«Интригует, черт!» — мысленно усмехнулся Сергач, устраиваясь поудобнее на диване.
— ...ва... ва... вам все. Я сниму подозрения с себя и своих людей. Дайте только слово, что мой рассказ не пойдет гулять по свету.
— Даем слово, — произнес Федор серьезно, без излишнего пафоса.
— Все, чем вы посчитаете нужным поделиться, останется между нами, — кивнул Фокин.
— Можете смело рассчитывать на наше молчание, — сказал Игнат, подумав: «Помимо прочего, ему, наверное, хочется перед кем-то выговориться, кем-то посторонним. На подобных желаниях делают бизнес психоаналитики... И все же странно: едва познакомились — и он уже спешит с откровениями, странно...» Староста поморгал, оглядев по очереди троих гостей, сел в кресло, уставился в некую точку на полу, в пятнышко на ковре и начал говорить. Сначала он стопорился на каждом втором-третьем слове и пучил глаза по-рачьи, но спустя несколько минут моргал все чаше, а заикался все реже. А через четверть часа слушатели свыклись с физическими недостатками рассказчика и всецело погрузились в нюансы рассказываемой истории. Истории ереси и болезни, людских заблуждений и судеб, борьбы за существование, желания выжить и жить по своим правилам, отличным от общепринятых.
Уже более двух веков минуло с тех пор, как переселенцы с Русского Севера осели в здешних лесах и основали деревню Николино, которую коренные жители переименовали лет полтораста тому назад в Еритницу.
Первые поселенцы пришли в среднерусский лес из-под Архангельска, где до сих пор еще живут их единоверцы, живут лучше, чем в Еритнице, и по сию пору помогают братьям и сестрам по вере, не рвут контактов, а наоборот, укрепляют их. К примеру, помогли не так давно деньгами на строительство дома для старосты. И на взятки милиционерам, дабы с большим рвением серопогонники надзирали за покоем в окрестностях.
И под Архангельском деревень николаитов осталось немного, а здесь на тысячи верст в округе Еритница, пожалуй, единственная деревня, в которой чтут древнюю веру.
Из всех святых николаиты почитают одного только святого Николу. Он один управляет их Мирозданием, и даже иконы они называют «николами», подчеркивая тем самым, что иных божьих ликов не признают, ибо нет для них других богов, кроме Николы, который покровительствует русским людям.
В седую древность, задолго до Крещения Руси, бога, коего позже наименовали Николой, звали Белесом и изображали в виде медведя. Стилизованный силуэт медведя на старинных русских монетах здорово смахивает на бегемота, что смущало и смущает некоторых историков. И не только на монетах, но и на стенах церквей встречаются графики «бегемота» с подписью: НИКОЛА.
Христианство на Руси насаждалось зачастую огнем и мечом. Идолов жгли, ведунов топили, что, естественно, вызывало сопротивление и неприятие до тех пор, пока миссионеры не додумались обрядить прежних языческих богов в христианские одеяния. Так и Велес стал Николой. И вроде бы грех карать ревностных почитателей святого, коему молятся во всех православных храмах, но и смириться с ересью грех. Который грех грешнее. Церковь решить затруднялась, а николаиты тем временем жили потихоньку, глаза попам не мозолили, клали во гроб своим покойникам вместо распятия икону-Николу и устраивали в деревнях праздники — «братчины никольщины».
Что вынудило предков иммигрировать с Севера, то старосте неведомо. Иммигрировали, однако. И научились выживать, защищать замкнутые общины стенами страха, рвами суеверий. Едва поселились в глухой болотистой местности еретики с Севера, едва отстроились, поползли окрест странные слухи об оборотнях.
«Оборотни», «волкодлаки», «вервольфы», называйте, как кому нравится, только остерегайтесь их, не лезьте в болота круг Еритницы, бойтесь их, страшитесь! А крестьяне в изолированной деревеньке будут жить, как и жили, своим трудом тяжким, со своим Богом единственным, будут ездить, как и ездили, к единоверцам на Север за невестами, отсылать под Архангельск парней в примаки.
В эпоху страны Советов и в Еритнице утвердились колхозы. Присылали обкомы-райкомы в глухую деревню партийцев председателями, но, вопреки всем стараниям правящей партии, и тогда реальную власть в деревне имел лишь потомок волхвов, защитник веры в Николу и верующих в единого Угодника. А направленцы-председатели тихо спивались, боясь лишний раз выйти из сельсовета, боясь пожаловаться на оборотня в райкомы-обкомы и загреметь в психушку или, того хуже, лишиться за склонность к темным суевериям партбилета.
Конфликт КПСС и оборотничества. Абсурд! Повод для анекдота. Меж тем, по крайней мере, оборотничество высмеивать обождите, негоже смеяться над болезнью.
В Древней Греции ликантропию называли «волчьим помешательством». Буквально название этого наследственного заболевания переводится двумя словами: «волк» и «человек». У всех народов Европы есть истории о «волчьем» помешательстве, об ужасных чудовищах-ликантропах.
Ликантроп не только ощущает себя волком, но и изменяется физически во время обострения заболевания. Трансформация начинается с легкого озноба, который затем сменяется лихорадкой. Пухнут руки, грубеет кожа, пальцы на ногах искривляются и делаются цепкими, вздуваются надбровные дуги. Коктейль гормонов хлещет водопадом в вены, силы человеческие удесятеряются, пропадает чувствительность к боли, мутнеет рассудок, разум заменяет ярость, все желания сводятся к одному — к непреодолимой жажде крови. Приступ начинается внезапно, ликантроп срывает с себя одежду, становится на четвереньки и превращается в существо, во сто крат более опасное, чем его звериный прообраз.
Приступ проходит столь же мгновенно, как и начинается.
Ликантроп вновь становится человеком, он изнеможен, он не в силах шевельнуться, на губах его запеклась кровь растерзанных жертв, под ногтями их плоть, в глазах ужас от содеянного и обреченность. Ликантропия неизлечима. И дети ликантропа будут «оборотнями», и его деды были ими.
«Болезнь оборотничества» нельзя вылечить, но можно научиться ею управлять, ее контролировать. Неподконтрольные, внезапные приступы все равно будут случаться, и в первую очередь ликантроп учится их предвосхищать, учится запирать себя в подвалах, погребах, закрывать пухнущими руками хитроумные замки, которые не сможет открыть рвущийся из чащи подсознания зверь.
Научившись прятать безумие, ликантроп учится его провоцировать, вызывать КРАТКОВРЕМЕННЫЕ приступы болезни одним лишь волевым усилием. Приступы нечеловеческой ярости, ПОДВЛАСТНЫЕ разуму. Приступы удесятеренной физической силы в узде рассудка. Можно научиться сохранять ясность мыслей и трансформировать тело, превращаясь в монстра, один вид которого способен свести с ума недруга.
