Жан Кристоф Гранже. Вчера

больше, чем я сам. Рвется перекрашивать обе комнаты, но с этим можно и
подождать.
Ян счастлив.
-- В первый раз я смог хоть что-то послать жене. Деньги, что ты мне
заплатил.
-- Бедняга Ян, я ведь тебе дал такую малость.
-- У нас дома это стоит вдесятеро больше, чем здесь. Жена купила на них
башмаки и одежку детям на осень. Надо же их прилично одеть к школе. Я
спрашиваю:
-- Как же ты теперь будешь обходиться совсем без работы?
-- Сам не знаю, Шандор.
-- Возвращайся-ка ты домой, так оно будет лучше.
-- Да не могу я. Надо мной вся деревня смеяться будет. Я их всех обещал
озолотить. Ох, если бы ты мог мне помочь, Шандор! Найди мне клиентов. Ты же
знаешь много народу. Сам видел, я умею делать ремонт, да и много чего
другого тоже. Могу, к примеру, садовником работать. Разводить овощи, фрукты,
декоративные деревья. Работать могу за гроши да за харчи, и того хватит.
Если буду при этом бесплатно жить в общежитии, то сумею посылать все деньги
жене.
Я нахожу для Яна кое-какие случайные приработки, но не могу от него
избавиться. Почти каждый вечер он является ко мне, мешает писать, мешает
спать. Читает мне письма от жены и детей. Жалуется на тоску по родине, на
разлуку с семьей.
И почти постоянно плачет. Утешить его можно только одним -- картошкой с
салом. Набив брюхо, он отправляется на ночлег в свое общежитие с
двухэтажными нарами, где уже прочно обосновался и где считается, благодаря
давнему сроку проживания, кем-то вроде старейшины.
Когда он наконец уходит, я принимаюсь писать.
Они
Идет дождь. Холодный, мелкий, он сеет на дома, на деревья, на могилы.
Когда ОНИ приходят ко мне, дождь струями течет по их разложившимся,
разжиженным лицам. ОНИ глядят на меня, и холод становится сильнее, от него
не защищают даже мои белые стены. Да они и никогда меня не защищали. Их
надежность -- жалкая иллюзия, их белизна запятнана.
Вчера я вдруг ощутил прилив неожиданного, беспричинного счастья. Оно
нахлынуло на меня сквозь дождь и туман, оно улыбалось, парило над деревьями,
танцевало передо мной, окутывало меня.
И я узнал его.
То было счастье далеких дней, когда ребенок и я составляли одно целое.
Я был ребенком, мне было всего шесть лет, и я мечтал по вечерам в саду,
глядя на луну.
А теперь я устал. Эти, что приходят по ночам, высосали из меня все
силы. Сколько ИХ явится нынче вечером? Один? Или целая компания?
Если бы у НИХ по крайней мере были узнаваемые лица! Но нет, ОНИ все
расплывчаты, неявственны. ОНИ входят. ОНИ стоят и смотрят на меня. Потом ОНИ
говорят:
-- Почему ты плачешь? Вспомни!
-- О чем?
Тогда ОНИ начинают смеяться.
Позже я говорю:
-- Я готов.
Я распахиваю рубашку на груди, и ОНИ вздымают свои бледные, костлявые
руки.
-- Вспомни!
-- Я не могу.
Бледные костлявые руки поднимаются и падают. Кто-то плачет за белыми
стенами:
-- Вспомни!
Зыбкий серый туман витал над крышами, над жизнью. Ребенок сидел во
дворе и глядел на луну.
Ему было шесть лет, и я его любил.
-- Я тебя люблю, -- сказал я ему.
Но ребенок глядел на меня строго и недоверчиво.
-- Малыш, я пришел издалека. Скажи мне, зачем ты смотришь на луну?
-- Это не луна, -- обиженно ответил мальчик, -- это не луна; я смотрю
на свое будущее.
-- Я как раз оттуда, -- мягко сказал я ему. -- Там одни только мертвые,
грязные поля.
-- Ты врешь, ты врешь! -- закричал ребенок. -- Там есть деньги, и свет,
и любовь. Там сады, полные цветов.
-- Я пришел оттуда, -- мягко повторил я, -- там одни только мертвые,
грязные поля. И тут ребенок узнал меня и разрыдался.
