Время от времени до городка доносился разноголосый лай — начиналась кормежка. Среди этих несчастных ожидал своей мучительной гибели и красивый чистопородный красный сеттер.
Однажды, когда животных заводили в кузов крытого грузовика, чтобы отправить на испытательные площадки, танкист Орлов, заядлый охотник, и увидел красного сеттера. Умные карие глаза собаки выражали не испуг и злобу, как у других псов, а тяжелую грусть и полное невнимание к людям.
— Рекс? — позвал подполковник, вспомнив имя своего щенка той же породы, погибшего годом раньше.
И надо ведь: сеттер заскулил, стал рваться с цепи и порвал ошейник. Подбежав к Орлову, он не бросался на грудь, не выражал радости, как это делают собаки, встретив хозяина, а распластался возле его ног и жалобно застонал, будто умоляя спасти его. Михаил Николаевич приласкал сеттера и взял в свою машину.
Начальство объявило подполковнику выговор за похищение подопытного животного, но для Рекса все обошлось благополучно, и он много лет добросовестно служил своему спасителю. С охоты Орлов привозил уток больше, чем другие.
Подполковник уже после моего отъезда с полигона тяжело заболел и умер. Быть может, высокие дозы радиации, которые получал танкист, неизбежно ускорили развитие болезни. Хотя врачи отрицали лучевую болезнь. Семья Михаила Николаевича, уезжая из городка, не могла взять с собой Рекса, и красный сеттер опять оказался в виварии… А конец и псов, и верблюдов, и других подопытных животных не мог быть утешительным. Правда, мой хороший друг военный ветеринар А.А.Мальков позже говорил мне:
— Разве я позволил бы отвезти его на поле? Он доживал в виварии…
В средней школе городка, небольшой и единственной, учились дети офицеров и вольнонаемных сотрудников полигона. На ее печати для документов значилось: «Московская школа No 1».
Один офицер рассказал мне о курьезе, случившемся с его сыном. Закончил парень десятилетку и поехал сдавать экзамены в Московский полиграфический институт. Сдал успешно. На приемной комиссии у него спросили, где находится его школа No 1 и кто там директор. Абитуриент смутился, ответил, что сказать об этом не имеет права. Комиссия усмотрела нечто неладное, и паренька не приняли в институт. Пришлось отцу срочно вылетать в столицу и несколько дней улаживать дело…
Нашей дочери пока не грозила такая опасность. Но подстерегала другая: радиация. Впрочем, не только ее, но и сынишку и жену.
Мы в то время не знали уровня радиоактивного фона в городке, но он постоянно повышался — и за счет пыли, приносимой частыми бурями с Опытного поля, и «с помощью» огромного количества автомашин, возвращавшихся с площадок.
Дозиметрического контроля на въезде в гарнизон в то время не существовало. Он устанавливался только в дни испытания бомбы на выезде с Опытного поля. Частенько контролеры-дозиметристы останавливали наши машины с загрязненными радиоактивной пылью колесами и низом рамы. Через несколько дней, когда место взрыва уже не имело высокой радиации, контроль снимался, но мы сами привозили радиоактивную пыль в городок, заносили ее на своей одежде и обуви. Не располагая дома ни дозиметром коллективного пользования, ни индивидуальным контрольным прибором, не знали об уровне радиации в своих квартирах.
Но он, несомненно, был. Где-то меньше, где-то больше, но был.
После семимесячного житья в городке дочь и жена стали болеть, у сынишки позже появилась близорукость. Жена, до того цветущая, здоровая, не знавшая врачей, получила болезнь печени, не все благополучно стало и с анализом крови. Можно ли подозревать воздействие радиоактивности? Не знаю. Явных признаков лучевой болезни ни у моей семьи, ни в других семьях ни разу не отмечалось за все три года, пока я служил там. Возможно, повлияли климатические условия, отсутствие овощей, фруктов, молока.
