Жан Кристоф Гранже. Вчера

лес. Между ними кухня. Ванной нет. Центрального отопления тоже нет, комнаты
отапливаются углем, а кухня дровами.
Я думаю, что Лине будет гораздо лучше у меня, чем здесь.
Она хлопочет в передней комнате, накрывая на стол там, где обычно
занимается Коломан. Сегодня он убрал со стола все свои книжки.
В комнате стоит наряженная елка, внизу разложены подарки. Рядом с
елкой, в манеже, играет девочка.
Коломан зажигает свечи, и девочка первой получает подарки. Разумеется,
они ей безразличны, ведь ей всего шесть месяцев. Я принес ей плюшевого кота,
а Ян -- деревянный волчок, который сам и выстругал.
Лина дает дочке бутылочку.
-- Мы сядем за стол, когда она уснет. Так нам будет спокойнее. Коломан
откупоривает бутылку белого вина, наливает, поднимает стакан:
-- Счастливого Рождества всем!
Я думаю о том, что у меня никогда не было елки. По-моему, Ян думает о
том же.
Лина укладывает ребенка в задней комнате, и мы приступаем к трапезе.
Едим утку с рисом и овощами. Приготовлено очень вкусно.
После ужина мы обмениваемся подарками. Ян получает нож с несколькими
лезвиями, штопором и открывалкой для консервов. Он страшно доволен. Мне
вручают авторучку, и я не знаю, как это понимать -- неужели намек со стороны
Лины? Да, наверняка это коварная насмешка.
Коломан обращается ко мне:
-- Карола мне сказала, что вы пишете.
Я смотрю на Лину, кровь бросается мне в лицо, я, наверное, покраснел
как рак. Мой ответ звучит в высшей степени глупо:
-- Да, но только карандашом.
Чтобы сменить тему, я быстренько вручаю Лине общий подарок от меня и
Яна -- набор для ликера, графинчик и рюмки. Купил его, конечно, я.
Лина начинает убирать со стола. Я ей помогаю. Мы нагреваем воду, Лина
моет посуду, я вытираю. Пока мы трудимся в кухне, из комнаты до нас
доносятся взрывы смеха. Ян и Коломан рассказывают друг другу всякие байки.
Я вхожу в комнату:
-- Ян, пора идти. Последний автобус через десять минут. На глазах у
Коломана я целую Лину в щеку.
-- Спасибо тебе, кузина, за этот прекрасный вечер. Ян целует Лине руку.
-- Спасибо, спасибо вам! Привет, Коломан! Коломан отвечает:
-- До скорого. Мне было очень приятно.
Всю праздничную неделю между Рождеством и Новым годом фабрика закрыта.
И нет больше совместных поездок и обедов в полдень. Еще до наступления
праздников я предупредил Лину:
-- Буду ждать тебя на мосту каждый день, с трех часов.
Когда не слишком холодно, я езжу туда на велосипеде. Если идет снег,
сажусь на автобус. Жду несколько часов на мосту, потом возвращаюсь домой и
пишу стихи.
К несчастью, у Коломана, верно, тоже отпуск, так как он теперь гуляет
вместе с Линой и ребенком. Увидев их, я прячусь за деревом и, пропустив
вперед, ухожу восвояси. Лина наверняка узнает мой велосипед.
За эту неделю Лина ни разу не появилась одна. И ни разу мне не удалось
с ней поговорить.
Может, Коломан что-нибудь заприметил во время рождественского вечера?
Теперь я предпочитаю рабочие дни выходным. Меня грызет тоска. Я иду к
Йоланде, но ее нет дома -- верно, гостит у родителей. Они живут где-то
неподалеку, но я не знаю их адреса.
Эмигрантское кафе тоже закрыто.
Однажды вечером я захожу к Паулю. Мне открывает Кати.
-- Здравствуйте, Шандор. Что вам угодно?
-- Да так, ничего особенного. Хотел поболтать с Паулем и вами.
-- Пауля нет дома. Он уехал. Исчез. Может, вернулся на родину, ничего
не знаю. Через несколько месяцев после смерти Веры я нашла письмо от него на
кухонном столе. Он писал, что любил Веру, понимаете, был влюблен в нее и
никогда не сможет себе простить, что уехал в отпуск со мной, оставив ее
одну. Писал, что Вера тоже его любила, что именно поэтому она и покончила с
собой, когда мы уехали отдыхать вдвоем, а ее бросили.