То были последние его горячие слезы. Над ним тоже зарядил холодный
дождь. Луна исчезла. Мрак и безмолвие вошли в меня с немым вопросом: "Что ты
сделал с ним?"
Я устал. Вчера вечером я опять долго писал, прихлебывая пиво. Фразы
кружатся у меня в голове. Я думаю, эта писанина скоро погубит меня.
Как обычно, сажусь в автобус. Закрываю глаза. Мы подъезжаем к первой
деревне.
Старуха, разносчица газет, подходит к автобусу забрать свою пачку. Она
должна разнести газеты всем жителям деревни до семи часов утра.
В автобус садится молодая женщина с ребенком на руках.
С тех пор как я работаю на фабрике, никто еще не садился в автобус на
этой остановке.
Но сегодня в автобус садится женщина, и эту женщину зовут Лина.
Не та Лина, которую я жду в мечтах, а настоящая, реальная Лина, та
маленькая вредина Лина, что отравляла мне жизнь в детстве. Та, которая
замечала, что я ношу одежду и башмаки ее старшего брата, и объявляла об этом
на весь класс. Та, что делилась со мной бутербродами и печеньем, от которых
мне так хотелось отказаться. Но я был слишком голоден на переменах.
Лина говорила, что бедным нужно помогать, так учили ее родители. Вот я
и был тем бедняком, которого Лина выбрала для оказания помощи.
Я прохожу на середину автобуса, чтобы лучше рассмотреть Лину. Я не
видел ее целых пятнадцать лет. Она не очень-то изменилась. Все такая же
бледная худышка. Волосы ее слегка потемнели и собраны в хвост на резинке.
Лицо не накрашено, одета она отнюдь не элегантно и не по моде. Да, Лине
далеко до красавицы.
Она рассеянно смотрит в окно, потом ее взгляд падает на меня, но тут же
вновь устремляется в пустоту.
Она наверняка знает, что я убил ее отца, моего отца, нашего отца, и,
может быть, мою мать тоже.
Нельзя, чтобы Лина меня узнала. Она может донести на меня как на
убийцу. Конечно, с тех пор прошло пятнадцать лет, срок давности наверняка
вышел. А впрочем, что ей может быть известно? Знает ли она, что у нас с ней
общий отец? Что у нас был общий отец? Да и умер ли он?
Нож был длинный, но он с большим трудом вошел в плотное мужское тело. Я
нажимал изо всех сил, но мне ведь было всего двенадцать лет, я был тщедушен,
как голодный котенок, почти ничего не весил. Я понятия не имел об анатомии и
вполне мог ударить, не задев жизненно важных органов.
Доезжаем до фабрики, выходим.
Лину поджидает соцработница, она ведет ее в ясли.
Я вхожу в цех, включаю станок; он работает так рьяно, как никогда еще
не работал, он поет, он гудит: "Лина здесь, Лина здесь!"
За окном танцуют деревья, весело насвистывает ветер, резво бегут
облака, блестит солнце, погода лучезарна, как весенним утром.
Так, стало быть, это ее я ждал все эти годы! А я и не подозревал. Мне
казалось, я жду какую-то незнакомку, прекрасную собой, но несуществующую. А
появилась реальная Лина -- после пятнадцати лет разлуки. И вот мы
встретились: вдали от родной деревни, в другой деревне, в другой стране.
Утро пролетает как один миг. В полдень я иду обедать в фабричную
столовку. Там очередь, она двигается медленно. Лина стоит передо мной. Она
берет кофе и простую булку. Точно как я, когда приехал сюда и еще с
недоверием относился ко всей этой иностранной еде. Она казалась мне пресной,
безвкусной.
Лина выбирает стол на отшибе. Я сажусь за другой, напротив нее. Ем, не
поднимая головы. Боюсь взглянуть на нее. Кончив есть, встаю, уношу поднос с
грязной посудой и иду за кофе. Проходя мимо Лининого стола, заглядываю в
книгу, которую она читает. Она написана не на нашем и не на здешнем языке.
Похоже на латынь.
