Я не хочу уходить отсюда, хочу остаться и жить только в этой серой комнате, звукоизолированной толстым ковром, занавесками и портьерами, где даже крики людей за окном кажутся всего лишь ничего не значащим эхом.
Я трогаю толстые золоченые переплеты, втягиваю в ноздри запах и пыль старых страниц, стараясь найти самое удобное для первого рывка зубами место. Торчащая закладка пахнет пальцами человека. Я трогаю ее языком. Зубы разрывают тонкий слой и вырывают первый кусок бумаги. Теперь очередь за обложкой. Я начинаю с позолоченного угла толстого тома. Грызу, рву, раздираю, выплевываю. Вокруг растет куча бумажной массы. Я вгрызаюсь в книгу, отрываю углы отдельных страниц. Я боюсь, как бы скрежет моих зубов не услышали люди. Я знаю, что этот звук привлекает и людей, и кошек. Поэтому время от времени останавливаюсь и слушаю, не идет ли кто-нибудь.
На шторах колышутся тени ветвей. Слышен далекий шум ветра. Жуки-древоточцы точат древесину старых полок. Моль взлетает со свалявшегося ковра.
Кругом полно обрывков, клочков, крошек. Все эти книги - мои, они пахнут моей мочой и продолговатыми кучками, которые я оставляю за собой.
Я раздумываю, не спрыгнуть ли мне на пол и не отнести ли хоть несколько обрывков в нору. Игра теней и световых пятен на стеклах, занавесках и портьерах успокаивает и останавливает меня. Я остаюсь здесь дольше обычного, я по-настоящему счастлив.
Я застываю без движения, выплевываю мокрые от слюны клочки бумаги, поднимаю голову и наблюдаю за полетом золотистой моли на фоне темнеющего неба.
Я отправился по каналам к подземному озерку, в котором плавают личинки комаров и головастики. Меня заинтересовали доносящиеся сверху, с улицы, запахи базара. Надо мной рыночная площадь, где всегда есть рыба, сыр, зерно, мясо. Я быстро выскакиваю на площадь, хватаю кусок свиного сала, возвращаюсь и тут же на берегу съедаю его целиком. Мне сейчас требуется побольше жира, потому что от частого поедания бумаги бока мои ввалились, а шерсть потеряла блеск и вываливается клочьями. Тем же самым путем я возвращаюсь в нору, где меня встречают попискивания молодых крысят, которые явно готовятся пуститься в самостоятельные странствия.
Я не понимаю их возбуждения, торопливости и страха, ведь мне-то кажется, что вокруг ничего не меняется, что все остается таким же, каким было и раньше. И я тут же отправляюсь вдоль канализационных труб к шахте кухонного лифта и дальше, к коридору и библиотеке.
Я не замечаю перемен. Тот же самый вытертый половичок, те же самые темные доски пола, на которых я в любой момент могу притаиться и стать незаметным... Пролезаю в щель под знакомой дверью.
И мне тут же хочется повернуть обратно. Комната без занавесок и портьер, с широко распахнутыми окнами, без шкафов, полок, книг, дубового письменного стола и ковра пугает меня.
Я отползаю назад, под дверь, чтобы войти еще раз. Может, все это сон, который сейчас кончится, и я снова смогу залезть на полку с любимыми книгами и порвать очередную обложку?
Но это не сон.
Меня обволакивает резкий запах стоящих посреди комнаты красок и растворителей. Слышу противный крик человека и чувствую, как сверху, со стремянки, на меня падает кисть, с которой капает краска. Она задевает мое бедро, не причинив никакого вреда, и я молниеносно бросаюсь в спасительную щель между дверью и полом. Я спасаюсь бегством, я бегу все дальше и дальше, до самой норы, в которой уже нет ни моей самки, ни моих крысят.
Я ложусь на подстилку из клочков бумаги и пытаюсь заснуть, переждать в надежде, что меня разбудят щекочущие прикосновения и радостное подпрыгивание малышей. Но тут я чувствую резкий кошачий запах - вонь ненависти и ярости. Это уже не запах ленивого котенка, который вылеживается на креслах и перилах, - это пот жаждущего крови кота, который убивает не для того, чтобы есть, а из чистой потребности убивать.
Жернова крутятся, катятся, давят, мелют. Неосторожная крыса, упавшая между каменными валами, может спастись лишь высоким прыжком вверх, иначе ее разотрет, сметет, расплющит, смешает с мучной пылью, которая лишь слегка потемнеет от крысиной крови. Раздробленные кости, мясо, шкура превратятся в крошки, в мелкие частицы, в пыль и исчезнут в заглатывающем муку мешке.
Вот как раз молодая любопытная крыса забралась на доску, чтобы оттуда понаблюдать за движениями ворочающих жернова зубчатых колес. Ее напугали птицы - их крикливая стая тучей опустилась на крышу, - и она упала прямо под вал. Короткий писк, и поток крови хлынул изо рта, глаз, ушей. Осталось лишь пурпурно-серое пятно, которое с каждым оборотом становилось все меньше и меньше, пока не исчезло окончательно...
Я затрясся от страха. Смерть, которую видишь своими глазами, всегда заставляет бояться за собственную жизнь. В такой момент всегда кажется, что это твоя жизнь раздавлена, перемолота, стерта - так, что от нее не осталось и следа.
Шерсть встала дыбом на спине, зубы скрипят, и я боюсь вылезти из своего укрытия, потому что ведь и меня тоже могут напугать садящиеся или взлетающие птицы.
Здешних крыс такая смерть не пугает. Они привыкли, что некоторые из них гибнут, раздавленные каменными жерновами. Они родились здесь и здесь живут всю свою жизнь -до самого конца.
Однообразное питание мукой и живущими в ней насекомыми вызывает тошноту. Толстые белые черви извиваются в лапках, когда тащишь их в рот.
Ветряные мельницы стоят на горке. Я издалека обратил внимание на скрип их крыльев - он показался мне удивительно похожим на крысиный писк.
Здешние крысы меньше размером, у них удлиненные черепа и большие серые глаза, часто мутные и гноящиеся. Хвосты у них тонкие и короткие, а кончики ушей потрепанные и разорванные в частых драках, которые они ведут между собой, преследуя друг друга и нападая без всякого повода, цели и смысла. Они вдруг без причины начинают носиться за кем-то из своих сородичей, загоняют его в угол и там рвут и кусают до тех пор, пока он не издыхает, катаясь в мучной пыли, раненый, истекающий кровью.
Почему они не бросаются на меня? Я крупнее, у меня более острые зубы, я прыгаю выше и дальше, чем они.
Они пытались... Окружили меня среди мешков, навалились злобно пищащей кучей. Если бы не густая длинная шерсть на шее и защитившие меня с боков мешки с зерном, меня бы уже не было в живых. Они порвали мне ухо, поранили хвост, чей-то зуб зацепил мордочку, чуть не попав прямо в глаз.
