Жарден Александр. Зебра

   Вооружившись локоном Камиллы, Гаспар отправился в косметический магазин и подобрал женский парик точно такого же цвета; дома взял ножницы и худо-бедно придал ему форму прически своей жены, глядя на ее последнюю фотографию.
   Закончив эту работу, направился к молодой женщине, о которой в Лавале было известно, что она приторговывает любовью, и объяснил ей, чего хочет от нее:
   – Я хотел бы, чтобы вы надели это платье, эти чулки и этот парик, надушились этими духами и пришли ко мне сегодня в одиннадцать вечера.
   – За ночь это будет…
   – Нет, нет, я вовсе не собираюсь к вам прикасаться. Мне просто хочется, чтобы вы сделали вид, будто вернулись с родительского собрания в лицее, будто вы преподаватель. Понимаете?
   Девица посмотрела на него бархатным взглядом не первой свежести, изобразила исполненную печали улыбку и согласилась. Понимать и пробуждать иллюзорные мечты – это входило в круг ее профессиональных обязанностей. С тех пор как некий сутенер благоустроил ее на панели под уличным фонарем, все страдальцы мира искали забвения у нее между ног. Когда язык немеет, тело говорит само за себя, причем самыми нежными словами.
   И вот, прилично нагрузившись аперитивами у Альфонса, дабы слегка одурманить свое сознание, Зебра вернулся домой дожидаться Камиллу. Уже было совсем темно.
   – Сейчас придет Камилла, – вслух сказал он, как бы желая убедить себя в этом, потом спохватился: – Нет, придет шлюха, наряженная, как Камилла, моя любовь, моя вечная любовь…
   Следуя намеченному плану, Зебра прослушал записи с кассеты автоответчика. Выбрал одну: «Дорогой, сегодня я задержусь. У меня родительское собрание».
   Ах, этот голос, которого он не слышал уже… Гаспар не мог совладать с сердцем, колотившимся в груди, и, повинуясь желанию верить в предстоящую встречу, предался своему безумию.
   Он решил приготовить сюрприз Камилле – ужин при свечах. Охваченный нервной радостью, разбил два бокала, пока накрывал на стол. Лихорадочно суетился у растопленной плиты, жаря кролика, любимое блюдо Камиллы, снова и снова прослушивал магнитофонную запись, включил на всю катушку проигрыватель, откуда лилась крикливая музыка. В минуту просветления выпил глоток коньяку, повторил, потом еще четырежды опрокидывал рюмку. Чем больше спирта добавлялось в его кровь, тем сильней становилась уверенность, да, уверенность, что она придет.
   Когда часы пробили одиннадцать, Гаспар начал дрожать от нетерпения, удивляясь, почему Камиллы до сих пор нет.
   – Родительские собрания никогда не кончаются позже половины одиннадцатого, – услышал он свой голос.
   Еще стаканчик – и Зебра начал подозревать, не воспользовалась ли Камилла родительским собранием как предлогом, чтобы встретиться в гостинице с любовником, на этот раз уже не с ним. Однако дать волю ревности он не успел.
   В пять минут двенадцатого дверь отворилась. В дом вошла карикатура на Камиллу. Чулки сморщены, волосы уложены кое-как, облегающее платье готово было лопнуть на могучих ягодицах и – о ужас! – улыбка и глаза были совсем не те.
   – Простите меня, – пробормотал Гаспар, – но, пожалуй, я лучше поужинаю один. Вы свободны, идите домой. Вот деньги.
   Девица пересчитала банкноты и исчезла. Зебра долго сидел неподвижно, голова кружилась. Нет, никакая игра не спасет. Нельзя воссоздать реальность, сложив картинку из перепутанных кубиков. Он и в этом случае, как с Камиллой, согрешил гордыней.
