Страница:
Каждый день Камилла сопровождала Гаспара от дома Мироболанов до больницы и обратно, и так продолжалось до тех пор, пока врачи не решили отобрать у нее Зебру на недельку; по крайней мере так он это представлял себе, когда ему предложили лечь на обследование.
Изнуренный Гаспар немного посопротивлялся только для виду, но завопил, когда усатая медицинская сестра, несомненно обиженная судьбой в плане любовных интрижек, заявила, что жена не может разделить с ним больничную койку. Камилла сдерживала мужа, приносила за него извинения. Обследование было ему совершенно необходимо. Болезнь его разрасталась пышным цветом и уже в открытую охватывала весь организм. В лимфатических узлах образовались тугие катышки. Но Зебра все равно отказывался спать без Камиллы.
Если предстоящие ночи должны были стать последними, он хотел испить чашу супружеского счастья до дна. Таково было его последнее желание, безумная мечта угасающего любовника, он не желал замечать своей немощи; уже почти месяц Орас ни на что не откликался, превратился в реликт прошлого, осколок минувшей поры.
Камилла взяла сторону врачей, и после такого предательства Гаспар покорился. Стоя в больничном халате, он глядел, как она исчезает в конце коридора, после того как раздавался звонок, возвещавший об окончании времени посещения больных. Одиноким призраком бродил он по коридорам, перед тем как рухнуть на односпальную койку; Зебра промок от слез.
Однажды вечером Альфонс зашел за Камиллой в больницу и передал Зебре его почту. Среди счетов и рекламных проспектов было письмо с английской маркой. Тюльпан наконец-то нарушил молчание. Камилла и Альфонс, пожелав Зебре выздоровления, ушли, их выпроводил из палаты ворчливый страж, именовавший себя старшим братом милосердия. Гаспар попробовал отделаться от этого высокого начальства, швырнув в него шлепанец, но тот своего добился.
На обратном пути в машине Камилла и Альфонс смеялись над этой схваткой. Откуда едва стоявший на ногах Зебра черпал энергию, чтобы продолжать играть в жизни и идти напролом через все теснины? Он останется мятежным до конца своих дней. На Камиллу он смотрел каждое утро так, словно солнце в последний раз взошло над их союзом; раз уж он не мог каждый день инсценировать их первую встречу, оставалось лишь повторять каждый день сцену их нынешних встреч, чтобы любовь их продолжала жить во времени.
В почтовом ящике дома Мироболанов Камилла нашла другое письмо Тюльпана, адресованное ей. Она пробежала его глазами и пришла в замешательство.
Тюльпан не придумал ничего умней, кроме как послать письмо отцу – то самое, которое передал Альфонс, – где со смаком описал свою сладкую жизнь в Англии в нарочито шокирующих выражениях: «…чтобы угодить папе, ты же знаешь, как он обожает сильные эмоции», – писал он.
Тогда Камилла еще не знала, что сын давно уже догадался о том, к какому печальному концу приведет отца его болезнь. Письмо это было в глазах Тюльпана последним подарком отцу, оно в шуточной форме давало понять Зебре, что в жилах сына течет отцовская кровь.
В качестве примера Тюльпан процитировал матери наиболее бодро написанные места: «Я попал в очень потешную семью, и это очень хорошо. Отец семейства помешан на сексе, не беспокойся, я прикасаюсь только к его дочери. На наше счастье, вечером он закрывается у себя и приходует свою жену. Значит, я могу спать (…), положение улучшается, меня кормят два раза в день, а их старший сын отказался колоть меня героином…»
Тюльпан переборщил, и Камилла сочла нелишним поговорить с Зеброй, чтобы он не принимал письмо сына близко к сердцу, иначе у него подскочит температура. Набрала номер телефона. В палате Гаспара не оказалось. Сестры по ее просьбе прочесали больницу, заглянули даже в кухни и вернулись ни с чем: Зебра как в воду канул. Было маловероятно, что он стал невидимкой, поэтому старший брат милосердия пришел к выводу, что больной сбежал.
Полиция нашла его только в полночь в аэропорту Руасси, он был в растрепанном виде, кутался в пижаму и плащ, однако у него еще хватило сил таскаться в шлепанцах от окошка к окошку. Кассиры компании под трехцветным флагом, напуганные видом умирающего, отказались продать ему билет в Лондон и тотчас уведомили полицию.
Письмо Тюльпана произвело на Зебру сильное впечатление, хоть он и понимал, что сын красуется, и, чтобы предотвратить худшее, он бросился в аэропорт, ехал на электричке и такси в надежде тотчас вылететь в Лондон. Беда, в которую попал его малыш, заставила его забыть о пришедшем в негодность собственном теле. Он любил сынишку так же беззаветно, как Камиллу; в любви он не знал общепринятой мерки.
Гаспар видел в Сыне Божьем не просто акробата на кресте именно из-за его широко распростертых рук; часто задумывался о том, как бы Христос объяснился в любви к женщине. Вот так и Зебра хотел бы увековечить свою любовь к жене и сыну.
Но теперь уже дни его были сочтены.
В один прекрасный день Камилла, вернувшись с рынка, куда ходила вместе с Наташей, нашла короткую записку Зебры:
Я в монастыре Обиньи.[11]
Приезжай туда, только не заговаривай со мной ни под каким предлогом.
Твой любовник
Камилла обеспокоилась, оставила Наташу на попечение Альфонса и Мари-Луизы и поспешила в монастырь Обиньи. Монах-привратник подтвердил, что Гаспар Соваж действительно уединился в монастыре.
– Я должна увезти его домой, он тяжело болен.
– Мы это знаем, – ответил монах. – Ваш муж обо всем нам рассказал. Он даже предупредил нас о ваших намерениях; однако его искание искренно.
– Его искание… – оторопело повторила она, – но ведь он всю жизнь плевал на религию.
– Обращение тяжелобольных – не такая уж редкая вещь.
– Я хочу его видеть.
– Он на молитве.
Для очистки совести Камилла решила попросить пристанища в монастыре. Как знать, может, испытание тяжкой болезнью обратило любовь Гаспара к Христу, только Камилла не очень-то в это верила. Никогда она не замечала, чтобы в духовной жизни Зебру интересовало что-нибудь, кроме любви земной.
