Сергей Кургинян МЕДВЕДЕВ И РАЗВИТИЕ — 28

   Продолжение. Начало — в NN12-33, 35-39
 
   РАССМОТРИМ в самом общем виде ситуацию, в которой вы любому "некто" предлагаете "нечто" (например, возвращение к Бытию). Какие тут возможны сценарии?
   Сценарий N1 — речь идет о "нечто", созвучном "некто". Вы в этом случае объясняете адресату, что ваше предложение реализует его желание. Что станет лучше. Причем лучше в том смысле, который адресату понятен и близок. В политике, экономике, административной и иной деятельности это называется "меры по совершенствованию".
   Вам могут сказать, что меры, которые вы предлагаете, неэффективны. Что издержки ваших нововведений не окупают обещаемых вами приобретений. И, наконец, что интересы тех, кто не хочет предлагаемых вами изменений, превалируют над интересами тех, кто их хочет. Но в принципе именно такой сценарий и нужен для нахождения взаимопонимания с "некто".
   "Некто" может оказаться косным и заворчать: "Вот еще — "лучше". Да нам и так неплохо. А тут надо заново огород городить…". Но если "некто" не слишком консервативен, а ваши предложения для него являются внятными и разумными, то он их примет. В случае, конечно, если они разумно поданы — сформулированы и сопровождены.
   Сценарий N2 — вы предлагаете "некто", которому хорошо, "нечто", абсолютно для него нежеланное. Если "некто" не взбесится сразу и не пошлет вас куда подальше, то между вами обязательно завяжется такой диалог.
   Некто: А зачем нам это нужно, если нам и так хорошо?
   Вы: На самом деле нехорошо.
   Некто: Это вам нехорошо, а нам — хорошо.
   Вы: Это сегодня вам хорошо. А завтра и вам, и всем будет очень плохо.
   Некто: Вот когда будет плохо, тогда и поговорим.
   Вы: Тогда уже будет поздно! Сейчас надо предуготовляться, создавать необходимые антикризисные механизмы, менять систему. Это не быстрое и очень трудоемкое дело.
   Некто: На дворе прекрасная погода, а вы нам о каких-то там бурях.
   Вы: У меня на руках метеосводки такие, что дальше некуда.
   Некто: Подумаешь, метеосводки.
   (Вы уходите. Потом набегают тучи, и вы "через не хочу" приходите снова.)
   Вы: Ну, как?
   Некто: …
   В идеальном случае "некто" скажет: "Да, вы правы. Давайте действовать". Но гораздо чаще происходит другое. Предлагаемые действия не осуществляются в полном объеме, их слишком долго обсуждают, уродуют, вымещают на вас раздражение, поскольку вы оказались правы. Вы опять уходите. И в третий раз не приходите. Не потому, что в вас взыграло "ретивое". А потому что буря. Ваши предложения касались предуготовления к буре. А теперь она уже началась. И готовиться к ней поздно. "Некто" надо с бурей, а не с вами, вести диалог. Да и вам тоже.
   Сценарий N3 — буря сокрушает все, что дорого и вам, и "некто". Вы вместе с "некто" предпринимаете меры по спасению того, что дорого и вам, и ему. Если ваши совместные действия предотвратят губительное развитие событий, то все вернется к конфликту ценностей, который описан в сценарии N2. Но какое-то время вы вместе с "некто" можете "нечто" вполне успешно осуществлять.
   Сценарий N4 — невнятен. Внятность — это когда вы предлагаете "некто", живущему в городе, вернуться в его родную деревню. "Некто" знает, где деревня, как до нее добраться и как в ней жить. Он не хочет снова жить в этой деревне, но если в городе нет тепла, воды и электричества, то "некто" примет ваше предложение и лучше вас обживет предложенную вами избу. Ибо он жил в деревне, а вы человек умственный, городской. "Некто" потому до последнего и не хочет принимать ваше предложение ехать в деревню, что он там жил, все знает "от и до", и его от деревенского жития выворачивает наизнанку. Но он, повторяю, понимает, что ему предлагают.
