Зайчик Марк. Долг Карабаса

Зайчик Марк
Долг Карабаса

   Марк Зайчик
   Долг Карабаса
   Рассказ
   А дело было в Тель-Авиве, еще тогда...
   С едва намеченной черной бородой, скорее офицерскими, чем сержантскими усами, высокой шеей, наполненный другой жизнью, с тенью, возникшей у правой ключицы от поворота головы, хорошего роста, не усталый, с пронзительным, так называемым мужским взглядом, с совершенным семитским, не стертым профилем патриция, этот юноша был очень похож на персидского исламского боевика страстного шиита, отважного безумца, без семьи, без прошлого, с сомнительным будущим, согласно религиозной легенде - в раю, в окружении традиционных семидесяти девственниц со змеевидными голыми руками в газовой ткани. Его звали Давидом, как выяснилось позже.
   Он уверенно вошел в помещение, не жмурясь от яркого, сильного света, не смущаясь вниманием незнакомых людей. Он был явно раздражен оттого, что нужного ему человека никак нельзя было найти в этой суматошной, как бы русской редакции, которая располагалась в большом простом несовременном девятиэтажном доме на третьем этаже. Через пустую реку напротив редакции был Дворец спорта с огромной автостоянкой. Газета была многостраничной, влиятельной, солидной. На первом этаже здания находился штаб политической организации, в которой принимали участие молодые и средних лет люди обоих полов, трех религиозных конфессий, граждане этой страны, борцы за права человека и за его свободу. Демократизм их был агрессивен. Они, казалось, воплощали собою известный девиз - "добро должно быть сильным и опасным для врага".
   Напротив входа с охранником находился большой, на удивление тихо работающий гараж для американских машин. Все это юг Тель-Авива, господа, разномастное, разновеликое левантийское существование.
   Вошедший юноша никакого отношения к газетному делу не имел.
   Несмотря на его красоту, рост, смуглость, даже женщинам на него было тяжело смотреть, так как энергия, исходившая от этого парня, заставляла смущаться самых откровенных кокеток, которых и в этой редакции было немало. Одна из них сидела недалеко от входа, с красным цветком в по-испански стянутых назад волосах, и что-то лениво и как бы вкрадчиво выстукивала двумя указательными пальцами с сизым маникюром на ногтях на дребезжащем компьютере. Можно было представить, что ею описывается любовный случай, что-нибудь вроде: "Он взял ее за локти, притянул, к себе, пылающую дщерь Сиона..." и так далее. Ей явно было что сказать на эту тему. Можно было из-за ее плеча прочесть на экране заголовок: "Еще раз о фракционной дисциплине в Партии Труда. Ева Менделева".
   Все присутствовавшие уже потеряли интерес к парню и продолжили свое прежнее занятие: кто прял, кто жал, а кто, так сказать, на дуде играл - только компьютеры гудели. Девица же эта, несмотря на неприступный балетно-испанский вид, а может быть, именно благодаря этому, была добра, сострадательна даже к малой чужой тревоге и боли. Что подтвердилось позже.
   - Кого вы ищете? Может быть, я смогу вам помочь? - спросила она, не поворачивая головы, у вошедшего.
   - Я ищу Карбаса Виктора Михайловича, - сказал юноша хриплым злым голосом и еще больше стал похож на перса.
   - Карабаса, простите, Карбаса сегодня нет, он на интервью, - сказала девушка. Она была в свободном цветастом платье, как бы под цыганку. Ее маленькие тугие уши, совершенной формы спящего недельного зародыша, дрогнули, и она наконец повернулась к нему.
   - Вообще-то он уже не вернется сегодня, а вы по какому вопросу? - спросила она кротко.
   - Личному, - сказал парень.
   - Долги? - сказала девица.