Я впился зубами в облезшую спину старой самки, сжал покрепче, рванул. Она отскочила с залитым кровью хребтом и теперь обходит меня подальше на трясущихся, неуверенно стоящих ногах.
Того, кто порывался оставить меня без глаза, я отшвырнул ударом лап. Он плюхнулся в развязанный мешок с мукой и подавился, наглотавшись белой пыли. Он бежал с поля боя, кашляя и отплевываясь.
Со времени того нападения я соблюдаю особую осторожность, хотя мне и удалось разогнать злобную банду. Стараюсь спать только там, где на меня невозможно напасть сбоку или сверху.
Они слабые, хилые, болезненные. Их оживляют только голод и внезапная ненависть, когда они атакуют, убивают и пожирают кого-то из своей собственной стаи или истощенного чужака, не способного защитить себя.
Потом они снова сидят, сжавшись в комочки, и сонными взглядами лениво выискивают очередную жертву или пищу, отличную от ежедневного пыльного зерна.
Они кашляют, хрипят, свистят, стонут, задыхаются, плюют кровью. Дышат, тяжело двигая боками. Из ноздрей течет серая слизь.
В воздухе, на стенах, на ступеньках - везде оседает серебристая пыль. Она ложится тонким, едва заметным слоем, но все же крысиные следы отпечатываются на нем достаточно четко - маленькие углубления от лапок с растопыренными когтистыми пальцами, за которыми тащится полоса от хвоста. Передвигаясь по помещению, крысы сдувают эту пыль и вместе с воздухом вдыхают взвесь в свои легкие. Вибриссы, брови, усы, уши кажутся сверкающими от муки.
Но оседающая из воздуха пыль - это не только мука. Иногда ее вкус бывает жгучим и острым, а иной раз - кисловатым. От этой пыли болят глаза, чешутся десны и язык. Я чувствую, что эта пыль опасна, что она куда опаснее внезапно бросающихся в атаку крыс, опаснее каменных жерновов и здешних людей - таких же вялых и кашляющих, как и крысы. Тех опасностей можно избежать, а эта невидимая пыль оседает на тебя даже тогда, когда ты спишь. Она проникает в организм вместе с воздухом и водой, которую мы пьем из деревянных бочек.
Я начинаю кашлять, задыхаться, с трудом глотаю слюну. Меня пугает этот внезапный удушающий кашель во сне. После него мне тяжелее дышится, а выдыхаемый воздух хрипит в горле и в легких.
Пора уходить отсюда. Надо отыскать тот город, из которого я когда-то пустился в странствия и в который все еще хочу вернуться.
Спящий неподалеку от меня самец горит в лихорадке - он вдруг срывается с места и в бессознательном состоянии выбегает прямо под ноги людям. Тяжелые резиновые сапоги громко топают. Этот самец никогда уже не вернется под доски пола, где его малыши высасывают молоко из исхудавшей самки. Я могу занять его место - место у нее под боком. Кашель, стоны, чиханье. Я боюсь войти в нору, оставшуюся после него.
Как сквозь какой-то туман я вспоминаю Крысолова. Я потерял его. Оставил позади, там, в городке, во время очередного бегства. Я даже не помню, как и где это случилось. Если бы я оставался там дольше, он бы в конце концов убил меня, потому что он ведь всегда убивает крыс - даже самых хитрых и смелых. Обманывает их своей крысоподобной серостью, настигает, когда они не ждут нападения, и убивает. Действительно ли в тех подземельях я видел именно Крысолова? Ехал ли я и вправду в том вагоне, трясся ли среди багажа и узлов, дрожа от страха, что люди обнаружат меня и съедят? Катился ли вниз по каменной насыпи? Или по склону у выхода из глубокого подземелья? Где же я все-таки был? А может, все это только сны?
Меня терзают ненадежность, сомнительность тех дорог... Так же, как нагоняет ужас несомненность того, что я здесь, под полом скрипучей ветряной мельницы с расшатанными грохочущими крыльями, на которых оседает ядовитая пыль, вызывающая лихорадку, кашель и кровоточивость десен.
Люди больше не свозят сюда мешки, наполненные зрелым зерном. Нет зерна -нет и муки. Крылья ветряной мельницы со свистом рассекают воздух, а остановленные каменные жернова лишь вздрагивают.
Люди ходят сонные, голодные, пьяные, они кричат друг на друга и дерутся. Люди похожи на живущих вокруг них крыс, и вскоре они начнут атаковать, убивать и пожирать друг друга.
Вечером они садятся вокруг ящика, вливают в себя водку и жадно съедают все, что удалось добыть за день. Они воют, булькают, блюют, кашляют, плюют кровью - так же, как мы.
Я бы давно уже сбежал отсюда, если бы не боялся кружащих над холмом птиц. Я уйду, когда подуют сильные ветры или пойдет дождь, который мешает сорокам, скворцам и пустельгам вылетать на охоту.
Вопли, стоны, удары кулаков, грохот падающего под ударами ножа тела. Убитого выносят в вырытый под каменным фундаментом ветряной мельницы погреб и заваливают сверху камнями. Они не съедают его, оставляют... Столько пищи. Мы ждем, пока они уйдут, и добираемся до лежащего. Тело еще хранит тепло жизни.
Уже несколько дней вокруг ветряной мельницы собираются люди. Они пытаются войти или хотя бы заглянуть внутрь. Те, которые внутри, прогоняют их, отпихивают, сбрасывают с каменной лестницы, толкают, бьют.
Полдень. Тепло. Клонит в сон. Я лежу на боку и смотрю сквозь щель в досках на скользящие тени.
И вдруг... Со стороны города... По доносящимся до меня запахам я понимаю, что именно в той стороне находится город. Оттуда движется тень, опасность, черта.
Она приближается, и я вижу, что это толпа людей подходит к стоящим на горе ветряным мельницам. Их ведет бородач, едущий на отощавшей кляче. Он вырывается вперед, подъезжает совсем близко, колотя пятками по бокам своей лошади. Поднимает вверх заостренную палку и несется к вертящимся на ветру крыльям - врезается в них, вцепляется, хватает руками. Под его тяжестью крылья трещат, стонут и уносят его все выше и выше.
Сквозь отверстие между досками я вижу длинное лицо, окруженное слипшимися от пота клочьями седых волос. Глубоко посаженные глаза блестят тусклым стеклянным блеском - как зеркальца воды, замерзающей ранней весной на полевой дороге. Неужели это Крысолов? Могло ли так сильно измениться его лицо? Крысолов тоже казался мне высоким и тощим, но он же никогда раньше не ездил верхом?
Глухой удар тела о землю. Он упал. Это он так стонет или скрипят расшатанные крылья ветряной мельницы? Толпа грозно гудит. Крутая лестница. Я удираю сквозь щель в фундаменте. Иду по высохшей, бесплодной борозде в затвердевшей пыльной земле.