   А вот если вы предлагаете "некто" не вернуться в его деревню (то есть устроить всё один в один как при Брежневе или Сталине), а отправиться невесть куда (в какое-то там Бытие вернуться), то "некто" просто не понимает, о чем вы. А поскольку он вас… ну, не то чтобы ценит, а так… считает и неглупым, и энергичным, то ему не может не показаться, что вы "пургу гоните". То есть подбиваете его на самом деле всё на то же возвращение в деревню, обставляя оное всякими красивыми словами. В лучшем случае "некто" начнет вам петь в ответ есенинские романсы:
 
   Не буди того, что отмечталось,
   Не волнуй того, что не сбылось, -
   Слишком раннюю утрату и усталость…
 
   И так далее. Как у Василия Макаровича Шукшина в фильме "Калина красная". Опять же — красная, понимаешь…
   Но это в лучшем случае. А в худшем начнется "бенц": "В деревню зовут, да еще ходят вокруг да около! В Бытие какое-то надо, видишь ли, ехать… Что еще за Бытие? Где деревня находится — мы знаем. А Бытие…"
   В стране, где наизусть заучивали, что "бытие определяет сознание", сложилась странная и неслучайная путаница. Люди почему-то решили, что быт определяет сознание. Они приравняли быт к Бытию. Те же, кто говорили, что "бытие определяет сознание", никоим образом не рассчитывали на подобную подмену. Они хотели понять связь сознания вовсе не с бытом, а с Бытием. Им в страшном сне не могло присниться, что сознание определяется тем, имеет ли его обладатель зарплату в 5000 рублей или 5000 долларов. Речь шла о Бытии как "царстве качества" и о том, как это "царство качества" связано с сознанием. А также с совершенно отдельным "царством" — "царством количества".
   Я поясню. Когда говорилось, что капитал за 1000% прибыли продаст родного отца, то имелась в виду экспансия товарно-денежных отношений в те сферы, в которых ранее им не было места. Капитализм и впрямь вынес очень многое на продажу. И для этого очень многого возник количественный эквивалент — цена. Как только нечто получает цену, оно переходит из "царства качества" в "царство количества".
   Человек эпохи, предшествовавшей капитализму (и именуемой "традиционным обществом"), с трудом расставался, например, с домом, где жили его предки. Человек же, живущий в посттрадиционном обществе, холодно спросит о цене, которую ему предлагают, и если эта цена его устроит — то съедет. То есть дом предков перешел при капитализме из "царства качества", в котором он находился ранее, в "царство количества".
   Перед людьми, осмысливавшими капитализм, очень остро встал вопрос о том, что осталось в "царстве качества". Или, как они говорили, не оказалось в результате торжества капитализма предметом купли-продажи. Понятно, что труд оказался предметом купли-продажи… А вот родной отец?
   Бытие — это ядро социокультурной системы. Кто-то скажет "цивилизации". Но на самом деле социокультурные системы бывают разные. В ядре социокультурной системы находится то, что не имеет количественного эквивалента. Если при капитализме все имеет количественный эквивалент, то в нем нет Бытия.
   А что же есть? Есть то, что называется Иметь. Иметь — это обладать теми или иными количествами. Быть — это обладать качеством. Общественное сознание, как и сознание личности, определяется ядром социокультурной системы. И находящимися в ядре кодами. Содержание ядра (коды, связи между ними) не может быть наделено никакой количественной эквивалентностью. На любой вопрос, адресованный к этому содержанию: "Сколько стоит?" — ответ один: "Нисколько".
   В зависимости от того, что именно "нисколько не стоит", сознание качественно разное. У традиционного человека, для которого дом не стоит нисколько, — оно одно. Для современного человека, потерявшего дом как качество — оно другое. Но это другое сознание опять-таки определяется тем, что современный человек не потерял как качество. А если он потерял все, то он не человек. Можно сказать, что он постчеловек. Или неочеловек. Но он не человек. Совокупность "пост" или "нео" людей, не имеющих ядра и не способных ответить "нисколько" ни на один вопрос, не обладает Бытием. Можно с уверенностью утверждать, что такая совокупность не обладает и жизнью. А то, чем она обладает, следует назвать "постжизнью".
   Тем, кто опять начинает раздражаться, подозревая в вышесказанном словесную эквилибристику, я должен задать один простой вопрос: сколько стоит Родина? Или, точнее: за сколько её продаст наш российский капитал?
   Если за 1000% прибыли он продаст родного отца, то за сколько процентов конкретно он продаст Родину? Люди, которые противопоставляют метафизике реальную политику, глубоко заблуждаются. Потому что единственный политический вопрос, без ответа на который невозможно ничто — ни стратегия, ни определение политического курса, ни совокупность антикризисных действий, ни внешняя политика — абсолютно метафизичен: когда и за сколько наш капитал продаст Россию? Не отца, как говорили классики, а Родину-мать.