   - Что долги? - не понял пришедший. Устойчивый ровный гул одиннадцати компьютеров, включенных в так называемом деске ежедневной газеты, разговоры семи корреспондентов, трех графиков и одного спецкора, похожего и на аспиранта, и на бандита с большой дороги, - все это напоминало по силе высвобожденного децибела шум инструментального цеха. Все сидели за одним огромным столом. Устаревший радиоприемник фирмы "Сони" с беспрерывно бегущей по часам сводкой новостей создавал вместе с их разговорами вкрадчивую и опасную атмосферу интима вечеринки, тельавивскую газетную душную ауру.
   - Ну, Витя вам должен деньги? - сказала она.
   - Нет, почему вы спрашиваете?
   - Он вообще многим должен, - сказала она, не без труда отводя от него глаза.
   За стеклянной стенкой прошел по коридору редактор этого ежедневного издания под названием "Голос репатрианта СНГ". Это был человек самостоятельный, глядящий под ноги, широкогрудый, в клетчатой рубашечке, с фразой наготове: "Мы - газета коммерческая". Еще он говорил: "Ты почему не пьешь, слушай, с ума можно сойти, если не пить". Но свое начальническое дело он знал хорошо и людей просекал насквозь, по давней привычке.
   Взглядом и голосом он мог убить человека насмерть, но, к счастью, не делал этого почти никогда, жизнь перестала заставлять его это делать.
   Редактор замедлил шаг, внимательно оглядел, не моргая, пришедшего светлыми глазами и прошел мимо с неподвижными, как бы поднятыми для обороны плечами и согнутыми в локтях для сокрушительного удара веснушчатыми руками. Своим прошлым он, в принципе, искупил и свое настоящее, и даже будущее.
   - Ух какой, кто это? - спросил юноша, поежившись.
   - Это наш главный, Альберт Аркадьевич, - сказала Ева, - неужели не слышали?
   - Не слышал, я всего три часа как приехал из-за границы, - сказал пришедший.
   И только тут Ева разглядела его рубаху с длинными рукавами и шелковый французский галстук от Пьера Кардена, клетчатый пиджак, перекинутый через локоть.
   - Пойдемте, я сделаю вам чаю с сахарком, - сказала она и поднялась. Она была видная девушка и, как говорили когда-то морщинистые пьяненькие бабки, ближе к вечеру, после работы на торфянике в псковской рыбацкой деревне, "гладкая". В том совхозе русые парни и разгоряченные рослые девушки пили на танцах брагу из бочки - ковшиком. У девиц были сладковатые, вероятно от этого напитка, сильные шеи и круглые литые плечи.
   - Меня Евой звать, - сказала она и подала ему руку.
   - Да, - сказал юноша утвердительно.
   По коридору они прошли, задевая стены и друг друга, в кухню, похожую на отмытый аквариум без воды, и Ева сделала ему чаю в кружке с одной неполной ложкой сахарного песку.
   - Вы что, культурист? - спросила она.
   - Я служил в армии, на досуге крутил на турнике "солнце" в Рязани, сказал парень.
   - И стали таким здоровым, в результате?
   - Я не так здоров, как кажусь, у меня есть серьезные недостатки в здоровье, вот справа в ребрах проблема, - сказал парень, бесшумно глотнув чайку. Он немного успокоился, повеселел.
   В окне по главному шоссе неслись в одну сторону в четырех рядах, огороженных бетоном, разнообразные машины. Между южным и северным направлениями дороги лежала пересохшая речка под названием Аялон - в камне и бурьяне. Без воды.
   В кухню вошла быстрыми шагами маленькая девушка, аккуратная, сдержанная, остриженная почти наголо, в испачканных синей тушью руках она держала кружку, за правым плечом висела тяжелая сумка фотографа.
   - Здравствуйте, - сказала она, жмурясь от солнца.
   - Это наш фотохудожник Дина, а это... - замялась Ева.
   - Давид, - сказал парень, - я только что прилетел сюда.
   - Можно, я вас сфотографирую, Давид? - сказала Дина, приглядываясь к его лицу сбоку.
   - Если вы позволите, то нет, может быть, потом, я ищу Карбаса Виктора Михайловича. Вы с ним знакомы? - спросил Давид.