   Времена года сменяли друг друга, но Зебре они казались чередой зим. Во всем разочаровавшись, он начал худеть. Мари-Луиза, не осмеливаясь давать ему советы, пробовала подкармливать его, но он ухитрялся отделываться от угощения, заявляя, что провизии у него больше чем достаточно. Каждое утро взвешивался, дабы убедиться, что процесс перехода в небытие идет своим ходом, подводил итог за неделю – и оказывалось, что жизнь его сократилась на несколько сот граммов.
   Переполненный горем, Гаспар объявил всем, кто пожелал его слушать, что смертельная болезнь вот-вот сведет его в могилу. Он испытывал отвращение к жизни и с мрачным удовольствием кашлял все больше и больше.
   Зебра немного оживал только в конце недели, когда Тюльпан и Наташа приходили навестить милую их сердцу детскую. Мари-Луиза наказывала Зебре, чтобы он не давал детям заподозрить неладное; однако, пережив воскресенье, он снова вручал себя терзавшим его демонам.
   У него уже не возникало никаких желаний. Возраставшая с каждым днем апатия подтверждала его уверенность в том, что он умрет, не дожив до седых волос. В детстве хиромантка сказала ему правду: его линия жизни не из тех, что дают право на красную книжечку, открывающую все пути.
   В субботу Наташе исполнилось восемь лет, и она с утра потребовала у отца, чтобы он сводил ее на рынок. В качестве подарка ко дню рождения она пожелала двенадцать букетов, подобрать которые хотела сама. Мысль ее заключалась в том, чтобы освежить могилы на кладбище Санси. Эта перспектива увлекала ее больше, чем любой другой подарок.
   И вот, когда пробило десять, они вдвоем отправились на рынок. Наташа опустошила лоток цветочника, нагрузила цветами отца и вдруг в упор спросила:
   – Почему ты не видишься с мамой, ведь вы любите друг друга?
   – Ты думаешь, она меня еще любит? – пролепетал озадаченный Гаспар.
   – Конечно.
   – Откуда ты знаешь?
   – Я это знаю, – только и сказала девочка.
   Затем добавила, бросив взгляд на прилавок торговца игрушками:
   – Если купишь мне маску Микки-Мауса, я тебе скажу, почему я знаю.
   Зебра уступил вымогательству дочери и купил две маски ее любимца: одну ей, другую себе. Свою она сразу же нацепила на лицо.
   – Итак? – спросил Гаспар. И Микки ему ответил:
   – Мне моя черепашка сказала. Знаешь, она со мной разговаривает, если я очень внимательно ее слушаю.
   Сняв маску, Наташа продолжала:
   – А теперь скажи мне правду. Почему вы не живете в одном доме?
   Подумав, Зебра пробормотал:
   – Наверно, потому, что мама не хочет со мной играть.
   – А я, наоборот, люблю тебя как раз за то, что ты единственный из всех пап надеваешь маску Микки!
   С этими словами она поцеловала отца и надела ему на лицо вторую маску. В то утро жители Лаваля могли видеть, как отец и дочь прохаживаются по рынку. На обоих была потешная маска Микки-Мауса.
   Прошли два сонных года, в течение которых Камилла довольствовалась тем, что любила детей да водила дружбу с романистами прошлого века. Лежала целыми днями, как земля под паром, ничем не занимаясь, никем не интересуясь. Несомненно, она наслаждалась застывшей тишиной будней после бури, вызванной Зеброй.
   Новости доходили до нее только через Тюльпана и Наташу, которые по-прежнему конец недели проводили у отца. Камилла соблюдала осторожность: высаживала детей у садовой решетки и уезжала так же молниеносно, как и приезжала. По словам детей, Мари-Луиза приняла на себя заботы о доме Мироболанов, присматривала не только за Альфонсом, но и за Гаспаром.