   Чем является для капитала Россия? И если он собирается ее продать, то что надо делать с ним как с господствующим сословием? Что должно делать с ним общество (если общество, конечно, на вопрос о том, сколько стоит Родина, отвечает: "нисколько")? И что должна делать власть? Она сама чем себя считает? Частью господствующего сословия? Или субъектом исторического действия?
 
   КОНКРЕТНАЯ ПЕРСПЕКТИВА продажи России (а, точнее, осуществление развала России) была рассмотрена Збигневом Бжезинским сразу же после событий в Цхинвале. Уже 14 августа он написал, что для ответа на русский вызов не надо затевать ни “холодную”, ни горячую войну. Надо просто проинвентаризировать, в каких банках находятся крупные состояния российских капиталистов, и предъявить обладателям этих состояний конкретный ультиматум: делайте то, что вам скажут, или лишайтесь своих состояний. Бжезинский настаивает на том, что одно такое конкретное действие разом оборвет все амбиции, все бряцания оружием в Цхинвале, а также после. И кинет к ногам США расчлененный труп жалкой страны, чье господствующее сословие не ценит ничего, кроме своих счетов в банках.
   Бжезинский — не председатель мирового правительства. Но он умный, холодный и влиятельный человек. Он хорошо видит болевые точки ненавидимого им противника. А ненавидит он Россию по-настоящему. Он указывает на эту болевую точку как на основную и абсолютно смертельную. Он утверждает, что достаточно удара в эту точку, чтобы разом решить все проблемы.
   А что по этому поводу думает власть? Она считает, что российский правящий капиталистический класс поступит иначе? Она готова разделить этот капиталистический класс на компрадоров и патриотов и опереться на патриотов? Она считает, что класс не будет поставлен перед тем выбором, о котором говорит Бжезинский? Она хочет опереться не на это господствующее сословие, а на какой-то другой класс (страту, группу)?
   Предположим, что за рубежом находятся 500 миллиардов долларов в виде (даю усредненный вариант) ста состояний по 5 миллиардов каждое. О более мелких состояниях не будем даже говорить. Предположим, что обладателям этих состояний скажут: "Продавайте Родину — или мы отберем 500 миллиардов". Продадут ли те, кому это скажут, Родину за 500 миллиардов или за триллион долларов? Если еще точнее, то, во-первых, захотят ли продать? И, во-вторых, смогут ли продать?
   Я понимаю, что пока вопрос не будет поставлен ребром, российский капитал будет хорохориться и даже посылать авиацию и флот к берегам Америки. А когда вопрос будет поставлен ребром — ЧТО БУДЕТ ТОГДА?
   Ничуть не меньше наших реалистов и прагматиков я в своей жизни занимался сценариями, схемами и алгоритмами. И я абсолютно не понимаю, о каких конкретно сценариях, схемах и алгоритмах можно говорить без ответа на этот вопрос. Более того, я убежден, что все реальные схемы и алгоритмы, избегающие ответа на данный вопрос, — это забалтывание ситуации, невротическая лихорадочная говорильня, а вовсе не солидные рассуждения людей, понимающих, чем конкретное отличается от абстрактного. Диалектика конкретного и абстрактного в нынешней ситуации как раз и состоит в том, что бы сначала ответить на этот вопрос, а потом заняться проработкой совершенно иного характера — сухой, деловой и прагматичной донельзя.
   Обладает ли российский капитализм Бытием? Обладает ли "новый русский" (между прочим, все ли понимают, что это — издевательский парафраз на "нового человека", о котором говорили коммунисты?) антропологическим статусом? Является ли он человеком или постчеловеком? Есть ли у него личностное ядро в том смысле, о котором я говорил? И что находится в этом ядре? А то ведь, может быть, в нем находится, например, понятие "ребенок", но не находится понятие "Родина".
   Но этот же вопрос может быть задан не только господствующему политическому сословию, но и всему российскому обществу, в семантике которого особое место занимает сейчас выражение "всё в шоколаде". Под "шоколадом" имеется в виду обладание новыми возможностями — купить за деньги очень и очень многое. Эти возможности пьянят.