   - Да, конечно, только его сегодня нет, кажется, так, Ева? - Девушка наливала воду, склонясь к кипятильнику, и оттого, наверное, краснея. Потом она вышла, стараясь выглядеть еще меньше, хотя даже на первый взгляд было видно, что девица сложена очень складно, полновесно и даже изысканно.
   - Вот эта травести - личная, близкая подруга Вити, - сказала Ева, - но мне кажется, что ненадолго. Отдельные признаки говорят, что плохи ее дела, у Дины есть основания для тревоги.
   - Ему лет-то сколько, пятьдесят пять, кажется? - спросил Давид.
   - А вы не знаете? Через два месяца будет пятьдесят шесть, - с оттенком гордости за возраст Карбаса или знание его сказала Ева хрипловато, послушайте, а вы кто? Вы не лихоимец, случаем?
   - Нет, у меня к нему просто дело, я его и не видел никогда, Карбаса, ничего не знаю о нем.
   - У него ноги нет, чтоб вы знали, правой, отрезали три года назад, что-то там сузилось в сосудах из-за никотина, я не знаю точно, ну они, врачи то есть, и отрезали по колено, как не было, - сказала Ева.
   - Ничего себе,- сказал Давид и прихлебнул чайку, глядя на девушку на фоне окна с жужжащим от уличного движения стеклом.
   - Надо на час назад часы перевести, если вы из России, - сказала она.
   - Я на два в аэропорту перевел, чтобы наверняка было, и вообще они стоят батарейка кончилась, у нас дома с мамой трое настенных часов, так одни идут вперед, другие назад, а третьи стоят на без пяти час уже год, - сказал Давид.
   - А что, эти часы из Гонконга, такие легкие, в цветках? - быстро спросила Ева.
   - Да, а откуда вы ...
   - Карбас прислал их вам с мамой? У него же был часовой магазин, как я сразу не догадалась.
   - О чем? - спросил Давид.
   - Что вы его сын, - сказала Ева.
   - Так мне сказала мама, - объяснил Давид, - я его никогда не видел - он уехал до моего рождения.
   Сам же Виктор Михайлович Карбас, по кличке Карабас, в это время, стуча каблуками и прочнейшей английской тростью малинового цвета по асфальту, обойдя вскрытый заспанными работягами тротуар, озираясь все еще прекрасными темными глазами хищника, напористо входил в небольшой ресторан недалеко от редакции. Хозяин этого места, в суровых чесучовых брюках, в фартуке, с могучими среднеазиатскими руками, заштрихованными волосом до обнаженных локтей, уже суетливо бежал ему навстречу, скаля золотые зубы.
   - Как не совестно, Витя, где ты пропал, а, Витя? - спрашивал он, целуя гостя в щеки. Его полное лицо выражало радость, глаза сияли, он, кажется, любил Карбаса. Карбаса этого вообще люди всех полов часто и необъяснимо любили.
   - Меня должны ждать здесь, - тихо сказал Карбас хозяину.
   - Да, во втором зале, не волнуйся, все чисто, я проверил, Анзор тоже здесь, - сказал хозяин так же тихо.
   Карбас проворно поднялся по трем ступеням во второй зал, поменьше метражом, поэлегантней, со столиками у беленых стен. В самом углу, за неряшливой пальмой в белоснежной кадке сидели два человека в расстегнутых пиджаках. Один постарше, рассеянный, другой помоложе, собранный и злой. Горела свеча в стеклянном колпаке, отбрасывая густую тень.
   - Здравствуй, Виктор, садись, - сказал молодой, лет двадцати девяти, светлоглазый мужчина с золотыми цепями на шее и руках. Ему подходили его клички "Пленник" и "Ларс", которые вслух произносились очень редко. Вообще о нем говорили мало - внушаемый им страх был много сильнее любопытства и злословия.
   - Что скажешь, Виктор? - спросил молодой, когда Виктор уселся, глубоко вздохнул и закурил - в такой очередности.
   - Ничего нового, все то же и так же, а вы как, Дмитрий? - сказал Виктор. У него был наполненный, сильный голос.