Мужа она увидела лишь на другой день во время вечерней мессы, он стоял в необычной для него позе: преклонив колени на предназначенную для этого скамеечку; но приблизиться к нему она не смогла и в последующие два дня. Казалось, он делает все возможное, чтобы не попадаться ей на глаза. В трапезной она тщетно пыталась знаками обратить на себя его внимание. Монастырские правила запрещали общаться друг с другом и ходить по монастырю без предварительного уведомления, а в короткие мгновения свободы Камилла нигде не могла найти Гаспара.
Она еще не понимала, что Зебра вовсе не был осенен милостью Божьей, а задумал, используя строгости монастырской жизни, продолжать видеть ее, притворяясь, будто они не муж и жена. Тем самым он заставлял ее искать случая обратить на себя его внимание, чтобы она, словно влюбленная по уши девчонка, ловила взгляд возлюбленного. Такое положение, по замыслу, должно было позволить им преодолеть границы, никогда не преступавшиеся любовниками во плоти.
Камилла узнала все это только в то утро, когда Гаспар, выйдя из церкви после мессы и заметив позади Камиллу, обронил клочок бумаги. Она подобрала и прочла коротенькую записку в своей келье, расположенной на втором этаже женского крыла монастыря.
Мадам, – писал Зебра, – сегодня я приду в Вашу келью, после того как пробьет полночь. Попаду к Вам через окно, к которому приставлю лестницу.
Стало быть, Гаспар заставил ее приехать сюда ради романтического приключения. Камилла взволновалась, на этот раз она полностью вошла в игру. Впервые выдумка Зебры эхом откликнулась в ее воображении. Строгие монастырские правила препятствуют их любви – не это ли основа всей романтической литературы, достойной этого названия? Риск быть обнаруженными добавит очарования их ночным встречам, ведь Гаспар будет приходить к ней тайно. Обращение на «вы» и старинный стиль послания придавали затее романтический оттенок. Пусть я смешон, черт побери, сказал себе Зебра, вдохновленный мыслью пережить несколько мгновений, о каких разве что читаешь в романах. Он с восторгом умчал бы Камиллу на белом коне, точно сказочный принц, но у него – увы! – не осталось сил на то, чтобы, посадив красавицу перед собой, скакать в ночи.
Камилле пришлось вытерпеть пение псалмов и еще одну мессу, прежде чем она смогла добраться до своей кельи. Ее лихорадило, и она не пошла в трапезную к обеду. Уединившись в келье, попробовала углубиться в чтение Библии, чтобы убить время, отделявшее ее от желанной встречи, но глаза бегали по строчкам, а смысл их до сознания не доходил. В какой-то момент она подумала, как все удивительно: «Мне сорок один год, у меня двое детей, работа, и во мне горит огонь сильней, чем в девчонке, впервые познавшей, что такое любовь»; и, думая об этом, она еще более пылко любила Зебру.
Когда церковный колокол пробил двенадцать раз, Камилла открыла ставни и посмотрела в сад, точно героиня Стендаля. Сердце запрыгало в груди, когда она различила в темноте призрачный силуэт, двигавшийся между деревьями. Через несколько минут у ее окна показалась лестница. Камилла не могла уже совладать со своим порывом; но лестница упала на землю, а тень человека растаяла в ночи. Она ждала еще добрых два часа, не вернется ли ее пылкий любовник. Не раз шум ветвей заставлял ее вздрогнуть – напрасно. Сморенная усталостью, Камилла в конце концов уснула, облокотившись на подоконник.
Ранним утром под дверь подсунули записку:
Любимая, – писал Гаспар, – у меня нет уже сил приладить лестницу. Приходите в полночь ко мне в келью. Мое окно – третье слева на втором этаже мужского крыла. Лестница хранится в будке брата-огородника.
Поздним вечером, в половине двенадцатого, Камилла вышла из кельи на цыпочках. Ее пробирала дрожь при мысли, что она встретит страдающего бессонницей плешивого монаха, слоняющегося по темным коридорам.
Когда она подошла к изгороди, за которой тянулись грядки, отыскать будку не составило труда, но лестницы там не было! Камилла искала ее целых десять минут и наконец нашла: она была прислонена к ремонтируемой часовенке у самого входа в монастырский сад.
Взяв лестницу, Камилла направилась к мужскому крылу монастыря, залитому холодным, безжизненным светом ущербной луны. Волнение ее достигло предела: а что, если ей встретится какой-нибудь монах, как объяснить ему, зачем она здесь, да еще с лестницей! И что вообще можно объяснить суровому духовнику в монашеской рясе!
«Нам с мужем нравится заниматься любовью в монастырях. Такая уж у нас причуда, понимаете?..»
Дрожа от страха, Камилла заметила слабо освещенное окно. «Он ждет меня», – сказала она себе и еще больше разволновалась. Приставила лестницу к стене и начала взбираться с перекладины на перекладину, сдерживая дыхание, а в сознании ее метались мысли о прошлом; она уже готова была ухватиться за створку, как вдруг открылось соседнее окно. В темноте прозвучал голос:
– Что вы делаете, несчастная?
Камилла похолодела от ужаса, чуть было не потеряла равновесие и не упала с лестницы, но удержалась, повернула голову и в полутьме различила Зебру.
Тут она поняла, что ошиблась окном. В спешке забыла отсчитать третье слева, а сразу сосредоточилась на том окне, из которого сочился свет ночника.
Чтобы исправить ошибку, Камилла уцепилась за железный крюк, на котором крепился ставень окна Гаспара в открытом положении, и, рискуя каждый миг полететь вниз, рванула лестницу на себя и передвинула влево. Зебра протянул ей руку. И она сумела забраться в окно, но лестница от толчка упала на грядки.
Ни жива ни мертва от страха, Камилла бросилась к Зебре и застыла в его объятиях. Он обнял ее, задыхаясь от волнения. И она обрела сладострастие души, о котором говорится в романах XIX века. Прилив счастья на какое-то время вернул Гаспару его былую энергию. В экстазе они оба забыли о пятнадцати годах супружеских терзаний, о размолвке, поставившей их на грань развода, и о злой болезни, грозившей разлучить их навсегда. Ими целиком завладела любовная страсть. В ее огне Гаспар сумел скрыть свою физическую немощь, но, по правде говоря, восторги Камиллы не достигали такой же высоты. Сил у нее почти не осталось. Хорошо еще, что одурманенная счастьем Камилла ничего не замечала, и Гаспару ничего не стоило отнести предательство Ораса на счет утонченных высоких чувств жены.