Самое сложное, высшая ступень этой науки — пугать до смерти, не раня и не убивая. Искусство окутывать жертву хищной звериной аурой, будить в ней животный ужас, первобытные страхи, стыд и обреченность побежденного, страсть к бегству и спасению без всяких надежд вернуться и отомстить.
Жрецы Велеса умели контролировать болезни оборотничества, учили этому сыновей, и, когда стали величать Велеса Николой, когда оказались в изоляции, в окружении христианских крестов, волкодлаки возглавили общины николаитов, вселяя страх в агнцев чуждого им распятого Бога. Ведь что есть «агнец»? Овца. А овцы всегда боялись и боятся волков.
В эпоху страны Советов детей из Еритницы силком увозили в школу-интернат, в Сидоринск. Там они держались особняком и, отучившись восемь классов, возвращались к родным болотам. Спустя два года парней забирали в армию. Редко кто оставался на сверхсрочную или оседал в городах, либо мечтал вырваться в Большой Мир, где иные устои, люди и боги. Большой Мир вспоминали и поминали дурным словом, благодаря Николу за СВОЙ, привычный и понятный, родной мирок.
Исключительно сложный жизненный путь выпал на долю нынешнего старосты, сына старосты прежнего, внука и правнука волкодлаков, наследника языческих ведунов, потомка волхвов.
В двенадцатилетнем возрасте, в самом конце лета, в самом конце летних каникул, он едва не подорвался на мине времен Второй мировой, когда искал на болотах спелую клюкву. Отделался легкой контузией, однако вскоре его признали негодным для службы в Несокрушимой и Легендарной.
Первый приступ ликантропии у потомков жрецов бога Велеса обычно случается в тринадцать лет от роду. Возможно, из-за контузии мальчик пережил и четырнадцатый, и пятнадцатый дни рождения, да так и не стал ликантропом.
Отдельная история, как нынешний староста сумел уговорить отца отпустить его в Северную столицу, в Ленинград, продолжить образование, как учился в ПТУ, как, заикаясь и моргая, сдавал экзамены в ЛГУ, как защищал диплом, как рылся в библиотеках, выискивая материалы о культе Николы, статьи о ликантропии, сказки об оборотнях, факты из истории дохристианской Руси. Втайне, с раннего детства, он мечтал понять свой мирок, но жить в Большом Мире.
В двадцать три года у него случился первый, запоздалый, приступ ликантропии. Талантливого аспиранта, уже сдавшего все кандидатские минимумы, увезли на «Скорой» в больницу для душевнобольных. Было открыто и тут же, после психиатрической экспертизы, закрыто уголовное дело, прекращено расследование фактов беспочвенного избиения заикой-аспирантом соседей по общежитию и нанесения тяжких телесных повреждений санитарам «Скорой помощи». Спас Никола — обошлось без убийств.
Неприятно вспоминать год принудительного лечения, приезд старика отца, выписку «под расписку», дорогу домой, в Ерит-ницу, дорогу, с которой не повернуть вспять и не свернуть в сторону.
И снова его спас Никола — отец успел-таки научить сына всем искусствам и премудростям волкодлаков.
Утонул в болоте младший братишка-ликантроп, которого прочили в старосты, умер отец, и несостоявшийся кандидат наук встал во главе общины николаитов. Еритница — его королевство и его тюрьма. Заботиться о деревне, быть главным среди николаитов и оставаться до могилы оборотнем — его судьба.
О, если бы по Центральному телевидению прошел репортаж о Еритнице! Не про ликантропа старосту, нет, что вы! О своей доле он поведал по секрету, можно сказать — исповедовался. Если бы телевидение показало Еритницу с положительной стороны, представив деревню этаким заповедником исконно русских постъязыческих верований, патриархальных укладов и нравов, тогда и в районе, и в области стали бы относиться к николаитам лучше.
О, если бы репортер Андрей появился в Еритнице! Тогда, будьте уверены, староста сумел бы уговорить его сделать репортаж, полезный для деревни, для объекта своей заботы и для себя, в конечном итоге! Но репортер пропал без вести — и вновь на Еритницу падает тень подозрений...
— ...мэ... мэ'м... мне не выгодно его исчезновение. Деревне оно не... не... не выгодно по... по... по...
— По соображениям здоровой житейской логики, — чисто машинально закончил его мысль Игнат, спохватился, выкрутился изящно: — Ой, простите! Перебил вас, извините!
— Я не... не... не то хо... хо... хотел сказать. Са... са... спросить хо... хо... тел: вы по... по... нимаете, чэ... чэ... что нам нету выгоды в про... про... паже ва... ва...
«Вашего коллеги», — закончил Игнат мысленно.
В последние три-четыре минуты старосту опять начало здорово клинить.
— ...ко... кол... — староста умолк, так и не произнеся последнего слова. Выпученные глаза помутнели. Староста дернулся, содрогнулся, будто бы собирался кашлянуть, моргнул, сглотнул. Его пальцы впились в мягкие подлокотники кресла. Щелкнули зубы, губы растянулись в гримасе боли.
— Вам плохо? — Игнат поднялся с дивана и замер, не зная, что делать и нужно ли чего-то делать.
Встали Виктор и Федор. Трое гостей смотрели сверху вниз на старосту, терзающего подлокотники кресла. Казалось, что у старосты судорогой, будто петлей, перехватило горло, и он не в силах вздохнуть, не может выдохнуть. Гримасы на покрасневшем лице сменяли одна другую, в уголках моргающих глаз выступили слезы.
— Пр-р-р-иступ... — хрипло прошептал староста, — ...та-а-к в-в-сегда, неож-ж-ж-жиданно... Чувствую пр-р-р-иближение неподконтр-р-рольного пр-р-р-риступа.
Дрожаие руки вытолкнули тело из кресла. Трясущиеся пальцы указали на винтовую лестницу.
— В-в-в ни-и-з-з... помоги-и-ите... быс-сс...
— Быстрее! — Игнат шагнул к старосте, взял его под локоть. Другой локоть больного поддержал Виктор.
Спускались со второго этажа, как будто с раненым в бомбоубежище. Лестница узкая, идти приходилось боком. Староста меж двумя санитарами частил ногами, трясся, командир Федор, как и положено командиру, шел впереди, оглядывался, чтоб при необходимости не дать свалиться кубарем остальным, поймать, удержать.
— Заб...был, за... забыл... — бормотал староста, — за... за... забыл, когда полнолуние, об... об... обычно в канун по... полнолуния случается... ко... когда по... по... полнолуние?..