Я так потрясен, что могу только прошептать:
-- Сочувствую вам. Как же вы обходитесь без Пауля?
-- Прекрасно обхожусь. По-прежнему работаю в больнице и живу с
человеком отсюда, нет риска, что влюбится в мою младшую сестру, поскольку
она уже мертва.
И Кати захлопывает дверь. Остолбенев, я стою на площадке еще несколько
минут. В те времена я воображал, будто Вера влюблена в меня. Но я ошибался.
Она любила Пауля, мужа своей сестры. А с другой стороны, я чувствую
облегчение: значит, Вера ничего не ждала от меня.
Тридцать первого декабря я отправляюсь в центр беженцев, захватив с
собой несколько килограммов продуктов. Вхожу в просторную столовую. Люди
всех цветов кожи заняты украшением зала, подготовкой праздничных столов.
Бумажные скатерти, картонные стаканчики, пластмассовые приборы. Повсюду
разбросаны еловые ветки.
Завидев меня в дверях, все бегут навстречу с радостными криками:
-- Ян! Ян! Твой друг пришел!
Ян сажает меня на почетное место, рядом с кухней.
-- Как я рад, что ты пришел, Шандор!
И вот я принимаю участие в развеселом празднестве среди этих людей --
эмигрантов из известных, а то и неизвестных стран. Музыка, танцы, песни.
Беженцам разрешено пировать до пяти часов утра.
В одиннадцать вечера я тихонько сбегаю. Беру велосипед, качу в "первую
деревню". Сажусь на опушке леса. В доме у Лины темно.
Вскоре церковные часы отбивают двенадцать ударов. Полночь.
Начинается новый год. Я сижу на заледенелой траве, обхватив голову
руками, и плачу.
Наконец рождественские каникулы окончились. Лина снова моя, почти целый
день. Даже когда мы работаем, нас разделяет всего один этаж, и я могу в
любой момент пойти взглянуть на нее.
В первое рабочее утро, в автобусе, Лина сказала:
-- Прости меня, Шандор, я не могла выйти одна из дома. Коломан работал
целыми
днями, но, как только я начинала одеваться, чтобы выйти погулять с
Виолеттой, он заявлял, что ему тоже невредно подышать свежим воздухом.
-- Знаю, Лина, я ведь вас видел. Ничего страшного. К счастью, теперь
это кончилось. Все будет как прежде.
И тут Лина говорит чудесные слова:
-- Мне тебя не хватало. Я ужасно скучала дома. Коломан со мной
практически не разговаривает. Зарылся в свои книги. Даже на прогулке слова
лишнего не скажет. Вот я и думала о тебе. Мне было так грустно, когда я
замечала твой велосипед. А что ты делал все эти дни?
-- Ждал тебя.
Лина опускает глаза и краснеет.
За обедом в столовой она говорит:
-- Я тебя до сих пор не спросила, где ты оставил мать. Вы ведь уехали
вместе, правда?
-- Нет, я уехал первым. Не знаю, что с ней сталось.
-- Ее видели в городе на улицах. Извини меня, Тобиаш, но мне кажется,
там твоя мать вела ту же жизнь, что и в деревне.
-- У нее не было выбора. Но знаешь, Лина, мне очень хотелось бы забыть
эту часть моей жизни. Здесь никому не известно, откуда я взялся и как жил
раньше.
-- Бедный Тобиаш! Прости меня! Ты ведь даже не знаешь, кто твой отец.
-- Ошибаешься, Лина, это я очень хорошо знаю. Но это моя тайна.
-- Даже для меня?
-- Да, и для тебя. Особенно для тебя.
-- Может быть, потому, что я с ним знакома?
-- Да, потому что ты с ним знакома. Лина пожимает плечами.
-- Поверь, мне наплевать, что твой отец -- один из тамошних крестьян. Я
даже не помню их по именам.
-- Я тоже, Лина. Я тоже не помню их по именам.
Теперь мы с Линой можем наконец вспоминать нашу прошлую жизнь во время
прогулок или за обедом. Лина рассказывает:
-- В тот год, когда ты уехал, мы закончили обязательную среднюю школу.