Втиснувшись между полотняными мешками, я засыпаю, расслабившись под действием тепла и неподвижности.
Она трется о меня, прижимается, напирает, пододвигается поближе, возбуждает. Она здесь.
Кто? Которая? Откуда? Серебристая? Рыжая? Смуглая? Молодая? Незнакомая? Брошенная? Та, из подземного леса? Или та, первая, из-под портовой набережной? А может, наоборот, последняя?
Это они, все мои самки. Ублажающие, радующие, близкие, доверчивые. Они все рядом со мной...
Ты здесь? Здесь. Я хочу тебя, войди в меня. Я обнимаю ее, подминаю под себя, вжимаюсь в ее тепло и мягкость.
Все ближе момент свершения, все ближе счастье, все ближе...
Я рядом с ней, я внутри нее. Ну, ну, ну... Наконец!
Толчок, раскачивание, треск. Мешки сдвигаются с места, придавливают сверху. Открываю глаза. Ее - нет. Нет стен и света, которого я не боялся. Я лежу, придушенный мешками, с мокрым пятном под брюхом, испуганный навалившейся на меня тяжестью и шумом в ушах.
Гул, грохот, шатание. Давление все усиливается, нарастает. Я выползаю из-под придавившей меня тяжести и с трудом залезаю повыше, на свертки.
Мой вес все возрастает. Ошеломленный, не уверенный в собственном теле, я стою на широко расставленных лапках, упираюсь хвостом и чувствую, как что-то сжимает мне виски, ноздри, горло. Дышать становится все труднее.
Шум нарастает. Вибрируют стены, трясутся мешки, дрожат ящики. Мы падаем вниз. Я становлюсь тяжелым, бессильным, безвольным. Прижимаюсь к мешку, становлюсь его частью. Мне мешает мой собственный вес. Я боюсь, что меня вот-вот раздавит. Смежение век уже не переносит меня в иной мир. Кровь разрывает мозг. Болят глаза и уши. В горле сухо. Я чувствую себя летящим по инерции камнем.
Снова вниз, все ниже и ниже. Лапы разъезжаются, я вцепляюсь коготками в ткань мешка. Вокруг с бешеной скоростью кружится тьма. Я становлюсь все тяжелее.
Удар, еще удар, подскок, удар, подъем. Боль исчезает, мышцы расслабляются, сухость во рту проходит. Шум все еще продолжается. Мы медленно движемся - уже без качки и тряски. Останавливаемся. Из-за стены доносятся скрип, рев, эхо, вой пролетающих в воздухе машин. Я предчувствую, что вокруг таится неизвестная мне опасность.
Стена раздвигается, и внутрь проникает мягкий вечерний свет. Люди выносят ящики и мешки.
Они берут ящик, в который я вцепился своими коготками. Он лежал высоко, они несут его над головами и потому не замечают меня. Спускаются по ступенькам. Наклоняют ящик. Я теряю равновесие и соскальзываю вниз...
Бегу по бетонной полосе к темнеющему пятну зелени.
Трава. Лопухи. Я врываюсь в зеленую тень огромных листьев. Ложусь на холодную землю. Голоса здесь почти не слышны. С той стороны, откуда я бежал, доносятся шипение, скрип, хруст, треск. Я улавливаю отвратительную вонь бензина.
Усталость, беспокойство, сон, обморок.
Я просыпаюсь в том же самом темно-зеленом углублении рядом с бетонной полосой, по которой ползет огромная серебристая птица.
Я высасываю сок из стеблей травы и пускаюсь в путь вдоль бетонного края. Наступают сумерки. Надо мной зажигаются и гаснут падающие звезды.
Шум хлопающих, улавливающих ветер крыльев врывается вслед за мной в глубину темного туннеля. Я останавливаюсь, потому что опасность миновала. Над мутной водой мерцает, угасая, серебристо-серое свечение.
По шершавой влажной стене я снова забираюсь наверх и высовываю нос сквозь проржавевшие прутья железной решетки.
Вокруг куска размоченного хлеба спокойно воркуют голуби. Смотри на них внимательно. Понаблюдай, как они ведут себя. Ведь они раньше заметят кошку и сразу взлетят, внезапно захлопав крыльями.
Пока они не вызывают у меня беспокойства. Они ссорятся и дерутся за размоченные куски булки. Я тоже, как им кажется, не представляю для них опасности. Они угрожающе крутят головами, поднимают крылья, как для удара, отталкивают и отпихивают друг друга.
Подбежать к миске, схватить кусок хлеба и сбежать с ним в нору.
С размокшей коркой в лапках лечь поудобнее и, поедая хлеб, прислушиваться к доносящимся сверху отзвукам.
Голуби улетели, затих шум их крыльев. Я завидую им, Я завидую всем птицам. Они могут мгновенно взлетать в воздух, взвиваться почти вертикально и уходить от преследования. Они могут делать это, когда хотят, улетая так далеко, что ни кошка, ни собака, ни человек не могут до них добраться.
Я всего лишь крыса, а хотел бы быть птицей. Почему? Я с тоской поднимаю голову и слушаю удаляющийся шум крыльев. Со злостью собираю перья, чтобы выстлать ими свою нору. Мое бегство - это всегда риск, потому что оно длится куда дольше, чем стремительный полет птицы.
Лапки с трудом отрываются от липкой, глинистой почвы, тонут в грязи, увязают. Птицы улетели, и грозившая опасность больше не страшна им. Я им завидую...
Я крыса, а хотел бы стать птицей.
Я пытаюсь уйти, ускользнуть, стать незаметным для людей, кошек, ласок, ворон, сорок. Я уже понял, что незаметная жизнь - это жизнь безопасная.
Я хочу существовать так, как будто меня не существует, хочу быть незаметным, невидимым, хочу быть всегда в тени, в полумраке, в черных, коричневых, серых тонах. Хочу существовать не существуя.
Хочу быть комком штукатурки между бетонными плитами, хочу быть камнем мостовой. Быть, как бесцветный вечерний воздух, как темная заплата на пальто.
Хочу слиться с толпой, быть фоном, не выделяться, хочу по крайней мере стать хотя бы одним из массы крыс, стать таким же, как все.
Я знаю, что мне никогда не стать птицей, но все равно мне часто кажется, что у меня есть крылья и я лечу, взлетаю, поднимаюсь -даже не зная куда. И эти мгновения -самые счастливые в моей жизни.
И теперь - спускаясь, падая, убегая в страхе перед дымом, огнем, разрушениями, в страхе, что меня может раздавить, убить, - я тоже думаю о них, о птицах, для которых спасение всегда в крыльях, так же как для меня в серости, в слиянии с фоном, в незаметном проскальзывании по земле, по мостовой, по тротуарам. И вдруг я осознаю, кто я и насколько же расходится с тем, чего я жажду, мое присутствие здесь, сейчас... Я хочу жить иначе, чем живу...