— А я почем зна... блин!.. — Игнат споткнулся, бросил локоть старосты, уцепился за витые перила, наткнулся на надежное плечо Федора, устоял. — Блин, я вообще ненавижу полнолуние, у меня тоже в его канун случается в жизни всякая мерзопакостная фигня...
— Пэ... пэ... простите мэ... мэ... меня, чэ... чэ...что так по... получилось...
«Ерунда, с каждым может случиться, не расстраивайтесь», — собрался было по-светски успокоить старосту Сергач, однако вовремя сообразил, что в данном конкретном случае все дежурные любезности неуместны, и любая из них прозвучит как глупость или, хуже того, как издевка.
— Ра... ра... рад буду, еэ... еэ... если вы п... п... приедете за... за... завтра...
— Завтра вряд ли, — произнес в спину старосты Федор, когда уже все четверо спустились с винта лестницы и староста, оттолкнувшись локтем от подпорки-Фокина, припустил, шатаясь, словно пьяный, к малозаметной двери с низкой притолокой в самом дальнем углу холла.
Староста толкнул низкую дверь разогнавшимся телом, уцепился за дверной косяк, инерция его развернула, внесла в черноту дверного проема. Хваткие пальцы отпустили вертикаль косяка, дверь захлопнулась. Послышался лязг и скрежет запоров, глухой, затихающий топот, новый хлопок второй двери, явно ниже уровня пола, приглушенный лязг, еле различимый скрежет.
Староста запер себя в подвале, трое гостей остались одни в кубике холла. Федор нахмурился.
— Водевиль какой-то. Цирк, ей-богу...
— Федор Василич! Игнат! До меня не дошло, как это крестьяне во времена крепостного права иммигрировали без разрешения с...
— До меня тоже много чего не дошло, — перебил его Федор. — Идемте отсюда. Все обсудим в машине. Пошли.
Они вышли на крыльцо.
— Сейчас откроем дверь в стене, а машина тю-тю... — усмехнулся Игнат, шагая широко, в ногу с командиром. — И староста законопатился под полом до завтра, а мы...
— Хорош каркать, Сергач. Виктор, не отставай.
Машина, хвала святому Николе, была на месте. Стояла с опущенным стеклом на правой дверце, со всеми зеркалами в комплекте, с автомагнитолой, где положено, и рядом с тачкой — ни единого деревенского. В соседних с участком старосты дворах, за низкими плетнями деловито копошатся крестьяне, на «Ниву» и чужаков даже не смотрят.
— Едем. Виктор, лезь назад. Я за рулем, Сергач рядом.
Тронулись, развернулись, едва не помяв крыло о каменную стену, едва не зацепив задним бампером шаткий соседний плетень, помчались с ветерком.
— До меня не дошло, как волкодлаки пугают окрестности?
Какие профилактические акции, по отношению к кому и с какой периодичностью они...
— Виктор, будь добр, помолчи! Дадим слово Игнату. Он у нас профессиональный еретик, пускай вначале Сергач даст комментарий услышанному.
— О'кей. — Игнат полез в карман за сигаретами. — Занимаясь рунами, я не мог обойти стороной некоторые аспекты культуры и традиций древних викингов. Про берсеркеров слыхали? «Берсеркер» — это «некто в медвежьей шкуре», если переводить буквально. Это воин-медведь, невероятно яростный, невосприимчивый к боли. А еще за викингов воевала каста ульфхеднаров. «Ульфхеднар» — это «некто, воплотившийся в волка», ферштейн? У воинов-волков случались приступы безумной ярости. Неконтролируемой. Предчувствуя приступ, человек-волк уединялся и, как сообщают саги, беснуясь, швырял в море огромные валуны. — Игнат размял сигарету в пальцах. — Считалось, что в бою воина-волка не поражало железо. Бывали случай, когда один вид горстки ульфхеднаров распугивал целые отряды врагов. И, что характерно, от папаши-ульфхеднара рождались и детишки-ульфхеднары, и волчата... Черт!.. Сигареты уронил, блин!..
Выезжая за пределы деревни, «Нива» подскочила на кочке — Федор объехал вальяжно развалившегося посередине дороги кота. Усатый-полосатый и ухом не повел, а Сергача тряхнуло так, что и сигарета из пальцев, и пачка с коленки полетели под ноги.
— Черт... — Игнат согнулся, как говорится, в три погибели, уперся макушкой в «бардачок», нашарил пачку, задел что-то ладонью... — Черт, что это?..
Рука ухватила плотный на ощупь прямоугольник.
— Блин, а это еще откуда?.. — Игнат сел нормально, в одной руке сигареты, в другой... — Черт возьми! Я нашел, кажется... кажется...
Он нашел служебное удостоверение работника Российского телевидения. Выпачканную в земле книжицу. На развороте — фото Андрея. Разворот испачкан...
— Запекшаяся кровь! Федор! Витя!.. Блин горелый, как же это, а?!
9. Тайна «Русской Ванги»
— ...ва... ва... вам все. Я сниму подозрения с себя и своих людей. Дайте только слово, что мой рассказ не пойдет гулять по свету.
— Даем слово, — произнес Федор серьезно, без излишнего пафоса.
— Все, чем вы посчитаете нужным поделиться, останется между нами, — кивнул Фокин.
— Можете смело рассчитывать на наше молчание, — сказал Игнат, подумав: «Помимо прочего, ему, наверное, хочется перед кем-то выговориться, кем-то посторонним. На подобных желаниях делают бизнес психоаналитики... И все же странно: едва познакомились — и он уже спешит с откровениями, странно...» Староста поморгал, оглядев по очереди троих гостей, сел в кресло, уставился в некую точку на полу, в пятнышко на ковре и начал говорить. Сначала он стопорился на каждом втором-третьем слове и пучил глаза по-рачьи, но спустя несколько минут моргал все чаше, а заикался все реже. А через четверть часа слушатели свыклись с физическими недостатками рассказчика и всецело погрузились в нюансы рассказываемой истории. Истории ереси и болезни, людских заблуждений и судеб, борьбы за существование, желания выжить и жить по своим правилам, отличным от общепринятых.
Уже более двух веков минуло с тех пор, как переселенцы с Русского Севера осели в здешних лесах и основали деревню Николино, которую коренные жители переименовали лет полтораста тому назад в Еритницу.
Первые поселенцы пришли в среднерусский лес из-под Архангельска, где до сих пор еще живут их единоверцы, живут лучше, чем в Еритнице, и по сию пору помогают братьям и сестрам по вере, не рвут контактов, а наоборот, укрепляют их. К примеру, помогли не так давно деньгами на строительство дома для старосты. И на взятки милиционерам, дабы с большим рвением серопогонники надзирали за покоем в окрестностях.
