Александр Жарден
Зебра
Посвящается, конечно, Элен.
Чтобы не забывала дарить мне свою любовь
I
Если твоя красота не увянет,
и будет молодость вечно с тобой,
и сердце стучать в груди не устанет —
ты рай обретешь земной.
Шатобриан
Гаспар Соваж, по прозвищу Зебра, ни за что не хотел поверить, что страстная любовь со временем угасает. Он считал, что рожден для того, чтобы любить только одну женщину – свою жену. После обручения поклялся себе, что его союз с Камиллой не потерпит крушения, как многие другие браки, после долгих лет супружеских ласк на двуспальной кровати.
За пятнадцать лет, прошедших после того, как колокольный перезвон проводил выходивших из церкви новобрачных, оба почти не изменились. Камилла оставалась чертовски красивой, трепетной в минуты страсти женщиной, так что Зебре ожирение не грозило; но он вынужден был признать, что их обоих засасывало, словно в зыбучий песок, какое-то оцепенение, близкое к дремоте. Таинство освещенного церковью брака убаюкивало, будто мягкая перина.
Камилла дважды испытала радость материнства и тем самым сменила роль узаконенной браком любовницы на более серьезную роль матери. Катился день за днем, и жар первых объятий незаметно поостыл и выродился в привычное согласие между супругами средних лет. Их семейному ладу пока еще не грозила катастрофа, но привычка повергла в спячку их тела. Теперь они занимались любовью с оглядкой, берегли силы.
Часть времени и внимания Камилла уделяла математике, которую преподавала в лицее города Лаваля, а остальное – двум своим отпрыскам. Наташа уже миновала свою седьмую весну, а угрюмый первенец Поль, которого прозвали Тюльпаном из-за его вихрастой головы, напоминавшей цветок, оставил позади уже тринадцать лет, изо дня в день пребывая в дурном настроении.
Несмотря на мрачный, мстительный нрав последнего, семья Соваж мирно влачила свои дни в маленьком городке неподалеку от Лаваля, что в департаменте Майенн, причем ритм жизни всех домочадцев определялся сменой настроений Зебры.
Положение нотариуса не предрасполагает к нелепым поступкам, однако у Гаспара была куча весьма своеобразных суждений. Благодаря этой черте характера он и получил свое прозвище, придуманное Камиллой и одобренное их друзьями. Как и полосатая лошадка, он не поддавался приручению. Ни удары по рукам линейкой в школе, ни годы обучения на юридическом факультете, ни муштра в армии не поколебали врожденной стойкости его причудливого характера. Он не поддавался стадному чувству, не доверял общепринятым истинам, которыми можно пользоваться, как готовым платьем, – словом, был большим оригиналом.
Зебра ни во что не ставил дипломированных врачей, регулярно сам проверял свою мочу невооруженным глазом и соглашался лишь на консультацию своего личного друга, ветеринара Оноре Вертюшу. А еще он после каждого приема пищи прочищал пипеткой носовые полости. По оставшимся неизвестными причинам придавал особое значение циркуляции в организме воды, которую он заливал в себя и сверху, и снизу.
Его преданный клерк, юный Грегуар де Салиньи, в то время, о котором мы ведем рассказ, был главной жертвой этого странного убеждения Зебры. Стоило бедняге пожаловаться на боль в горле, Зебра считал своим долгом назначить ему клизму. Грегуар искал защиты своих прав в гражданском законодательстве, но там подходящей статьи не нашлось, и ему каждый раз приходилось повиноваться. Единственная милость, которой он был удостоен, заключалась в том, что ему было разрешено выполнять эту процедуру самому. Гордый, как его предки на фамильных портретах, и в то же время покорный, он скрепя сердце шел в свою служебную комнатушку, вооружившись графином, полным воды, и резиновой клизмой; однако, вместо того чтобы ввести воду в прямую кишку, он ее выпивал. Этот трюк он придумал давно. Нотариус подозревал клерка в мошенничестве, но мудро решил, что, раз вода все же поглощена организмом, надо проявить милосердие и закрыть глаза на этот невинный обман.
И все было бы хорошо в мире, заполненном воображением Зебры, если бы ему удалось тем или иным способом излечить от увядания чувства Камиллы, которые от лета к зиме и от зимы к лету все слабели и слабели, тогда как его собственные чувства к ней уже не первый месяц крепли да крепли.