Я останавливаюсь на каменном карнизе, по которому струится подземный ручеек, прижимаюсь к камню брюхом и пью. Касаюсь зубами своих лапок со стершимися от бега коготками. Провожу мордочкой вдоль тела, ощупывая оставшиеся от боев с другими крысами шрамы, дотрагиваюсь до сильного чешуйчатого хвоста. Чувствую утолщение в том месте, где была рана - моя первая боль, мой первый страх.
Сердце колотится - как те крылья, о которых я мечтаю, как крылья, уносящие ввысь - к тем местам, каких мне никогда не узнать и каких я не могу себе даже представить.
Я трогаю себя в темноте, щупаю вибриссами, носом, зубами. Я касаюсь себя иначе, чем раньше, - так, как будто хочу запомнить, как будто хочу познать себя самого.
Лишь здесь, во мраке, спасаясь от мира, в котором все чаще жгут и убивают, только оставив позади последний отблеск и последний удар голубиных крыльев, лишь здесь я начинаю узнавать и понимать о себе больше, чем раньше. Я не могу перестать быть собой и не могу быть тем, кем я не являюсь... Я всего лишь крыса, даже если сон все еще напоминает мне о крыльях и я лечу, дрожа от восторга над тем мгновением, которое и начинается, и кончается в моем собственном мозгу.
Я хочу большего, чем могу добыть, прогрызть, пожрать, украсть, утащить, схватить. Я хочу большего, чем другие крысы - те, загнанные, забегавшиеся, проскальзывающие бочком, настороженные, агрессивные, завистливые, запуганные... Я хочу не только есть и видеть... Я хочу еще и знать...
Но что ты, собственно говоря, знаешь о других крысах, если даже о самом себе знаешь так мало?
Помнишь тех засыпанных песком золотых крыс, золотых мышей вокруг истлевшей шкатулки в подземном лесу под большой площадью? Ты тронул зубом мягкий холодный металл. Они были совсем как ты, но только мертвые, невидящие, неслышащие, нечувствующие, неподвижные. Они сидели, поджав под себя хвосты, безусые и безглазые, а ты на мгновение поверил, что они живы, что они могут кусать, совокупляться, гнаться, убегать. Крысы, крысо-мыши, металлические мыше-крысы - совсем как комки глины, обломки кирпича из разрушенной стены, разбитое стекло...
Мгновение прошло, лишь на золотом ухе остались следы твоих зубов.
Когда это было? Где это было? До или после? До чего и после чего? Откуда и куда я тогда направлялся, прельстившись целью, о которой сегодня уже и не помню?
Меня мучает воспоминание о том мгновении, когда я отскочил, почувствовав, что мой зуб встретил сопротивление мягкого металла сопротивление, которого я не ожидал.
Сверху доносится гул. Удар, еще удар, земля дрожит, слышится приглушенный слоями почвы грохот.
Я ложусь на бок, окруженный со всех сторон темнотой. Кругом спасаются бегством крысы - испуганные, больные, раненые, пахнущие огнем и дымом.
Я предчувствовал, что этот спокойный, тихий дом не выстоит... Он расположился у дороги, ведущей с аэродрома в город. В нем жили люди, которые кормили птиц, содержали больных собак и ленивых кошек...
В то время как я по ночам гонялся за молодыми самочками или охотился с местными крысами, меня охватывал страх. Я побывал уже во многих городах, во многих домах, казавшихся спокойными и безопасными. И именно тогда, когда я чувствовал себя в наибольшей безопасности, весь мой мир неожиданно рушился.
Рушилась разделявшая город бетонная стена. Приходили люди, появлялись кошки" хищные птицы, пыль, огонь, вода, град.
Я бежал, оставляя позади себя норы, самок, гнезда в подземельях, потомство, дружественно относившихся ко мне крыс, полные еды кормушки. Я бросал все, зная, что кончилось время сытости и покоя и для того, чтобы выжить, нужно спасаться бегством.
Вот и теперь я знаю, что этот дом, до которого не доходит сеть городских подземных каналов, а значит, его обходят стороной живущие в этих подземельях изголодавшиеся крысы, - это остров и над ним нависла угроза. Я еще не знаю, что это за опасность, но я предчувствую ее.
Я проверяю балки, стропила, доски. Древоточцы давным-давно точат их, вызывая потрескивание, расшатывание, постанывание древесины. Я вгрызаюсь в дерево, испытывая его на твердость, гибкость, влажность. Во многих местах древесина истлела, прогнила, и люди заменили некоторые доски. Дом мог бы простоять еще долго. Он не должен был рухнуть, хотя деревянные ступеньки скрипели и постанывали, когда кто-нибудь из людей поднимался по ним на чердак.
Земля в подвале была твердой и утоптанной, хотя во время дождей она иногда подмокала и сложенная в мешках картошка гнила или порастала плесенью.
И все же дом не мог рухнуть, рассыпаться, упасть, сровняться с землей. Дом был крепок, а грунт под ним тверд и прочен.
Этот осмотр успокоил меня, но не надолго.
Я не был голоден, Крысолов давно уже не преследовал меня, и все же я боялся. Неужели я боялся без причины? Остальные крысы тоже стали какими-то нервными. Они бегали, взъерошенные, на негнущихся лапках, с поднятыми кверху хвостами, стараясь съесть как можно больше. Я знал, что они боятся так же, как и я, и так же, как и я, не знают почему.
Люди из старого дома были по-прежнему спокойны и равнодушны. Они выходили редко и ненадолго. Просиживали в большой комнате на первом этаже, уставившись в стеклянный экран большого ящика, издававшего разные звуки, шумы, шорохи. Здесь было тепло и уютно, а так как одна из дыр находилась за шкафом, я любил забираться по стенке наверх и наблюдать за бегающими по потолку тенями.
Люди сидели и всматривались в то светлеющий, то темнеющий ящик, прислушивались к доносящимся из него звукам. Наконец-то я мог без страха и риска, спокойно понаблюдать за их жизнью.
Издаваемые ими звуки были тихими, кроткими, шипящими, булькающими. Они носили теплую одежду, которую снимали перед сном, чтобы спрятаться в своих мягких белых норах.
Однажды я заполз в такое нагретое человеком место и сразу же затосковал по моей старой норе на набережной, поблизости от портовых складов. Там было так же тепло, мягко, уютно. Лежащий человек не почувствовал моего присутствия, хотя я и прижался к его ноге. Лишь кот, который устроился на одеяле, учуял меня, взъерошился и начал фыркать. Я удрал, хотя он за мной даже не погнался. В общем, населявшие дом люди и звери не вызывали у меня беспокойства. Напротив, взаимное нежелание замечать присутствие друг друга должно было бы развеять все остатки моих опасений, и все же страх не уходил и шерсть вставала на мне дыбом при каждом доносящемся с улицы незнакомом звуке.
Время шло, и я привык к жизни в постоянном, на первый взгляд совершенно необоснованном страхе. Я продолжал бояться, но сердце уже так не колотилось, спина и хвост не выгибались в напряжении, а доносящиеся снаружи отзвуки не прерывали моего сна.