– Не так, как перед свадьбой, мадам, – пробормотал он весьма кстати, воспользовавшись старомодной романтической атмосферой, окутывавшей их любовные забавы.
Зебра вел себя будто некий персонаж, созданный воображением писателя, и Камилла с упоением подыгрывала ему. Наши голубок и горлица витали в высших сферах, время от времени подавая реплики, почерпнутые из прочитанных когда-то книг. Их любовь на несколько часов приобрела бесплотное совершенство, какое можно встретить лишь в некоторых романах да в пьесах Шекспира. В эту ночь они ухватили для себя кусочек вещества, из которого соткана вечность.
Вернувшись в Санси, Камилла долго сохраняла изумленное восхищение этой романтической эпопеей, когда впервые в жизни их мечты слились.
В последующие дни у Зебры разыгрались подозрения относительно Щелкунчиков. Все более распаляясь, он утверждал, что эта злокозненная пара готова поджаривать его на медленном огне, замучить насмерть, дабы после его смерти завладеть принадлежащим ему домом. Они зарятся на его усадьбу не потому, что каменная кладка стен больно уж хороша, а исключительно из алчности – он и сам никогда не сомневался в том, что в доме Мироболанов зарыт клад.
Это мнение основывалось на издавна ходившей по деревне легенде, будто первый владелец дома Максимильен д'Ортолан зарыл в подполе все свое состояние в золотых луидорах, когда пришла Революция. Зебра, подписывая акт купли-продажи на дом в начале семидесятых годов, питал тайную надежду вернуть во сто крат больше денег, чем потратил на него, в тот счастливый день, когда одним ударом заступа он позолотит свой герб; однако, к великому удивлению Камиллы, муж ее не спешил разведать недра подвалов. Грядущее богатство поддерживало его дух. Предполагаемые размеры сокровища определялись в зависимости от суммы долга Зебры ненасытным кредиторам.
С годами дефицит семейного бюджета возрастал, а с ним росла и ценность сокровища. Надо сказать, что на погашение самых неотложных долгов уходили почти все доходы Зебры. Едва он успевал договориться с одним кредитором, как разевал хищную пасть другой. В расточительстве Зебра не имел себе равных, он тратил деньги с такой же рекордной быстротой, с какой герой американского вестерна выхватывает кольт из кобуры.
Вот так и получилось, что призрачное сокровище Мироболанов все еще покоилось в земле, прикрытое завесой тайны. Но теперь, когда Зебре с каждым днем становилось все хуже и хуже, когда дышать становилось все тяжелей, он стал мечтать о лучезарном будущем, не для себя, разумеется, а для Камиллы, которой очень скоро придется самой оплачивать счета, выплачивать налоговые и прочие задолженности и одной поднимать детей, – теперь единственным кардинальным решением финансовой проблемы представлялось сокровище Мироболанов. Скромного заработка Камиллы явно не хватит.
И Зебра начал производить раскопки со всем пылом, на какой еще был способен. Его контора работала без него. Два брата и собрата по профессии, порывистый словоохотливый Мельшиор и Арно, прозванный Лаской за расторопность и маленький рост, обслуживали клиентов Зебры. Теперь Гаспар отозвал из конторы своего клерка, Грегуара де Салиньи, дабы привлечь его к тяжелой работе, которая тому и не снилась. Опираясь на свою трость, Зебра требовал, чтобы Грегуар проворней орудовал лопатой, а когда молодой человек выдыхался, грозил прописать ему двойную клизму.
И несчастный выбивался из сил, чтобы поберечь свою прямую кишку. Ей-богу, стоило посмотреть, как этот отпрыск знатного рода, хрупкий и изнеженный, махал киркой, натянув на руки перчатки из кроличьей кожи. Приученный к тонкому белью, а не к отбойному молотку, он тем не менее довольно сносно справлялся с работой. Раскопки продвигались из одного помещения в другое. В гостиной с изменяющейся высотой потолка развороченный пол открывал взору зияющую дыру, приводившую в восторг Наташу, большую любительницу всяческих перемен; но Камилла, измученная бессонными ночами у постели мужа, все более злыми глазами смотрела на разрушение своего жилища.
Кладом и не пахло, но в пятницу вечером кирка Грегуаpa вдруг ударила в металлический предмет. Зебра извлек на свет Божий железный ларец, и надежды его на материальное благополучие семьи неизмеримо возросли. Собрали весь семейный клан, за исключением все еще пребывавшего в Лондоне Тюльпана, дабы вскрыть ларец в торжественной обстановке. Грегуар сбегал за Альфонсом и Мари-Луизой, и все стали в кружок.
Наташа озадаченно жевала chewing-gum.[12] Девочка привыкла к ежедневным бредням отца и никогда не верила его пророчествам; а тут пришлось признать, что в недрах подпола действительно хранился довольно увесистый и потому многообещающий сундучок.
– Видишь, милое мое дитя, если крепко верить в клад, его в конце концов найдешь, – едва слышно сказал Зебра с высоты своего трона, то бишь кресла.
Нотариус, изнемогая от трудов праведных, хотя его участие в раскопках было по преимуществу словесным, взгромоздился для вящей торжественности на высокое полумягкое кресло, напоминавшее трон царя Соломона. Когда Грегуар начал вскрывать ларец, все притихли. Как только была сбита последняя заклепка, Наташа подошла к ларцу и, зажмурив глаза, открыла крышку. У всех перехватило дыхание, ибо количество золотых луидоров было минимальным, чтобы можно было говорить о них во множественном числе, как говорили те, кто потом рассказывал об этом событии, чтобы внести изюминку в повествование. Всего две золотые монеты давно минувших времен оспаривали друг у друга честь представлять сокровище на ржавом дне ларца.
Можно представить себе всеобщее разочарование, несколько смягченное восторгом Наташи, у которой слово «золото» вызывало представление о пещере Али-Бабы и испанских галионах, поднимаемых со дна океана. Никто не счел возможным лишать ребенка радости, а чтобы достойно отметить извлечение из недр подвала сокровища Мироболанов, Зебра предложил тут же организовать карательную экспедицию с целью раз и навсегда лишить Щелкунчика его мужского достоинства. Эта навязчивая идея снова мучила его, с тех пор как зловредные Щелкунчики начали шастать по деревне, возвещая его скорую кончину; по крайней мере так ему казалось.