Полгода назад, в слякотный вечер, Камилла крепко врезалась в стену какого-то дома передним бампером своей машины. Зебра нашел ее почти что со снятым скальпом в приемном покое больницы «Скорой помощи», расположенном рядом с моргом. Она лежала в коме, голая и вся израненная. Санитар увез ее в операционную. Нотариус остался наедине с дурнотой и внезапно ожившей страстной любовью. Стены вокруг него словно бы вальсировали. Сидя в комнате для ожидания не один час, он почувствовал, как сердце его билось все чаще и чаще. Гаспар сначала отнес это на счет своего ужаса перед случившимся, но очень скоро почувствовал, что сердце колотилось совсем по другой причине, и ему было трудно признаться в этом самому себе. Да, он с радостью заметил, что пылает к своей жене такой же жгучей страстью, как пятнадцать лет тому назад. Несчастье заставило пламя вспыхнуть вновь. Испытывая одновременно смятение и счастье, Зебра почувствовал себя актером, готовящимся к выходу на сцену. Он дрожал всеми фибрами души и тела, как будто несчастный случай с женой заполнил в нем пустоту, от которой его частенько мутило. И тут он сразу овладел собой.
Камилла, к сожалению, поправилась довольно скоро. Всего через четыре месяца. И опять к ним подкралась на цыпочках серая скука будней. У Гаспара появилось ощущение, будто он сошел со сцены и окунулся в безрадостную жизнь безработного комедианта.
Тогда Зебра взял да и состряпал себе внутреннюю драму. Решил заставить себя верить – и преуспел в этом, – что несчастный случай с Камиллой подарил ему осознание быстротечности и бренности жизни человеческой. Он вообразил, будто смерть идет за ним по пятам, и стал смотреть на свою жену так, словно жил с ней последний день. Чтобы утвердиться в этом мнении, собрал целую коллекцию вещественных доказательств существования Камиллы. Отстриженные кончики ногтей, пряди волос, фотографии – все это хранилось в строжайшей тайне; впрочем, он надеялся, что Камилла обнаружит его тайник и таким образом убедится в силе его обновленной страсти.
То, что поначалу было для него видимостью, очень скоро стало приниматься за реальность. Зебра, убежденный, что за ним гонится смерть, пылал теперь любовью, какую редко встретишь. Когда он погружался в грязную воду ванны, после того как в ней мылась Камилла, он не просто испытывал радость, а как бы приобщался святого причастия. Гаспар тешил себя мыслью о том, что, если бы по воле судьбы жена ослепла, он выколол бы себе глаза, чтобы быть неразлучно с нею во тьме.
Но Зебра с каждым днем все больше страдал от безучастности Камиллы. Не понимал, как это она может не пылать страстью к нему каждую минуту. Она его любила, конечно, но в любви ее было больше нежности, чем огня, и эта нежность, удел пожилых супругов, приводила его в отчаяние. Он же хотел вновь ощутить ту страсть, которая охватила его в больнице, когда хирурги вышивали узоры на теле Камиллы. Драма – вот что им было нужно, чтобы вернуть пыл первых месяцев их совместной жизни.
В то утро Зебра, растянувшись под боком у спящей Камиллы, решил, не теряя времени, предпринять радикальные действия. Он не позволит Камилле и дальше подрывать основы их брачного союза.
– Камилла, – позвал он, чтобы разбудить жену.
– Да? – сказала та и зевнула.
– Я вас покидаю.
Вынырнув из сна, как из теплой ванны, Камилла сладострастно потянулась. Первые лучи солнца падали на оконные переплеты смежной со спальней веранды.
– Ты уже уезжаешь в контору?
– Нет, я вас покидаю, тебя и детей, навсегда.
Ошарашенная Камилла села в постели и натянула на себя простыни, словно это могло помочь собраться с духом и сосредоточиться.
– Ты с ума сошел?
– Нет, просто у меня хватает смелости сделать то, чего другие мужья не делают из трусости: оставить жену и уйти.
Все так же спокойно Гаспар взял пузатый от долгого употребления чемодан и начал запихивать в него свои личные вещи. Камилла, впавшая в странное отупение, молча смотрела, как он взял пуловеры, пропитанные его и ее запахами. Ей казалось, что часть ее самой помимо ее воли исчезает в чемодане, и она не знала, что сказать. Внезапный прилив отрицательных эмоций нотариуса оставался для нее загадкой. Хоть накануне и вышел у них спор из-за способов рыбной ловли – Гаспар бросал динамитные шашки в водяные рвы на своем участке земли, – ничто из ближайшего прошлого не давало повода предположить, что им предстоит разрыв. В это тихое раннее утро он взял да и без всякого предупреждения вышиб у нее почву из-под ног.
