Мой взгляд с трудом пробивается туда, откуда разносятся голоса. Люди совсем недалеко от меня - они в залитом ярким, слепящим светом большом зале с высокими потолками. Я пытаюсь наблюдать за ними.
   На улице гаснут огни, и постепенно наступает ночь. А тут все еще светло. Холодный, серебристый или желтый свет падает сверху, с боков и даже струится снизу. Для нас - крыс - безопаснее всего здесь бывает ночью, когда изнуренные ожиданием, уставшие, измученные люди засыпают на скамейках, у стен или прямо на полу.
   И тогда выходим мы. Проскальзываем между спящими телами, перепрыгиваем через лица, ноги, руки. Добираемся до сумок, чемоданов, свертков.
   Если меня вдруг пугает случайный стон или крик во сне, я не бросаюсь бежать со всех ног, лишь поднимаю вверх прозрачные кончики ушей, шевелю вибриссами, проверяю, есть ли опасность.
   Люди становятся опасны только тогда, когда они просыпаются, вскакивают, приближаются... Опасны их шаги - ведь ноги могут растоптать - и жесты швыряющих тяжелые предметы рук. Куда опаснее людей рыскающие здесь тощие собаки, которые лают, рычат, яростно нападают, и еще кошки - быстрые, зоркие, подкрадывающийся без малейшего шороха.
   Я уже достаточно хорошо знаю этот вокзал и расходящиеся отсюда коридоры, проходы, каналы, по ним можно добраться даже на далекие городские окраины. Здешние - вокзальные - крысы уже успели привыкнуть к таким, как я, пришельцам, которые внезапно появляются и так же внезапно исчезают.
   В последнее время отношение к нам людей изменилось... Еще недавно, когда я, пробегая мимо, случайно задевал их лица и руки, они вскакивали, гонялись за мной, кричали, плакали... Теперь так поступают лишь немногие...
   Я отражаюсь в его зрачках. Смотрю в темный глаз, который я только что задел вибриссами. Человек лежит неподвижно - точно спит. Но ведь он не спит. И не ловит меня... Лежит, уставившись в горящие на потолке лампы. Может, потому, что крыс стало так много, у некоторых людей больше нет сил прогонять нас? Они не делают этого, зная, что вместо нас все равно тут же прибегут другие.
   Я высовываю свой нос из щели между каменными плитами и вижу серую массу людей, над ними повисло туманное облако выдыхаемого из легких пара, сигаретного дыма, влаги от сохнущей одежды и вспотевших тел. Я жду звуков, которые подскажут мне, что люди засыпают или уже уснули и я могу приблизиться к ним в поисках хлеба, сыра и других лакомств.
   Сначала мы несмело и осторожно выползаем из щелей, нор, укрытий. Наша серость среди их одежды, одеял, свертков, узлов, сумок, мешков, коробок сливается с чернотой и линялыми расцветками одежды, с заплатами, дырами, швами... Я задеваю лежащие тела, пробираюсь под полами пальто, которыми они прикрываются от холода, заглядываю в полузакрытые глаза, в раскрытые рты...
   Они лежат -неподвижные, бесчувственные, ни на что не реагирующие, - и только шорох струящейся в жилах крови и исходящее от тел тепло свидетельствуют о том, что они живы.
   Прикрытый газетой, перевязанный веревкой мешок горкой возвышается прямо надо мной. Я подлезаю под него и начинаю грызть, стараясь приглушать скрежет моих зубов о пропитанное жиром полотно. Не торопясь, прогрызаю плохо поддающуюся ткань. Двигаю зубами все быстрее и быстрее. Заползаю внутрь. Пожираю крошки засохшего хлеба. Протискиваюсь поглубже и нахожу мешочек с кукурузой... Сушеная рыба! Запах доносится сверху. Разрываю полиэтиленовый пакет и промасленную бумагу. Рыба лежит передо мной ароматная, хрустящая. Вгрызаюсь в жабры, продвигаюсь к голове. По запаху нахожу высохшие глаза и наслаждаюсь их вкусом.