Альфонс, воодушевленный этой идеей, послал за огромными кусачками, изначально предназначавшимися для перекусывания стальных прутьев, на тот случай, если причиндалы Щелкунчика не поддадутся усекновению с помощью ножа. Грегуар хлопал в ладоши, благо жертвой намечался не он; но женщины умерили их пыл. Благодаря спокойному, но решительному нажиму Камиллы, которую втихомолку поддерживала Мари-Луиза, операцию отложили на неопределенный срок. Пришлось Зебре утешиться бутылкой доброго бургундского в честь знаменательного события; а для проформы головку бутылки откусили теми самыми кусачками, с помощью которых хотели наказать Щелкунчика.
Тайну сокровищ Мироболанов знал один Альфонс. Он чокнулся со всеми, не проболтавшись о том, что это он сунул ларец под каменную плиту в вырытой Грегуаром яме. Альфонс поклялся себе, что его старый друг не уйдет на тот свет, не докопавшись до легендарных золотых луидоров Максимильена д'Ортолана. Если бы повороты судьбы сделали его обладателем более солидного запаса золотых монет, он, вне всякого сомнения, положил бы их все в ларец; но Альфонс не страдал манией накопительства и смог посодействовать осуществлению мечты Зебры лишь двумя луидорами.
С этого дня болезнь, пожиравшая кровь Зебры, вступила в свои права: дыхание больного стало смрадным, распухшие и изъязвленные конечности казались скорчившимися старыми побегами виноградной лозы. И хворый нотариус взялся за перо. Пришла пора составить послание, своего рода духовное завещание, которое будет вручено детям после его смерти:
Дорогие дети!
Я умираю оттого, что не мог обманывать вашу мать. Поверьте, принцип единобрачия вредит супружеской жизни. Если бы у меня хватило ума вести более рассеянный образ жизни, я, вне всякого сомнения, нес бы супружеский крест более ловко и без особых переживаний. Верность в любви – это извращение, за которое я теперь и расплачиваюсь.
Не следуйте по моим стопам, наставляйте рога вашей половине; это самый верный способ сохранить семью. Не требуйте от жены или мужа, чтобы они были такими же идеальными, как герои некоторых романов. Наставление Лафонтена – глупость, судите сами:
Так не забывайте, дорогие мои, я умираю оттого, что не сумел обманывать вашу мать.
Любящий вас папа
Выполнив таким образом свой долг, Зебра положил послание в конверт, запечатал его и послал за Альфонсом. Ему необходимо было потолковать с другом о плане, призванном сгладить неудобства, вызываемые смертью, даже своей собственной.
Альфонс долго пребывал в изумлении перед широтой замысла Зебры. Ему никогда и в голову не приходило, что найдется безумец, который бросил бы вызов вечной тьме; правда, Гаспара простым смертным не назовешь.
Нотариус, вместо того чтобы готовиться к переходу в лучший мир, решил обеспечить себе продолжение жизни в сердце Камиллы. Он прекратит свое физическое существование, но это вовсе не означает, что он отказывается от своей роли любовника; иначе говоря, разве он не останется живым, пока Камилла будет любить его? Другого загробного существования он не искал, но, чтобы обеспечить его себе, не хотел пускать дело на самотек.
Сознавая слабость своего положения, при котором он будет гнить в земле под надгробной плитой, Зебра наметил план посмертных действий с целью продолжать обольщение своей жены. Особенно он опасался коварного соперничества остающихся в живых мужчин и, чтобы помешать им, твердо вознамерился непрестанно пробуждать у Камиллы мысли о себе.
– Ты должен будешь вместо меня ухаживать за моей женой, понимаешь? – убежденно прошептал он на ухо Альфонсу.
Гаспар уже воображал себя в шкуре deus ex machina,[13] дергающего нити и управляющего событиями с того света. Конечно, смерть внушала ему естественный ужас, но она, с другой стороны, придавала трагический характер его союзу с Камиллой, а уж об этом он заботился, как драматург, пекущийся о постановке своего произведения на сцене. Однако для осуществления плана нужен был здесь, в этом мире, сообщник, который помогал бы ему осуществить его замысел. Зебра опасался, как бы без такой поддержки любовь Камиллы не выродилась в тихую память, против чего он восставал всю свою жизнь. Смерть и тревожила-то его по-настоящему лишь потому, что он терял власть над единственной в его жизни женщиной; если бы удалось сохранить хоть частичку этой власти, пусть через своего сообщника, тогда он отошел бы в небытие со спокойной душой.
– Альфонс, даруй мне покой, представляй меня на грешной земле… – бормотал он едва слышным голосом из подушек, которыми был обложен в постели.
Альфонсу и раньше случалось дублировать Зебру в ту пору, когда тот прятался за анонимными письмами: он переписывал письма друга своим выработанным в школе почерком, чтобы Камилла не узнала руку мужа. Он же время от времени отправлял письма с центрального почтамта Лаваля, в частности когда нотариус уехал в Тулузу покутить с коллегами. Опять-таки он описал наряд Камиллы в письме Незнакомца, стараясь сбить ее со следа; но то, чего Гаспар требовал от него теперь, – это было совсем другое дело. Он колебался, так как был привязан к Камилле. И не мог решиться сделать еще более горьким ее грядущий траур.
– Ну не оставишь же ты меня в такой час! – шептал Зебра, вперив в друга тусклый взгляд.
Альфонс, испугавшись, дал свое согласие и поклялся выполнить все, чего требовал Гаспар, который замыслил подложить жене мину замедленного действия. Стало быть, дружба его с Альфонсом достигла высшей точки, когда один из них продолжает жить и за себя, и за покойного друга. Отныне Альфонс станет душеприказчиком своего собрата по мечте, будет выполнять его последнюю волю. Тяжкий долг он взял на себя с открытой душой, но без особой охоты. Он невольно проник в укромные уголки души своего друга, в котором видел призрак самых умопомрачительных любовников нашего века.