Осенью меня отправили в город к маминой сестре. Мой старший брат уже жил в
городе, в бесплатном интернате. Мы каждое воскресенье встречались в доме у
тети. Мои родители тоже часто приезжали навещать нас. Они привозили
деревенские продукты -- ведь после войны в городе с едой было плохо. Два
года спустя мой младший брат, в свою очередь, поступил в бесплатный
интернат, тот, куда мой отец предлагал устроить тебя, помнишь? Ну а потом
мы, все трое, поехали в столицу, завершать образование в университете. Мой
старший брат стал адвокатом, а младший -- врачом. Ты тоже мог выучиться на
кого-нибудь, если бы послушался моего отца. Но ты выбрал бегство и стал бог
знает кем, заводским рабочим. Почему?
Я отвечаю:
-- Потому что только будучи бог знает кем, можно сделаться писателем. И
потом, так уж оно получилось; так, а не иначе.
-- Ты это серьезно, Шандор? Что нужно быть бог знает кем, чтобы стать
писателем?
-- Думаю, что да.
-- А вот я думаю, что писателем может стать только очень образованный
человек. И притом нужно много читать и много писать. А сделаться писателем
вот так, пописывая время от времени...
Я отвечаю:
-- Я не очень-то образован, но я много читал и много писал. Для того
чтобы стать писателем, нужно только писать и писать. Конечно, бывает, что
человеку нечего сказать. А иногда, даже когда есть что сказать, невозможно
выразить это на бумаге.
-- Ну так что же у тебя остается от всех твоих писаний?
-- Да ничего или почти ничего. Один-два листка с текстом и моей
фамилией внизу. И то редко -- я сжигаю почти все, что пишу. У меня пока не
получается писать как надо. Но когда-нибудь я напишу книгу, и уж ее-то я не
сожгу и подпишу своим именем -- Тобиаш Хорват. Все подумают, что это
псевдоним. А на самом деле это мое настоящее имя, но об этом знаешь только
ты одна, правда, Лина?
Она говорит:
-- Мне тоже хочется писать. Вот вернусь на родину, дождусь, когда
Виолетта пойдет в школу, и начну.
-- Что же ты будешь писать?
-- Не знаю. Может быть, историю великой несбывшейся любви.
-- А почему эта любовь несбыточна? Лина смеется:
-- Да не знаю я. Я ведь пока еще не начала писать.
-- Твоя книга будет лживой.
-- Откуда ты-то знаешь?
-- Знаю. Потому что тебе не все известно. И ты никогда не сможешь
написать нашу историю как надо.
-- А у нас, оказывается, есть история?
-- Да, Лина, есть.
-- История любви?
-- Это зависит от тебя, Лина. Разве что у тебя была еще какая-нибудь
великая несбывшаяся любовь.
Она с улыбкой отвечает:
-- Нет, чего не было, того не было. Но ведь я всегда могу ее придумать.
-- Нечего тебе придумывать. Я люблю тебя, Лина, а ты -- ты любила меня.
Мы останавливаемся. Виолетта спит в своей колясочке. Близится весна. Снег
тает, под ногами у нас жидкая грязь. Лина глядит на спящую дочку.
-- Да, Шандор, я тоже тебя люблю. Но ведь у меня есть муж. И она.
-- Не будь их, ты бы любила меня безраздельно? Ты вышла бы за меня
замуж?
-- Нет, Тобиаш. Я не могу быть женой фабричного рабочего и сама
продолжать работать на фабрике. Я спрашиваю:
-- А когда я стану знаменитым писателем и приеду за тобой, ты выйдешь
за меня? Она говорит:
-- Нет, Тобиаш. Во-первых, не верю я, что ты осуществишь эту свою мечту
-- стать знаменитым писателем. Во-вторых, я никогда не выйду замуж за сына
Эстер. Ведь твою мать когда-то подбросили в деревню цыгане -- воры и
попрошайки. А я родилась в приличной семье, и мои родители -- порядочные и
образованные люди.
-- Да, знаю. А у меня мать-шлюха, отца и вовсе нет, и сам я простой
рабочий. Даже если я стану писателем, для тебя я всегда буду никем, темным,
необразованным сыном деревенской потаскухи.