   Я наелся. Разворачиваюсь и ползу обратно... Скоро люди проснутся, а с набитым брюхом удирать труднее, чем с пустым. Если меня поймают обязательно убьют, растопчут, раздавят, ослепят...
   Я вспоминаю взъерошенного Старика с кровавыми глазницами, как он сидел у стены в подземном туннеле, а потом побрел за молодой самочкой. Помню, как он шел, прилепившись носом к ее хвосту, - едва живой, испуганный тем, что вдруг лишился своего мира, утратил его контуры, очертания, фигуры, цвета, тени, оттенки, прозрачность, бесцветность, серость...
   Неужели темнота становится другой, когда тебе выкалывают глаза?
   Меня пробирает дрожь. Я вдруг чувствую себя в этом рюкзаке, как в ловушке, откуда надо удирать, и побыстрее. Не получается. Зерна под весом моего тела просыпались вниз, и теперь дорогу мне преграждает полиэтиленовый пакет. Нужно развернуться, разгрести лапками кукурузу и отыскать прогрызенное отверстие, иначе снова придется продираться через плотный материал, выгрызая новую дыру.
   Упираюсь ногами в порванную бумагу и обглоданный рыбий скелет. Сворачиваюсь в клубок, так что кончик хвоста задевает мне мордочку. Хватаю зубами мешающий мне пакет и разрываю его. Вылезаю из рюкзака сытый и счастливый.
   Сидящий рядом с рюкзаком человек спит. Из широко открытого беззубого рта доносятся шумы и свисты, похожие на те, которые издает врывающийся в туннели ветер.
   Я перескакиваю через ноги в грязных сапожищах и бегу к щели под стеной. Перед тем, как юркнуть в нору, замечаю, что люди как раз начинают просыпаться.
   Они лежат в темной одежде, в начищенных до блеска башмаках, друг рядом с другом, в ряд, со сложенными на груди или на животе руками. Головы перевязаны белыми ленточками. Глаза закрыты, полуоткрыты или вытаращены. Лица оловянные, бледные той бледностью, которая напоминает о матовой белизне простыни.
   Все они мертвы. Я чувствую сладковато-кислый запах трупного газа, раздувающего тела изнутри, с приглушенным шипением просачивающегося сквозь кишки. Множество неподвижных тел и я, распластавшийся на пороге. Сзади за мной слюнявая морда охотничьего пса, топот ног.
   Серая линия тел, которые уже начали разлагаться, кажется мне шансом на спасение. Возможно, эти люди когда-то убивали крыс, но сейчас они могут помочь мне. Я забираюсь на труп и ищу, куда бы заползти. В панике бегаю от покойника к покойнику и наконец втискиваюсь под оттопырившуюся полу пиджака. Подтягиваю хвост, чтобы он не свисал наружу, высовываю голову и настороженно шевелю вибриссами.
   В дверях появляются собака и человек.
   Собака с поджатым хвостом и вставшей дыбом шерстью остановилась на пороге. Она скулит, отступает назад, дрожит. Она боится лежащих ровными рядами из конца в конец помещения мертвецов.
   Человек прикрывает лицо рукой, зажимает пальцами нос, оттаскивает собаку и закрывает дверь.
   Я сижу под мягкой шерстяной полой пиджака, прижавшись к холодному, окоченевшему телу. Я жду, опасаясь, что преследователи не ушли, что они все еще стоят за дверью.
   Собаки, кошки, люди, сороки, совы умеют ждать, ждать и ждать до тех пор, пока поверившая в то, что опасность миновала, крыса перестанет бояться и покинет свое укрытие. Они ждут терпеливо и упорно.
   Но подозрительная, недоверчивая, чуткая, чрезмерно впечатлительная, трусливая, осторожная крыса тоже ждет. Прикрывает глаза, дремлет, зевает, засыпает, потягивается, принюхивается, отрывает торчащую нитку и ждет.
   Она дышит насыщенным смертью воздухом, прижимается к твердым ребрам, которые холодят даже сквозь тонкую ткань рубашки, и ждет.
