначе. Поступок мой в известной мере был предопределён. И даже если отнести его к злонамеренности, то злонамеренность эта непреложная.
Просто я оказалась слишком честной и последовательной. Я не люблю полумер. Когда бы все подходили к предмету как я, когда бы все были последовательны – уверена, все пришли бы к одному и тому же.