-- Да, это так. Я люблю тебя, но это все пустые мечты. Мне стыдно,
Шандор. Мне плохо, когда я с мужем, но и рядом с тобой мне тоже не по себе.
Все кажется, будто я обманываю вас обоих.
-- Но именно это ты и делаешь, Лина. Ты обманываешь нас обоих.
Я думаю: надо сказать ей все до конца, причинить ей такую же боль,
какую причиняет мне она, сказать ей хотя бы, что у нас с ней общий отец,
образованный, из хорошей семьи. Нужно бы высказать ей все это, но я не могу,
не могу причинить ей боль, потому что не хочу терять ее.
Муж Лины уезжает на два дня, чтобы участвовать в конференции. Я
предлагаю Лине:
-- Может, увидимся вечером? Она колеблется.
-- Я не хочу, чтобы ты приходил ко мне домой. И не могу приехать к
тебе, это слишком далеко, как я оставлю малышку одну? Знаешь что, подожди
меня на мосту. Когда Виолетта заснет, я выбегу на минутку. Приезжай часам к
девяти.
Я приезжаю в восемь. Прислонив велосипед к перилам моста, сажусь и жду,
как все прошлые вечера. Я мог бы ждать часами, да хоть целыми днями, если
нужно, -- ничего важнее у меня нет.
Глядя в бинокль, я наблюдаю за Линой. Она входит в заднюю комнату,
укладывает ребенка, тушит свет. Отворяет окно, выглядывает, закуривает
сигарету. Она не видит меня, но знает, что я тут. Она ждет, пока малышка
уснет.
Церковные часы отзванивают девять. Начинается дождь.
Спустя какое-то время Лина подходит ко мне. На голове у нее косынка, по
обычаю женщин нашей страны. Только моя мать не носила ни косынки, ни шляпы.
У нее были густые, великолепные волосы, пышные даже под дождем.
Лина бросается ко мне в объятия. Я целую ее в щеки, в лоб, в глаза, в
шею, в губы. Мои поцелуи мокры от дождя и слез. Я различаю слезы и на щеках
Лины -- на вкус они солонее, чем капли дождя.
-- Почему ты плачешь?
-- Я злая, я обидела тебя, Шандор. Сказала, что не выйду за тебя из-за
твоей матери. Но ведь это не твоя вина! Ты тут ни при чем. Ты вправе
рассердиться и больше не видеться со мной.
-- Я думал об этом, Лина, но у меня не хватило сил. Я в твоей власти. Я
не могу не видеться с тобой, я просто умру. Не могу обижаться на тебя, даже
когда ты мне причиняешь боль. Я знаю, ты меня презираешь, но люблю тебя так,
что перенесу и это. Только одно я не смогу перенести -- если ты уедешь на
родину вместе с Коломаном.
-- Именно это мне и придется сделать через несколько месяцев.
-- Я не переживу этого, Лина. Она нежно гладит меня по волосам:
-- Ну конечно переживешь, Шандор. И потом, ты ведь тоже можешь
вернуться, и там мы будем видеться по-прежнему.
-- Тайком? За спиной у твоего мужа?
-- Другого выхода нет. Если ты любишь меня, возвращайся. Что тебе
мешает?
-- О, много всего.
Я судорожно прижимаю Лину к себе и долго, бесконечно долго целую в
губы, а вокруг нас полыхают молнии, грохочет гром; во мне вспыхивает
невыносимый жар и миг спустя извергается наружу бурным потоком семени.
Дождь
Вчера я спал очень долго. Мне приснилось, будто я умер. Я видел свою
могилу. Она была заброшена, заросла сорняками.
Среди надгробий ходила какая-то старуха. Я спросил ее, почему она не
обихаживает мою могилу.
-- Это очень старая могила. -- ответила она. -- Посмотрите на дату.
Никто уже и не помнит, кто здесь похоронен.
Я взглянул. Это была дата текущего года. Я не нашелся что сказать.
Когда я проснулся, было уже темно. Не вставая с кровати, я видел небо и
звезды на нем. Воздух был прозрачен и мягок.