   Мы ждем по обе стороны двери. Человек и собака там, а я здесь. Кто первым перестанет ждать? Откажутся ли от добычи человек и собака? Покинет ли крыса неудобное, но пока безопасное место?
   Может, человек и собака уже ушли?
   Не высовывай наружу даже усов! Наберись терпения и жди. Будь терпелив и недоверчив, недоверчив и терпелив. Потому что иначе ты будешь лежать среди этих людей - мертвый среди мертвых.
   До одурения... До тошноты... До тех пор, пока голод не станет сильнее страха и ты не начнешь хватать зубами кончик собственного хвоста.
   Иногда я забываю, где я, и тогда холодная грудь человеческого трупа кажется мне норой - вонючей и холодной, но все же достаточно просторной.
   Наступает отрезвление. Я широко открываю глаза, втягиваю в ноздри воздух и тут же вспоминаю, что я под пиджаком, надетым на окоченевшего покойника. Пора уходить. Я высовываю нос, поднимаю кверху уши, шевелю вибриссами. А это еще что за звук? Гудок проходящего мимо корабля.
   Там, где я впервые понял, что такое жизнь, понял, что я живу, там, где я осознал, что существую, - там я тоже слышал голоса корабельных гудков... Я был еще слеп, когда эти голоса пронзили меня насквозь, врезались в мозг, в память. Они сопутствовали первым каплям молока и первому наслаждению теплом под мягким материнским брюхом. Корабельные гудки вернулись. Я слышу их все четче и все ближе. Неужели здесь, рядом с этой покойницкой, мог причалить корабль?
   Я высовываю наружу голову. Собаки нет. Нет человека. Я вылезаю. Забираюсь мертвецу на грудь. Хочу посмотреть, откуда могут доноситься звуки корабельной сирены. Вскакиваю на уже посиневшее лицо и лишь отсюда замечаю, как далеко в глубь зала тянутся окоченевшие ряды. Им не видно конца - они сливаются с серостью стен.
   Гудок все громче. Я поворачиваюсь в ту сторону и вижу раздвигающуюся стену, а за ней портовую набережную и подплывающий к ней широкий борт.
   Значит, морг находится в порту? А может, это мой порт?
   Вдруг в дверях снова промелькнули фигуры собаки и человека. Я прячусь в ближайшем кармане. Под хвостом мне в тело врезается холодный, твердый металлический кружок.
   Борт корабля ударяется о берег. Скрежещут якорные цепи. Скрипит трап. Я слышу шаги, которые раньше уже где-то слышал. Осторожно высовываю голову.
   Тень Крысолова и голос его дудочки. Тот самый Крысолов, что сжигал крыс в бетонной печи, кормил ими змей, топил в реке.
   Он проходит мимо меня, играя на своей дудочке. Значит, меня преследовал еще и он, а не только тот человек с собакой. Крысолов проходит мимо меня, идет дальше. Я вижу старческую, сгорбленную спину.
   Трещат суставы, скрипят зубы, шипят выходящие газы. Расширенные, вылезающие из орбит глаза следят за каждым движением флейты. Мертвый человек шевелится, кряхтит, садится, встает и, шатаясь, идет за Крысоловом.
   Мертвецы идут рядами, следуя за голосом дудочки, маршируют в сторону белого корабля. Человек с лающей собакой кружит вокруг них - следит, чтобы никто не повернул обратно.
   Мертвецы идут неуверенными шагами, ритмично покачиваясь в такт мелодии, которую наигрывает дудочка Крысолова. Они идут туда, куда он ведет их, идут вперед вслед за его дудочкой, а я трясусь от страха, потому что не знаю, куда он ведет их: в огонь или на дно?
   Они строятся рядами, распрямляют спины, трещат, стучат, скрипят, шуршат, позвякивают.
   Крысолов остановился на набережной, влез на железный ящик и продолжает играть. Мертвецы маршируют рядами прямо к ведущему на серебристый борт трапу.