Я тоже раскрываю книгу и делаю вид, будто читаю, но никак не могу
сосредоточиться и на самом деле разглядываю Лину. Когда она поднимает глаза,
я тут же утыкаюсь в книгу. Иногда Лина долго смотрит в окно, и я понимаю,
что одно в ней разительно изменилось -- ее взгляд. У Лины моего детства
глазки были озорные и счастливые. Теперешняя Лина глядит хмуро, печально,
как и все мои знакомые эмигранты.
В час дня мы возвращаемся на фабрику. Лина работает в цеху на этаж выше
моего.
Вечером, когда мы выходим с фабрики, нас ждет автобус. Я вижу, как Лина
забегает в ясли и берет своего ребенка. Потом садится рядом с кондуктором, а
я позади, но не очень далеко от нее.
Лина вышла там же, где села утром. Я тоже выхожу и иду за ней. Она
заходит в маленькую деревенскую лавку, я тоже. Она молча указывает на
продукты, которые хочет купить, -- молоко, макароны, конфитюр. Значит, она
еще не говорит на языке этой страны. Или же она стала немой, болтливая
подружка моего детства.
Я покупаю пачку сигарет и опять иду следом за Линой. Теперь она меня
явно замечает. Но ничего не говорит. Она входит в трехэтажный дом рядом с
церковью. Я заглядываю в окно первого этажа. Там горит свет. За столом,
склонившись над книгами, сидит мужчина. Остальная часть квартиры погружена в
темноту.
Я обнаруживаю переулок, ведущий к лесу. Перехожу реку по узкому
деревянному мостику и шагаю по дороге до тех пор, пока не оказываюсь на
задах деревни. Сажусь в траву и пытаюсь определить, где находится дом Лины.
Вроде бы вон тот, но я не вполне уверен. От домов меня теперь отделяют река
и сады. Я смутно вижу, как за окнами движутся какие-то тени, но не могу
ничего различить.
Я думаю: если мне понадобится хорошенько разглядеть что-нибудь,
придется купить бинокль.
Возвращаюсь к дому, заглядываю в то же окно. Мужчина по-прежнему читает
за столом. Лина тоже здесь -- сидит в кресле и кормит малыша из бутылочки.
Не могу определить, мальчик это или девочка, но теперь знаю другое: у Лины
есть муж.
Я решаю ехать домой автобусом. Долго жду на остановке. По вечерам
автобусы ходят с большими интервалами. Возвращаюсь домой почти в десять
часов. Ян ждет меня у двери. Прикорнул на ступеньках и спит. Он спрашивает:
-- Где ты был? Я отвечаю:
-- Это еще что! Я тебе отчитываться должен? Ты-то что здесь делаешь?
Долго еще вы все будете мне надоедать?
Ян встает и тихо говорит:
-- Я тебя ждал... Опять нужен переводчик. Я отворяю дверь, вхожу в
кухню и говорю:
-- Убирайся. Уже поздно. Я хочу спать. Он бормочет:
-- Я голоден. Я отвечаю:
-- А мне наплевать.
Я выталкиваю его на лестницу, но он успевает сказать:
-- Ты нужен Еве на ближайшем суде. Она занимается иностранцами,
беженцами, всеми нашими делами. Она все время спрашивает о тебе. Я бросаю:
-- Скажи ей, что я умер.
-- Но ведь это неправда, Шандор. Ты же не умер.
-- Ничего, она поймет. Ян спрашивает:
-- С чего ты стал такой злой, Шандор?
-- Я не злой, я устал. Оставь меня в покое!
Я покупаю бинокль. И еще я покупаю велосипед. Теперь мне не придется
ждать автобуса. Я смогу ездить в деревню к Лине когда захочу, хоть днем,
хоть ночью. От города это всего шесть километров.
Я больше не преследую Лину на улице. После работы сажусь в автобус и
еду в город. А она выходит в "первой деревне" и больше меня не видит.
Кроме как в столовой.
И только позже, вечером, я еду смотреть на Лину в бинокль. Хотя
видеть-то особенно нечего.
Лина укладывает ребенка в детскую кроватку, потом они с мужем ложатся в
большую кровать и гасят свет.
Иногда Лина садится у окна и выкуривает сигарету, глядя прямо на меня;
но меня она не видит, она видит только лес.
Мне хотелось бы сказать ей, что я здесь, что я слежу за ней, что я
уделяю ей внимание в этом чужом для нее мире. Мне хотелось бы сказать ей,
что она не должна бояться, потому что я, ее брат, здесь, рядом и готов
защитить ее от любой опасности.