   Тюльпан первым предупредил мать об ухудшении здоровья Зебры. «Вид у него не свежий», – бросил он как-то за столом, будто речь шла о сардине. Недели через две Наташа затронула ту же тему: «У него в самом деле вид не свежий». Камилла поначалу пожимала плечами, подобно выгибающей спину кошке, и задавалась вопросом, в состоянии ли Гаспар симулировать болезнь, чтобы выманить ее из укрытия; но месяца через три нотариус стал действительно казаться «несвежим», иначе говоря, прогорклым, если не протухшим.
   Не прошло и семестра после первого замечания Тюльпана, как к Камилле заявился Альфонс. Он был мертвенно-бледен и поначалу не мог выдавить из себя ни слова. В воскресном костюме он задыхался: казалось, воротничок безнадежно мал для его могучей шеи. Камилла предложила ему развязать веревку, которую он именовал галстуком. Подобно моряку, которому встречный ветер затыкает рот, он, расстегнув воротничок, начал выпаливать бессвязные слова, глотая окончания фраз и размахивая руками, как будто под ним качалась палуба.
   – Да что это с ним? – прошептала Камилла. Альфонс разом выплеснул все гнездившееся в его груди отчаяние. Лицо его исказилось, словно от боли, он рухнул в кресло и заплакал. Как видно, он долго сдерживал эти мертворожденные рыдания, раз уж они так бурно вырвались из его груди.
   Камилла молчала, размышляя, стоит ли волноваться. Состояние Альфонса, безусловно, не могло управляться на расстоянии Зеброй. Что-то произошло или грозило произойти, какое-то страшное событие, ибо не так-то легко исторгнуть слезы из глаз Альфонса, обычно сдержанного в выражении чувств и скупого на откровенность.
   Утирая слезы с покрасневших глаз, он с превеликим трудом выдавил из себя слова, объяснявшие причину его неожиданного прихода.
   – Он заболел, того и гляди откинет копыта.
   Затем рассказал, что целый месяц добивался у Гаспара разрешения позвать Оноре Вертюшу. Тот всего-навсего ветеринар и потому показался Зебре не слишком большой угрозой его недугу. Гаспар даже дал уговорить себя пойти в больницу на рентген, но перед этим заставил Вертюшу поклясться, что, каков бы ни был результат рентгенографии, тот не станет пробовать вылечить его; врачи еще не вынесли своего заключения, но состояние Гаспара ухудшалось со дня на день.
   Вот почему Альфонс пустил слезу в гостиной Камиллы. Его закадычный друг, единственный человек, которого он любил всей душой, скоро отдаст концы, если к нему не вернется жена.
   – Вы понимаете? – уронил он, кладя грубую ручищу на плечо Камиллы.
   Та, пораженная его словами, молчала.
   По мнению Зебры, промывание носовой полости представляло собой настоящую науку. Упражняясь в этой процедуре, он разработал методику, позволявшую ему промывать носоглотку большим количеством воды после каждого приема пищи.
   В тот вечер Гаспар вставил большую стеклянную пипетку в левую ноздрю, запрокинул голову и священнодействовал, устроившись поудобней в шезлонге красного дерева на крыльце дома Мироболанов. Мари-Луиза только что избавилась от объедков, оставшихся после обеда, и вышла насладиться теплым вечером, меж тем как Альфонс заполнял водой из графина стеклянный баллон пипетки, сунув в него маленькую воронку. А Зебра отплатил за помощь клокотанием в горле, сопровождаемым громким булькающим хрипом, в течение двадцати секунд; наконец выпустил воду через нос в специальную миску.
   – Еще пошуруем козявок или хватит? – спросил Альфонс, держа дымящуюся сигарету в уголке рта.
   Усталым жестом нотариус отклонил это предложение. За два года лицо его съежилось. Создавалось впечатление, будто он носит свою шкуру, точно севшую после стирки одежду. Солнце было слишком низко, чтобы от Зебры падала тень, но, назначь он процедуру на три часа, все равно тень от него была бы жиденькой.