Я трогаю толстые золоченые переплеты, втягиваю в ноздри запах и пыль старых страниц, стараясь найти самое удобное для первого рывка зубами место. Торчащая закладка пахнет пальцами человека. Я трогаю ее языком. Зубы разрывают тонкий слой и вырывают первый кусок бумаги. Теперь очередь за обложкой. Я начинаю с позолоченного угла толстого тома. Грызу, рву, раздираю, выплевываю. Вокруг растет куча бумажной массы. Я вгрызаюсь в книгу, отрываю углы отдельных страниц. Я боюсь, как бы скрежет моих зубов не услышали люди. Я знаю, что этот звук привлекает и людей, и кошек. Поэтому время от времени останавливаюсь и слушаю, не идет ли кто-нибудь.
На шторах колышутся тени ветвей. Слышен далекий шум ветра. Жуки-древоточцы точат древесину старых полок. Моль взлетает со свалявшегося ковра.
Кругом полно обрывков, клочков, крошек. Все эти книги - мои, они пахнут моей мочой и продолговатыми кучками, которые я оставляю за собой.
Я раздумываю, не спрыгнуть ли мне на пол и не отнести ли хоть несколько обрывков в нору. Игра теней и световых пятен на стеклах, занавесках и портьерах успокаивает и останавливает меня. Я остаюсь здесь дольше обычного, я по-настоящему счастлив.
Я застываю без движения, выплевываю мокрые от слюны клочки бумаги, поднимаю голову и наблюдаю за полетом золотистой моли на фоне темнеющего неба.
Я отправился по каналам к подземному озерку, в котором плавают личинки комаров и головастики. Меня заинтересовали доносящиеся сверху, с улицы, запахи базара. Надо мной рыночная площадь, где всегда есть рыба, сыр, зерно, мясо. Я быстро выскакиваю на площадь, хватаю кусок свиного сала, возвращаюсь и тут же на берегу съедаю его целиком. Мне сейчас требуется побольше жира, потому что от частого поедания бумаги бока мои ввалились, а шерсть потеряла блеск и вываливается клочьями. Тем же самым путем я возвращаюсь в нору, где меня встречают попискивания молодых крысят, которые явно готовятся пуститься в самостоятельные странствия.
Я не понимаю их возбуждения, торопливости и страха, ведь мне-то кажется, что вокруг ничего не меняется, что все остается таким же, каким было и раньше. И я тут же отправляюсь вдоль канализационных труб к шахте кухонного лифта и дальше, к коридору и библиотеке.
Я не замечаю перемен. Тот же самый вытертый половичок, те же самые темные доски пола, на которых я в любой момент могу притаиться и стать незаметным... Пролезаю в щель под знакомой дверью.
И мне тут же хочется повернуть обратно. Комната без занавесок и портьер, с широко распахнутыми окнами, без шкафов, полок, книг, дубового письменного стола и ковра пугает меня.
Я отползаю назад, под дверь, чтобы войти еще раз. Может, все это сон, который сейчас кончится, и я снова смогу залезть на полку с любимыми книгами и порвать очередную обложку?
Но это не сон.
Меня обволакивает резкий запах стоящих посреди комнаты красок и растворителей. Слышу противный крик человека и чувствую, как сверху, со стремянки, на меня падает кисть, с которой капает краска. Она задевает мое бедро, не причинив никакого вреда, и я молниеносно бросаюсь в спасительную щель между дверью и полом. Я спасаюсь бегством, я бегу все дальше и дальше, до самой норы, в которой уже нет ни моей самки, ни моих крысят.
Я ложусь на подстилку из клочков бумаги и пытаюсь заснуть, переждать в надежде, что меня разбудят щекочущие прикосновения и радостное подпрыгивание малышей. Но тут я чувствую резкий кошачий запах - вонь ненависти и ярости. Это уже не запах ленивого котенка, который вылеживается на креслах и перилах, - это пот жаждущего крови кота, который убивает не для того, чтобы есть, а из чистой потребности убивать.
Жернова крутятся, катятся, давят, мелют. Неосторожная крыса, упавшая между каменными валами, может спастись лишь высоким прыжком вверх, иначе ее разотрет, сметет, расплющит, смешает с мучной пылью, которая лишь слегка потемнеет от крысиной крови. Раздробленные кости, мясо, шкура превратятся в крошки, в мелкие частицы, в пыль и исчезнут в заглатывающем муку мешке.
Вот как раз молодая любопытная крыса забралась на доску, чтобы оттуда понаблюдать за движениями ворочающих жернова зубчатых колес. Ее напугали птицы - их крикливая стая тучей опустилась на крышу, - и она упала прямо под вал. Короткий писк, и поток крови хлынул изо рта, глаз, ушей. Осталось лишь пурпурно-серое пятно, которое с каждым оборотом становилось все меньше и меньше, пока не исчезло окончательно...
Я затрясся от страха. Смерть, которую видишь своими глазами, всегда заставляет бояться за собственную жизнь. В такой момент всегда кажется, что это твоя жизнь раздавлена, перемолота, стерта - так, что от нее не осталось и следа.
Шерсть встала дыбом на спине, зубы скрипят, и я боюсь вылезти из своего укрытия, потому что ведь и меня тоже могут напугать садящиеся или взлетающие птицы.
Здешних крыс такая смерть не пугает. Они привыкли, что некоторые из них гибнут, раздавленные каменными жерновами. Они родились здесь и здесь живут всю свою жизнь -до самого конца.
Однообразное питание мукой и живущими в ней насекомыми вызывает тошноту. Толстые белые черви извиваются в лапках, когда тащишь их в рот.
Ветряные мельницы стоят на горке. Я издалека обратил внимание на скрип их крыльев - он показался мне удивительно похожим на крысиный писк.
Здешние крысы меньше размером, у них удлиненные черепа и большие серые глаза, часто мутные и гноящиеся. Хвосты у них тонкие и короткие, а кончики ушей потрепанные и разорванные в частых драках, которые они ведут между собой, преследуя друг друга и нападая без всякого повода, цели и смысла. Они вдруг без причины начинают носиться за кем-то из своих сородичей, загоняют его в угол и там рвут и кусают до тех пор, пока он не издыхает, катаясь в мучной пыли, раненый, истекающий кровью.
Почему они не бросаются на меня? Я крупнее, у меня более острые зубы, я прыгаю выше и дальше, чем они.
Они пытались... Окружили меня среди мешков, навалились злобно пищащей кучей. Если бы не густая длинная шерсть на шее и защитившие меня с боков мешки с зерном, меня бы уже не было в живых. Они порвали мне ухо, поранили хвост, чей-то зуб зацепил мордочку, чуть не попав прямо в глаз.
Я впился зубами в облезшую спину старой самки, сжал покрепче, рванул. Она отскочила с залитым кровью хребтом и теперь обходит меня подальше на трясущихся, неуверенно стоящих ногах.