   Что дороже — Родина или эти возможности? И что такое Родина? Если Родина — это место процветания, преуспевания, и у нее есть количественный эквивалент, то ее, по сути, нет, ибо в других частях мира при наличии денег ты можешь тоже преуспевать и процветать. Если же Родина определяется не количеством, а качеством, и является единственным местом, где ты можешь обладать качеством, то есть Быть… И если, далее, у тебя самого есть потребность в этом качестве, то ты не обменяешь Родину как качество (Бытие) на процветание и преуспевание как количество. То есть на эти самые 1000% — покупаемые материальные и иные возможности.
   Я вовсе не хочу сказать, что в жизни нет места количеству, материальным и иным возможностям и отношениям купли-продажи. Все это очень существенные слагаемые жизни. Место которым на периферии, а не в ядре социокультурных систем (групп, классов, обществ). Я всего лишь хочу указать, что настойчивый разговор о необходимости сменить социокультурное ядро субъекта под названием Россия (читайте хотя бы А.Ракитова) можно трактовать по-разному. В том числе, и как прикрытие для иной затеи — проекта по уничтожению ядра.
   А это так просто! Привнесите в то, что не подлежит торгу и купле-продаже, эти самые отношения количественной эквивалентности, — и ядра не будет. Не будет страны как исторической личности, не будет общества и народа, не будет даже личностей как таковых. Все это заменит постчеловек и постжизнь. И, конечно, проект был именно в этом. А его острие было направлено в ядро нового господствующего сословия — этих самых "новых русских", которых и хотели взрастить в виде постчеловеков.
   Почему мое стремление обсудить эту больную тему не является предметно-политическим, а болтовня о модернизационных сценариях и прочих конкретных благодетельных инновациях — является?
   Речь должна идти о выстроенной системе и ее способности держать нагрузки. Нагрузки будут увеличиваться. "Шоколада" будет все меньше, а проблем все больше. Выдержит ли нагрузки эта система? И чем мы располагаем для построения другой системы, адекватной росту нагрузок? Только, пожалуйста, не надо мне говорить, что мы вырастили новых, активных рациональных людей… Вы предъявите бытийственность этих людей, а также социальных систем и групп. Перефразировав древнегреческого философа, могу сказать: покажи мне, каким потенциалом Бытия располагаешь, и я скажу тебе, какова должна быть политика. Когда же политику в ситуации "быть или не быть" начинают строить, не обсуждая потенциал Бытия, — это странно.
   Еще страннее другое. Налицо два типа действий, осуществляемых параллельно.
   Один тип действий (триумф патриотизма в Южной Осетии и Абхазии, посылка самолетов и флота к берегам Америки, накаленная антиамериканская информационная война, ведущаяся нашими телеканалами и доходящая до обсуждения на основном государственном телеканале версии, по которой ЦРУ взорвало ВТЦ 11 сентября 2001 года) наращивает нагрузки на систему. И все было бы ничего.
   Но другой тип действий (параллельный — вот, что особо странно), делает систему все более хрупкой. Я имею в виду подробно проанализированный мною феномен Ремчукова, назначение Чубайса главою "Роснанотехнологий" с параллельным его триумфальным приходом в международный совет ключевого американского банка J.P. Morgan Chase.
   А какое место в пределах этого одновременного наращивания давления на систему и ее хрупкости занимает убийство Руслана Ямадаева, фантастическая эскалация ингушской напряженности, явная попытка обострить осетино-ингушские отношения?
   Без ответа на основной вопрос, который я задал, описанный мною странный "хрупкодав" будет продолжаться. Ибо в его основе — противоречивость класса, который хочет и умилостивить Запад, чтобы оставить в целости и невредимости свои зарубежные счета, и покуражиться, погрозить "кузькиной матерью". Все это было бы мило, если бы, повторяю еще и еще раз, не приводило и к наращиванию нагрузок на систему, и к ослаблению способности системы выдерживать эти нагрузки.
   Но мы же все понимаем, что такое одновременное наращивание нагрузок на систему и снижение ее прочности! Это развал! Когда прочность снизится до критической, а нагрузки достигнут максимума — система схлопнется. Она просто не может не схлопнуться.
   Нельзя одновременно проклинать американцев, грозить им бронированным кулаком — и идти в постиндустриальное будущее под знаменем А.Б.Чубайса, всегда донельзя американизированного и американизирующегося теперь больше, чем когда бы то ни было. Или кто-то считает, что так можно? Но пусть он объяснит обществу, на чем основана такая уверенность?