И под Архангельском деревень николаитов осталось немного, а здесь на тысячи верст в округе Еритница, пожалуй, единственная деревня, в которой чтут древнюю веру.
Из всех святых николаиты почитают одного только святого Николу. Он один управляет их Мирозданием, и даже иконы они называют «николами», подчеркивая тем самым, что иных божьих ликов не признают, ибо нет для них других богов, кроме Николы, который покровительствует русским людям.
В седую древность, задолго до Крещения Руси, бога, коего позже наименовали Николой, звали Белесом и изображали в виде медведя. Стилизованный силуэт медведя на старинных русских монетах здорово смахивает на бегемота, что смущало и смущает некоторых историков. И не только на монетах, но и на стенах церквей встречаются графики «бегемота» с подписью: НИКОЛА.
Христианство на Руси насаждалось зачастую огнем и мечом. Идолов жгли, ведунов топили, что, естественно, вызывало сопротивление и неприятие до тех пор, пока миссионеры не додумались обрядить прежних языческих богов в христианские одеяния. Так и Велес стал Николой. И вроде бы грех карать ревностных почитателей святого, коему молятся во всех православных храмах, но и смириться с ересью грех. Который грех грешнее. Церковь решить затруднялась, а николаиты тем временем жили потихоньку, глаза попам не мозолили, клали во гроб своим покойникам вместо распятия икону-Николу и устраивали в деревнях праздники — «братчины никольщины».
Что вынудило предков иммигрировать с Севера, то старосте неведомо. Иммигрировали, однако. И научились выживать, защищать замкнутые общины стенами страха, рвами суеверий. Едва поселились в глухой болотистой местности еретики с Севера, едва отстроились, поползли окрест странные слухи об оборотнях.
«Оборотни», «волкодлаки», «вервольфы», называйте, как кому нравится, только остерегайтесь их, не лезьте в болота круг Еритницы, бойтесь их, страшитесь! А крестьяне в изолированной деревеньке будут жить, как и жили, своим трудом тяжким, со своим Богом единственным, будут ездить, как и ездили, к единоверцам на Север за невестами, отсылать под Архангельск парней в примаки.
В эпоху страны Советов и в Еритнице утвердились колхозы. Присылали обкомы-райкомы в глухую деревню партийцев председателями, но, вопреки всем стараниям правящей партии, и тогда реальную власть в деревне имел лишь потомок волхвов, защитник веры в Николу и верующих в единого Угодника. А направленцы-председатели тихо спивались, боясь лишний раз выйти из сельсовета, боясь пожаловаться на оборотня в райкомы-обкомы и загреметь в психушку или, того хуже, лишиться за склонность к темным суевериям партбилета.
Конфликт КПСС и оборотничества. Абсурд! Повод для анекдота. Меж тем, по крайней мере, оборотничество высмеивать обождите, негоже смеяться над болезнью.
В Древней Греции ликантропию называли «волчьим помешательством». Буквально название этого наследственного заболевания переводится двумя словами: «волк» и «человек». У всех народов Европы есть истории о «волчьем» помешательстве, об ужасных чудовищах-ликантропах.
Ликантроп не только ощущает себя волком, но и изменяется физически во время обострения заболевания. Трансформация начинается с легкого озноба, который затем сменяется лихорадкой. Пухнут руки, грубеет кожа, пальцы на ногах искривляются и делаются цепкими, вздуваются надбровные дуги. Коктейль гормонов хлещет водопадом в вены, силы человеческие удесятеряются, пропадает чувствительность к боли, мутнеет рассудок, разум заменяет ярость, все желания сводятся к одному — к непреодолимой жажде крови. Приступ начинается внезапно, ликантроп срывает с себя одежду, становится на четвереньки и превращается в существо, во сто крат более опасное, чем его звериный прообраз.
Приступ проходит столь же мгновенно, как и начинается.
Ликантроп вновь становится человеком, он изнеможен, он не в силах шевельнуться, на губах его запеклась кровь растерзанных жертв, под ногтями их плоть, в глазах ужас от содеянного и обреченность. Ликантропия неизлечима. И дети ликантропа будут «оборотнями», и его деды были ими.
«Болезнь оборотничества» нельзя вылечить, но можно научиться ею управлять, ее контролировать. Неподконтрольные, внезапные приступы все равно будут случаться, и в первую очередь ликантроп учится их предвосхищать, учится запирать себя в подвалах, погребах, закрывать пухнущими руками хитроумные замки, которые не сможет открыть рвущийся из чащи подсознания зверь.
Научившись прятать безумие, ликантроп учится его провоцировать, вызывать КРАТКОВРЕМЕННЫЕ приступы болезни одним лишь волевым усилием. Приступы нечеловеческой ярости, ПОДВЛАСТНЫЕ разуму. Приступы удесятеренной физической силы в узде рассудка. Можно научиться сохранять ясность мыслей и трансформировать тело, превращаясь в монстра, один вид которого способен свести с ума недруга.
Самое сложное, высшая ступень этой науки — пугать до смерти, не раня и не убивая. Искусство окутывать жертву хищной звериной аурой, будить в ней животный ужас, первобытные страхи, стыд и обреченность побежденного, страсть к бегству и спасению без всяких надежд вернуться и отомстить.
Жрецы Велеса умели контролировать болезни оборотничества, учили этому сыновей, и, когда стали величать Велеса Николой, когда оказались в изоляции, в окружении христианских крестов, волкодлаки возглавили общины николаитов, вселяя страх в агнцев чуждого им распятого Бога. Ведь что есть «агнец»? Овца. А овцы всегда боялись и боятся волков.
В эпоху страны Советов детей из Еритницы силком увозили в школу-интернат, в Сидоринск. Там они держались особняком и, отучившись восемь классов, возвращались к родным болотам. Спустя два года парней забирали в армию. Редко кто оставался на сверхсрочную или оседал в городах, либо мечтал вырваться в Большой Мир, где иные устои, люди и боги. Большой Мир вспоминали и поминали дурным словом, благодаря Николу за СВОЙ, привычный и понятный, родной мирок.
Исключительно сложный жизненный путь выпал на долю нынешнего старосты, сына старосты прежнего, внука и правнука волкодлаков, наследника языческих ведунов, потомка волхвов.
В двенадцатилетнем возрасте, в самом конце лета, в самом конце летних каникул, он едва не подорвался на мине времен Второй мировой, когда искал на болотах спелую клюкву. Отделался легкой контузией, однако вскоре его признали негодным для службы в Несокрушимой и Легендарной.
Первый приступ ликантропии у потомков жрецов бога Велеса обычно случается в тринадцать лет от роду. Возможно, из-за контузии мальчик пережил и четырнадцатый, и пятнадцатый дни рождения, да так и не стал ликантропом.