Я шел. Ничего больше не осталось, только ходьба, дождь, грязь. Мои
волосы, моя одежда, все вымокло насквозь, а башмаков у меня не было, я шел
босиком. Ноги у меня были белые, и эта белизна резко выделялась на черной
грязи. Облака были серые. Солнце еще не взошло. Было холодно. И дождь был
холодный. И грязь тоже была холодная.
Я шел. Я встречал других пешеходов. Они все шагали в одну сторону. Они
казались такими легкими, как будто совсем ничего не весили. Их ногам,
лишенным родной почвы, не грозили никакие раны. Это была дорога тех, кто
покинул свой дом, свою страну.
И эта дорога никуда не вела. Прямая и широкая, она не имела конца. Она
пересекала города и горы, башни и сады, не оставляя за собой ни малейшего
следа. Обернешься, а ее нет как нет. Она была только впереди. По обе ее
стороны тянулись бескрайние размокшие поля.
Время рвется на части. Где отыскать забытые пустыри детства? И
продолговатые солнца, застывшие в черной мгле? Где отыскать дорогу,
оборвавшуюся в пустоту? Времена года утратили всякий смысл. Завтра, вчера...
что означают эти слова? Реально только настоящее. Вот сейчас идет снег. А в
другой раз льет дождь. Потом восходит солнце или дует ветер. Все это --
настоящее. Этого не было вчера и не будет завтра. Это есть сейчас. Это есть
всегда. Все разом. Ибо все сущее живет во мне, а не во времени. И все, что
живет во мне, зовется настоящим.
Вчера я пошел на берег озера. Вода теперь стала совсем черной, густой и
черной, как чернила. И каждый вечер волны уносят с собою несколько забытых
дней. Они уплывают к горизонту, словно стремятся к морю. Но море далеко
отсюда. Все здесь так далеко.
Я думаю, что скоро выздоровею. Настанет миг, когда что-то сломается во
мне самом или где-нибудь в окружающем пространстве. И я воспарю в неведомые
выси. А на этой земле только всего и есть что урожаи, мучительное ожидание
да невыразимое безмолвие.
Я качу домой под дождем. Я счастлив. Я знаю, что Лина меня любит. Она
попросила, чтобы я вернулся на родину одновременно с нею и Коломаном.
Но мне этого не хочется.
Возвращаться на родину... к чему?
Опять работать на какой-нибудь фабрике? Но там уже не будет Лины, ни в
цеху, ни в столовой.
Она начнет преподавать в университете.
И перестанет меня узнавать.
Нет, она должна остаться здесь. Нужно, чтобы она осталась. С мужем, с
ребенком, мне это безразлично. Я только не хочу, чтобы она уезжала. Я знаю,
что она меня любит. Значит, она должна остаться.
Лина останется здесь, со мной. Замужем или нет, с ребенком или нет, все
равно. Мы будем жить вместе.
Поработаем какое-то время на фабрике, а потом я начну издавать книги,
стихи, романы, новеллы, и мы разбогатеем. Нам не нужно будет работать, мы
купим дом в деревне. Пожилая служанка, кроткая и добрая, будет вести наше
хозяйство. А мы станем писать книги, заниматься живописью.
Так потекут наши дни.
И нам больше не нужно будет бежать неведомо куда, ждать неведомо чего.
Мы будем просыпаться, только когда выспимся. Мы будем ложиться спать, только
когда захотим.
Одно лишь плохо: Лина со мной не согласна.
Она непременно хочет вернуться на родину. Уж не знаю зачем. На свете
столько разных стран!
Но если я поеду туда, то не удержусь и начну разыскивать свою мать во
всех городах, среди всех городских потаскух.
После нашей вчерашней встречи мне стало страшно: что скажет Лина? Она
настолько непредсказуема -- никогда не знаешь, чего от нее ждать.
На следующее утро она входит в автобус и, как обычно, садится рядом со
мной. На левой руке у нее девочка, правую она вкладывает в мою. Так мы и
едем до самой фабрики.
Погода прекрасная. В полдень мы обедаем, а потом выходим прогуляться в
парк. Садимся на скамейку. Вокруг ни души, мы молчим. Перед нами высится
огромное уродливое здание фабрики. А за ним такой прелестный пейзаж, какие
видишь разве только в туристических буклетах.
-- У тебя. В том чуланчике позади комнаты.
-- Чуланчика больше нет. Я устроил там детскую, чтобы поселить у себя
Лину.