Изнуренный Гаспар немного посопротивлялся только для виду, но завопил, когда усатая медицинская сестра, несомненно обиженная судьбой в плане любовных интрижек, заявила, что жена не может разделить с ним больничную койку. Камилла сдерживала мужа, приносила за него извинения. Обследование было ему совершенно необходимо. Болезнь его разрасталась пышным цветом и уже в открытую охватывала весь организм. В лимфатических узлах образовались тугие катышки. Но Зебра все равно отказывался спать без Камиллы.
Если предстоящие ночи должны были стать последними, он хотел испить чашу супружеского счастья до дна. Таково было его последнее желание, безумная мечта угасающего любовника, он не желал замечать своей немощи; уже почти месяц Орас ни на что не откликался, превратился в реликт прошлого, осколок минувшей поры.
Камилла взяла сторону врачей, и после такого предательства Гаспар покорился. Стоя в больничном халате, он глядел, как она исчезает в конце коридора, после того как раздавался звонок, возвещавший об окончании времени посещения больных. Одиноким призраком бродил он по коридорам, перед тем как рухнуть на односпальную койку; Зебра промок от слез.
Однажды вечером Альфонс зашел за Камиллой в больницу и передал Зебре его почту. Среди счетов и рекламных проспектов было письмо с английской маркой. Тюльпан наконец-то нарушил молчание. Камилла и Альфонс, пожелав Зебре выздоровления, ушли, их выпроводил из палаты ворчливый страж, именовавший себя старшим братом милосердия. Гаспар попробовал отделаться от этого высокого начальства, швырнув в него шлепанец, но тот своего добился.
На обратном пути в машине Камилла и Альфонс смеялись над этой схваткой. Откуда едва стоявший на ногах Зебра черпал энергию, чтобы продолжать играть в жизни и идти напролом через все теснины? Он останется мятежным до конца своих дней. На Камиллу он смотрел каждое утро так, словно солнце в последний раз взошло над их союзом; раз уж он не мог каждый день инсценировать их первую встречу, оставалось лишь повторять каждый день сцену их нынешних встреч, чтобы любовь их продолжала жить во времени.
В почтовом ящике дома Мироболанов Камилла нашла другое письмо Тюльпана, адресованное ей. Она пробежала его глазами и пришла в замешательство.
Тюльпан не придумал ничего умней, кроме как послать письмо отцу – то самое, которое передал Альфонс, – где со смаком описал свою сладкую жизнь в Англии в нарочито шокирующих выражениях: «…чтобы угодить папе, ты же знаешь, как он обожает сильные эмоции», – писал он.
Тогда Камилла еще не знала, что сын давно уже догадался о том, к какому печальному концу приведет отца его болезнь. Письмо это было в глазах Тюльпана последним подарком отцу, оно в шуточной форме давало понять Зебре, что в жилах сына течет отцовская кровь.
В качестве примера Тюльпан процитировал матери наиболее бодро написанные места: «Я попал в очень потешную семью, и это очень хорошо. Отец семейства помешан на сексе, не беспокойся, я прикасаюсь только к его дочери. На наше счастье, вечером он закрывается у себя и приходует свою жену. Значит, я могу спать (…), положение улучшается, меня кормят два раза в день, а их старший сын отказался колоть меня героином…»
Тюльпан переборщил, и Камилла сочла нелишним поговорить с Зеброй, чтобы он не принимал письмо сына близко к сердцу, иначе у него подскочит температура. Набрала номер телефона. В палате Гаспара не оказалось. Сестры по ее просьбе прочесали больницу, заглянули даже в кухни и вернулись ни с чем: Зебра как в воду канул. Было маловероятно, что он стал невидимкой, поэтому старший брат милосердия пришел к выводу, что больной сбежал.
Полиция нашла его только в полночь в аэропорту Руасси, он был в растрепанном виде, кутался в пижаму и плащ, однако у него еще хватило сил таскаться в шлепанцах от окошка к окошку. Кассиры компании под трехцветным флагом, напуганные видом умирающего, отказались продать ему билет в Лондон и тотчас уведомили полицию.
Письмо Тюльпана произвело на Зебру сильное впечатление, хоть он и понимал, что сын красуется, и, чтобы предотвратить худшее, он бросился в аэропорт, ехал на электричке и такси в надежде тотчас вылететь в Лондон. Беда, в которую попал его малыш, заставила его забыть о пришедшем в негодность собственном теле. Он любил сынишку так же беззаветно, как Камиллу; в любви он не знал общепринятой мерки.
Гаспар видел в Сыне Божьем не просто акробата на кресте именно из-за его широко распростертых рук; часто задумывался о том, как бы Христос объяснился в любви к женщине. Вот так и Зебра хотел бы увековечить свою любовь к жене и сыну.
Но теперь уже дни его были сочтены.
В один прекрасный день Камилла, вернувшись с рынка, куда ходила вместе с Наташей, нашла короткую записку Зебры:
Я в монастыре Обиньи.[11]
Приезжай туда, только не заговаривай со мной ни под каким предлогом.
Твой любовник
Камилла обеспокоилась, оставила Наташу на попечение Альфонса и Мари-Луизы и поспешила в монастырь Обиньи. Монах-привратник подтвердил, что Гаспар Соваж действительно уединился в монастыре.
– Я должна увезти его домой, он тяжело болен.
– Мы это знаем, – ответил монах. – Ваш муж обо всем нам рассказал. Он даже предупредил нас о ваших намерениях; однако его искание искренно.
– Его искание… – оторопело повторила она, – но ведь он всю жизнь плевал на религию.
– Обращение тяжелобольных – не такая уж редкая вещь.
– Я хочу его видеть.
– Он на молитве.
Для очистки совести Камилла решила попросить пристанища в монастыре. Как знать, может, испытание тяжкой болезнью обратило любовь Гаспара к Христу, только Камилла не очень-то в это верила. Никогда она не замечала, чтобы в духовной жизни Зебру интересовало что-нибудь, кроме любви земной.
Мужа она увидела лишь на другой день во время вечерней мессы, он стоял в необычной для него позе: преклонив колени на предназначенную для этого скамеечку; но приблизиться к нему она не смогла и в последующие два дня. Казалось, он делает все возможное, чтобы не попадаться ей на глаза. В трапезной она тщетно пыталась знаками обратить на себя его внимание. Монастырские правила запрещали общаться друг с другом и ходить по монастырю без предварительного уведомления, а в короткие мгновения свободы Камилла нигде не могла найти Гаспара.