   Я высовываю голову и думаю: как же удрать отсюда? Войти вместе с покойниками на корабль и уплыть вместе с ними? Мой мертвец приближается к лесенке. Теперь баржа загораживает мне весь горизонт. Рядом со скрипучим трапом Седой Старик собирает металлические кружки. Я слышу, как они звенят в его протянутой ладони. И даже заставляющая шагать вперед музыка Крысолова не может заглушить этого звона.
   Угрожающее ворчание собаки. Неужели она унюхала меня? Что делать? Остаться в кармане? Выскочить? Соскользнуть вниз по окоченевшим ногам и осторожно -чтобы мертвецы меня не растоптали - втиснуться в любую нору на этой незнакомой мне набережной?
   Сердце колотится, во рту пересохло.
   Ледяная рука вползает в карман, не обращая на меня внимания. Пальцы хватают металлический кружок, вытаскивают его и бросают прямо в раскрытую ладонь Старца, от которого разит водкой. Тот хватает монету, внимательно рассматривает ее на свет -так, что глазам становится больно.
   Выскочить из кармана? Остаться на берегу? Уплыть с мертвецами неведомо куда? Убежать, чтобы постоянно спасаться бегством? Как жить, если вся жизнь - бегство?
   Я медленно продвигаюсь к выходу из кармана мертвеца, который уже поднимается по трапу. Он шатается, с трудом удерживая равновесие. Под нами плещется покрытая маслянистой пленкой вода. Сбоку налетает сильный порыв морского ветра. Меня охватывает страх - вот сейчас мы упадем, и корпусом корабля меня расплющит всмятку о каменный причал.
   Я удивляюсь тому, что вблизи борта серые; лишь издалека они казались такими ослепительно белыми.
   Крысолов все продолжает играть - жмурит глаза, завороженный своей собственной музыкой... В конце концов и он бросает в старческую ладонь блестящую монетку и быстро взбегает вверх по качающемуся трапу. Еще какое-то время я вижу, как на набережной, у железнодорожного полотна, человек с собакой стережет колонну узников. Собака принюхивается и скалит зубы.
   Старик внимательно осматривается вокруг - проверяет, нет ли опоздавших. Входит на корабль, ждет еще довольно долго, а потом поднимает трап. Гудок...
   Корабль отплывает - вместе со мной и Крысоловом.
   Холодный туман проникает сквозь шерсть, врывается в горло, в легкие. Моросящий дождь глухо барабанит о брезент. Сыро. От покойника все сильнее веет леденящим холодом. На его лице оседает белый иней. Корабль качается на волнах. Кругом блюют мертвецы.
   Я вылезаю из кармана. По ящикам и свернутым канатам пробираюсь в рубку, где за деревянным штурвалом стоит все тот же Старик, который у входа собирал у мертвецов монетки. Я пролезаю под дверью и прячусь в старом трухлявом ящике, набитом книгами и разноцветными листами бумаги. Здесь сухо, тихо, тепло.
   Я засыпаю... Мне снится, что я остался на берегу... Сон необыкновенно четок, насыщен деталями, и я время от времени даже начинаю бояться, что это вовсе и не сон.
   На вымощенную гранитными плитами площадь, к освещенным, распахнутым настежь воротам подъезжают вагоны. Люди входят в них ряд за рядом. Их подгоняют человек с палкой и лай собаки. Я едва держусь на ногах от усталости и беспокойства, а тут еще этот моросящий дождь, от которого слипаются все волоски на спине, боках, голове. Я стряхиваю холодные капли. Люди тащат узелки, чемоданы, мешки. Я влезаю в обвязанную веревкой картонку и прячусь поглубже, зарываюсь в рубашки и свитера, еще хранящие запах покинутого людьми дома...
   И вот я уже в вагоне, который катится вперед по рельсам. Голод. Жажда. Запертые наглухо двери. Грохот железных колес. Высасываю влагу из промокших волокон, растираю их зубами, глотаю. Люди спят с открытыми ртами. Это не сон, это - смерть... Некоторые уже мертвы.