Если бы кто-либо из жителей городка пострадал от радиации, стало бы известно всем. Да, уровень радиоактивного фона в период наземных испытаний был повышенный. Лично мне приходилось производить замеры дозиметрическими приборами и убеждаться в этом лично. Однако это никого не пугало, поскольку нам не было известно о случаях лучевой болезни в городке. Но предпосылки к этому имелись, хотя в то время нас они не беспокоили.
Но достаточно было одной, не видимой глазом радиоактивной частичке попасть в кишечник, легкие, на слизистую, чтобы заполучить болезнь. Такое могло произойти с любым жителем нашего городка, тем более в той обстановке строгой секретности, когда широкой разъяснительной работы не проводилось и население не соблюдало всех мер предосторожности. У меня было и остается мнение, что опасность массового радиоактивного заражения жителей городка даже при наземном атомном взрыве на удалении семидесяти километров, когда радиоактивное облако уходило в другом направлении, было невозможно. Ведь все подтверждается в конечном итоге опытом. Десятки раз мои сослуживцы находились в районе взрыва атомных и водородных бомб, приезжали на Опытное поле, когда земля еще прожигала резиновые сапоги.
Многие офицеры жили не только в городке, но и какое-то время на пункте «Ша», удаленном всего лишь на пятнадцать — двадцать километров от эпицентра взрыва. Некоторые семьи жили на полигоне десять — тридцать лет, и никто не может сказать утвердительно, что кто-то из этих людей страдал лучевой болезнью. Среди равных мне по возрасту военных знакомых гораздо больше умерло тех, кто никогда не был на
полигоне. И наоборот, я мог бы назвать много своих товарищей, которые неоднократно подвергались облучению, чаще и дольше других находились на зараженной местности, однако здравствуют и сейчас, пережив своих друзей, служивших в Москве. Это вовсе не означает, что радиоактивность совсем безопасна и ею можно пренебрегать.
В Хиросиме и Нагасаки тысячи людей умерли от лучевой болезни, совершенно не пострадав от ударной волны и светового излучения; радиоактивный дождь отмечался на удалении сотен километров от эпицентров взрывов. У четверти женщин, перенесших лучевую болезнь, случились выкидыши. Еще у четверти родившиеся дети умерли в первый год жизни.
Подобных бед на нашем атомном полигоне не было. Ни одно радиоактивное облако не прошло над городком атомщиков, ни одна автомашина, зараженная выше допустимых уровней, не могла проскочить через КПП без дозиметрического контроля. И все же полной безопасности гарантировать было нельзя.
Радиоактивные вещества и испускаемые ими ионизирующие излучения не имеют цвета, запаха, а скорость их распада не может быть изменена какими-либо физическими или химическими методами, что затрудняет соблюдение мер предосторожности и ликвидацию проникших в организм мельчайших радиоактивных пылинок.
Морозы с приходом нового, 1955 года усилились. Солнце светило ярко, однако ртутный столбик термометра за окном показывал днем более двадцати, а ночью до сорока градусов ниже нуля. В такие морозы на Опытное поле никто не выезжал: опасно в пути, да и надобности в этом не было. Правда, химики изредка ездили для уточнения уровня радиоактивного заражения земли под снегом, брали пробы самого снега, но результаты не обнародовали. Во всяком случае, зимой уровень радиоактивного заражения наших площадок был значительно ниже.
Сектор радиоактивных измерений возглавлял опытный военный химик полковник Григорий Крылов. В его секторе было три отдела: радиационной разведки и безопасности, радиационно-химический и радиометрический. Названия говорят сами за себя. Сотрудников сектора у нас именовали «радиохимиками». Они постоянно знали уровень радиоактивного заражения Опытного поля не только в любой точке, но и на большом удалении от полигона. В лаборатории подполковника Е. С. Демента давались оценки тысячам проб. С точностью до многотысячной доли рентгена проверялись продукты питания, травы, грунт, ткани, горючее и так далее. Одним из поставщиков проб для лаборатории была группа тыла. Лабораторные данные мы помещали в отчетах.