Того, кто порывался оставить меня без глаза, я отшвырнул ударом лап. Он плюхнулся в развязанный мешок с мукой и подавился, наглотавшись белой пыли. Он бежал с поля боя, кашляя и отплевываясь.
Со времени того нападения я соблюдаю особую осторожность, хотя мне и удалось разогнать злобную банду. Стараюсь спать только там, где на меня невозможно напасть сбоку или сверху.
Они слабые, хилые, болезненные. Их оживляют только голод и внезапная ненависть, когда они атакуют, убивают и пожирают кого-то из своей собственной стаи или истощенного чужака, не способного защитить себя.
Потом они снова сидят, сжавшись в комочки, и сонными взглядами лениво выискивают очередную жертву или пищу, отличную от ежедневного пыльного зерна.
Они кашляют, хрипят, свистят, стонут, задыхаются, плюют кровью. Дышат, тяжело двигая боками. Из ноздрей течет серая слизь.
В воздухе, на стенах, на ступеньках - везде оседает серебристая пыль. Она ложится тонким, едва заметным слоем, но все же крысиные следы отпечатываются на нем достаточно четко - маленькие углубления от лапок с растопыренными когтистыми пальцами, за которыми тащится полоса от хвоста. Передвигаясь по помещению, крысы сдувают эту пыль и вместе с воздухом вдыхают взвесь в свои легкие. Вибриссы, брови, усы, уши кажутся сверкающими от муки.
Но оседающая из воздуха пыль - это не только мука. Иногда ее вкус бывает жгучим и острым, а иной раз - кисловатым. От этой пыли болят глаза, чешутся десны и язык. Я чувствую, что эта пыль опасна, что она куда опаснее внезапно бросающихся в атаку крыс, опаснее каменных жерновов и здешних людей - таких же вялых и кашляющих, как и крысы. Тех опасностей можно избежать, а эта невидимая пыль оседает на тебя даже тогда, когда ты спишь. Она проникает в организм вместе с воздухом и водой, которую мы пьем из деревянных бочек.
Я начинаю кашлять, задыхаться, с трудом глотаю слюну. Меня пугает этот внезапный удушающий кашель во сне. После него мне тяжелее дышится, а выдыхаемый воздух хрипит в горле и в легких.
Пора уходить отсюда. Надо отыскать тот город, из которого я когда-то пустился в странствия и в который все еще хочу вернуться.
Спящий неподалеку от меня самец горит в лихорадке - он вдруг срывается с места и в бессознательном состоянии выбегает прямо под ноги людям. Тяжелые резиновые сапоги громко топают. Этот самец никогда уже не вернется под доски пола, где его малыши высасывают молоко из исхудавшей самки. Я могу занять его место - место у нее под боком. Кашель, стоны, чиханье. Я боюсь войти в нору, оставшуюся после него.
Как сквозь какой-то туман я вспоминаю Крысолова. Я потерял его. Оставил позади, там, в городке, во время очередного бегства. Я даже не помню, как и где это случилось. Если бы я оставался там дольше, он бы в конце концов убил меня, потому что он ведь всегда убивает крыс - даже самых хитрых и смелых. Обманывает их своей крысоподобной серостью, настигает, когда они не ждут нападения, и убивает. Действительно ли в тех подземельях я видел именно Крысолова? Ехал ли я и вправду в том вагоне, трясся ли среди багажа и узлов, дрожа от страха, что люди обнаружат меня и съедят? Катился ли вниз по каменной насыпи? Или по склону у выхода из глубокого подземелья? Где же я все-таки был? А может, все это только сны?
Меня терзают ненадежность, сомнительность тех дорог... Так же, как нагоняет ужас несомненность того, что я здесь, под полом скрипучей ветряной мельницы с расшатанными грохочущими крыльями, на которых оседает ядовитая пыль, вызывающая лихорадку, кашель и кровоточивость десен.
Люди больше не свозят сюда мешки, наполненные зрелым зерном. Нет зерна -нет и муки. Крылья ветряной мельницы со свистом рассекают воздух, а остановленные каменные жернова лишь вздрагивают.
Люди ходят сонные, голодные, пьяные, они кричат друг на друга и дерутся. Люди похожи на живущих вокруг них крыс, и вскоре они начнут атаковать, убивать и пожирать друг друга.
Вечером они садятся вокруг ящика, вливают в себя водку и жадно съедают все, что удалось добыть за день. Они воют, булькают, блюют, кашляют, плюют кровью - так же, как мы.
Я бы давно уже сбежал отсюда, если бы не боялся кружащих над холмом птиц. Я уйду, когда подуют сильные ветры или пойдет дождь, который мешает сорокам, скворцам и пустельгам вылетать на охоту.
Вопли, стоны, удары кулаков, грохот падающего под ударами ножа тела. Убитого выносят в вырытый под каменным фундаментом ветряной мельницы погреб и заваливают сверху камнями. Они не съедают его, оставляют... Столько пищи. Мы ждем, пока они уйдут, и добираемся до лежащего. Тело еще хранит тепло жизни.
Уже несколько дней вокруг ветряной мельницы собираются люди. Они пытаются войти или хотя бы заглянуть внутрь. Те, которые внутри, прогоняют их, отпихивают, сбрасывают с каменной лестницы, толкают, бьют.
Полдень. Тепло. Клонит в сон. Я лежу на боку и смотрю сквозь щель в досках на скользящие тени.
И вдруг... Со стороны города... По доносящимся до меня запахам я понимаю, что именно в той стороне находится город. Оттуда движется тень, опасность, черта.
Она приближается, и я вижу, что это толпа людей подходит к стоящим на горе ветряным мельницам. Их ведет бородач, едущий на отощавшей кляче. Он вырывается вперед, подъезжает совсем близко, колотя пятками по бокам своей лошади. Поднимает вверх заостренную палку и несется к вертящимся на ветру крыльям - врезается в них, вцепляется, хватает руками. Под его тяжестью крылья трещат, стонут и уносят его все выше и выше.
Сквозь отверстие между досками я вижу длинное лицо, окруженное слипшимися от пота клочьями седых волос. Глубоко посаженные глаза блестят тусклым стеклянным блеском - как зеркальца воды, замерзающей ранней весной на полевой дороге. Неужели это Крысолов? Могло ли так сильно измениться его лицо? Крысолов тоже казался мне высоким и тощим, но он же никогда раньше не ездил верхом?
Глухой удар тела о землю. Он упал. Это он так стонет или скрипят расшатанные крылья ветряной мельницы? Толпа грозно гудит. Крутая лестница. Я удираю сквозь щель в фундаменте. Иду по высохшей, бесплодной борозде в затвердевшей пыльной земле.
Втиснувшись между полотняными мешками, я засыпаю, расслабившись под действием тепла и неподвижности.