   Просыпаюсь от ударов о причал. Борта скрипят и трещат так, как будто корабль вот-вот рассыплется. Выбегаю на палубу, спрыгиваю на полого спускающийся вниз канат и съезжаю по нему на берег. Крысолов уже играет на своей дудочке. Мертвецы сходят по трапу на темный болотистый берег. Стены, железные ворота, колючая проволока, шлагбаумы, барьеры, тени людей, собак, кошек, крыс, птиц, змей... Мертвые чайки жмутся к лицам повешенных. Тени ворон, грачей, сорок выклевывают глаза людским теням.
   Молчание. Только Крысолов все продолжает играть для тех, кто сходит с корабля. Тут все немы - лишь он дует в свою дудочку и лишь этот голос флейты слышен здесь... То быстрее, то медленнее, в такт шагам.
   Я громко пищу - так громко, как только могу. Пищу, чтобы удостовериться, что я еще могу извлекать звуки из своего горла, мордочки, ноздрей... Пищу, чтобы тени на берегу услышали меня. Мой писк и голос дудочки Крысолова отражаются от стен и камней, эхом плывут по маслянистой воде, длятся, звенят...
   Неужели мертвецы не видят живых? Неужели тени людей, зверей, птиц нас не замечают? Я иду все смелее, все увереннее, ведь никто меня не задерживает, никто за мной не гонится, никто меня не преследует. По берегам растут бело-голубые цветы.
   Их едят люди, клюют птицы, щиплют крысы.
   Благодаря этим цветам они забывают, кем были и кем стали.
   По болотам, трясинам, лугам расползаются туманы, испарения, ползут струи, белые язычки пламени, пульсирующие во тьме тени. И лишь те, что прибыли сюда недавно и сохранили еще телесность, силу, тяжесть, к кому еще можно прикоснуться, напоминают мне о существовании того мира, в котором они когда-то жили и из которого я так опрометчиво бежал.
   Глаза стараются увидеть как можно больше, пытаются уловить неведомую опасность, заметить предостережение. Уши вылавливают писки, хрипы, скрежет, стоны, которые заглушают эхо и плеск волн о камни.
   Чем дольше я здесь, тем сильнее угнетают меня царящие на этих берегах тьма и полумрак. Можно ли жить на границе, в этой постоянной светотени?
   То, что я поначалу принял за тишину, это всего лишь приглушенное, тихое, тишайшее из возможных существование звуков, которых там, в своем мире, я просто не замечал, потому что их подавляли другие, более сильные, резкие, громкие, заглушающие. А здесь даже тени вызывают отзвуки, они звенят, оставляя за собой след в моих ушах. Точно так же и свет, что я до сих пор считал совершенно бесшумным, издает свои специфические звуки, оставляет за собой шорохи и эхо. Кончики ушей поднимаются кверху, поглощают звуки, доносящиеся с болот, равнин, прудов, каменных порогов, дорог, из пещер и гротов.
   Крысолов внимательно озирается по сторонам, как будто кого-то ищет. Но кого здесь можно найти?
   Крысолов и я все еще живы, и лишь меня и его охватывает страх от мысли, что мы останемся здесь навсегда.
   Я хочу выбраться, а значит, должен идти за ним. Может, он знает дорогу и выведет меня отсюда?
   Тени змей, летучих мышей, чаек, сов, кошек, лис не пугают меня. Они бессильны - легкие, струящиеся, туманные. Подгоняемая страхом кровь стучит, пульсирует в моем мозгу, сердце, внутренностях, она придает мне сил, заставляет искать выход.
   Крысолов играет. Он смотрит дальше, выше, шире. Он не замечает меня, хотя я бегу за ним по пятам, спотыкаясь о мелкие комья замерзшей земли и корни деревьев.
   Дороги расходятся в разные стороны. Крысолов останавливается, не переставая играть, переступает с ноги на ногу, и вдруг до меня доносится визг собак, а скорее, собачьих теней, которые гонятся в темноте за тенью человека. А может, это его крик? Или его страх? Звук, который тише самого тихого крысиного писка...
   Крысолов перестает играть, поднимает дрожащую руку и вытирает пот со лба... Устало опускается на лежащий у дороги камень.