Где-то я читал или слышал, что у египетских фараонов идеальным считался
брак между братом и сестрой. Я с этим вполне согласен, хотя Лина мне только
единокровная сестра. Но других у меня нет.
Наступает суббота. По субботам на фабрике не работают. Я беру свой
велосипед и отправляюсь в Линину деревню. Наблюдаю за ней с мужем то со
стороны улицы, то со стороны леса. Вижу, как Лина одевается, берет маленькую
сумочку и идет к автобусной остановке. Она едет в город.
Я мчусь на велосипеде за автобусом. Дорога идет под уклон, и я поспеваю
за ним. Мы въезжаем на Центральную площадь одновременно. Лина выходит.
Направляется к парикмахерской. Я сажусь в бистро окнами на площадь и жду.
Через два часа Лина появляется, нагруженная разными покупками. Она
сменила прическу. Теперь у нее уложенные завитые волосы, почти как у
Йоланды. Я думаю: надо бы ей сказать, что такая прическа ей совсем не к
лицу.
Как я и предвидел, она садится в автобус. Я еду следом. Провожаю ее до
самой деревни, но только теперь шоссе идет в гору, и я добираюсь с
опозданием.
В эту субботу я забываю навестить Йоланду. И хотя в окнах Лининого
домика ничего интересного не видно, я остаюсь с ней до восьми вечера. Когда
я возвращаюсь к себе, до меня доходит, что я не успел ничего купить из
продуктов и у меня в холодильнике пусто. Я мог бы, конечно, заглянуть к
Йоланде, но предпочитаю пойти поужинать в кафе, в компании земляков.
И конечно, встречаю там Яна. Он сидит и пьет пиво в окружении других
беженцев, чей язык я не понимаю.
Ян объявляет им:
-- Это мой лучший друг. Присаживайся, Шандор. Они все мои приятели. Я
пожимаю руки приятелям, потом спрашиваю Яна:
-- Как же вы друг с другом объясняетесь? Ян смеется:
-- Это нетрудно. Объясняемся на пальцах.
И он делает знак официанту, показав восемь пальцев:
-- Пива!
Затем наклоняется ко мне:
-- Скажи, друг, ты заплатишь за эти восемь кружек?
-- Конечно. И за восемь порций сосисок с картошкой.
Официант приносит восемь тарелок с сосисками. Мои гости аплодируют,
когда я выкладываю кошелек на стол. Они шумно едят и заказывают еще пива,
кружку за кружкой.
В этот момент передо мной и возникает Йоланда. Я вижу ее в каком-то
тумане. Я уже слишком много выпил, а дым в кафе такой, что хоть топор вешай.
Я говорю Йоланде:
-- Давай садись.
-- Нет. Пошли отсюда. Я приготовила ужин.
-- Я уже поел. Садись и лопай сосиски. Мы тут с друзьями. Она говорит:
-- Ты.напился. Хочешь, я провожу тебя домой?
-- Нет, Йоланда. Хочу остаться здесь. И пить дальше. Она отвечает:
-- С тех пор как появились твои земляки, ты сильно изменился.
-- Верно, Йоланда, я сильно изменился. Даже не знаю, смогу ли стать
прежним. Для того чтобы в этом разобраться, нам нужно какое-то время не
видеться.
-- И сколько же времени?
-- Почем я знаю! Несколько недель или месяцев.
-- Хорошо. Я подожду.
Главная проблема состоит вот в чем: как мне познакомиться с Линой?
Странное дело: ни мастер ее цеха, ни соцработница не просят меня
послужить переводчиком в случае каких-то затруднений. Правда, работа на
нашей фабрике настолько элементарна, что ее можно объяснить и глухонемому.
Вот уже второй раз я говорю, что Лина, может быть, онемела. Она так
мало разговаривает. Собственно, она никогда и ни с кем не разговаривает.
Остается только подойти к ней в столовой.
Вообще-то я довольно легко завожу знакомства с женщинами. Но Лину я
боюсь. Смертельно боюсь, что она меня отошьет.