   Нельзя ставить на уши уже утвердившийся американский гегемонизм, совершая беспрецедентное действие с признанием Южной Осетии и Абхазии (которое я всячески поддерживаю) и аранжировать это действие стонами и посулами Ремчукова.
   Нельзя возвеличивать героизм тех, кто воевал в Южной Осетии (это возвеличивание я, опять же, поддерживаю), и сквозь пальцы смотреть на убийство брата одного из героев этой войны, совершенное в зоне ответственности ФСО, в час пик, на глазах у всех, чуть не под под стенами здания Правительства и рядом с британским посольством. Это даже не ситуация, когда правая рука не знает, что делает левая. Это ситуация, когда правая рука давит на систему, а левая ломает в этой системе все ребра жесткости.
   Класс под патриотические фанфары сдаёт Россию? Или он готов сказать, что Россия для него дороже накопленных и вывезенных на Запад состояний? Или же он раскалывается на тех, кто говорит "Родина", и тех, кто говорит "бабки"? Нужна ясность, но ее нет! Класс хочет спрятаться от прямого вопроса: Родина или "бабки"? Не "Родина и бабки" (кто же откажется? красиво жить не запретишь!), а "Родина или бабки". А когда Бжезинский и его бэкграунд поставят этот вопрос ребром — что будет тогда?
   Мы не имеем права не задавать себе этот вопрос. В памятной всем, наверное, песне пелось: "С чего начинается Родина?" И перечислялось: "с картинки в твоем букваре", "с хороших и верных товарищей", с песни матери и прочее. А дальше говорилось: "С того, что в любых испытаниях у нас никому не отнять".
   Но у нас же отняли? По факту — взяли и отняли. Нет СССР.
   Владимир Владимирович Путин сказал, что распад СССР — это геополитическая катастрофа. И я его в этом всецело поддерживаю. Но мне кажется, что настало время сказать гораздо большее. И что это, большее, обязано быть сказано именно теперь.
 
   БОЛЬШЕЕ ЖЕ СОСТОИТ В ТОМ, что распад СССР — это катастрофа не только геополитическая, но и метафизическая. Это прежде всего метафизическая катастрофа. Ибо Быть было отдано за Иметь, первородство — за чечевичную похлебку. "Царство количества" ворвалось туда, куда оно не врывалось ни при каком нормальном капитализме. Да и ненормальном тоже. Такой экспансии количества в сферу качества не видела никакая Колумбия.
   Такая экспансия количества — это метафизическая катастрофа. Она бросает вызов жизни и человеку. Она создает постжизнь и постчеловека. Мы не ответим на новые вызовы, не поняв, как следует, что это такое. Сегодня уже не может быть политики, оторванной от метафизики, от экзистенциальных вопросов. В момент, когда встает ребром вопрос: "Быть или не быть России?" — подчеркиваю, не вопрос "какой ей быть?", а вопрос "быть или не быть?" — только экзистенциальное и метафизическое начало может придать политике упругость и эффективность.
   Так что же такое вызов Иметь, вызов количества, вызов антибытийности, вызов постжизни? Оторвав эти вопросы от политически актуального, мы рискуем погрузиться в пустые умствования. Но, подчинив эти вопросы злобе дня — мы не придадим искомой политике экзистенциального качества.
   Вот почему я обращаюсь к опыту тех наших великих философов, которые не чурались политики и не скользили по метафизической поверхности. Я по-своему трактую этот опыт, но не подменяю его анализ своими собственными построениями.
   Первым из таких философов, к которому надо обратиться за пониманием феномена постжизни и постчеловека, является Федор Михайлович Достоевский. Это он сказал устами своего героя в "Записках из подполья": "Это уже не жизнь, господа, а начало смерти". Что самое важное в этих словах? Понятие о НАЧАЛЕ смерти. Смерть для Достоевского не одномоментна. Она начинается. И — длится. Длящаяся смерть — и есть постжизнь. А плывущий в потоке постжизни — постчеловек.
   Глубже всего Федор Михайлович рассматривает это в своем "Бобке". Вчитаемся в его сокрушительные метафизические и политические пророчества.