   Гаспар медленно встал на ноги, словно боялся сломаться, и оперся на трость собственного изготовления, опиленную покороче, чтобы ходить согнувшись в три погибели. За его спиной Мари-Луиза рассказывала Альфонсу о своей племяннице, которой удалось очень хорошо сохраниться с помощью кремов. Зебра подумал о том, какую грусть всегда навевали на него старые девы. Когда женщина, выглядевшая на двадцать пять лет, с гордостью заявляла, что ей тридцать пять, ему казалось, что судьба-мачеха грубо отобрала у нее десяток лет жизни.
   Зебра неверным шагом направился к лестнице, собираясь подняться в свою комнату; и тут взгляд его устремился по направлению к липовой аллее, и он вдруг заморгал глазами. Иссохшие губы задрожали, на губах обозначилась улыбка, самая настоящая, сохранившаяся с детства. Он невольно выпрямился и уронил трость.
   Альфонс, ни о чем не спрашивая, тоже посмотрел на решетчатые ворота сада. Он выиграл.
   По дорожке шла Камилла с двумя чемоданами в руках.
   Забыв об истощении, Гаспар заковылял вниз по ступенькам крыльца, едва не сверзился, но устоял и, вихляясь всем телом, точно картонный паяц, побежал навстречу Камилле. Он в прямом смысле слова упал в ее объятия, изо всех сил старался устоять на ногах, рвался подхватить чемоданы и наконец, выбившись из сил, рухнул на траву. Перепуганная Камилла позвала на подмогу Альфонса. Вдвоем они перенесли Зебру в его спальню, где по-прежнему стояли обе их кровати.
   Камилла хотела вызвать врача, но Зебра от прилива ярости окончательно пришел в себя, живо воспротивился и попросил оставить его наедине с женой. Альфонс и Мари-Луиза ретировались.
   Лежа в белых простынях, с которыми он почти сливался, Гаспар дрожал, точно призрак Паркинсона.^[9] Прилив крови к голове съел весь его запас сил. Он лежал без кровинки в лице между небом и землей, но достаточно отчетливо чувствовал снедавшую его холодную лихорадку. С каждым выдохом из него вылетал кусочек души. Уверенной рукой Камилла стала растирать его лишенные плоти ноги, чтобы подогнать ленивую кровь. Растерла также тощие руки, смочила пересохшие губы и поцеловала его пожелтевшие веки, словно обросшие глазным камнем; потом удалилась в одну из комнат для гостей.
   То, что она увидела, было для нее невыносимо. Зебра, которого она оставила полным жизненных соков, теперь походил на увитое плющом высохшее дерево. Она подошла к камину, над ним висела увеличенная фотография в рамке. Зебра улыбался в объектив. Господи, как он изменился! Камилле казалось, что она очнулась от кошмара; и тут вдруг она услышала, как поскрипывает пол в коридоре. Задержала дыхание и прислушалась.
   Несмотря на болячки, истощавшие, варварски разрушавшие его тело, Зебра поднялся с постели. Не хотел отречься от своего статуса любовника, только это качество оправдывало его земное существование и грядущий уход в небытие. Гаспар тащился, словно призрак, по коридору, он шел по своему прошлому с целью доказать Камилле, что он, хоть и ослабел, остался мужчиной, которому принадлежат ее ночи.
   Но в этот вечер поскрипывание пола лишь напугало Камиллу, не взволновало. Шаги сделались неуверенными, смолкли. У Камиллы пересохло в горле, она открыла заслонку в трубе камина, легла на кровать и погасила свет. Ею овладела решимость доиграть комедию до занавеса, отдаться мужу, если у него достанет сил обнять ее, она даже была готова разыграть сладострастие, постонать, чтобы помочь ему сделать свое дело. Она питала смутную надежду, что оргазм, если он получится, поможет Гаспару вновь обрести веру в свои жизненные силы.