Она трется о меня, прижимается, напирает, пододвигается поближе, возбуждает. Она здесь.
Кто? Которая? Откуда? Серебристая? Рыжая? Смуглая? Молодая? Незнакомая? Брошенная? Та, из подземного леса? Или та, первая, из-под портовой набережной? А может, наоборот, последняя?
Это они, все мои самки. Ублажающие, радующие, близкие, доверчивые. Они все рядом со мной...
Ты здесь? Здесь. Я хочу тебя, войди в меня. Я обнимаю ее, подминаю под себя, вжимаюсь в ее тепло и мягкость.
Все ближе момент свершения, все ближе счастье, все ближе...
Я рядом с ней, я внутри нее. Ну, ну, ну... Наконец!
Толчок, раскачивание, треск. Мешки сдвигаются с места, придавливают сверху. Открываю глаза. Ее - нет. Нет стен и света, которого я не боялся. Я лежу, придушенный мешками, с мокрым пятном под брюхом, испуганный навалившейся на меня тяжестью и шумом в ушах.
Гул, грохот, шатание. Давление все усиливается, нарастает. Я выползаю из-под придавившей меня тяжести и с трудом залезаю повыше, на свертки.
Мой вес все возрастает. Ошеломленный, не уверенный в собственном теле, я стою на широко расставленных лапках, упираюсь хвостом и чувствую, как что-то сжимает мне виски, ноздри, горло. Дышать становится все труднее.
Шум нарастает. Вибрируют стены, трясутся мешки, дрожат ящики. Мы падаем вниз. Я становлюсь тяжелым, бессильным, безвольным. Прижимаюсь к мешку, становлюсь его частью. Мне мешает мой собственный вес. Я боюсь, что меня вот-вот раздавит. Смежение век уже не переносит меня в иной мир. Кровь разрывает мозг. Болят глаза и уши. В горле сухо. Я чувствую себя летящим по инерции камнем.
Снова вниз, все ниже и ниже. Лапы разъезжаются, я вцепляюсь коготками в ткань мешка. Вокруг с бешеной скоростью кружится тьма. Я становлюсь все тяжелее.
Удар, еще удар, подскок, удар, подъем. Боль исчезает, мышцы расслабляются, сухость во рту проходит. Шум все еще продолжается. Мы медленно движемся - уже без качки и тряски. Останавливаемся. Из-за стены доносятся скрип, рев, эхо, вой пролетающих в воздухе машин. Я предчувствую, что вокруг таится неизвестная мне опасность.
Стена раздвигается, и внутрь проникает мягкий вечерний свет. Люди выносят ящики и мешки.
Они берут ящик, в который я вцепился своими коготками. Он лежал высоко, они несут его над головами и потому не замечают меня. Спускаются по ступенькам. Наклоняют ящик. Я теряю равновесие и соскальзываю вниз...
Бегу по бетонной полосе к темнеющему пятну зелени.
Трава. Лопухи. Я врываюсь в зеленую тень огромных листьев. Ложусь на холодную землю. Голоса здесь почти не слышны. С той стороны, откуда я бежал, доносятся шипение, скрип, хруст, треск. Я улавливаю отвратительную вонь бензина.
Усталость, беспокойство, сон, обморок.
Я просыпаюсь в том же самом темно-зеленом углублении рядом с бетонной полосой, по которой ползет огромная серебристая птица.
Я высасываю сок из стеблей травы и пускаюсь в путь вдоль бетонного края. Наступают сумерки. Надо мной зажигаются и гаснут падающие звезды.
Шум хлопающих, улавливающих ветер крыльев врывается вслед за мной в глубину темного туннеля. Я останавливаюсь, потому что опасность миновала. Над мутной водой мерцает, угасая, серебристо-серое свечение.
По шершавой влажной стене я снова забираюсь наверх и высовываю нос сквозь проржавевшие прутья железной решетки.
Вокруг куска размоченного хлеба спокойно воркуют голуби. Смотри на них внимательно. Понаблюдай, как они ведут себя. Ведь они раньше заметят кошку и сразу взлетят, внезапно захлопав крыльями.
Пока они не вызывают у меня беспокойства. Они ссорятся и дерутся за размоченные куски булки. Я тоже, как им кажется, не представляю для них опасности. Они угрожающе крутят головами, поднимают крылья, как для удара, отталкивают и отпихивают друг друга.
Подбежать к миске, схватить кусок хлеба и сбежать с ним в нору.
С размокшей коркой в лапках лечь поудобнее и, поедая хлеб, прислушиваться к доносящимся сверху отзвукам.
Голуби улетели, затих шум их крыльев. Я завидую им, Я завидую всем птицам. Они могут мгновенно взлетать в воздух, взвиваться почти вертикально и уходить от преследования. Они могут делать это, когда хотят, улетая так далеко, что ни кошка, ни собака, ни человек не могут до них добраться.
Я всего лишь крыса, а хотел бы быть птицей. Почему? Я с тоской поднимаю голову и слушаю удаляющийся шум крыльев. Со злостью собираю перья, чтобы выстлать ими свою нору. Мое бегство - это всегда риск, потому что оно длится куда дольше, чем стремительный полет птицы.
Лапки с трудом отрываются от липкой, глинистой почвы, тонут в грязи, увязают. Птицы улетели, и грозившая опасность больше не страшна им. Я им завидую...
Я крыса, а хотел бы стать птицей.
Я пытаюсь уйти, ускользнуть, стать незаметным для людей, кошек, ласок, ворон, сорок. Я уже понял, что незаметная жизнь - это жизнь безопасная.
Я хочу существовать так, как будто меня не существует, хочу быть незаметным, невидимым, хочу быть всегда в тени, в полумраке, в черных, коричневых, серых тонах. Хочу существовать не существуя.
Хочу быть комком штукатурки между бетонными плитами, хочу быть камнем мостовой. Быть, как бесцветный вечерний воздух, как темная заплата на пальто.
Хочу слиться с толпой, быть фоном, не выделяться, хочу по крайней мере стать хотя бы одним из массы крыс, стать таким же, как все.
Я знаю, что мне никогда не стать птицей, но все равно мне часто кажется, что у меня есть крылья и я лечу, взлетаю, поднимаюсь -даже не зная куда. И эти мгновения -самые счастливые в моей жизни.
И теперь - спускаясь, падая, убегая в страхе перед дымом, огнем, разрушениями, в страхе, что меня может раздавить, убить, - я тоже думаю о них, о птицах, для которых спасение всегда в крыльях, так же как для меня в серости, в слиянии с фоном, в незаметном проскальзывании по земле, по мостовой, по тротуарам. И вдруг я осознаю, кто я и насколько же расходится с тем, чего я жажду, мое присутствие здесь, сейчас... Я хочу жить иначе, чем живу...