– Камилла, ты изумительная женщина, – добавил Зебра. – Никогда я не думал, что ты так спокойно перенесешь это испытание.
И тут до нее дошло, что, выйдя из спальни, Зебра уйдет и из ее жизни навсегда.
– Гаспар, – пролепетала она, – не можешь ты просто так взять и уйти.
– Почему?
– Да что я тебе сделала?
– Увы! Ты вышла за меня замуж. Брак по любви – глупость! Разве сохранишь страстную любовь, скажем, пятьдесят лет?
У Камиллы навернулись слезы на глаза, с языка готов был сорваться крик о помощи. Она отчаянно пыталась разбить стекло без амальгамы, которое вдруг разделило их. В чертах лица Зебры она видела душу Незнакомого человека, надежно защищенного броней безразличия. Он хладнокровно и методично опустошал полки своего шкафа, старался стереть всякий след своего пребывания в этом доме. В чрево чемодана угодили и знаки их совместной жизни: зонтик, купленный во время их единственного путешествия в Африку, кашемировый шарф, который она ему подарила, панталончики с черным кружевом – в свое время он пытался заставить ее носить их, ибо тогда нижнее белье возбуждало его, будило желание. Иными словами, он упаковал даже свои старые бредовые фантазии.
Как видно, его обвела вокруг пальца какая-нибудь очаровательная вертушка из тех, что охотятся за мужчинами и зазывно хлопают ресницами, предлагая себя, подумала Камилла, прежде чем обрушить на Гаспара град вопросов.
– К сожалению, нет, – вздохнул Зебра в ответ на все вопросы.
Камилла, сотрясаясь от рыданий, уже не могла решить, что же хуже: быть покинутой из-за недостатка привлекательности или же ради прекрасных глаз соперницы. Мысли ее перепутались, она погрузилась в океан непонимания. Страдание можно было прочесть на ее лице. Жизнь для нее вдруг обернулась кошмаром. Ее мутило, хотелось разом покончить с невыносимым положением, причинить мужу боль, бежать, во что бы то ни стало успокоить свои горестные чувства.
Сжавшись в комок, Камилла сидела как будто в отупении; и тут Зебра вдруг прошелся рукой по ее спине и погладил по затылку.
– Не плачь, дорогая, с этим покончено. Это был дурной сон.
Ошеломленная Камилла обратила к Зебре заплаканное лицо и впилась в него взглядом – он улыбался.
– И ты поверила? – весело бросил он.
– Поверила ли я? – изумленно воскликнула Камилла.
– Я только сделал вид, что хочу тебя покинуть! Камилла встала и вместо ответа саданула его коленом в низ живота. Зебра ойкнул.
– С ума сошла, что ли? – простонал он, согнувшись в три погибели.
– Ты отдаешь себе отчет в том, какую боль ты мне причинил?
– Пришлось заплатить эту цену.
– За что? – озадаченно спросила она.
– Я только хотел на время лишить тебя кислорода, чтобы ты вновь обрела вкус к свежему воздуху.
Зебра, влекомый своим бурным нравом, все еще скорчившись, объявил жене, что эта его проделка – лишь первый шаг для возвращения свежести их взаимным чувствам. Так сказать, отскабливание штукатурки, необходимое после пятнадцати лет все усиливающейся деградации их желаний. Зебра решил отказаться от роли мужа в общепринятом понимании этого слова и влезть в шкуру узаконенного браком любовника. Отныне он будет беспощадно изгонять незаметные привычки, заглушающие чувства. Бдительность его не ослабнет ни на один день. С этой минуты он будет придумывать все новые сцены наподобие сегодняшней, дабы укрепить узы, связывающие их друг с другом.
– Что это на тебя нашло? – пробормотала Камилла в конце концов.
– Бывают же мистические превращения, почему бы не быть и превращениям любовным? Камилла, если бы я не забил тревогу, мы кончили бы тем, что стали бы обманывать друг друга, как поступают многие супружеские пары. В один прекрасный день ты легла бы в постель с другим, ну а я, как всякий грубый мужлан, тайком промышлял бы мелкую дичь, как браконьер.