   - Когда ты должен был отдать? - задал вопрос молодой, глядя перед собой и тщательно прожевывая жареное мясо. Второй мужчина, сидевший по правую руку от "Пленника", был постарше, но все равно моложе Карбаса. Шея его коротко и мощно соединяла затылок и спину. Лицо его и тело были сложены по единому принципу кратко и конструктивно. В нем ощущался сдержанный механизм силы.
   - В понедельник, - нервно сказал Карбас.
   - А сегодня что? - спросил молодой, прекратив жевать.
   - Сегодня четверг, но ты пойми, Дима... - быстро заговорил Карбас, но был прерван коротким резким ударом кулака в лицо. Бил немолодой "конструктивист", молча, без замаха, чуть привстав со скрипнувшего стула. От движения задралась пола его пиджака, показав мускулистую, профессиональную талию.
   - Он тебе не Дима, запомни, а Дмитрий Вениаминович, - негромко сказал "конструктивист" Карбасу, - повтори, скотина.
   - Дгиткий Бени...ч, - вытирая салфеткой кровоточащие нос и рот, сказал Карбас.
   - Вот, хорошо. Когда будут деньги? - сказал "конструктивист". Молодой напряженно доедал мясо, хрустели его челюстные суставы.
   Подошел встревоженный хозяин вместе с молодым, каким-то развинченным, длинноруким, небритым парнем в комбинезоне на лямках.
   - Что случилось, господа? - спросил он. - Что тебе принести, Витя? Анзор, принеси полотенце.
   - Погоди, на, возьми, оставь нас, все спокойно, - сказал молодой, протягивая несколько купюр ресторанщику. Тот деньги не взял, но сказал с хрипотцой:
   - Еще не наели ничего, не напили, платить рано.
   - Платить никогда не рано, Осип, возьми своего хлопца, чтоб не маячил, иди, деньги не забудь, а мясо жестковато, - сказал молодой миролюбиво, - что вмешиваться в чужие дела?
   Осип внимательно посмотрел на Карбаса и, повернувшись, ушел на кухню правым плечом вперед.
   - Рекогносцировку делает, говнюк, - сказал тот, что постарше, и протянул свою салфетку Карбасу, - утрись, Витек, справа возле уха капля.
   Мирный тон воодушевил Карбаса, и, промокнув салфеткой яркие губы, он сказал как бы с новыми силами:
   - Если бы вы меня дослушали, Ди... простите, Дмитрий Вениаминович, то поняли, что я готов на бартер.
   - На что, Витя? - не понял молодой, даже перестав жевать.
   - На бартер. Я оказываю вам услугу, равную сумме долга, - сказал Карбас.
   - Да ты рехнулся, Витя. Сколько у него там долга? - спросил молодой и продолжил есть.
   - На сегодня, подчеркиваю - на сегодня восемьдесят три тысячи долларов, внятно сказал тот, что постарше.
   - Как восемьдесят три тысячи?! - ужаснулся Карбас.
   - С ноль-ноль часов вторника включен счетчик, по стандарту, нам лишнего не надо, мы люди честные, - объяснил тот, что постарше, - где ты найдешь такую услугу, Витя?
   - Я думал что-нибудь написать о вашей фабрике, - расстроенно сказал Карбас.
   - Оду о фабрике бисквитов. Оставь, не надо шуток, Витя. Я принимаю твой бартер, но на других условиях. Ты отвезешь посылочку в Москву, передашь ее там с рук на руки одному человеку, и я спишу твой долг и добавлю еще десять штук за, так сказать, разницу во времени, - сказал молодой. Он был не чужд юмора и интереса к прекрасному, и ежегодная литературная премия под названием "Нурга" (его старшую дочь звали Нурит, а младшую Галит) ежегодно вручалась самым одаренным и достойным членам местного Союза писателей, его русскоязычной знойной секции. Четыре года назад сам Карбас тоже был среди соискателей этого приза за художественное эссе под названием "Город, который всегда с тобой", но не преодолел последнего этапа в лице профессора Залмана Бартока. Тот, пригладив ладонями виски и затылок, покряхтев, непонятно сказал, что "это, конечно, замечательно, но невозможно по сути". Премию отдали Роману Карнеги "за многолетнюю плодотворную поэтическую деятельность". Тот воспринял приз как должное, в отличие от Карбаса, он был уверен в себе, в своем даровании.