   В коридоре Зебра прислонился к косяку двери Камиллы и нажал на ручку. По мере того как ручка опускалась, он все яснее сознавал безумство своего намерения. Никогда уже у него не хватит сил заняться любовью с Камиллой. Взглянув на его поникший придаток, она поймет, что ему как мужчине пришел конец. В любовном бреду Зебра мнил себя способным на страсть, но его вылазка грозила закончиться полным поражением. Орас теперь – ненадежный соучастник. Гаспар снова прикрыл дверь и, пошатываясь и спотыкаясь, побрел к себе в спальню, немного утешившись лишь тем, что отступает по тому же пути, который проделывал много раз в оба конца во время своих ночных вылазок в коридор; и вдруг, когда он дошел до самого порога своей комнаты, его охватило жгучее желание. Он хотел насытиться Камиллой, запастись любовью на целую вечность; ведь эта ночь, скорей всего, – последнее его путешествие к Венере. Он хотел Камиллу здесь и сейчас, а если ему не суждено пережить эту ночь – тем лучше. Он предпочитал отправиться в потусторонний мир в объятиях Камиллы, а не обернутым в белые простыни. Но закружилась голова, и это образумило Зебру. Ему едва хватило сил дотащиться до кровати и погрузиться в невообразимый хаос, который больше сродни коматозному состоянию, нежели сну.
   Заворачиваясь в простыни, Альфонс – ярый безбожник – усердно молился, горячо благодарил Господа Бога, так велики были его смятение и радость.
   Сон восстановил силы Зебры. Засунув термометр в прямую кишку, он принялся расхаживать по гостиной в утреннем халате, проверяя через каждые три шага показания градусника, который он потом очень ловко вставлял обратно. Камилла еще спала; но почтальон уже принес сделанные в больнице по совету Оноре Вертюшу рентгеновские снимки.
   Строгая надпись на конверте запрещала вскрывать его в отсутствие врача; тем более Зебра поспешил распечатать конверт.
   Снимки, однако, не сопровождались – увы! – никакими пояснениями. Стало быть, Гаспар должен был дожидаться своего ветеринара, чтобы точно узнать, насколько серьезно чужеродные клетки отравляют его кровь. Беспокойство объяснялось тем, что теперь он хотел выздороветь, чтобы жить с Камиллой. То, что Вертюшу лечил только животных, придавало Зебре бодрости. Он предпочитал, чтобы его лечили как млекопитающее, а не как наделенное разумом существо. Лошадиные снадобья внушали ему гораздо больше доверия, нежели лекарства, бесплатно выдаваемые пенсионерам. Но добрейший Оноре должен был прийти только в десять. Ничего не поделаешь, пришлось Гаспару самому взяться за градусник, дабы самолично оценить свои шансы на жизнь.
   Тридцать семь и две – и дальше ни с места. Отсутствие высокой температуры тревожило Зебру, как затишье перед бурей; он машинально сунул стеклянную трубочку обратно в кишку и склонился над рентгеновскими снимками. Еще раз придирчиво просмотрел их один за другим. Его огорчило белое пятно под левым плечом. Чем больше он щупал грудь, тем больней становилось при нажатии. Через несколько секунд Зебра с помощью воображения точно определил место злокачественной опухоли, которая, по его мнению, пировала, пожирая сердце.
   Обескураженный Зебра тяжело опустился на табурет. И в ту же секунду глаза его налились кровью – такая острая боль пронзила его. Он завизжал, как поросенок, и рывком вскочил на ноги. Градусник вонзился в его внутренности до самого утолщения на конце. Это неожиданное подлое нападение сзади заставило Зебру повернуть голову и посмотреть через плечо. Он дико зарычал, точно лев, которого кто-то пытался использовать как львицу, и опустился на четвереньки. Получив рану в такое деликатное место, он не мог позвать на помощь; но тут он услышал сонный голос Камиллы, которую его визг сорвал с постели.