Крыловцев на полигоне знали хорошо. Один подполковник Н. С. Просянников чего стоил! Он возглавлял отдел радиационной разведки и безопасности. Смуглый как цыган, худой, очень строгий и немного крикливый. Бывало, остановит на контрольном пункте машину, будь в ней хоть генерал, и настойчиво:
— Без спецодежды и противогаза не пропущу. Я отвечаю перед командованием за вашу жизнь!
И никакие уговоры генерала повлиять не могут.
Изредка зимой бывали на поле специалисты по автоматике и приборам из секторов подполковников В. В. Алексеева и В. И. Крылова. Они постоянно контролировали состояние своих сооружений, кабельную систему и приборы.
Но большую часть зимнего времени офицеры полигона занимались изучением результатов испытаний, писали закрытые рефераты по заданию из Москвы и выполняли основную научно-исследовательскую работу (НИР) по теме «Действия войск и тыла в условиях применения ядерного оружия». Этой теме командование полигона придавало особое значение. Основными ее исполнителями были офицеры инженерных войск Е. И. Коршунов, М. В. Вершинин, И. Д. Асеев, В. И. Гришин, А. И. Садовников, И. И. Нарыков, И. А. Иванов, Н. Е. Сапухов, С. А. Врублевский и весь отдел вооружения полковника И. А. Горячева.
Значительно позже многим из нас приходилось читать наставление по противоатомной защите войск и другие военные учебные пособия и видеть свои абзацы один к одному, хотя наших фамилий там не значилось. Работали мы с десяти до двенадцати, являясь точно к началу работы в корпуса пятого сектора. В стужу нас подвозили от жилого городка на автобусе, поскольку даже два километра преодолеть пешком было трудно. Два часа на перерыв — мы успевали пообедать и отдохнуть. Боже упаси опоздать на службу! У дверей стоял солдат, проверял пропуска, а в уголочке — дежурный по сектору или кто-то из начальства с блокнотом в руке. Опоздавших записывали, и список передавался самому И. Н. Гурееву.
Были у нас, как и во всех воинских частях, дни командирской учебы, когда штудировали уставы и до хрипоты выступали на семинарах, тематика которых определялась Главным политуправлением Советской Армии и Военно-Морского флота.
Было заведено ежемесячно проводить партийные собрания всего пятого сектора и по необходимости в низовых парторганизациях отделов, где таковые имелись.
На собраниях мы критиковали условия быта на полигоне, подчеркивая, что наша работа равносильна выполнению боевой задачи, а обеспечивается далеко не по фронтовым нормам. Ученые-медики доказали, что людям, подвергающимся облучению, крайне необходимы молочные продукты, мед, икра, фрукты, но мы этого не видели. Летом молока не было, потому что мешала жара, зимой — мороз. Если молоко и привозили, то в виде мокрого снега, и выдавалось оно по списку матерям на грудных детей. Возмущение возрастало, когда мы видели, что для высокого руководства и ученых, приезжавших на полигон, всего было в избытке.
В выходные дни, если не было сильного мороза и пурги, многие офицеры выезжали на подледный лов. Удавалось привозить крупных щук и окуней. Свежая рыба в «Лимонии» — деликатес.
В первую зиму, когда приехали семьи многих новичков, Горячев, начальник нашего отдела, решил позаботиться о них и послал меня в командировку в Семипалатинск, чтобы я закупил на всех мясо, молочные продукты, фрукты, орехи. Все, что можно было приобрести на городском рынке, правда, втридорога.