Отдельная история, как нынешний староста сумел уговорить отца отпустить его в Северную столицу, в Ленинград, продолжить образование, как учился в ПТУ, как, заикаясь и моргая, сдавал экзамены в ЛГУ, как защищал диплом, как рылся в библиотеках, выискивая материалы о культе Николы, статьи о ликантропии, сказки об оборотнях, факты из истории дохристианской Руси. Втайне, с раннего детства, он мечтал понять свой мирок, но жить в Большом Мире.
В двадцать три года у него случился первый, запоздалый, приступ ликантропии. Талантливого аспиранта, уже сдавшего все кандидатские минимумы, увезли на «Скорой» в больницу для душевнобольных. Было открыто и тут же, после психиатрической экспертизы, закрыто уголовное дело, прекращено расследование фактов беспочвенного избиения заикой-аспирантом соседей по общежитию и нанесения тяжких телесных повреждений санитарам «Скорой помощи». Спас Никола — обошлось без убийств.
Неприятно вспоминать год принудительного лечения, приезд старика отца, выписку «под расписку», дорогу домой, в Ерит-ницу, дорогу, с которой не повернуть вспять и не свернуть в сторону.
И снова его спас Никола — отец успел-таки научить сына всем искусствам и премудростям волкодлаков.
Утонул в болоте младший братишка-ликантроп, которого прочили в старосты, умер отец, и несостоявшийся кандидат наук встал во главе общины николаитов. Еритница — его королевство и его тюрьма. Заботиться о деревне, быть главным среди николаитов и оставаться до могилы оборотнем — его судьба.
О, если бы по Центральному телевидению прошел репортаж о Еритнице! Не про ликантропа старосту, нет, что вы! О своей доле он поведал по секрету, можно сказать — исповедовался. Если бы телевидение показало Еритницу с положительной стороны, представив деревню этаким заповедником исконно русских постъязыческих верований, патриархальных укладов и нравов, тогда и в районе, и в области стали бы относиться к николаитам лучше.
О, если бы репортер Андрей появился в Еритнице! Тогда, будьте уверены, староста сумел бы уговорить его сделать репортаж, полезный для деревни, для объекта своей заботы и для себя, в конечном итоге! Но репортер пропал без вести — и вновь на Еритницу падает тень подозрений...
— ...мэ... мэ'м... мне не выгодно его исчезновение. Деревне оно не... не... не выгодно по... по... по...
— По соображениям здоровой житейской логики, — чисто машинально закончил его мысль Игнат, спохватился, выкрутился изящно: — Ой, простите! Перебил вас, извините!
— Я не... не... не то хо... хо... хотел сказать. Са... са... спросить хо... хо... тел: вы по... по... нимаете, чэ... чэ... что нам нету выгоды в про... про... паже ва... ва...
«Вашего коллеги», — закончил Игнат мысленно.
В последние три-четыре минуты старосту опять начало здорово клинить.
— ...ко... кол... — староста умолк, так и не произнеся последнего слова. Выпученные глаза помутнели. Староста дернулся, содрогнулся, будто бы собирался кашлянуть, моргнул, сглотнул. Его пальцы впились в мягкие подлокотники кресла. Щелкнули зубы, губы растянулись в гримасе боли.
— Вам плохо? — Игнат поднялся с дивана и замер, не зная, что делать и нужно ли чего-то делать.
Встали Виктор и Федор. Трое гостей смотрели сверху вниз на старосту, терзающего подлокотники кресла. Казалось, что у старосты судорогой, будто петлей, перехватило горло, и он не в силах вздохнуть, не может выдохнуть. Гримасы на покрасневшем лице сменяли одна другую, в уголках моргающих глаз выступили слезы.
— Пр-р-р-иступ... — хрипло прошептал староста, — ...та-а-к в-в-сегда, неож-ж-ж-жиданно... Чувствую пр-р-р-иближение неподконтр-р-рольного пр-р-р-риступа.
Дрожаие руки вытолкнули тело из кресла. Трясущиеся пальцы указали на винтовую лестницу.
— В-в-в ни-и-з-з... помоги-и-ите... быс-сс...
— Быстрее! — Игнат шагнул к старосте, взял его под локоть. Другой локоть больного поддержал Виктор.
Спускались со второго этажа, как будто с раненым в бомбоубежище. Лестница узкая, идти приходилось боком. Староста меж двумя санитарами частил ногами, трясся, командир Федор, как и положено командиру, шел впереди, оглядывался, чтоб при необходимости не дать свалиться кубарем остальным, поймать, удержать.
— Заб...был, за... забыл... — бормотал староста, — за... за... забыл, когда полнолуние, об... об... обычно в канун по... полнолуния случается... ко... когда по... по... полнолуние?..
— А я почем зна... блин!.. — Игнат споткнулся, бросил локоть старосты, уцепился за витые перила, наткнулся на надежное плечо Федора, устоял. — Блин, я вообще ненавижу полнолуние, у меня тоже в его канун случается в жизни всякая мерзопакостная фигня...
— Пэ... пэ... простите мэ... мэ... меня, чэ... чэ...что так по... получилось...
«Ерунда, с каждым может случиться, не расстраивайтесь», — собрался было по-светски успокоить старосту Сергач, однако вовремя сообразил, что в данном конкретном случае все дежурные любезности неуместны, и любая из них прозвучит как глупость или, хуже того, как издевка.
— Ра... ра... рад буду, еэ... еэ... если вы п... п... приедете за... за... завтра...
— Завтра вряд ли, — произнес в спину старосты Федор, когда уже все четверо спустились с винта лестницы и староста, оттолкнувшись локтем от подпорки-Фокина, припустил, шатаясь, словно пьяный, к малозаметной двери с низкой притолокой в самом дальнем углу холла.
Староста толкнул низкую дверь разогнавшимся телом, уцепился за дверной косяк, инерция его развернула, внесла в черноту дверного проема. Хваткие пальцы отпустили вертикаль косяка, дверь захлопнулась. Послышался лязг и скрежет запоров, глухой, затихающий топот, новый хлопок второй двери, явно ниже уровня пола, приглушенный лязг, еле различимый скрежет.
Староста запер себя в подвале, трое гостей остались одни в кубике холла. Федор нахмурился.
— Водевиль какой-то. Цирк, ей-богу...
— Федор Василич! Игнат! До меня не дошло, как это крестьяне во времена крепостного права иммигрировали без разрешения с...
— До меня тоже много чего не дошло, — перебил его Федор. — Идемте отсюда. Все обсудим в машине. Пошли.
Они вышли на крыльцо.