   Сначала вместо какого бы то ни было объяснения она услышала опять-таки поросячье повизгивание и увидела воздетый к небу перст. Челюсти Зебры под небритыми щеками словно стянуло судорогой. К счастью, Камилле не пришлось долго искать виновника несчастья. Глянув на оголенный зад мужа, она сразу поняла, что худшего пока что удалось избежать: термометр был целехонек. Оставалось только извлечь его, что она и проделала, уцепившись за набалдашник пальцами. Спасенный Гаспар позволил ей проводить себя в спальню.
   Через полчаса у крыльца остановилась машина. Через полуоткрытую дверь Зебра услышал хрипловатый голос Оноре:
   – Есть тут кто-нибудь?
   – Я еще жив, входи! – крикнул Гаспар.
   В проеме двери показался Оноре, динозавр, сверкающий стеклами очков в жестяной оправе. Вопреки обыкновению он сегодня мало говорил и руки держал в карманах, а ведь руки эти всегда как будто разговаривали с руками собеседника и казались очень уж маленькими для такого огромного тела. Камилла налила ему рюмочку, к которой он не прикоснулся; сердито прокашлялся, прежде чем напуститься на Зебру.
   – Я заходил в больницу. Видел результаты анализа крови и рентгеновские снимки.
   Затем Оноре без околичностей изложил свою точку зрения на рак крови в словах весьма доходчивых, но отнюдь не дипломатичных. По старой дружбе он объяснил Зебре, что его белокровие – всего лишь игра воображения, выдумка, и если он согласен на радикальную операцию по поводу завихрения мозгов, то пока что еще можно надеяться на выздоровление.
   – И я не проповедую в пользу своего прихода, лечить тебя буду не я, – сказал он в заключение и только тогда залпом осушил предложенную Камиллой рюмочку.
   Гаспар, опять же по старой дружбе, обозвал Оноре шарлатаном и высказал это мнение тем более горячо, что в какой-то мере считал его справедливым, так как подобными рассуждениями Вертюшу свел на нет его шансы удержать Камиллу: раз уж друг отметает его тяжкий недуг, она, чего доброго, снова навострит лыжи, по крайней мере так подумал Зебра.
   Разговор пошел вкрутую. Оноре не полез за словом в карман; чтобы покончить с перепалкой, Зебра поклялся, что напустит на жену Оноре оспу, а на его виноградники – филоксеру. Они чуть не сцепились врукопашную, но не мог же Оноре поднять руку на больного неизлечимой болезнью. Предпочел удалиться, получив вдогонку залп чужеземных выражений без всякого порядка и смысла, но явно оскорбительных. Когда ярость Зебры брала верх над воспитанием, он вынужден был прибегать к языкам, которыми не владел, чтобы выразить снедавшие его страсти в космополитическом плане.
   Утверждение Гаспара, что у него рак крови, должно было бы сразить Камиллу, но она слишком убеждена была в жизнестойкости Зебры, чтобы поверить этому. Она не думала, что какая бы то ни было болезнь может одолеть Зебру, это все равно, что поджечь одной спичкой сырую зеленую ветку; к тому же сама мысль о подобном несчастье была настолько невыносима, что Камилла гнала ее прочь. Слово «рак» не проникало за ее барабанные перепонки. Зебра страдает, это верно, но, уж если до того дойдет, он на весле поднимется к истокам Ахеронта^[10] и возобладает над хворью.
   – Милый, – прошептала Камилла, поддавшись наплыву нежности, – когда ты выкарабкаешься из беды, мы снова пойдем заниматься любовью в номер семь.
   И Зебра вдруг понял, что Камилла остается. Он должен поправиться, а если исход битвы с недугом окажется для него неблагоприятным, он будет молчать, как могила, до самого конца и не потерпит, чтобы кто-то рассказал Камилле о неизбежности его кончины. Если ему суждено уйти в мир иной, пусть его последние каникулы будут настолько же легкими, насколько тяжело его теперешнее положение. Но боевые действия лишь начались. Ради Камиллы он чувствовал себя способным придушить дремавшего в нем неизлечимо больного. Мысль о том, что он носит в груди смерть, вызывала у него эйфорию. Наконец-то он жил с женой так, как если бы каждый день был последним, на этот раз всерьез.