Вместо того чтобы плыть по течению к тайным связям, Зебра предлагал лелеять их любовь, попытаться ее воскресить. Он честно предупредил Камиллу – бороться с тем, что чувства увядают с каждым прожитым годом, непросто.
– Это, конечно, будет не сахар, – удрученно заметил он.
Все еще огорошенная, Камилла подумала, что не зря дала мужу такое прозвище. Он, несомненно, был очень потешной Зеброй.
Она и не подозревала, какой силы тайфун вскоре обрушится на ее мирное, размеренное существование скромной преподавательницы лицея.
Зебра решил перехитрить существующую реальность. Уж он сумеет раздать карты так, чтобы выиграть, и сделает все, чтобы заступить путь роковой неизбежности.
Ни один герой романа, фильма или пьесы не шел по трудному пути, на который вступил Зебра. Ромео соблазнил Джульетту, которую до того не знал, Жюльен Сорель пробудил любовь в незнакомой женщине, уже носившей имя господина Реналя, Love Story[1] повествует о зарождении глубокого чувства. Все довольствуются тем, что завоевывают сердце встретившейся им в жизни женщины; а попробуйте-ка завоевать свою собственную жену после пятнадцати лет супружеской жизни! Ни один соблазнитель на такое не отваживался. Именно это больше всего мучило Зебру: раз уж ни Шекспир, ни Стендаль, ни другие самые известные авторы не касались темы повторного завоевания собственной жены, значит, это вообще невозможно! Это рассуждение подавляло его; но слишком он любил Камиллу, чтобы отказаться от своего плана. Только чрезвычайные меры позволят преуспеть в том, в чем, насколько известно человечеству, все терпели неудачу, думал Зебра.
Предсказания Зебры оказались пророческими. Их брачному союзу грозила катастрофа. Если супружеская любовь угасала, то чувства Камиллы, напротив, разгорались. Вот уже два месяца она мечтала о супружеской измене. Правда, ее увлечение тем, кого она именовала Незнакомцем, пока что не выходило за пределы мечтаний, однако желание нарастало в ней неустанно.
Поначалу Камилла почти не придала значения анонимным письмам, которые каждые два-три дня приносила почта; затем была все-таки польщена тем, что в них писалось, стала их перечитывать, размышлять, упиваться этими письмами. Обеспокоенная тем, что письма все больше ее чаруют, она запретила себе наслаждаться ими и, чтобы избавиться от соблазна, содержащегося в посланиях Незнакомца, решила прочесть некоторые из писем Зебре, который без всякого стеснения заклеймил безымянного автора и сказал, что он просто дурак. Камилла почувствовала себя уязвленной и следующие письма показывать мужу не стала. Это был первый шаг к тайной любовной связи, и Камилла его сделала так легко, потому что не видела в письмах никакой опасности для себя.
Каждое утро она бросалась к почтовому ящику, едва заслышав велосипедный звонок почтальона, а когда узнавала почерк Незнакомца, тайком пробиралась в конюшни в стиле Людовика XV, занимавшие первый этаж их дома, чтобы там вскрыть конверт. Иногда конверт бывал пуст – и она ждала следующего письма с еще большим нетерпением. На всех конвертах был штемпель центральной почты Лаваля и никакого другого признака, по которому можно было бы установить личность отправителя. Его каракули не были ей знакомы, казалось, что Незнакомец – повсюду, даже в самых сокровенных ее мыслях, но где он на самом деле, Камилла не знала.
Она посчитала нужным проверить все знакомые ей почерки, но ни одно из ее подозрений не оправдалось: Незнакомец оставался неуловим. В письмах то сквозило юношеское нахальство, то проглядывал умудренный опытом зрелый ум. Всякий раз как Камилла перечитывала красивые фразы, ею овладевала сладостная истома.
Если верить письмам, она жила богатой, содержательной жизнью. Незнакомец ее приподнимал, подчеркивал самые мелкие достоинства, и Камилла не считала, что он преувеличивает, а все принимала за чистую монету и, сравнивая мужа с автором писем, находила, что Зебра – жалкий слепец, раз не смог разглядеть столько чудесных качеств ее души. В этой веренице писем Незнакомец стал чем-то вроде резонатора, который эхом откликался на ее собственные вкусы. Камилла чувствовала себя пропитанной его мыслями, озаренной его взглядами. Она полностью разделяла его бодрое восприятие жизни, так непохожее на вечную иронию нотариуса. Незнакомец вообще ни над кем не посмеивался, тем более над ней; в отличие от мужа он старался зачаровать ее, а не просто понравиться.