-- Лина собирается жить у тебя?
-- Да, в скором времени.
-- Ты в этом уверен?
-- Уверен, но тебя это не касается. Ладно, можешь переночевать в той
комнатке, на ковре. Но только одну эту ночь, не больше.
Автобус подъезжает к "первой деревне". Как обычно, старуха берет свою
пачку газет. Входит Лина. Она садится рядом со мной, берет меня за руку, как
все прошедшие недели, и впервые кладет мне голову на плечо. Так мы и едем,
молча, до самой фабрики. Автобус уже остановился, но Лина не двигается.
Думая, что она спит, я легонько трясу ее за плечо. Она падает с сиденья.
Выхватив у нее ребенка, я кричу:
-- Позовите "скорую"!
Лину уводят в кабинет соцработницы, звонят в больницу. Женщина из ясель
забирает девочку.
Я сажусь вместе с Линой в машину "скорой помощи". Меня спрашивают:
-- Вы ее муж?
-- Да.
Я сжимаю Линины руки, пытаясь согреть их. На полпути Лина приходит в
себя.
-- Что случилось, Шандор?
-- Ничего серьезного, Лина. Просто ты упала.
-- А Виолетта?
-- Она в яслях, не беспокойся о ней. Она опять спрашивает:
-- Но что же со мной случилось? У меня ничего не болит, я себя хорошо
чувствую.
-- Да, конечно, ничего серьезного. Простой обморок. Вот и больница. Мне
говорят:
-- Возвращайтесь домой, мы вам позвоним.
-- У меня нет телефона. Я лучше подожду здесь. Тогда мне указывают на
соседнюю комнату:
-- Посидите там.
Это маленькая больничная приемная. Здесь сидит всего один посетитель --
молодой человек, крайне испуганный и взволнованный.
-- Я не хочу этого видеть. Они заставляют меня присутствовать при
родах, чтобы я увидел, как мучается моя жена. Но если я это увижу, то уж
никогда больше не смогу заниматься с ней любовью.
-- Вы правы, не ходите туда. Чуть позже его зовут:
-- Входите, роды начались. ,
-- Нет!
И он убегает. Я гляжу в окно, как он мчится через парк, прочь.
Я жду еще два часа. Наконец появляется молодой улыбающийся врач.
-- Можете спокойно ехать домой. Ваша жена не больна, она просто
беременна. Думаю, что завтра мы ее уже отпустим. Приезжайте за ней часам к
двум.
Вчера, покинув больницу, я так и не пошел на работу. Долго бродил по
улицам города, потом, к одиннадцати часам, сел на скамейку в парке напротив
университета.
В полдень из здания вышел Коломан, а с ним молодая блондинка. Они
прошли по парку, я за ними. Потом они сели на террасе кафе. Было уже
по-весеннему тепло. Они заказали еду, они болтали и смеялись.
Увидев Коломана с этой девицей, я испытал приступ ревности. По какому
праву он обманывает Лину, пока она работает на него! И по какому праву
увозит Лину на родину, если позволяет себе развлекаться с другими женщинами!
Я встаю и подхожу к столику Коломана.
-- У вас найдется свободная минутка? Он раздраженно спрашивает:
-- Что вам от меня нужно, Шандор?
-- Лина в больнице. Сегодня утром она потеряла сознание в автобусе.
-- Потеряла сознание?
-- Да. Я проводил ее в больницу. Там вас ждут.
-- А девочка?
-- Девочку оставят в яслях до возвращения вашей жены.
-- Спасибо, Шандор. Я скоро поеду в больницу. Сразу же после лекций. Не
очень-то он торопится. Спокойно завершает обед и возвращается в университет
вместе с девушкой.
А я еду в больницу. Врываюсь в палату к Лине:
-- Ваш муж скоро подъедет, сразу после лекций.
-- Ты больше не говоришь мне "ты", Шандор?
-- Мне холодно, Лина, мне очень холодно. Я чувствую, что теряю тебя. Ты
ждешь второго ребенка от Коломана.
На следующее утро мне приходится вновь ехать на автобусе, вновь
работать.
Вечером я прохожу мимо Лининого дома, чтобы посмотреть, вернулась ли
она из больницы. Во всех комнатах темно.