Она еще не понимала, что Зебра вовсе не был осенен милостью Божьей, а задумал, используя строгости монастырской жизни, продолжать видеть ее, притворяясь, будто они не муж и жена. Тем самым он заставлял ее искать случая обратить на себя его внимание, чтобы она, словно влюбленная по уши девчонка, ловила взгляд возлюбленного. Такое положение, по замыслу, должно было позволить им преодолеть границы, никогда не преступавшиеся любовниками во плоти.
Камилла узнала все это только в то утро, когда Гаспар, выйдя из церкви после мессы и заметив позади Камиллу, обронил клочок бумаги. Она подобрала и прочла коротенькую записку в своей келье, расположенной на втором этаже женского крыла монастыря.
Мадам, – писал Зебра, – сегодня я приду в Вашу келью, после того как пробьет полночь. Попаду к Вам через окно, к которому приставлю лестницу.
Стало быть, Гаспар заставил ее приехать сюда ради романтического приключения. Камилла взволновалась, на этот раз она полностью вошла в игру. Впервые выдумка Зебры эхом откликнулась в ее воображении. Строгие монастырские правила препятствуют их любви – не это ли основа всей романтической литературы, достойной этого названия? Риск быть обнаруженными добавит очарования их ночным встречам, ведь Гаспар будет приходить к ней тайно. Обращение на «вы» и старинный стиль послания придавали затее романтический оттенок. Пусть я смешон, черт побери, сказал себе Зебра, вдохновленный мыслью пережить несколько мгновений, о каких разве что читаешь в романах. Он с восторгом умчал бы Камиллу на белом коне, точно сказочный принц, но у него – увы! – не осталось сил на то, чтобы, посадив красавицу перед собой, скакать в ночи.
Камилле пришлось вытерпеть пение псалмов и еще одну мессу, прежде чем она смогла добраться до своей кельи. Ее лихорадило, и она не пошла в трапезную к обеду. Уединившись в келье, попробовала углубиться в чтение Библии, чтобы убить время, отделявшее ее от желанной встречи, но глаза бегали по строчкам, а смысл их до сознания не доходил. В какой-то момент она подумала, как все удивительно: «Мне сорок один год, у меня двое детей, работа, и во мне горит огонь сильней, чем в девчонке, впервые познавшей, что такое любовь»; и, думая об этом, она еще более пылко любила Зебру.
Когда церковный колокол пробил двенадцать раз, Камилла открыла ставни и посмотрела в сад, точно героиня Стендаля. Сердце запрыгало в груди, когда она различила в темноте призрачный силуэт, двигавшийся между деревьями. Через несколько минут у ее окна показалась лестница. Камилла не могла уже совладать со своим порывом; но лестница упала на землю, а тень человека растаяла в ночи. Она ждала еще добрых два часа, не вернется ли ее пылкий любовник. Не раз шум ветвей заставлял ее вздрогнуть – напрасно. Сморенная усталостью, Камилла в конце концов уснула, облокотившись на подоконник.
Ранним утром под дверь подсунули записку:
Любимая, – писал Гаспар, – у меня нет уже сил приладить лестницу. Приходите в полночь ко мне в келью. Мое окно – третье слева на втором этаже мужского крыла. Лестница хранится в будке брата-огородника.
Поздним вечером, в половине двенадцатого, Камилла вышла из кельи на цыпочках. Ее пробирала дрожь при мысли, что она встретит страдающего бессонницей плешивого монаха, слоняющегося по темным коридорам.
Когда она подошла к изгороди, за которой тянулись грядки, отыскать будку не составило труда, но лестницы там не было! Камилла искала ее целых десять минут и наконец нашла: она была прислонена к ремонтируемой часовенке у самого входа в монастырский сад.
Взяв лестницу, Камилла направилась к мужскому крылу монастыря, залитому холодным, безжизненным светом ущербной луны. Волнение ее достигло предела: а что, если ей встретится какой-нибудь монах, как объяснить ему, зачем она здесь, да еще с лестницей! И что вообще можно объяснить суровому духовнику в монашеской рясе!
«Нам с мужем нравится заниматься любовью в монастырях. Такая уж у нас причуда, понимаете?..»
Дрожа от страха, Камилла заметила слабо освещенное окно. «Он ждет меня», – сказала она себе и еще больше разволновалась. Приставила лестницу к стене и начала взбираться с перекладины на перекладину, сдерживая дыхание, а в сознании ее метались мысли о прошлом; она уже готова была ухватиться за створку, как вдруг открылось соседнее окно. В темноте прозвучал голос:
– Что вы делаете, несчастная?
Камилла похолодела от ужаса, чуть было не потеряла равновесие и не упала с лестницы, но удержалась, повернула голову и в полутьме различила Зебру.
Тут она поняла, что ошиблась окном. В спешке забыла отсчитать третье слева, а сразу сосредоточилась на том окне, из которого сочился свет ночника.
Чтобы исправить ошибку, Камилла уцепилась за железный крюк, на котором крепился ставень окна Гаспара в открытом положении, и, рискуя каждый миг полететь вниз, рванула лестницу на себя и передвинула влево. Зебра протянул ей руку. И она сумела забраться в окно, но лестница от толчка упала на грядки.
Ни жива ни мертва от страха, Камилла бросилась к Зебре и застыла в его объятиях. Он обнял ее, задыхаясь от волнения. И она обрела сладострастие души, о котором говорится в романах XIX века. Прилив счастья на какое-то время вернул Гаспару его былую энергию. В экстазе они оба забыли о пятнадцати годах супружеских терзаний, о размолвке, поставившей их на грань развода, и о злой болезни, грозившей разлучить их навсегда. Ими целиком завладела любовная страсть. В ее огне Гаспар сумел скрыть свою физическую немощь, но, по правде говоря, восторги Камиллы не достигали такой же высоты. Сил у нее почти не осталось. Хорошо еще, что одурманенная счастьем Камилла ничего не замечала, и Гаспару ничего не стоило отнести предательство Ораса на счет утонченных высоких чувств жены.
– Не так, как перед свадьбой, мадам, – пробормотал он весьма кстати, воспользовавшись старомодной романтической атмосферой, окутывавшей их любовные забавы.