И все-таки однажды я решаюсь. Проходя мимо ее стола с чашкой кофе, я
останавливаюсь. И спрашиваю на нашем родном языке:
-- Хотите еще кофе? Она с улыбкой отвечает:
-- Нет, спасибо. Но вы садитесь. Я не знала, что вы мой земляк. Вы
из-за этого меня и преследовали?
-- Да, из-за этого. Меня интересуют все, кто приезжает из нашей страны.
Я хотел бы помогать им.
-- Не думаю, что нуждаюсь в вашей помощи. Кто вы?
-- Беженец, уже давний. Живу здесь пятнадцать лет. Меня зовут Шандор
Лестер.
-- Мне нравится имя Шандор. Моего отца тоже зовут Шандор.
-- Сколько лет вашему отцу?
-- Какое это имеет значение? Ему скоро шестьдесят. Почему вы им
интересуетесь? Я отвечаю:
-- Мои родители погибли во время войны. Вот я и думал, ваши живы или
тоже умерли?
-- Нет, они оба живы-здоровы. Я сочувствую вам, Шандор, по поводу
родителей. Меня зовут Каролина, но я не люблю это имя. Муж зовет меня
Каролой.
-- А я буду звать вас Линой. Она смеется:
-- А меня в детстве и звали Линой. Потом она спрашивает:
-- Ну и как вам живется в этой стране?
-- Да так, со временем привыкаешь. ,
-- Я вот никогда не смогу привыкнуть. Никогда.
-- Хочешь не хочешь, а придется. Вы ведь беженка. Приехали сюда по
доброй воле. И вернуться уже не сможете.
-- Нет, я не беженка. Мой муж получил стипендию для работы здесь. Он
физик. Мы проживем тут год, а потом вернемся на родину. Там я закончу
институт и стану преподавать латынь и греческий. А пока, на этот год, я
устроилась сюда, на фабрику. Стипендии мужа не хватает на жизнь. Я могла бы
остаться на родине, но муж не захотел разлучаться с ребенком. И со мной.
Я провожаю Лину до ее станка.
-- Не бойтесь ничего. Год пролетит быстро. Я вот работаю здесь уже
десять лет.
-- Это ужасно. Я бы не выдержала.
-- Никто не выдерживает, и все-таки никто от этого не умирает.
Некоторые сходят с ума, но такое бывает редко.
Вечером я жду Лину в автобусе. Она появляется с ребенком на руках. Я
спрашиваю, мальчик это или девочка.
-- Девочка. Ей пять месяцев. Ее зовут Виолетта. И прошу вас, не
преследуйте меня больше.
Назавтра в столовой я подхожу к Лининому столу со своим подносом.
Сажусь напротив нее.
-- Я больше не хожу за вами по улице. Но ведь мы можем обедать вместе?
-- Каждый день?
-- Почему бы и нет? Мы же земляки. Никого это не удивит.
-- Мой муж ревнив.
-- Он об этом ничего не узнает. Расскажите мне о нем.
-- Зовут его Коломан. Он занимается научными исследованиями. Каждый
день ездит в город и возвращается поздно вечером. И дома тоже много
работает.
-- Ну а вы? Вам здесь не скучно? Вы совсем не выходите, у вас нет
друзей.
-- Откуда вы знаете? Я смеюсь.
-- Я следил за вами. Вот уже много недель, как я веду наблюдение.
-- Даже по вечерам? Даже когда я дома?
-- Да, я смотрю в окно. У меня есть бинокль. Простите меня. Лина
краснеет, потом произносит скороговоркой:
-- Я верчусь как белка в колесе -- хозяйство, ребенок, магазины, работа
на фабрике.
-- Муж вам не помогает?
-- У него нет времени. Днем по субботам он сидит с малышкой, пока я
езжу за покупками в город. У нас в деревне не всегда найдешь все что нужно.
Я прерываю ее:
-- Там нет даже парикмахера. Жаль, что вы так обошлись со своими
волосами. Эта прическа вам совсем не идет. Лина сердито отвечает:
-- Ну это уж вас не касается.
-- Вы правы. Извините меня. Продолжайте.
-- Продолжать что?
-- Ваш муж занимается девочкой днем по субботам...
-- Ну не то чтобы занимается. Просто устраивает ее возле письменного
стола, а сам работает. Если она слишком уж докучает ему плачем, он дает ей
бутылочку с чаем, который я готовлю заранее. Вот и все. Он не пеленает ее,
не укачивает, позволяет ей поплакать. Он утверждает, будто это полезно для
младенцев.