   - Какая посылка, Дима? - тревожно сказал Карбас.
   - Обычная, четыре с половиной кило в расфасовке по пятьсот граммов, ответил "Пленник". Он был очень хорош собой - сдержанный, прямоплечий, с прохладным взглядом, мыслящий категориями большого бизнеса, красавец, у которого все впереди. Близкие иногда звали его Ларсом. Он отпил минеральной воды "Эйн-Геди" и вернул бокал на стол перед собой. "Конструктивист" смотрел в окно, в отдернутую двойную занавесь из восточногерманского тюля. Многое в этом заведении говорило о времени выезда хозяина из советского края в этот, как бы похожий. Дворик в окне, с платаном посередине и передвигающейся по непрямой диагонали уличной кошкой, был облит послеобеденным солнцем, как расплавленным шоколадом торт хорошего парижского кондитера - густо, вкусно и ровно. Провисшая веревка с висевшими на ней одинокими брюками из грубого полотна была существенной частью интерьера, украшенного настенной черной славянской надписью: "Я умираю по тебе, Роза, блядина".
   - Послушайте, Дима, Дмитрий Вениаминович, я не гожусь для этого дела, я нервный человек, плохо хожу, меня распознает первый пограничник, - сказал Карбас, крутя на своем левом запястье японские часы.
   - Ты можешь заплатить, если не хочешь ехать, Витя, - сказал молодой, никто тебя не заставляет. Я хотел тебе помочь, а ты кривишься. Другие умоляют меня: "Дай поездку, Ларс, дай", но я не соглашаюсь, берегу для своих. А свои, видишь, Котя, не соглашаются, кривятся, нервы у них плохие, Котя. Иди, Витя, разговор закончен, готовь деньги, я устал от тебя.
   Карбас поднялся, взъерошенный, с грязным лицом, старый мужчина с жалкой мимикой, и заковылял прочь, позабыв проститься. У стойки Осип протянул ему стакан сока со льдом и влажную салфетку. Виктор Михайлович утерся, высморкался, выпил залпом сок и, махнув рукой, мол, "эх, ребята, жисть-жестянка", вышел, толкнув от себя дверь и кивком головы отбросив стайку зелено-желтых прозрачных мотыльков, суетливо порхнувших откуда-то сверху.
   Потом он пошел по улице, что-то беспрерывно бормоча от злости, как бы проговаривая проклятья в адрес своих врагов, стуча тростью с бессмысленным ритмом. Самое ужасное заключалось в том, что все это, все, что с ним произошло сейчас, ему несколько лет назад во время предыдущего личного кризиса, не столь кошмарного, но серьезного, уже снилось. Со всеми подробностями сегодняшней встречи в ресторане, болью, унижением, ужасом и так далее. Даже тычок Коти в лицо снился, пронзительные желто-синие молнии, вспыхивавшие в голове, вкус крови, запах страха и унижения, внимательный взгляд молодого, Котина кисть в крови.
   От него отскакивали в стороны прохожие; какая-то женщина, по виду секретарша, с голыми загорелыми ногами, в белой батистовой кофточке с платиновой, похожей на запятую, резковатой брошью от Паломы Пикассо, привыкшая давать ленивый отпор занудам из мужчин, сказала ему, что он "безумец, хам". Карбас прошел мимо, горько и гневно бормоча: "Съезжу в Москву, и все, и пошли вы все к черту, гады".