   Я уже обсуждал феномен неприличности Ремчукова и спрашивал себя и других: "Что это?" Достоевский отвечает: это постжизнь. И связывает постжизнь — социальное, политическое и культурное тление — с возрастанием этого самого неприличия.
   "Заголимся!" — восклицают герои "Бобка", объятые тлением. Достоевский, исследуя личность и ее тление, говорит и о других каркасных личностных конструкциях, атакуемых тлением. Например, о способности удивляться.
   Он говорит о том, что тление личности порождает способность НЕ удивляться ничему на свете. И что эта способность "почему-то признана" правящим сословием Российской империи — "за хороший тон". Чем это кончилось для правящего сословия — мы знаем по результату. А Достоевский это предвидел. И выводил из своей концепции тления личности. Тление личности порождает неспособность отличить приличное от неприличного… Оно же порождает неспособность удивляться… Что еще оно порождает?
   Анализируя крах той империи, мы постоянно сталкиваемся с чем-то, вызывающим оторопь. С какой-то особой склонностью делать именно то, что не надо, и не делать то, что надо. Подобную склонность принято называть "политической глупостью". Это не обычная глупость. Это метафизическая глупость, порожденная тлением личности и постжизнью как длящимся тлением. Таково, по крайней мере, мнение Достоевского, предчувствовавшего гибель любимой им Империи. И пытавшегося что-то объяснить Победоносцеву, Суслову Российской империи, мечтавшему ее подморозить.
   Подморозить… Не правда ли, это слово отдает моргом? Подморозить — это сдержать тление. Ну и как, удалось его сдержать? Дело не в том, чтобы сдерживать тление, а в том, чтобы обрести потерянную личность, то есть воскреснуть. Признаем же, что воскресла Россия в 1917 году. Нравится нам, как она воскресла, или нет — будем элементарно честными.
   Французское правящее сословие перед революцией 1789 года было столь же изощренно и изысканно, как российское правящее сословие перед революцией 1917 года. И столь же метафизически (а в результате и политически) глупо. Оно тоже истлело. Граф Йорк фон Вартенбург объясняет это тление потерей связи с историческим духом. Что ж, потеря связи с духом всегда впускает в субстанцию это самое тление. А восстановление связи?
   Революционеры были людьми достаточно простыми. Но обладали поражавшим всех политическим умом, имевшим метафизический генезис. Умом, связанным с присутствием исторического духа и восстановлением личностного начала.
   Личность всегда умна, считает Достоевский. Она может быть наивна, даже примитивна. Но постольку, поскольку она личность — она всегда метафизически (а значит, и политически) умна. Индивидуум же, расставшийся со своей личностью, всегда метафизически глуп. Он может быть хитер, чуток, сложен, образован, тонок. Он может быть невероятно цепок. И потому успешен в определенных ситуациях, не требующих этого метафизического ума. В каких именно ситуациях? В ситуациях, когда "всё в шоколаде".
   А по ту сторону "шоколада"? Там необходимо соединение с историческим духом, обретение личности и метафизического (то есть, и политического) ума. Возможно ли это? Да, возможно. В той степени, в какой возможно то, что называется воскресением. Если бы я не считал, что это возможно, я не написал бы ни строчки по поводу судьбы развития в России. Ибо и судьба, и развитие предполагают Бытие, личность и не предполагают той самой особой метафизической глупости, которая порождена, уверен, "исавизацией всей страны", тлением личности и постжизнью.
   Освободиться от глупости "а ля бобок" можно, только воскресая (опять же в социальном, культурном, политическом смысле). Воскресая, вновь становишься умным. Так считает Достоевский. И для меня абсолютно очевидно, что, размышляя об отдельной личности (ее тлении и воскресении), он размышляет и о России. Так поразмышляем и мы. Право же, есть о чем.
   Может ли воскреснуть нынешняя Россия? Именно воскреснуть — причем не в поэтически размытом смысле, а в смысле обретения исторической личности? В смысле соединения ее субстанции с ее же историческим духом. Тем духом, связь с которым разорвала перестройка. Разорвала, предложив обменять первородство на чечевичную похлебку, организовав — подчеркну еще раз — и геополитическую, и метафизическую катастрофу. Запустив Танатос, то есть это самое тление (регресс). Истлевающее — теряет Быть и получает взамен Иметь. Эрих Фромм, говоривший об Иметь и Быть, был абсолютно солидарен с концепцией тления Достоевского.