Проходит три дня, а Лина все еще не вернулась. Я не осмеливаюсь
обратиться в больницу, навестить Лину. Я ведь ей не муж, я для нее чужой
человек. Нас ничто не связывает, разве только моя любовь к ней. Разве только
то, что я ей брат. Но об этом знаю лишь я один.
На четвертый день я звоню в больницу. Мне отвечают, что Лина все еще у
них, ее выпишут только в следующее воскресенье.
В субботу после обеда я покупаю букет цветов. Я собираюсь передать его
Лине через медсестру, но потом думаю о ее муже, Коломане, и отдаю букет
первой встречной на улице.
В воскресенье с утра я жду возле больницы, прячась за деревьями в
парке. К четырем часам дня у подъезда тормозит автомобильчик соцработницы.
Вскоре выходит Лина, она садится в машину рядом с женщиной.
Коломан не явился за женой.
Вечером, заглянув в их окно, я вижу Коломана, как обычно склонившегося
над книгами в большой комнате. Лина возится с дочуркой в спальне.
В понедельник утром Лина входит в автобус. Она выглядит еще более худой
и бледной, чем обычно. Садится рядом со мной и плачет, схватив меня за руку,
вцепившись в меня.
-- Ах, Шандор, Шандор! Я спрашиваю:
-- Почему ты так долго пролежала в больнице?
Мне едва удается расслышать то, что она шепчет мне на ухо:
-- Мне сделали аборт, Шандор.
Я молчу. Я не знаю, что сказать. Я не знаю, доволен я или огорчен.
Крепко прижимаю Лину к себе. Она говорит:
-- Это ведь все из-за тебя. Из-за тебя, Шандор. Коломан решил, что это
наш ребенок, мой и твой. А ведь мы с тобой никогда не были близки.
-- Нет, Лина, никогда. Ты хотела оставить этого ребенка?
-- Шандор, ты даже представить себе не можешь, каково это, когда из
тебя вырывают твое дитя. Может быть, это был мальчик. И вот Коломан принудил
меня избавиться от него. Шандор, я больше не люблю своего мужа, я презираю,
ненавижу его. Кроме того, у него наверняка кто-то есть в городе. Он
возвращается все позже и позже. И мы решили развестись, как только вернемся
на родину.
Я говорю:
-- Тогда пусть Коломан возвращается один, а ты оставайся здесь. Можешь
переехать ко мне хоть сегодня, вместе с дочкой; все давно готово, и детская,
и наша комната, все там есть, даже игрушки.
-- У тебя есть детская комната?
-- Да, Лина. Я уже давно жду вас к себе. А потом я тебе сделаю
маленького мальчика, Лина. И вообще столько детей, сколько захочешь.
-- И мы будем отдавать их в ясли, пока сами будем вкалывать на фабрике.
-- А почему бы и нет? В яслях детям хорошо. Там они играют, заводят
себе друзей--приятелей.
-- Но не родных. Здесь у них никогда не будет родни -- бабушки с
дедушкой, дяди с тетей, кузенов.
-- Ну ясное дело, нельзя же иметь все. Коли уж ты покинул родину, нужно
приспосабливаться к чужбине. Но если ты меня любишь, ты согласишься.
-- Я люблю тебя, Шандор. Но не настолько, чтобы остаться.
-- А если я вернусь вместе с тобой, ты выйдешь за меня?
-- Нет, Шандор, нет. Прости меня, но думаю, что не выйду. Как я смогу
представить тебя моим родителям? Вот, знакомьтесь, это Тобиаш, мой муж, сын
Эстер?
-- Ну давай солжем. Они меня не узнают.
-- Лгать? Лгать всю жизнь? Моим родителям? Нашим детям? Всему свету? Да
как ты можешь предлагать мне такое?
Сижу дома в одиночестве. Смотрю на детскую комнатку, на игрушки, на
шелковый халат, который я купил для Лины.
Делать нечего. Я испробовал все средства. Чувство бессилия -- что может
быть ужаснее?! Теперь мне ничего не остается, как сидеть здесь -- тупо, без
единой мысли в голове, без единого желания, пить пиво, кружку за кружкой, да
курить сигарету за сигаретой.
Все кончено. Никогда Лина не придет ко мне. Скоро она уедет с мужчиной,