Однако, учитывая последние высказывания Гаспара, Камилла спрашивала себя: не водят ли ее за нос и Незнакомец не кто иной, как всего-навсего тот же Зебра. Каковы бы ни были различия в характере Зебры и Незнакомца, она не исключала и такой возможности. Раз уж Зебра оказался способным притвориться, будто уходит от семьи, точно так же он мог и придумать фокус с письмами, чтобы оживить их взаимные чувства.
Однако Камилле не хотелось верить, что письма пишет Зебра, это ее не устраивало, к тому же Гаспар, в отличие от Незнакомца, очень мало говорил о ней. Ему и в голову не приходило ободрить жену, указав на ее достоинства, он частенько забывал о дне ее рождения, никогда не хвалил за удачный новый наряд. А уж изменения прически и вовсе не замечал. Его не интересовали ее желания, он ничего для нее не хотел, не поддерживал никаких увлечений. Он считал ее счастливой – и этого достаточно.
А вот Незнакомец угадывал ее заботы, беспокоился о ее устремлениях. Кроме того, он очень остро чувствовал напряженность казавшихся пустыми мгновений. Умел произвести впечатление, оценить гармонию планировки сада, придать всему какой-то особый смысл, в то время как Зебра был слеп ко всему, что не касалось его самого. Ценил только порывы, сладострастные стоны, бурный экстаз.
Однако Камилла все же не могла сбросить со счетов и коварный умысел Зебры. Цель его была ясна: заставить ее вновь полюбить себя под маской Незнакомца.
Возможно, он полистал книги, авторы которых вдохновенно придумывали анонимные послания. Камилла вспомнила, что у них на факультете была студентка, которая в один прекрасный день обнаружила, что сногсшибательные письма ее любовника были просто-напросто списаны с Кафки («Письма Милене»). Парень прилежно их копировал, сдирая даже запятые. Точно так же мог поступить и нотариус с каким-нибудь другим автором, заняв для своих писем чужие слова.
Таким образом, Зебра оставался первым подозреваемым; но через два дня после того, как он разыграл сцену разрыва с семьей, Камилла проводила его на вокзал – он уехал на неделю в Тулузу, где должен был участвовать в работе съезда нотариусов; однако письма Незнакомца продолжали приходить. Даже чаше, чем раньше, – с каждым приходом почтальона в руках ее оказывалось новое послание. На всех конвертах стоял штемпель центрального почтамта Лаваля. Зебра, кутивший с коллегами в Тулузе, не мог, естественно, отправлять письма, разве что доверил это кому-нибудь другому. Последние сомнения Камиллы рассеялись, когда Незнакомец упомянул в письме плиссированное платье, которое было на ней накануне: нотариус, не будучи вездесущим, не мог знать, что она его надевала, так как в тот день он все еще находился в отъезде. Чтобы окончательно убедиться в этом, Камилла позвонила ему в тулузскую гостиницу по какому-то пустяковому поводу.
По правде говоря, Камилла вовсе не опечалилась из-за того, что Незнакомец оказался не ее законным мужем. Стало быть, она сможет продолжать наслаждаться сентиментальными, если не фривольными мечтами. Привычка мечтать осталась у нее от раннего девичества, когда она зачитывалась любовными романами XIX века, и потом, живя долгие годы в провинции, она все чаще давала волю своей склонности. Разумеется, на людях Камилла мгновенно об этом забывала, что позволяло ей преспокойно утверждать весьма решительно, что она не разделяет романтичности читательниц «переписки сердец». Ее дипломы и аттестации подтверждали, что она женщина мыслящая, порядочная, чуждая сентиментальности, исправно платит налоги и прочая, и прочая.
По возвращении из Тулузы Гаспар поставил Камиллу в известность, что возрождение их былой страстной любви действительно будет продолжаться. И что он готов подлить масла в огонь. Поэтому Камиллу одолевали угрызения совести, когда она, усевшись на солому в конюшне в стиле эпохи Людовика XV, вознамерилась вскрыть конверт со штемпелем центрального почтамта.
Теперь обманывать Зебру, продолжая упиваться эпистолярным воркованьем Незнакомца, было все равно что предательски сводить к нулю все его старания. Нет, Камилла не настолько цинична. Она решила сунуть нераспечатанный конверт во внутренний карман английского костюма; но не успела она встать, как из ближайшего стойла метнулась какая-то тень и кто-то повалил ее на солому. Камилла успела подавить крик, а Зебра уже взобрался на нее, левую руку запустил ей за пояс, а правая поползла вдоль левого бедра.
