которого не любит. Я уверен, что она будет несчастна, что никогда больше
никого, кроме меня, не полюбит.
Спустя какое-то время я иду на кухню, чтобы перекусить. Достаю из
холодильника кусок сала. Беру доску и нож, чтобы нарезать его.
Отрезаю пару ломтиков и останавливаюсь. Пристально гляжу на нож,
зажатый в руке. Вытираю его, кладу во внутренний карман куртки. Встаю,
выхожу из дома и сажусь на велосипед.
Яростно кручу педали. Я знаю, что сошел с ума. Знаю, что это ничему не
поможет, но мне нужно действовать, нужно что-то сделать -- все равно терять
нечего. А Коломан заслуживает смерти.
Он должен понести наказание за то, что принудил свою жену освободиться
от ребенка, которого она носила, чьим отцом он был. Я бы предпочел, чтобы
этот ребенок был от меня. Но, увы, это не так.
В восемь вечера я стою перед Лининым домом. В передней комнате темно.
Лина, должно быть, в кухне или в спальне, с Виолеттой.
Улицы пусты. Ни одного прохожего. Я сажусь на ступени лестницы и жду.
Коломан появляется к одиннадцати часам, с последним автобусом. Я
преграждаю ему путь к двери.
-- Что вам нужно, Шандор?
-- Наказать вас за то, что вы заставили претерпеть Лину. Это был ваш
ребенок, Коломан, а не мой.
Он пытается оттолкнуть меня:
-- Убирайтесь отсюда, дурень несчастный!
Я выхватываю из кармана нож и вонзаю ему в живот. Мне не удается
вытащить его обратно -- Коломан, скрючившись, падает. Я оставляю его
валяться там, на земле. Сажусь на велосипед и еду прочь, стараясь не слышать
его жутких криков.
Лежу у себя на кровати, жду полицейских. Дверь я нарочно оставил
открытой. Так проходит вся ночь, я ни на миг не сомкнул глаз. И однако мне
совсем не страшно. Тюрьма или фабрика -- какая разница?! По крайней мере,
Лина теперь избавлена от этого мерзавца.
Наступило утро, а полицейские так и не пришли. Вместо них, к девяти
часам, входит Лина. Впервые она переступает порог моего дома. Она садится на
единственный стул в комнате.
Я спрашиваю:
-- Умер?
-- Нет. Он в больнице. И как только его выпишут, через несколько дней,
мы тут же уедем. На его крики сбежались соседи, они-то и вызвали "скорую".
Рана оказалась легкой.
Я молчу. Я думаю о том, что и впрямь не способен убить человека.
Она продолжает:
-- Коломан не стал давать показания против тебя. Но при одном условии:
после развода я должна оставить ему Виолетту. Мне пришлось подписать бумагу.
Он заявил, что на него напал какой-то неизвестный.
-- Ты не должна была подписывать, Лина. Я не боюсь тюрьмы.
-- Я хотела спасти тебя от тюрьмы, потому что я люблю тебя, Шандор.
Люблю больше, чем ты меня. Ведь если бы ты любил меня по-настоящему, ты бы
просто уехал отсюда, и я бы тебя забыла.
-- Но я-то не смогу забыть тебя, Лина. Никогда не смогу.
-- Ничего, встретил бы другую женщину...
-- Никакая другая не будет тобой, не будет Линой.
-- Меня зовут Каролина. А Лина -- одна из твоих вылумок. Наверное, всех
своих женщин ты зовешь Линой.
-- Нет, только тебя одну. И раз уж ты все потеряла, оставайся со мной!
-- Ты опять? Нет, ты просто безумен, Шандор. Ты принес мне одни
несчастья. Разрушил мою жизнь. Из-за тебя я лишилась двоих детей. Я больше
не хочу тебя видеть. Я хочу жить в той же стране, что и моя дочь. Прощай,
Тобиаш.
Она встает. Выходит. Затворяет за собой дверь.
Я так и не сказал ей, что я ее брат. Я так и не сказал ей, что пытался
убить нашего отца.
Что же до моей жизни, то ее можно рассказать в двух словах: Лина сперва
явилась, потом ушла.
Но мысленно я все еще говорю с ней:
-- Еще в детстве ты была злая и некрасивая. Мне почудилось, будто я
влюблен в тебя. Но я ошибся. О нет, Лина, я не люблю тебя. Ни тебя и никого
другого, и ничего в этой жизни мне не нужно, и не нужна сама жизнь.