Зебра вел себя будто некий персонаж, созданный воображением писателя, и Камилла с упоением подыгрывала ему. Наши голубок и горлица витали в высших сферах, время от времени подавая реплики, почерпнутые из прочитанных когда-то книг. Их любовь на несколько часов приобрела бесплотное совершенство, какое можно встретить лишь в некоторых романах да в пьесах Шекспира. В эту ночь они ухватили для себя кусочек вещества, из которого соткана вечность.
Вернувшись в Санси, Камилла долго сохраняла изумленное восхищение этой романтической эпопеей, когда впервые в жизни их мечты слились.
В последующие дни у Зебры разыгрались подозрения относительно Щелкунчиков. Все более распаляясь, он утверждал, что эта злокозненная пара готова поджаривать его на медленном огне, замучить насмерть, дабы после его смерти завладеть принадлежащим ему домом. Они зарятся на его усадьбу не потому, что каменная кладка стен больно уж хороша, а исключительно из алчности – он и сам никогда не сомневался в том, что в доме Мироболанов зарыт клад.
Это мнение основывалось на издавна ходившей по деревне легенде, будто первый владелец дома Максимильен д'Ортолан зарыл в подполе все свое состояние в золотых луидорах, когда пришла Революция. Зебра, подписывая акт купли-продажи на дом в начале семидесятых годов, питал тайную надежду вернуть во сто крат больше денег, чем потратил на него, в тот счастливый день, когда одним ударом заступа он позолотит свой герб; однако, к великому удивлению Камиллы, муж ее не спешил разведать недра подвалов. Грядущее богатство поддерживало его дух. Предполагаемые размеры сокровища определялись в зависимости от суммы долга Зебры ненасытным кредиторам.
С годами дефицит семейного бюджета возрастал, а с ним росла и ценность сокровища. Надо сказать, что на погашение самых неотложных долгов уходили почти все доходы Зебры. Едва он успевал договориться с одним кредитором, как разевал хищную пасть другой. В расточительстве Зебра не имел себе равных, он тратил деньги с такой же рекордной быстротой, с какой герой американского вестерна выхватывает кольт из кобуры.
Вот так и получилось, что призрачное сокровище Мироболанов все еще покоилось в земле, прикрытое завесой тайны. Но теперь, когда Зебре с каждым днем становилось все хуже и хуже, когда дышать становилось все тяжелей, он стал мечтать о лучезарном будущем, не для себя, разумеется, а для Камиллы, которой очень скоро придется самой оплачивать счета, выплачивать налоговые и прочие задолженности и одной поднимать детей, – теперь единственным кардинальным решением финансовой проблемы представлялось сокровище Мироболанов. Скромного заработка Камиллы явно не хватит.
И Зебра начал производить раскопки со всем пылом, на какой еще был способен. Его контора работала без него. Два брата и собрата по профессии, порывистый словоохотливый Мельшиор и Арно, прозванный Лаской за расторопность и маленький рост, обслуживали клиентов Зебры. Теперь Гаспар отозвал из конторы своего клерка, Грегуара де Салиньи, дабы привлечь его к тяжелой работе, которая тому и не снилась. Опираясь на свою трость, Зебра требовал, чтобы Грегуар проворней орудовал лопатой, а когда молодой человек выдыхался, грозил прописать ему двойную клизму.
И несчастный выбивался из сил, чтобы поберечь свою прямую кишку. Ей-богу, стоило посмотреть, как этот отпрыск знатного рода, хрупкий и изнеженный, махал киркой, натянув на руки перчатки из кроличьей кожи. Приученный к тонкому белью, а не к отбойному молотку, он тем не менее довольно сносно справлялся с работой. Раскопки продвигались из одного помещения в другое. В гостиной с изменяющейся высотой потолка развороченный пол открывал взору зияющую дыру, приводившую в восторг Наташу, большую любительницу всяческих перемен; но Камилла, измученная бессонными ночами у постели мужа, все более злыми глазами смотрела на разрушение своего жилища.
Кладом и не пахло, но в пятницу вечером кирка Грегуаpa вдруг ударила в металлический предмет. Зебра извлек на свет Божий железный ларец, и надежды его на материальное благополучие семьи неизмеримо возросли. Собрали весь семейный клан, за исключением все еще пребывавшего в Лондоне Тюльпана, дабы вскрыть ларец в торжественной обстановке. Грегуар сбегал за Альфонсом и Мари-Луизой, и все стали в кружок.
Наташа озадаченно жевала chewing-gum.[12] Девочка привыкла к ежедневным бредням отца и никогда не верила его пророчествам; а тут пришлось признать, что в недрах подпола действительно хранился довольно увесистый и потому многообещающий сундучок.
– Видишь, милое мое дитя, если крепко верить в клад, его в конце концов найдешь, – едва слышно сказал Зебра с высоты своего трона, то бишь кресла.
Нотариус, изнемогая от трудов праведных, хотя его участие в раскопках было по преимуществу словесным, взгромоздился для вящей торжественности на высокое полумягкое кресло, напоминавшее трон царя Соломона. Когда Грегуар начал вскрывать ларец, все притихли. Как только была сбита последняя заклепка, Наташа подошла к ларцу и, зажмурив глаза, открыла крышку. У всех перехватило дыхание, ибо количество золотых луидоров было минимальным, чтобы можно было говорить о них во множественном числе, как говорили те, кто потом рассказывал об этом событии, чтобы внести изюминку в повествование. Всего две золотые монеты давно минувших времен оспаривали друг у друга честь представлять сокровище на ржавом дне ларца.
Можно представить себе всеобщее разочарование, несколько смягченное восторгом Наташи, у которой слово «золото» вызывало представление о пещере Али-Бабы и испанских галионах, поднимаемых со дна океана. Никто не счел возможным лишать ребенка радости, а чтобы достойно отметить извлечение из недр подвала сокровища Мироболанов, Зебра предложил тут же организовать карательную экспедицию с целью раз и навсегда лишить Щелкунчика его мужского достоинства. Эта навязчивая идея снова мучила его, с тех пор как зловредные Щелкунчики начали шастать по деревне, возвещая его скорую кончину; по крайней мере так ему казалось.