   Так Карбас добормотал, достучал, дотопал до редакции, которая хоть и не была ему родным домом, но прибежищем являлась. Он мог там продышаться, передохнуть, выкурить в коридоре сигаретку, хотя уже и из коридорчика стали гонять враги пассивного курения - к счастью, силы они еще не набрали. Он бы послушал там богатый рассказ об испанском клубном футболе из сиреневых уст толкового, но безумного знатока Сервантеса по имени Генрих Герман, у которого не было ресниц. Ему бы нашептал там сообразительный коллега про адюльтер дамы с фарфоровым, чуть плосковатым прекрасным лицом и человека, говорящего со странным акцентом фразу: "А шо-то вы сегодни не того, Виктор Михалыч, или мне кажетси?" Все буквы "г" в произношении соблазнителя были ласковыми, фрикативно-смягченными, как и его подход к женщинам: его можно было назвать едва обозначенным, вкрадчивым, но последовательно наступательным. Хотя он был, конечно, и надежным мужем, и нежным любящим отцом, и его интерес к посторонним дамам можно было назвать чисто умозрительным, за редкими, периодически встречавшимися исключениями.
   Ловлас, назовем его так, писал про биржу, про социологию, про жизнь, как говорится, за бугром, знал всех женщин без исключения от двенадцати до пятидесяти семи лет из так называемой русской общины, которая общим числом в тот год добралась до миллиона человек. Речь идет о трехстах тысячах дам приблизительно. Подчеркну, что Ловлас не всех их познал лично, но здоровался, переписывался, давал по телефону междугородные советы и так далее. Местнорожденных израильтянок он не знал лично совсем, так как иврит за годы жизни в городе Холон не выучил, это его заботило, но не смущало. С русским языком он кое-как справлялся посредством личного напора, хотя в письме его и слышался акцент.
   Три раза в неделю он поднимал нетяжелую никелированную штангу над головой в полуподвальном зальчике, чтобы, как он говаривал, не застывало. Руководил этими движениями Ловласа специальный тренер, бывший советский средневес, с татуированным орлом на необъятном плече, скучающий, расплывшийся человек, который говорил ему: "Спину держи, Фридрих, спину, не прогибайся". В остальной жизни Ловлас обходился без инструкторов. Карбас над ним подшучивал, счастливо найдя слабое место этого супермена - акцент.
   Карбас прошел до тупичка в коридоре и присел к столу с двумя стеклянными пустыми пепельницами, откинув больную ногу, а точнее, ее отсутствие, в сторонку. Он быстро закурил и, закрыв блекло-бирюзовые чуть узковатые глаза, выпустил струю дыма в полумрак низкого потолка.
   - Боже мой, Боже мой, за что мне все это, - отчаянно и очень тихо шептал Карбас, представляя происходящее с ним сном, который мог прийти к нему после, скажем, долгого неупотребления водки.
   - Но пью я ежедневно, а кошмары все равно не дают жить, сейчас инфаркт как схвачу, - бормотал Карбас, часто и с трудом дыша, и густой дым валил, казалось, из его ушей, носа, из-под рубашки и так далее.
   - Витя, - позвала его Ева, - Виктор Михайлович, смотрите, кто пришел к вам.
   Карбас медленно открыл глаза. Давид стоял рядом с Евой, они загораживали проход, и несколько человек нервозно топтались позади них, молчали, кривили лица. Все происходившее выглядело неловко и достаточно натянуто.
   - Кто? - быстро спросил Карбас. - Да вы не стойте на свету, не разглядеть, проходите, вон там людям загораживаете.
   Он подался вперед, толкаясь рукой с поднятым локтем о клюку, нарядно одетые люди в нежно и тяжело тканых итальянских галстуках из отдела сбыта и рекламы прошли по своим большим делам - плечами вперед мимо расступившейся пары, и Давид, сделав приставной шаг ногой в клепаном башмаке, сказал Карбасу:
   - Я приехал из Москвы, я - Давид, сын Ирины Натановны, мы с вами знакомы заочно, Виктор...
   Карбас наконец вскочил, быстро схватил парня за плечи и, судорожно обняв, громко пробормотал:
   - Ну, какой я тебе Виктор, какой Виктор? Скажи - отец, ну.