Пассажиры корабля
Мне кажется, небо готовится к дождю. А может, дождь уже прошел, пока я
плакал.
Да, наверное так. Над моими ладонями воздух расцветился нежными
красками, и небо между мрачными облаками стало прозрачно-голубым.
Солнце все еще там, цепляется боком за горизонт, готовое упасть. Фонари
пустили корни в землю по обочинам.
Подбитая птица косо взметается в зыбком вечернем сумраке, но тотчас
бессильно падает к моим ногам.
"Я была огромной и тяжелой, -- шепчет она. -- Люди страшились моей
тени, что накрывала их с приходом вечерней мглы. Но я тоже боялась --
боялась падавших бомб. И я улетала далеко-далеко, но стоило опасности
миновать, как я возвращалась и долго кружила над трупами.
Я любила смерть. Мне нравилось играть со смертью. Взлетев на вершину
мрачной горы, я складывала крылья и камнем падала вниз. Но я никогда не
достигала дна пропасти.
Я все еще боялась. Я любила смотреть лишь на смерть других. А свою
собственную смерть я научилась любить позже, гораздо позже".
Я беру птицу на руки, глажу перья. Ее вольные крылья сломаны.
"Никто из твоих униженных друзей уже не вернется, -- шепчет она. -- Так
иди же в город. Там еще остался свет. Жестокий свет, который выпьет румянец
с твоих щек, свет, подобный смерти. Иди туда, где люди счастливы, ибо они не
знают любви. Они так ублаготворены, что не нуждаются ни друг в друге, ни в
Боге. По вечерам они крепко запирают двери домов и терпеливо ждут, когда
пройдет жизнь".
-- Да, я знаю это, -- говорю я раненой птице. -- Много лет назад я
заблудился в городе. Я ни с кем там не был знаком. И потому мне было
безразлично, где я нахожусь. Я мог бы быть свободным и счастливым, потому
что никого не любил.
Я остановился на берегу черного озера. Чья-то тень пронеслась мимо,
пристально глядя на меня. А может, то была поэма, что я безостановочно
твердил про себя, или музыка? Не знаю, никак не могу вспомнить. Я был
напуган. И убежал со всех ног.
У меня был друг. Семь лет назад он покончил с собой. Я не могу забыть
жаркий воздух последних летних дней и безнадежный плач лесов под осенним
ливнем.
"Зато я, -- шепчет раненая птица, -- я знаю волшебные поля. Окажись ты
там, ты бы забыл о своем сердце. В них не растут цветы, одни только высокие
травы колышутся, подобно знаменам, на этих счастливых бескрайних равнинах. И
тебе останется лишь промолвить: я хотел бы отдохнуть, о край вечного покоя!"
-- Да, я знаю это. Но вдруг пролетит тень? Картина, поэма, ария?
"Тогда взойди на гору, -- шепчет птица, -- а меня оставь умирать. Я не
в силах переносить печаль. Печаль жестов и скорбно-пепельных водопадов,
печаль рассвета, шагающего вдоль грязных, размокших полей".
На горе собрались музыканты. Дирижер прижал к груди свои черные крылья,
и музыканты начали играть.
Их корабль плыл по волнам музыки, струны-снасти развевались по ветру.
Крючковатые пальцы самого высокого из музыкантов впились в дерево
инструмента. Четверо других скинули свои фраки; их тела напряглись, колени
подогнулись, на вздувшихся жилах заплясали черные пауки.
В долине все еще звучал медный голос солнца, простые серые домики
паслись на лугу, когда самый умелый из музыкантов, что мечтательно бродил по
пшеничному полю, опустился на колени на вершине холма. И пел во чреве
корабля тот, кто был счастливей всех.
Другие не увидели костылей калеки-солнца. Картина налилась всеми
красками неба. В глазах зажглись еще не взошедшие звезды.
И тогда пассажиры с корабля подняли своих мертвецов на плечи, бросив
прощальный взгляд покидаемой земле.
Два года спустя после отъезда Каролины у меня родилась дочь Лина. А
через год сын Тобиаш.
По утрам мы отводим их в ясли. По вечерам забираем домой.
Моя жена, Йоланда, образцовая мать.
Я по-прежнему работаю на часовой фабрике.
В "первой деревне" никто теперь не садится в автобус.
А я больше не пишу