   Гаспар ни разу в жизни не соглашался лечь в больницу – пока что обходился своим личным ветеринаром. Можно представить себе, какие чувства он испытал!
   На первом же приеме величественный профессор хотел заставить его раздеться перед целой сворой зубоскалящих студентов-практикантов. Сначала Зебра не поверил своим ушам, потом вежливо запротестовал, но не надо думать, что все так и хлынули к двери; тогда он схватил крупный осколок разбитой бутылки и замахнулся им на будущих эскулапов, жест был недвусмысленным. И эффект оказался мгновенным: студиозы в белых халатах гурьбой повалили к двери и схлынули быстрей, чем прибой от прибрежных скал Мон-Сен-Мишеля. Больше конфликтов не было: дальнейшие консультации проводились с глазу на глаз.
   Зебра даже потребовал – неслыханное дело! – чтобы к нему обращались как принято в обществе – в первом лице. Стажеры, в нарушение традиции, говорили при нем не «случай Соваж» или «больной» плюс безликое третье лицо, а обращались к нему «мсье Соваж» и при этом смотрели ему в глаза! Только представьте себе, с ним обходились как с человеком, не отрекшимся в стенах больницы от чувства собственного достоинства. Такого никто не мог припомнить. И еще он вытребовал себе привилегию, которая заключалась в том, что ему объясняли, зачем та или иная процедура.
   Второй раз Зебра взбрыкнул в небольшой комнате ожидания перед герметизированной выгородкой, где больных облучали из кобальтовой пушки. В эту комнату набивалась толпа страждущих, и сидеть приходилось довольно долго. На каталке лежал скороспелый старик лет сорока, на котором живого места не было от метастазов, рядом безволосые дети цеплялись ручонками за мать, обводя потускневшим взглядом эту прихожую смерти. Они не удивлялись открывавшемуся их глазам зрелищу, как будто никогда не видели перед собой ничего другого, кроме полуразложившихся человеческих тел.
   И вот Гаспар присоединился к этому малому народцу в геенне, где зебра перегрызла бы удила; просидев часа полтора, он встал, не говоря ни слова, и, ко всеобщему изумлению, вошел в камеру для облучения, куда его никто не вызывал.
   За кобальтовыми пушками три сотрудника больницы пили кофе и обменивались мнениями на фривольные темы.
   – Что происходит? – медленно спросил Зебра.
   – Перерыв на завтрак.
   – И так бывает каждый день?
   – Нет, сейчас сменная бригада в отпуске.
   – А-а… пойдемте, взгляните, что делается в комнате ожидания.
   Заинтригованные чиновники в белых халатах вышли в приемную, где бродила и закисала смесь отчаяния и нетерпения; но никакое особое событие не смутило равнодушия технарей от медицины.
   – Вы ничего не замечаете? – стоял на своем Гаспар.
   – Нет.
   Они не увидели открывшегося их взору двора чудес, не поняли, чему подвергают эту кучку теней. Привычка к ужасам вошла в их кровь и заморозила все их чувства. Они не страдали за ближнего. А Зебра после бунта еще долго сидел на стуле в полной прострации. Он возвратился к жизни, только когда Камилла его приласкала.
   Не первую неделю Зебра держался на ногах благодаря Камилле и ради Камиллы. Жена всегда была при нем, уходила только в уборную, ванную да по магазинам. Летние каникулы освободили ее от посещения лицея, а дети болтались сами по себе. Тюльпан пересек Ла-Манш для первого знакомства с формами англичанок под предлогом курсов английского языка. Камилла требовала, чтобы на чужбине он соблюдал приличия. Что до Наташи, та немножко занялась восстановлением справедливости на городском кладбище, после чего стала помогать по хозяйству на ферме Альфонса и Мари-Луизы.