Альфонс, воодушевленный этой идеей, послал за огромными кусачками, изначально предназначавшимися для перекусывания стальных прутьев, на тот случай, если причиндалы Щелкунчика не поддадутся усекновению с помощью ножа. Грегуар хлопал в ладоши, благо жертвой намечался не он; но женщины умерили их пыл. Благодаря спокойному, но решительному нажиму Камиллы, которую втихомолку поддерживала Мари-Луиза, операцию отложили на неопределенный срок. Пришлось Зебре утешиться бутылкой доброго бургундского в честь знаменательного события; а для проформы головку бутылки откусили теми самыми кусачками, с помощью которых хотели наказать Щелкунчика.
Тайну сокровищ Мироболанов знал один Альфонс. Он чокнулся со всеми, не проболтавшись о том, что это он сунул ларец под каменную плиту в вырытой Грегуаром яме. Альфонс поклялся себе, что его старый друг не уйдет на тот свет, не докопавшись до легендарных золотых луидоров Максимильена д'Ортолана. Если бы повороты судьбы сделали его обладателем более солидного запаса золотых монет, он, вне всякого сомнения, положил бы их все в ларец; но Альфонс не страдал манией накопительства и смог посодействовать осуществлению мечты Зебры лишь двумя луидорами.
С этого дня болезнь, пожиравшая кровь Зебры, вступила в свои права: дыхание больного стало смрадным, распухшие и изъязвленные конечности казались скорчившимися старыми побегами виноградной лозы. И хворый нотариус взялся за перо. Пришла пора составить послание, своего рода духовное завещание, которое будет вручено детям после его смерти:
Дорогие дети!
Я умираю оттого, что не мог обманывать вашу мать. Поверьте, принцип единобрачия вредит супружеской жизни. Если бы у меня хватило ума вести более рассеянный образ жизни, я, вне всякого сомнения, нес бы супружеский крест более ловко и без особых переживаний. Верность в любви – это извращение, за которое я теперь и расплачиваюсь.
Не следуйте по моим стопам, наставляйте рога вашей половине; это самый верный способ сохранить семью. Не требуйте от жены или мужа, чтобы они были такими же идеальными, как герои некоторых романов. Наставление Лафонтена – глупость, судите сами:
Иллюзия и обман чистой воды! Это удел полубогов, поверьте мне, я испытал это на себе. Поступайте наоборот: влечет куда-то – отплывайте! Живите широко! Плотские отклонения от долга укрепляют брачный союз, Избавляют его от удушья.
Счастливчики в любви, коль вас влечет куда-то,
Ищите ближних берегов.
Друг в друге вы найдете мир богатый,
Прекрасен он и вечно нов.
Когда вы рядом – вы одни на всей земле.
Так не забывайте, дорогие мои, я умираю оттого, что не сумел обманывать вашу мать.
Любящий вас папа
Выполнив таким образом свой долг, Зебра положил послание в конверт, запечатал его и послал за Альфонсом. Ему необходимо было потолковать с другом о плане, призванном сгладить неудобства, вызываемые смертью, даже своей собственной.
Альфонс долго пребывал в изумлении перед широтой замысла Зебры. Ему никогда и в голову не приходило, что найдется безумец, который бросил бы вызов вечной тьме; правда, Гаспара простым смертным не назовешь.
Нотариус, вместо того чтобы готовиться к переходу в лучший мир, решил обеспечить себе продолжение жизни в сердце Камиллы. Он прекратит свое физическое существование, но это вовсе не означает, что он отказывается от своей роли любовника; иначе говоря, разве он не останется живым, пока Камилла будет любить его? Другого загробного существования он не искал, но, чтобы обеспечить его себе, не хотел пускать дело на самотек.
Сознавая слабость своего положения, при котором он будет гнить в земле под надгробной плитой, Зебра наметил план посмертных действий с целью продолжать обольщение своей жены. Особенно он опасался коварного соперничества остающихся в живых мужчин и, чтобы помешать им, твердо вознамерился непрестанно пробуждать у Камиллы мысли о себе.
– Ты должен будешь вместо меня ухаживать за моей женой, понимаешь? – убежденно прошептал он на ухо Альфонсу.
Гаспар уже воображал себя в шкуре deus ex machina,[13] дергающего нити и управляющего событиями с того света. Конечно, смерть внушала ему естественный ужас, но она, с другой стороны, придавала трагический характер его союзу с Камиллой, а уж об этом он заботился, как драматург, пекущийся о постановке своего произведения на сцене. Однако для осуществления плана нужен был здесь, в этом мире, сообщник, который помогал бы ему осуществить его замысел. Зебра опасался, как бы без такой поддержки любовь Камиллы не выродилась в тихую память, против чего он восставал всю свою жизнь. Смерть и тревожила-то его по-настоящему лишь потому, что он терял власть над единственной в его жизни женщиной; если бы удалось сохранить хоть частичку этой власти, пусть через своего сообщника, тогда он отошел бы в небытие со спокойной душой.
– Альфонс, даруй мне покой, представляй меня на грешной земле… – бормотал он едва слышным голосом из подушек, которыми был обложен в постели.
Альфонсу и раньше случалось дублировать Зебру в ту пору, когда тот прятался за анонимными письмами: он переписывал письма друга своим выработанным в школе почерком, чтобы Камилла не узнала руку мужа. Он же время от времени отправлял письма с центрального почтамта Лаваля, в частности когда нотариус уехал в Тулузу покутить с коллегами. Опять-таки он описал наряд Камиллы в письме Незнакомца, стараясь сбить ее со следа; но то, чего Гаспар требовал от него теперь, – это было совсем другое дело. Он колебался, так как был привязан к Камилле. И не мог решиться сделать еще более горьким ее грядущий траур.
– Ну не оставишь же ты меня в такой час! – шептал Зебра, вперив в друга тусклый взгляд.
Альфонс, испугавшись, дал свое согласие и поклялся выполнить все, чего требовал Гаспар, который замыслил подложить жене мину замедленного действия. Стало быть, дружба его с Альфонсом достигла высшей точки, когда один из них продолжает жить и за себя, и за покойного друга. Отныне Альфонс станет душеприказчиком своего собрата по мечте, будет выполнять его последнюю волю. Тяжкий долг он взял на себя с открытой душой, но без особой охоты. Он невольно проник в укромные уголки души своего друга, в котором видел призрак самых умопомрачительных любовников нашего века.