— Сейчас откроем дверь в стене, а машина тю-тю... — усмехнулся Игнат, шагая широко, в ногу с командиром. — И староста законопатился под полом до завтра, а мы...
— Хорош каркать, Сергач. Виктор, не отставай.
Машина, хвала святому Николе, была на месте. Стояла с опущенным стеклом на правой дверце, со всеми зеркалами в комплекте, с автомагнитолой, где положено, и рядом с тачкой — ни единого деревенского. В соседних с участком старосты дворах, за низкими плетнями деловито копошатся крестьяне, на «Ниву» и чужаков даже не смотрят.
— Едем. Виктор, лезь назад. Я за рулем, Сергач рядом.
Тронулись, развернулись, едва не помяв крыло о каменную стену, едва не зацепив задним бампером шаткий соседний плетень, помчались с ветерком.
— До меня не дошло, как волкодлаки пугают окрестности?
Какие профилактические акции, по отношению к кому и с какой периодичностью они...
— Виктор, будь добр, помолчи! Дадим слово Игнату. Он у нас профессиональный еретик, пускай вначале Сергач даст комментарий услышанному.
— О'кей. — Игнат полез в карман за сигаретами. — Занимаясь рунами, я не мог обойти стороной некоторые аспекты культуры и традиций древних викингов. Про берсеркеров слыхали? «Берсеркер» — это «некто в медвежьей шкуре», если переводить буквально. Это воин-медведь, невероятно яростный, невосприимчивый к боли. А еще за викингов воевала каста ульфхеднаров. «Ульфхеднар» — это «некто, воплотившийся в волка», ферштейн? У воинов-волков случались приступы безумной ярости. Неконтролируемой. Предчувствуя приступ, человек-волк уединялся и, как сообщают саги, беснуясь, швырял в море огромные валуны. — Игнат размял сигарету в пальцах. — Считалось, что в бою воина-волка не поражало железо. Бывали случай, когда один вид горстки ульфхеднаров распугивал целые отряды врагов. И, что характерно, от папаши-ульфхеднара рождались и детишки-ульфхеднары, и волчата... Черт!.. Сигареты уронил, блин!..
Выезжая за пределы деревни, «Нива» подскочила на кочке — Федор объехал вальяжно развалившегося посередине дороги кота. Усатый-полосатый и ухом не повел, а Сергача тряхнуло так, что и сигарета из пальцев, и пачка с коленки полетели под ноги.
— Черт... — Игнат согнулся, как говорится, в три погибели, уперся макушкой в «бардачок», нашарил пачку, задел что-то ладонью... — Черт, что это?..
Рука ухватила плотный на ощупь прямоугольник.
— Блин, а это еще откуда?.. — Игнат сел нормально, в одной руке сигареты, в другой... — Черт возьми! Я нашел, кажется... кажется...
Он нашел служебное удостоверение работника Российского телевидения. Выпачканную в земле книжицу. На развороте — фото Андрея. Разворот испачкан...
— Запекшаяся кровь! Федор! Витя!.. Блин горелый, как же это, а?!
9. Тайна «Русской Ванги»
Вопреки категорическому приказу Федора, Сергач сел писать подробное изложение автобиографии старосты и конспективную, с отступлениями, хронологию последних событий не сразу. Оставшись вдвоем, Игнат с Виктором долго и горячо спорили и в конце концов разругались в пух и прах.
Весь комплекс распоряжений Федора не особенно нравился и Сергачу, однако Игнат, скрепя сердце, понимал командирскую логику и резоны. А Виктор, едва пятнистая спина Федора скрылась из глаз, заявил, что он, дескать, «клал болт» на все приказы и распоряжения «старшего», мол, если Федор не вернется, надо самим что-то предпринять, все, что угодно, только не бежать, поджав хвост. Расшифровкой абстрактного «все, что угодно» Виктор себя не затруднял, меж тем про «поджатый хвост» говорил много и ярко.
— Вить, с чего ты взял, что Федор не вернется, а? На фиг ты его хоронишь раньше времени? Уцепился, блин, за его инструкции на самый-пресамый пожарный случай и давай языком трепать. Обижаешься, что он нас с собой не взял? А ты заметил, как Федя «разгрузку» надевал? Привычно и буднично! Мы, два дилетанта, ему только помеха.
— Федор Васильевич опытный и умный, а мы два дурака? Так, по-твоему? Тогда скажи, на хрена он, мать его, велел бандероль отправлять? Она ж позже нас с тобой в Москве будет!
— О'кей, я тебе отвечу: страхуется Федя, ферштейн? Вдруг мы в автомобильную аварию попадем или, скажем, пересев на поезд, отравимся в вагоне-ресторане постными щами?! Подстраховывается командир, очень ему охота, чтоб его московские товарищи, я думаю — ветераны спецназа или еще каких супер-пупер подразделений — разобрались с Еритницей, ежели сам Василич вдруг «выйдет в тираж», как говорится. Его план с заложником, согласись, не лишен здравого смысла. Но если крутой Федор по какой-то фантастической причине накроется, как говорится, «медным тазом», нам с тобой глупо и пытаться играть в диверсантов, согласен? Ну ладно, черт с тобой, допустим, дуракам и дилетантам всегда везет по первому разу, допустим. Вообрази — завтра поутру мы бы по-пластунски подползли к Еритнице и взяли «языка». Ты да я, вдвоем. Приволокли бы «языка» сюда, к «Ниве». И дальше? Ты умеешь вести допрос с пристрастием? Я — нет. Откуда мы знаем о методах жесткого допроса, а? Из кино про гестапо, да? Или давай плюнем на командирские инструкции и завтра с утра махнем в ментуру, сдаваться. Чистосердечно признаемся: так, мол, и так, Федор, дескать, наш Васильевич вооружился, ушел в сторону Еритницы и не вернулся к назначенному им же сроку. Допустим, мусора пропустят мимо ушей слово «вооружился», допустим. Нагрянут мусора в Еритницу, а деревенские им скажут: никого не видели, ничего не знаем. Согласен? Опровергай, ежели не согласен, ну? Чего молчишь, а?
— Да пошел ты!..
И Сергач пошел, плюнул и пошел к машине искать блокнот Андрея, на листках которого записывал ночью хронику вчерашних контактов и легенду про мать оборотней.
За шутовскую интерпретацию старинной легенды сегодня было немножечко стыдно. Однако, подумав, Сергач решил оставить в блокноте все как есть и не вырывать листки с собственным литературным творчеством. А хотелось.