Заказов поступило много. Не имея опыта, с задачей я не справился. Цены на орехи мне показались слишком уж высокими. Свежие фрукты тоже не приобрел, боясь заморозить их. Да и базар в морозные дни беднее обычного. Решил купить только мясо. Присмотрел висевшую тушу. Мне сказали, что это молодой бычок, и я, не торгуясь, взял тушу целиком. Для удобства взвешивания и транспортировки попросил разрубить ее на четыре части. Закупил еще кое-что и вечером выехал домой. Началась пурга. На полпути машина врезалась в сугроб, и мы застряли. Попытки водителя пробиться оставались тщетными. Вся надежда на дорожников. Чтобы не сжечь до последней капли горючее, шофер периодически глушил мотор. Я задремал. Сквозь дрему услышал испуганный голос водителя Глухова:
— Смотрите, товарищ подполковник, что это такое?
Я открыл глаза и увидал множество зеленоватых огоньков. Они перемещались, приближались к нам.
— Волки! — крикнул я. — Мясо учуяли. Заводи!
Оружия у нас не было. Я стал хлопать дверцей машины, и огоньки исчезли. Но после того, как мотор переставал работать, волки появлялись опять. Так повторялось раза три. Потом сквозь тьму пробились лучи автомобильных фар. К нам подъехал самосвал. Все обошлось благополучно, если не считать огорчения моих заказчиков. Привезенная туша мяса оказалась старой коровой, и делить ее по справедливости было делом трудным. Посыпались упреки, в том числе и такой: «А еще окончил Военную академию тыла и снабжения…»
Прошла яркая зима. Растаял снег, и на весенних болотцах в степи появилась перелетная водоплавающая дичь. Мы выезжали на охоту не только в выходные дни, но и вечером, после работы. Возвращались всегда с трофеями.
После мая всем желающим выделили по сотке земли, и мы посадили овощи. Пожалуй, не было на полигоне другого места для свободного общения офицеров, невзирая на ранги, как на огородах. Вечерами, надев спортивные костюмы, мы выходили семьями на сельхозработы и трудились весело дотемна. Для удобрения
почвы черпали прибрежный ил и носили его ведрами на грядки. О радиоактивности и разговоров не вели.
Думаю, что берег Иртыша был свободен от радиации, как и сама вода, которую мы приносили для чая. Она была мягче хлорированной в водопроводе. Значительно большую опасность для Иртыша представляли бороздящие его катера, баржи, канализационные сбросы в Семипалатинске, Усть-Каменогорске, Павлодаре и других городах и поселках, в том числе и в нашей «Лимонии». В сибирскую реку стекали и растворенные удобрения, легкие частицы грунта, и весной вода становилась мутной, насыщенной химикатами.
В Иртыше уже не было того изобилия ценнейших пород рыб — осетров, стерляди, нельмы, как в былые времена. В старицах, местами заросших травой, рыбы водилось больше, но в основном это были карась, окунь, щука. Дичь здесь уже не оставалась на лето, боялась людей. С увеличением машин не стало озер и речек, на берега которых не ступала бы нога охотника.
Урожай на наших огородах созрел богатый, но воспользоваться им моей семье не пришлось. Мы получили программу испытаний, из которой явствовало, что намечается взорвать мощную водородную бомбу.
Разбираясь с особенностями взрыва, главным образом с его последствиями, мы с Сердобовым решили, что оставаться семьям на полигоне небезопасно. И другие офицеры под разными предлогами стали отправлять детей с женами куда только можно.
В начале лета врачи отметили у моей жены резкое падение гемоглобина. Никому не говоря, я мучился в догадках. Бывает так, что одни люди легко переносят даже большие дозы радиации, а на других действует незначительное облучение. Меня, например, не покидал фурункулез, и врачи связывали это с работой на ядерном полигоне.
Приехавший на полигон с группой врачей доктор медицинских наук Поляков, с которым у меня завязалась дружба, посмотрев анализ крови жены, сказал решительно: «Немедленно отправить в санаторий и больше не рисковать, не привозить сюда». Он высказал предположение, что радиоактивное заражение могло произойти от невидимых частиц продукта распада, попавших с пищей. Такие частицы, не исключено, оказались и на мне, когда недалеко от Опытного поля на специальной площадке испытывались какие-то боевые радиоактивные вещества (БРВ).