   Оттого, что Карбас все время ходил, грузно опираясь на трость, правая кисть его деформировалась, потемнела, стала похожа на руку инвалида. Этой рукой Карбас держал сейчас Давида за рукав прочной рубахи в клетку и повторял:
   - Додик, как я рад, Додик, мальчик мой.
   Людям, знакомым с ним, трудно было представить, что Карбас, беспардонный, резкий человек, может быть таким - старым, битым, расслабленным, готовым к рыданиям, с бритым еврейским лицом.
   Ева принесла Карбасу из кухоньки ледяной воды в стакане, и он жадно, залпом вылил ее в себя, в свою горящую расслабленную прорву, вздохнул и с легкой освобождающей улыбкой закурил:
   - Да, Додя, я рад тебе. Додя.
   Давид сидел возле него. Карбас заглядывал в его лицо, цепляясь за его локоть и изредка говоря:
   - Вот ты какой, а! Вот какой. Ты когда демобилизовался, Додя?
   Давид, поддернув рукав, обнажив никелевые мощные часы для ныряльщиков и пояснив Карбасу: "Твой подарок, помнишь?" - добавил, что "уже три дня, отец".
   Ева тоже взглянула на свои часы, тоже подарок Карбаса, вообще все в округе ходили в часах, так сказать, от Карбаса, и словно тень пробежала по ее упругому лицу. Сказав, что должна бежать и дописать свой труд о партийной дисциплине, а то у начальства будет инфаркт, она ушла от них. И ее неровный, леноватый шаг был похож на конную нарядную выездку, на прелюд Рахманинова, на завершенное лирическое стихотворение, только не на бег. Ева очень хотела узнать свой гороскоп, который ей по дружбе заранее выписывали девочки из приложения. Ее ланиты отчего-то пылали, а грудь вздымалась от необъяснимого волнения. Это ее удивляло, так как она уже полгода искренне думала, что страсти давно оставили ее душу и, так сказать, тело.
   Карбас смотрел ей вслед задумчиво, одобрительно, с большим личным уважением, с объективной гордостью за картину. Ева же, идя вдоль по коридору, не без удовольствия мотала Давидовы жилы на свои чресла, слушала их пронзительный звон, вязала из них спальный коврик.
   - Вера, перебрось мне Рака, пожалуйста, срочно, - сказала Ева, входя в первую залу под названием "деск". Вера в ответ кивнула, что поняла, мол, и исполню в мажорном ключе, подруга.
   Публицистка подсела бочком к компьютеру и дописала абзац, поставила точку, полюбовалась на буквы и русские слова, написанные ею в программе "лексикон" от 1985 года в свойственной только ей аналитически-прочной объективной манере для рубрики "Факт" на второй полосе. Статьи Евы очень нравились интеллигентным читателям и редакторам, да и ей самой. У нее было несколько постоянных адресатов и один, самый настойчивый, даже из далекой Хайфы. Она читала себя с уважением и относилась к себе соответственно. И даже когда интервьюируемые ею политики всего, как она сама писала, политического спектра отпускали Еве комплименты за неженское мышление и женские колени, эта девица находила в себе силы не слишком увлекаться этими могущественными, сильными и вульгарными, по ее мнению, людьми.
   - Они мне не нравятся, дорогая, - жаловалась она, вздыхая, все той же Вере с гороскопом. Та от волнения начинала протирать очки носовым платком из рукава:
   - Как же так, Ева, всем нравятся, а тебе нет. Никто?
   - Никто, - говорила Ева, - ну, нисколечко.
   Большие изыски сложения и красоты и какая-то малоагрессивная независимость позволяли ей вести себя так.
   Поставив точку, Ева начала детальное изучение своего гороскопа, который в последней фразе обещал ей прочную и ни к чему не обязывающую связь на этой неделе, а также успех в лотерее, опасное скольжение на шоссе в машине и проблемы с желудком. А также неожиданное поступление денег из неизвестного источника.
   - Вот хорошо, но на прошлой неделе было примерно то же написано, и ничего, в чем дело? - спросила она у Веры.