Игнат сел на землю, на ворох сухих листьев и пожелтевших еловых иголок, привалился спиной к нагретому солнцем колесу «Нивы», устроил блокнот на согнутых коленях, и гелевый стержень заскользил по бумаге. Сергач писал, время от времени поглядывая на Витю, а Фокин кружил между деревьев, заложив руки за спину, глядя под ноги, точно арестант на прогулке в тюремном дворике после известия об отклонении его апелляции.
Сергач скурил весь запас сигарет — осталась одна-единственная, — излагая на бумаге биографию старосты, израсходовал весь гелевый стержень в авторучке.
— Витя! Виктор Анатольевич, дай, пожалуйста, ручку Андрея, мне писать нечем.
Писать массивной ручкой со встроенным «шпионским» диктофоном оказалось нелегко, неудобно. Хорошо хоть остались сущие пустяки в сравнении с уже написанным:
"...На выезде из Еритницы я (Игнат Сергач) случайно обнаружил служебное удостоверение Андрея, запачканное засохшей землей и высохшей кровью. Служебное удостоверение к нам в машину подбросил(ли) житель(ли) деревни, когда мы общались со старостой или когда знакомились с ним (вокруг столпился народ, а окно в правой, дальней от нас дверце я забыл закрыть).
В. (Виктор) считает, что кому-то из деревенских осточертела абсолютная власть диктатора-старосты, который убил Андрея, и, подбрасывая удостоверение, кто-то надеется, что мы, получив улику, обратимся в милицию.
Ф. (Федор) уверен, что в милицию обращаться бесполезно, т.к. предатель («предателем» Ф. называет человека, подбросившего удостоверение, имея в виду, что этим своим поступком тот предал и старосту, и общину) уклонится от прямой конфронтации со старостой и от конфликта с остальными николаитами. Ф. сравнивает предателя с автором анонимок.
Ф. считает, что Еритница — единый общественный организм, его сила в сплоченности, его слабость в информированности каждого жителя деревни обо всех деревенских делах. Ф. считает, что, если взять «языка», как он выразился: «грамотно изъять» и «грамотно» его допросить (пока в деревне не хватились «изъятого»), то велика (с его слов — 98%) вероятность выяснить судьбу Андрея.
Мы отъехали от Еритницы на достаточное расстояние, чтобы нас не заметил случайный свидетель (уже после случайного обнаружения удостоверения). Ф. свернул с дороги к лесной опушке, приметив подходящий закуток в лесу. «Ниву» сейчас с дороги не видно, лишенная растительных препятствий земля углубляется в лес запятой метров на десять, машина стоит в конце закутка-загогулины.
Из тайника в машине (оборудованного под днищем) Ф. достал томат «АКМС», штык-нож, запасной рожок к автомату, две ручные гранаты неизвестной мне системы и разгрузочный жилет, комплектованный неизвестными мне спецсредствами. Федор надел камуфляжную куртку, «разгрузку» (разгрузочный жилет) и отправился брать «языка», как он сказал: «работать языка». Нам (И.С и В.Ф.) велел ждать до утра. В 9.00 завтрашним утром, в случае если не дождемся Ф., нам велено отправляться в Москву, причем ехать в сторону, противоположную поселку Крайний, и на хуторе не останавливаться. Нам приказано в первом же населенном пункте, где есть почта, отправить в Москву ценной бандеролью эти записи, которые я сейчас заканчиваю, и улику — удостоверение Андрея (Ф.И.О. получателя, его адрес я запомнил). Ф. оставил нам деньги, документы на машину (доверенность), разрешил бросить «Ниву», если возникнет возможность добраться до Москвы быстрее или проще (самолетом или поездом). В Москве нам надлежит связаться по телефону с тем же лицом, на имя которого будет отправлена бандероль (номер телефона я запомнил), нам велено все рассказать, и мы предупреждены, что, скорее всего, от нас потребуется лишь более подробная информация, чем записана в этом блокноте.
Сейчас 17 часов 33 минуты, с момента ухода Ф. прошло более четырех часов".
Вздохнув с облегчением, Игнат закрыл блокнот, выщелкнул из пачки последнюю сигарету, понюхал ее и сунул за ухо.
— Витя, ау!..
Виктор более не кружил в позе арестанта меж деревьев-часовых. Перегорел Фокин, устал нервничать. Отдав Игнату ручку-диктофон, Витя взял из машины пальто, бросил его на землю, где посуше, и улегся смотреть в небо, рассматривать появившиеся во второй половине дня в синеве атмосферы мелкие стада облаков-овечек. А может, он просто уснул?
— Ау, Витя! Спишь?
— Бодрствую.
— Вить, хочешь почитать, чего я тут понаписал?
Виктор перевернулся на бок, приподнялся на локте.
— Давай, почитаю.
Сергач оттолкнулся лопатками от теплого колеса. Встал. Размял колени, плечи, пальцы.
— Ты б, Вить, не лежал на земле, а? Застудишь спину или, того хуже, почки. Да и пальто не стоило бы пачкать.
— Хрен с ними, с пальто и с простудой. Кидай блокнот!
— Лови. Развлекайся чтением, а я «прослушаю ручку», отвлекусь немного от острого желания выкурить последнюю сигарету.
Весь комплекс распоряжений Федора не особенно нравился и Сергачу, однако Игнат, скрепя сердце, понимал командирскую логику и резоны. А Виктор, едва пятнистая спина Федора скрылась из глаз, заявил, что он, дескать, «клал болт» на все приказы и распоряжения «старшего», мол, если Федор не вернется, надо самим что-то предпринять, все, что угодно, только не бежать, поджав хвост. Расшифровкой абстрактного «все, что угодно» Виктор себя не затруднял, меж тем про «поджатый хвост» говорил много и ярко.
— Вить, с чего ты взял, что Федор не вернется, а? На фиг ты его хоронишь раньше времени? Уцепился, блин, за его инструкции на самый-пресамый пожарный случай и давай языком трепать. Обижаешься, что он нас с собой не взял? А ты заметил, как Федя «разгрузку» надевал? Привычно и буднично! Мы, два дилетанта, ему только помеха.
— Федор Васильевич опытный и умный, а мы два дурака? Так, по-твоему? Тогда скажи, на хрена он, мать его, велел бандероль отправлять? Она ж позже нас с тобой в Москве будет!