   У дороги, рядом с вырытой в глинистом грунте ямой, вижу знакомую тень... Может ли быть такое? Неужели это и вправду он? Безглазый Старик его окровавленные, выжженные Людьми пустые глазницы я навсегда запомнил в портовых каналах. Он грызет бело-голубые цветы...
   Пожирает лепесток за лепестком... Соцветие за соцветием. Я пищу, хочу предостеречь его от Крысолова.
   - Беги!
   Но он даже не вздрогнул. И вдруг я понимаю, что это только тень, которая уже ничего не боится, которой уже ни от кого не надо спасаться бегством. Неужели? А стон человеческой тени, какой я только что услышал? Я лишь на мгновение отворачиваюсь, а когда снова смотрю туда, где только что видел Безглазого Старика, его уже нет... Остался только сиротливо торчащий обглоданный стебелек...
   Я прижимаюсь к камню. Погружаюсь в дрему и снова оказываюсь там, в поезде, мчащемся по обледеневшим равнинам. Вагон скрежещет, тарахтит, стучит, трясется, дрожит. Ритмичные покачивания, удары, толчки, тряска они внутри меня, они изнуряют и отупляют. Мозг, кишки, легкие, кровь - все поднимается и опадает, переливается и волнуется в этой живой, обросшей шерстью пропасти, которую я собой представляю. Я боюсь, что меня обнаружат и убьют, и тогда я стану всего лишь высохшей вонючей шкуркой, гниющей на железнодорожных путях или в сточной канаве.
   Жить, во что бы то ни стало жить, выжить, продержаться...
   Теперь у меня осталась только эта, единственная цель... Остаться самим собой и вернуться. И проснуться, проснуться, проснуться...
   Я протираю лапками заспанные глаза. Где я? Вспомнил. Не могу выбраться с этих лугов, болот и равнин. Крысолов встает, вздыхает, оглядывается вокруг. Значит, я должен идти за ним, должен слушать болезненный кашель и плач дудочки, от которого у меня страшно болит голова. Но ведь Крысолов тоже не знает, куда идти! Я чувствую его колебания и неуверенность. Он то и дело сворачивает то в одну, то в другую сторону, возвращается обратно, останавливается, топчется на месте и снова пытается найти дорогу...
   Дудочка дрожит у него в руках, и ее звуки столь же нерешительны, как и его шаги. Кого он так упорно зовет?
   Он вытирает губы, фыркает, чихает так, что капельки влаги оседают на моей любопытной голове. И он, и я внимательно всматриваемся в окружающую нас серость.
   Если бы я был Крысоловом, я бы ни за что не пошел в сторону той черной стены, откуда доносятся стоны и писк летучих мышей. Не пошел бы я и в противоположную сторону - там только трясина и толпы теней, многие из которых уже потеряли свои былые формы, и теперь невозможно понять, то ли это были люди, то ли свиньи, то ли коровы, то ли собаки, а может, кошки, змеи или птицы... Я не повернул бы и в сторону мерцающего на горизонте кроваво-красного зарева, повисшего над кипящим лавой огненным потоком.
   Крысолов все еще раздумывает и чего-то ждет. Вытряхивает слюну из дудочки и беспомощно оглядывается по сторонам.
   Как направить его в ту сторону, которую избрала бы привычная к скитаниям крыса?
   Он поворачивает туда, где полыхает огонь, жар и дым от которого я чувствую даже здесь! Что он делает?! Я прыгаю прямо в пыль и пепел расходящихся на перепутье дорог.
   Отбегаю в сторону - так, чтобы он меня заметил. Громко пищу - так громко, как только могу... Смотрю в его расширенные зрачки... Увидел ли он меня? И не почудилось ли мне, что он заморгал от изумления?
   Я сворачиваю на дорогу, ведущую наверх, к сухим равнинам, над которыми пролетают тени птиц. Поворачиваю голову назад... Он смотрит на меня, но не идет. Я останавливаюсь, пищу и снова иду вперед.