Я останавливаюсь на каменном карнизе, по которому струится подземный ручеек, прижимаюсь к камню брюхом и пью. Касаюсь зубами своих лапок со стершимися от бега коготками. Провожу мордочкой вдоль тела, ощупывая оставшиеся от боев с другими крысами шрамы, дотрагиваюсь до сильного чешуйчатого хвоста. Чувствую утолщение в том месте, где была рана - моя первая боль, мой первый страх.
Сердце колотится - как те крылья, о которых я мечтаю, как крылья, уносящие ввысь - к тем местам, каких мне никогда не узнать и каких я не могу себе даже представить.
Я трогаю себя в темноте, щупаю вибриссами, носом, зубами. Я касаюсь себя иначе, чем раньше, - так, как будто хочу запомнить, как будто хочу познать себя самого.
Лишь здесь, во мраке, спасаясь от мира, в котором все чаще жгут и убивают, только оставив позади последний отблеск и последний удар голубиных крыльев, лишь здесь я начинаю узнавать и понимать о себе больше, чем раньше. Я не могу перестать быть собой и не могу быть тем, кем я не являюсь... Я всего лишь крыса, даже если сон все еще напоминает мне о крыльях и я лечу, дрожа от восторга над тем мгновением, которое и начинается, и кончается в моем собственном мозгу.
Я хочу большего, чем могу добыть, прогрызть, пожрать, украсть, утащить, схватить. Я хочу большего, чем другие крысы - те, загнанные, забегавшиеся, проскальзывающие бочком, настороженные, агрессивные, завистливые, запуганные... Я хочу не только есть и видеть... Я хочу еще и знать...
Но что ты, собственно говоря, знаешь о других крысах, если даже о самом себе знаешь так мало?
Помнишь тех засыпанных песком золотых крыс, золотых мышей вокруг истлевшей шкатулки в подземном лесу под большой площадью? Ты тронул зубом мягкий холодный металл. Они были совсем как ты, но только мертвые, невидящие, неслышащие, нечувствующие, неподвижные. Они сидели, поджав под себя хвосты, безусые и безглазые, а ты на мгновение поверил, что они живы, что они могут кусать, совокупляться, гнаться, убегать. Крысы, крысо-мыши, металлические мыше-крысы - совсем как комки глины, обломки кирпича из разрушенной стены, разбитое стекло...
Мгновение прошло, лишь на золотом ухе остались следы твоих зубов.
Когда это было? Где это было? До или после? До чего и после чего? Откуда и куда я тогда направлялся, прельстившись целью, о которой сегодня уже и не помню?
Меня мучает воспоминание о том мгновении, когда я отскочил, почувствовав, что мой зуб встретил сопротивление мягкого металла сопротивление, которого я не ожидал.
Сверху доносится гул. Удар, еще удар, земля дрожит, слышится приглушенный слоями почвы грохот.
Я ложусь на бок, окруженный со всех сторон темнотой. Кругом спасаются бегством крысы - испуганные, больные, раненые, пахнущие огнем и дымом.
Я предчувствовал, что этот спокойный, тихий дом не выстоит... Он расположился у дороги, ведущей с аэродрома в город. В нем жили люди, которые кормили птиц, содержали больных собак и ленивых кошек...
В то время как я по ночам гонялся за молодыми самочками или охотился с местными крысами, меня охватывал страх. Я побывал уже во многих городах, во многих домах, казавшихся спокойными и безопасными. И именно тогда, когда я чувствовал себя в наибольшей безопасности, весь мой мир неожиданно рушился.
Рушилась разделявшая город бетонная стена. Приходили люди, появлялись кошки" хищные птицы, пыль, огонь, вода, град.
Я бежал, оставляя позади себя норы, самок, гнезда в подземельях, потомство, дружественно относившихся ко мне крыс, полные еды кормушки. Я бросал все, зная, что кончилось время сытости и покоя и для того, чтобы выжить, нужно спасаться бегством.
Вот и теперь я знаю, что этот дом, до которого не доходит сеть городских подземных каналов, а значит, его обходят стороной живущие в этих подземельях изголодавшиеся крысы, - это остров и над ним нависла угроза. Я еще не знаю, что это за опасность, но я предчувствую ее.
Я проверяю балки, стропила, доски. Древоточцы давным-давно точат их, вызывая потрескивание, расшатывание, постанывание древесины. Я вгрызаюсь в дерево, испытывая его на твердость, гибкость, влажность. Во многих местах древесина истлела, прогнила, и люди заменили некоторые доски. Дом мог бы простоять еще долго. Он не должен был рухнуть, хотя деревянные ступеньки скрипели и постанывали, когда кто-нибудь из людей поднимался по ним на чердак.
Земля в подвале была твердой и утоптанной, хотя во время дождей она иногда подмокала и сложенная в мешках картошка гнила или порастала плесенью.
И все же дом не мог рухнуть, рассыпаться, упасть, сровняться с землей. Дом был крепок, а грунт под ним тверд и прочен.
Этот осмотр успокоил меня, но не надолго.
Я не был голоден, Крысолов давно уже не преследовал меня, и все же я боялся. Неужели я боялся без причины? Остальные крысы тоже стали какими-то нервными. Они бегали, взъерошенные, на негнущихся лапках, с поднятыми кверху хвостами, стараясь съесть как можно больше. Я знал, что они боятся так же, как и я, и так же, как и я, не знают почему.
Люди из старого дома были по-прежнему спокойны и равнодушны. Они выходили редко и ненадолго. Просиживали в большой комнате на первом этаже, уставившись в стеклянный экран большого ящика, издававшего разные звуки, шумы, шорохи. Здесь было тепло и уютно, а так как одна из дыр находилась за шкафом, я любил забираться по стенке наверх и наблюдать за бегающими по потолку тенями.
Люди сидели и всматривались в то светлеющий, то темнеющий ящик, прислушивались к доносящимся из него звукам. Наконец-то я мог без страха и риска, спокойно понаблюдать за их жизнью.
Издаваемые ими звуки были тихими, кроткими, шипящими, булькающими. Они носили теплую одежду, которую снимали перед сном, чтобы спрятаться в своих мягких белых норах.
Однажды я заполз в такое нагретое человеком место и сразу же затосковал по моей старой норе на набережной, поблизости от портовых складов. Там было так же тепло, мягко, уютно. Лежащий человек не почувствовал моего присутствия, хотя я и прижался к его ноге. Лишь кот, который устроился на одеяле, учуял меня, взъерошился и начал фыркать. Я удрал, хотя он за мной даже не погнался. В общем, населявшие дом люди и звери не вызывали у меня беспокойства. Напротив, взаимное нежелание замечать присутствие друг друга должно было бы развеять все остатки моих опасений, и все же страх не уходил и шерсть вставала на мне дыбом при каждом доносящемся с улицы незнакомом звуке.
Время шло, и я привык к жизни в постоянном, на первый взгляд совершенно необоснованном страхе. Я продолжал бояться, но сердце уже так не колотилось, спина и хвост не выгибались в напряжении, а доносящиеся снаружи отзвуки не прерывали моего сна.