— О'кей, я тебе отвечу: страхуется Федя, ферштейн? Вдруг мы в автомобильную аварию попадем или, скажем, пересев на поезд, отравимся в вагоне-ресторане постными щами?! Подстраховывается командир, очень ему охота, чтоб его московские товарищи, я думаю — ветераны спецназа или еще каких супер-пупер подразделений — разобрались с Еритницей, ежели сам Василич вдруг «выйдет в тираж», как говорится. Его план с заложником, согласись, не лишен здравого смысла. Но если крутой Федор по какой-то фантастической причине накроется, как говорится, «медным тазом», нам с тобой глупо и пытаться играть в диверсантов, согласен? Ну ладно, черт с тобой, допустим, дуракам и дилетантам всегда везет по первому разу, допустим. Вообрази — завтра поутру мы бы по-пластунски подползли к Еритнице и взяли «языка». Ты да я, вдвоем. Приволокли бы «языка» сюда, к «Ниве». И дальше? Ты умеешь вести допрос с пристрастием? Я — нет. Откуда мы знаем о методах жесткого допроса, а? Из кино про гестапо, да? Или давай плюнем на командирские инструкции и завтра с утра махнем в ментуру, сдаваться. Чистосердечно признаемся: так, мол, и так, Федор, дескать, наш Васильевич вооружился, ушел в сторону Еритницы и не вернулся к назначенному им же сроку. Допустим, мусора пропустят мимо ушей слово «вооружился», допустим. Нагрянут мусора в Еритницу, а деревенские им скажут: никого не видели, ничего не знаем. Согласен? Опровергай, ежели не согласен, ну? Чего молчишь, а?
— Да пошел ты!..
И Сергач пошел, плюнул и пошел к машине искать блокнот Андрея, на листках которого записывал ночью хронику вчерашних контактов и легенду про мать оборотней.
За шутовскую интерпретацию старинной легенды сегодня было немножечко стыдно. Однако, подумав, Сергач решил оставить в блокноте все как есть и не вырывать листки с собственным литературным творчеством. А хотелось.
Игнат сел на землю, на ворох сухих листьев и пожелтевших еловых иголок, привалился спиной к нагретому солнцем колесу «Нивы», устроил блокнот на согнутых коленях, и гелевый стержень заскользил по бумаге. Сергач писал, время от времени поглядывая на Витю, а Фокин кружил между деревьев, заложив руки за спину, глядя под ноги, точно арестант на прогулке в тюремном дворике после известия об отклонении его апелляции.
Сергач скурил весь запас сигарет — осталась одна-единственная, — излагая на бумаге биографию старосты, израсходовал весь гелевый стержень в авторучке.
— Витя! Виктор Анатольевич, дай, пожалуйста, ручку Андрея, мне писать нечем.
Писать массивной ручкой со встроенным «шпионским» диктофоном оказалось нелегко, неудобно. Хорошо хоть остались сущие пустяки в сравнении с уже написанным:
"...На выезде из Еритницы я (Игнат Сергач) случайно обнаружил служебное удостоверение Андрея, запачканное засохшей землей и высохшей кровью. Служебное удостоверение к нам в машину подбросил(ли) житель(ли) деревни, когда мы общались со старостой или когда знакомились с ним (вокруг столпился народ, а окно в правой, дальней от нас дверце я забыл закрыть).
В. (Виктор) считает, что кому-то из деревенских осточертела абсолютная власть диктатора-старосты, который убил Андрея, и, подбрасывая удостоверение, кто-то надеется, что мы, получив улику, обратимся в милицию.
Ф. (Федор) уверен, что в милицию обращаться бесполезно, т.к. предатель («предателем» Ф. называет человека, подбросившего удостоверение, имея в виду, что этим своим поступком тот предал и старосту, и общину) уклонится от прямой конфронтации со старостой и от конфликта с остальными николаитами. Ф. сравнивает предателя с автором анонимок.
Ф. считает, что Еритница — единый общественный организм, его сила в сплоченности, его слабость в информированности каждого жителя деревни обо всех деревенских делах. Ф. считает, что, если взять «языка», как он выразился: «грамотно изъять» и «грамотно» его допросить (пока в деревне не хватились «изъятого»), то велика (с его слов — 98%) вероятность выяснить судьбу Андрея.
Мы отъехали от Еритницы на достаточное расстояние, чтобы нас не заметил случайный свидетель (уже после случайного обнаружения удостоверения). Ф. свернул с дороги к лесной опушке, приметив подходящий закуток в лесу. «Ниву» сейчас с дороги не видно, лишенная растительных препятствий земля углубляется в лес запятой метров на десять, машина стоит в конце закутка-загогулины.
Из тайника в машине (оборудованного под днищем) Ф. достал томат «АКМС», штык-нож, запасной рожок к автомату, две ручные гранаты неизвестной мне системы и разгрузочный жилет, комплектованный неизвестными мне спецсредствами. Федор надел камуфляжную куртку, «разгрузку» (разгрузочный жилет) и отправился брать «языка», как он сказал: «работать языка». Нам (И.С и В.Ф.) велел ждать до утра. В 9.00 завтрашним утром, в случае если не дождемся Ф., нам велено отправляться в Москву, причем ехать в сторону, противоположную поселку Крайний, и на хуторе не останавливаться. Нам приказано в первом же населенном пункте, где есть почта, отправить в Москву ценной бандеролью эти записи, которые я сейчас заканчиваю, и улику — удостоверение Андрея (Ф.И.О. получателя, его адрес я запомнил). Ф. оставил нам деньги, документы на машину (доверенность), разрешил бросить «Ниву», если возникнет возможность добраться до Москвы быстрее или проще (самолетом или поездом). В Москве нам надлежит связаться по телефону с тем же лицом, на имя которого будет отправлена бандероль (номер телефона я запомнил), нам велено все рассказать, и мы предупреждены, что, скорее всего, от нас потребуется лишь более подробная информация, чем записана в этом блокноте.
Сейчас 17 часов 33 минуты, с момента ухода Ф. прошло более четырех часов".
Вздохнув с облегчением, Игнат закрыл блокнот, выщелкнул из пачки последнюю сигарету, понюхал ее и сунул за ухо.
— Витя, ау!..
Виктор более не кружил в позе арестанта меж деревьев-часовых. Перегорел Фокин, устал нервничать. Отдав Игнату ручку-диктофон, Витя взял из машины пальто, бросил его на землю, где посуше, и улегся смотреть в небо, рассматривать появившиеся во второй половине дня в синеве атмосферы мелкие стада облаков-овечек. А может, он просто уснул?
— Ау, Витя! Спишь?
— Бодрствую.
— Вить, хочешь почитать, чего я тут понаписал?
Виктор перевернулся на бок, приподнялся на локте.
— Давай, почитаю.
Сергач оттолкнулся лопатками от теплого колеса. Встал. Размял колени, плечи, пальцы.
— Ты б, Вить, не лежал на земле, а? Застудишь спину или, того хуже, почки. Да и пальто не стоило бы пачкать.
— Хрен с ними, с пальто и с простудой. Кидай блокнот!
— Лови. Развлекайся чтением, а я «прослушаю ручку», отвлекусь немного от острого желания выкурить последнюю сигарету.