– Как ты меня напугал, – прошептала она.
– Камилла, как давно мы не занимались любовью на скорую руку!
– Гаспар, меня ждут ученики в лицее.
– Ну и что же? Немного опоздаешь и скажешь им: я, как безумная, отдалась единственному для меня в жизни мужчине в конюшне, на соломе! Вот увидишь, они перестанут считать тебя синим чулком, – добавил он, прихватывая губами мочку ее правого уха.
Камилла не вняла тому, что Зебра шептал ей в это самое ухо. Никогда ей не нравились объятия по-гусарски, кое-как, на соломе. Она предпочитала настоящую эротическую литургию, и к тому же бывшая воспитанница Святых сестер считала святотатством мять письмо любви между грудью Зебры и своей. Сославшись на лицейские строгости, она высвободилась, привела себя в порядок и хотела улизнуть, но Зебра, хоть и поостыл, удержал ее за руку.
– Что ты тут делала?
– Искала колечко.
– Обручальное? – пробормотал он, и горло у него пересохло.
– Нет, маленькое, с изумрудиком, которое подарил мне твой брат.
– А-а… Ну что, нашла?
– Нет.
Избавившись от досмотра, Камилла юркнула в их общую спальню, схватила колечко с изумрудом и поспешила в уборную, где бросила его в унитаз. Спустив воду, облегченно вздохнула – теперь ее ложь стала правдой.
Затем она села за руль своего старенького автомобиля и, подъехав к воротам, оглянулась – Зебра, не помня зла, посылал ей с крыльца прощальный воздушный поцелуй.
Оставшись один, Гаспар содрогнулся. Когда Камилла уехала, он силился унять смятение при мысли о том, что, как знать, может, он видел ее в последний раз. Это помогло ему раздуть пламя, и вновь вернулась та же страсть, что и полгода назад, когда он шагал из угла в угол комнаты для ожидания в приемном покое больницы; правда, его мучило немало вопросов. Он спрашивал себя, не была ли эта мысленная уловка доказательством неискренности его чувств. Тем не менее он желал свою жену, как другие желают чужих жен. Но он ощущал свою любовь, только когда занимался ею. Господи, как он ненавидел мелкие заботы, из которых сотканы будни! Если бы ему было дано переделать мир, он бы сотворил его из папье-маше, материала, из которого изготовляют театральные декорации, чтобы можно было жить как на сцене, точнее, как в трагедии, где каждый эпизод задуман для того, чтобы захватывать публику и вызывать вдохновение у актеров.
Зебра был одновременно зрителем и актером, он решил стать трагиком в своей супружеской жизни. Наплевав на дела, вернулся в их общую спальню. Клиенты прекрасно могут подождать, в его жизни они не более чем сменяющие друг друга силуэты, да и его контора – не главная декорация.
В корзине с грязным бельем он нашел кофточку и чулки Камиллы. Долго вдыхал их запах, зарывшись лицом в складки материи, затем принялся лихорадочно покрывать их поцелуями, из глаз его лились самые настоящие слезы. Он вспомнил тот вечер, когда Камилла разбилась по дороге на преподавательский банкет. Зебра должен был тысячу раз поцеловать ее перед тем, как она тронулась в путь. Гаспар воображал себе – и это казалось ему почти естественным, – что и сегодня может случиться все что угодно: Камилла умрет или другой мужчина завладеет ее сердцем или же произойдет какая-нибудь катастрофа в том же духе. Он пожалел было, что отпустил ее, но тут же спохватился, подумав о том, что принуждением дела не поправишь. Ведь если он перестанет страдать, он тем самым перестанет оживлять свою страсть.
На ночном столике Камиллы Гаспар нашел роман. Она в ту пору читала «Красное и черное». У многих страниц были загнуты уголки и какие-то фразы подчеркнуты простым карандашом. Зебра просмотрел все эти места и таким окольным путем проник в потаенные уголки сердца своей жены. Слова Стендаля воспроизвели для него все ее тревоги, разочарования и надежды. Теперь Гаспар, можно сказать, читал в душе своей жены, как в раскрытой книге. Ах, но почему же такая страстная женщина проявляла к нему лишь тихую привязанность? Зачем ему ее нежность?