Лина опускает голову, чтобы скрыть слезы. Помолчав, я говорю:
-- Вам все это, наверное, очень тяжело. Она отрицательно качает
головой:
-- Это ведь ненадолго. В начале лета мы уедем.
-- Нет!
У меня невольно вырвался этот крик. Лина удивленно спрашивает:
-- Как это "нет"?
-- Извините. Разумеется, вы уедете. Но мне больно думать о вашем
отъезде.
-- Почему же?
-- Это длинная история. Вы похожи на одну маленькую девочку, с которой
я расстался пятнадцать лет назад. Лина улыбается:
-- А, понимаю. Я тоже в детстве была влюблена в мальчика, моего
ровесника. Но однажды он исчез. Уехал в город с матерью. И больше их никто
никогда не видел.
-- Ни мальчика, ни его мать?
-- Ни того, ни другую. Впрочем, мать его вела дурную жизнь. Я очень
хорошо помню, когда они уехали, потому что как раз вечером того дня кто-то
напал на моего отца -- он шел домой, какой-то бродяга подстерег его возле
кладбища, ударил ножом и вытащил бумажник. Отец кое-как добрался до дома, и
мать долго ухаживала за ним. Она спасла ему жизнь.
-- И с тех пор вы не видели Тобиаша? Лина смотрит мне прямо в глаза.
-- Я не говорила вам, что его звали Тобиаш.
Мы неотрывно глядим друг на друга. Я начинаю говорить первым:
-- Вот видишь, Лина, я сразу тебя узнал. В первый же день, когда ты
села в автобус. Лина становится еще бледнее, чем обычно. Она еле слышно
шепчет:
-- Значит, это ты, Тобиаш? Почему же ты сменил имя?
-- Потому что я сменил одну жизнь на другую. И потом, мое имя казалось
мне таким дурацким.
На следующее утро Лина садится в автобус, но теперь уже сзади, рядом со
мной. Мы едем почти одни, пассажиров совсем мало. Никто на нас не смотрит,
никто нами не интересуется.
Лина говорит мне: ч
-- Я рассказала о вас... о тебе моему мужу. Коломану. Он рад, что я не
одинока на фабрике. Но я немного приврала. Умолчала о твоей матери. Сказала,
что ты мне дальний родственник и что ты сирота военного времени. Он хотел бы
познакомиться с тобой и просит, чтобы я пригласила тебя к нам.
Я отвечаю:
-- Только не так сразу. Нужно еще подождать.
-- Подождать чего?
-- Подождать, пока мы с тобой сами ближе познакомимся.
В полдень мы обедаем вместе. Каждый день. По утрам вместе ездим на
автобусе. По вечерам тоже.
Теперь мне приходится страдать только в выходные, когда мы не работаем.
Я прошу у Лины разрешения сопровождать ее в субботу, когда она ходит по
магазинам. Мы встречаемся на Центральной площади. Я иду с ней за покупками.
Несу ее сумки. Потом мы заходим в кафе, где собираются беженцы, и пьем кофе.
Затем Лина садится в автобус и возвращается в деревню, к своему мужу, к
своему ребенку. Я за ней туда не езжу.
Не хочется больше смотреть, как она что ни вечер ложится с мужем в
постель.
Остается заполнить чем-то воскресенье. Я говорю Лине, что буду ждать ее
каждое воскресенье в три часа дня на узком деревянном мостике по дороге к
лесу. Если она захочет погулять в той стороне с ребенком, я к ее услугам.
И вот я поджидаю ее там каждое воскресенье, и каждое воскресенье она
приходит.
Мы прогуливаемся втроем с ее маленькой дочкой. Стоит зима, и иногда
Лина привозит девочку на санках. Я затаскиваю их на взгорок, Лина с
Виолеттой скатываются вниз, а я бегу за ними.
Так вот мы и видимся с Линой каждый божий день. Я уже не могу
обходиться без нее.
Дни, проводимые на фабрике, становятся для меня днями радости, утренние
пробуждения -- счастьем, поездка на автобусе -- кругосветным путешествием, а
Центральная площадь -- центром вселенной.