   Ты должен пойти за мной! Крысолов, ты обязан пойти за единственной живой крысой, сумевшей пробраться даже сюда. И ты должен понять, что, хотя мы с тобой люто ненавидим друг друга, мы все же друг другу нужны и спастись сможем только вместе. Дальше... Быстрее... Иди...
   Он медленно трогается с места и идет за мной.
   Мои глаза привыкают к темноте, а точнее говоря - к затаившемуся в земле, в скалах, в болотах, трясинах, рощах, поймах рек приглушенному свету.
   Неверный свет - яркость, присыпанная слоями пепла, пробивающаяся мерцанием, светотенями, отблесками в осколках разбитого стекла, красным отсветом тлеющего жара, который давным-давно должен был погаснуть. Я не знаю, то ли это иллюзия, то ли сон, то ли действительность? Серость продолжается, и в этой обманчивой темноте я вижу больше, чем мог увидеть там, откуда прибыл сюда.
   Устало закрываю глаза.
   Мой крысиный глаз видит теперь дальше, захватывает шире, проникает глубже. Если это и вправду то, что видит мой глаз, а не пейзаж снов в мозгу запертой в вагоне, выгрызающей дыры в мешках крысы. Крысы, которая надеется, что ее не найдут и что она доедет туда, куда несется сонный поезд...
   Крысолов споткнулся о трухлявый корень и отступил на шаг. Дудочка замолкла. Я оглядываюсь, и поначалу мне кажется, что он сбежал.
   Позади меня лишь стена темноты. Неужели мой злейший враг бросил меня здесь? Повернул обратно? Выбрал другую тропинку и как раз в этот момент карабкается по откосу наверх - к выходу?
   Может, я слишком далеко забежал? Дальше, чем могут увидеть его глаза? Возможно ли, чтобы Крысолов бросил живую крысу и ушел? Разве ему без меня не так же одиноко, как мне без него?
   Я внимательно осматриваюсь по сторонам. Вон он! Там, под высохшим деревом с ободранной корой. Бледный, сгорбленный, перепуганный... И лишь теперь я .замечаю тени крыс и людей.
   Тени - плоские, как будто вырезанные из бумаги, картона, фольги. Из глубины мерцающего света они катят перед собой камни, обломки, куски, крошки. Катят, толкают, подталкивают, подвигают, подбрасывают - вперед, вверх, дальше по склону, к невидимой границе, где они наконец оставят свой багаж, отдохнут, уснут...
   Изо всех сил, помогая себе движениями спин, голов, животов, плеч, рук, ног, сгорбленные от усилий, спотыкаясь и падая, они бредут вперед со своим грузом, обломками, бревнами, щитами, тачками, колясками... Некоторые не толкают перед собой ничего, кроме пустоты, серости, иллюзий, а ведь ведут себя при этом так, как будто всем телом напирают на настоящую тяжесть, что может упасть, раздавить, уничтожить.
   Они катят перед собой свои представления, свои мысли. Продвигаются вперед тяжело, с трудом, с болью. Я понимаю страх Крысолова и тоже начинаю бояться. Ведь эти валуны, камни, обломки могут упасть, скатиться прямо на меня, завалить, раздавить, задушить.
   Падающий вниз камень пролетает надо мной, катится, исчезает во тьме, и только эхо гремит в мозгу. Падает еще один валун, и я лишь в самый последний момент успеваю отскочить.
   Катятся бревна, шары гниющего навоза, большие и маленькие обломки, крошки, обрывки жести, куски бетона, памятники, обломки стен, шины, рельсы. Крысы и люди бегут за ними, пытаются поймать, подхватить, догнать. Падают, сталкиваются друг с другом... Как же все это близко от меня - я, маленькое, все еще живое обиталище теплых мышц, костей, крови.
   Я в ужасе разыскиваю взглядом Крысолова.
   Он стоит позади меня с дудочкой в трясущейся руке. Он боится точно так же, как и я. И этот страх объединяет нас сильнее, чем поиски выхода из этого лабиринта смерти. Он отступает назад, отскакивает от падающего мусора, от бегающих теней, от собственного страха. Кто я такой для него? Живая крыса или такая же тень? А может - случайный временный шанс понять самого себя?