Лина не знает, что я пытался убить ее отца, она не знает также, что у
нас общий отец. И, значит, я могу просить ее выйти за меня замуж. Здесь
никому не известно, что мы с ней брат и сестра. Лине и самой это неизвестно,
стало быть, к нашему браку нет никаких препятствий.
Детей у нас не будет, они нам не нужны. У Лины уже есть ребенок, а я
терпеть не могу младенцев. Впрочем, Коломан прекраснейшим образом может
увезти свою дочь с собой, когда поедет обратно. Там у ребенка будут и
бабушка с дедушкой, и родина, и все, что нужно для счастья.
А мне требуется лишь одно -- удержать Лину подле себя. В моем доме.
Благо квартира теперь чистенькая.
Я вытаскиваю веши из комнатушки, где собирался оборудовать рабочий
кабинет, и устраиваю там детскую на случай, если Лина и вправду решит
обосноваться у меня.
Иногда в полдень, после обеда, мы с Линой играем в шахматы. Я всегда
выигрываю. После пятой выигранной мною партии Лина говорит:
-- Ну конечно, нужно же тебе взять верх хоть в чем-нибудь.
-- Не понял?
Она сердито говорит:
-- В школе мы были с тобой на равных. С тех пор мы прожили порядочный
кусок жизни. Я стала преподавателем иностранных языков, а ты остался простым
рабочим. Я возражаю:
-- Зато я пишу. Веду дневник и сочиняю книгу.
-- Бедный Шандор, ты даже не понимаешь, что это значит -- сочинять
книгу. На каком языке ты ее пишешь?
-- На здешнем. Ты даже не способна прочесть то, что я пишу. Она
говорит:
-- На своем родном языке и то писать необычайно трудно. А уж на
чужом!.. Я отвечаю:
-- Я пытаюсь на нем писать, вот и все. А получится из этого что-нибудь
или нет, мне все равно.
-- Правда? И тебе безразлично, что ты так и останешься рабочим до конца
своих дней?
-- С тобой -- нет, не безразлично. А без тебя мне на все наплевать.
-- Ты пугаешь меня, Тобиаш.
-- Ты тоже пугаешь меня, Лина.
Время от времени, по вечерам в субботу, я вижусь с Йоландой. Мне
надоело следить за тем, как Лина ложится в постель с мужем, а теперь мне
опротивело и наше эмигрантское кафе.
Йоланда, напевая, возится на кухне, приносит мне виски со льдом; я пью
и читаю газету. Потом мы молча ужинаем, сидя лицом к лицу. Нам нечего друг
другу сказать. После ужина, если у меня есть желание, занимаемся любовью. Но
желания все меньше и меньше. Я только и думаю, как бы поскорее вырваться
отсюда, прийти домой и начать писать.
Я больше не пишу на местном языке свои странные истории, теперь я пишу
стихи на родном языке. Все они, конечно, посвящаются Лине. Но я не
осмеливаюсь показать их ей. Я не уверен в орфографии и хорошо представляю
себе, как Лина будет потешаться надо мной. Что же до их содержания, слишком
рано ей знать его. Она вполне способна отказаться от совместных обедов в
столовой и от воскресных прогулок.
Однажды в декабре, в субботу, Йоланда говорит мне:
-- На Рождество я пойду к родителям. Ты можешь встретить праздник с
нами. Мои давно уж хотят с тобой познакомиться.
-- Возможно, я и приду.
Но вот в понедельник утром Лина сообщает мне, что ее муж хочет
пригласить меня к ним на встречу Рождества.
-- Приходи со своей подружкой. Я качаю головой:
-- Будь у меня подружка, я бы не проводил все субботы и воскресенья с
тобой. Я лучше приведу приятеля.
Йоланде я говорю, что приглашен вместе с Яном к землякам.
Да, именно так, я веду с собой Яна, очень уж мне хочется посмотреть на
физиономию великого физика, встречающего Рождество в компании моего друга,
этого деревенского дурачка!
Однако я ошибся.
Коломан принимает нас с распростертыми объятиями. Он тут же по-свойски
тащит Яна в кухню, наливает ему пива и делает все, чтобы он чувствовал себя
как дома.
Я так часто изучал этот дом снаружи, что теперь с удовольствием
оглядываю его изнутри -- комнату окнами на улицу, другую, выходящую в сад и