Несколько позже полковник Г. И. Крылов, тоже участвовавший в этих испытаниях, рассказывал, что промышленные отходы радиоактивных веществ в смеси с сильными кислотами были весьма опасны, уровень радиации их очень высокий, но как оружие они малоэффективны и сложны в изготовлении и применений. О БРВ в те годы писалось и говорилось так же много, как до войны о химическом оружии.
От нашего полигона в испытаниях БРВ участвовало лишь несколько офицеров, в том числе и я. Ими занимались специальные группы исследователей, связанных с противохимической защитой. На меня возлагалась задача предоставить испытателям некоторые виды продовольствия и обмундирования и вместе с коллегами определить надежность защиты от БРВ продовольственной тары, упаковочного материала и мясных консервов в жестяных банках.
Свои биомедицинские вопросы исследовали медики. А мой знакомый доктор медицинских наук Поляков, имя и отчество которого, к сожалению, запамятовал, насколько мне известно, интересовался процессом заживания костных переломов в условиях облучения и зараженности организма радиоактивными веществами. Работал он в тесном контакте с врачами нашего медико-биологического сектора, руководимого подполковником медслужбы В. Н. Правецким.
Каждый день я выезжал на опытную площадку, где подрывались бомбы с БРВ. И неудивительно, если какую-то долю их я привез домой, хотя работал на площадке в спецкостюме, а в конце принимал душ.
Внезапно возникла еще одна причина срочно поехать жене в Москву: я не успел по всем правилам забронировать квартиру, а в то время вышло какое-то постановление о том, что без соответствующего оформления документов выехавший из Москвы, даже на боевое задание офицер, лишается права на оставленное жилье.
Мне удалось выхлопотать для жены путевку в Прибалтику. Договорились: если все будет благополучно, то во время отпуска в конце года я привезу их опять в «Лимонию».
Мои выезды на четвертую площадку, где испытывались БРВ, продолжались. Однажды потребовалось лично удостовериться, насколько велик уровень зараженности выставленных образцов продовольствия. На мне тяжелый защитный противохимический костюм из прорезиненной ткани, закрывающий всего с головы до ног. Противогаз надел, когда подходил к площадке. Грубый ремень тяжелого ящика — дозиметрического прибора первого образца ДП-1 — оказался коротковат, и я не смог перекинуть его через плечо — пришлось повесить на шею. Придавив маску противогаза, он больно тянул зажатые волосы. Не представляю, как можно находиться и работать в таком костюме и противогазе несколько часов. Я чувствовал, как по мне стекает пот.
До площадки, уставленной ящиками и коробками с сыпучими продуктами питания и отдельно — трехкилограммовыми банками с тушенкой, оставалось не более ста метров. Стрелка прибора покачивалась возле отметки 0,5. На такие уровни мы не реагировали. Лишь за двадцать метров до подопытного объекта уровень зараженности резко возрос.
Едва приблизился к штабелям, как стрелка уперлась в правый край шкалы. Я переключил прибор на последний диапазон и ужаснулся: около 400 рентген смертельно опасно! Я немедленно отбежал назад на несколько метров, и прибор успокоил меня. Уровень оставался высоким, но неопасным. Минутное пребывание в зараженной зоне не грозило здоровью. Успел подсчитать: из двадцати банок свиной тушенки на площадке осталось только десять. Лисы, которых в степи было много, утащить не могли — банки металлические, покрыты густой смазкой, похожей на солидол. Тогда кто же взял?..
Решил подойти поближе и как можно быстрее. Прибор опять зашкалило. Возле ног я увидел чугунный осколок, на котором лоснилась черная и густая, как деготь, жидкость. Это и было жидкое БРВ, способное долгий срок содержать смертельный уровень радиации. Взрыв бомбы с БРВ почти не разрушает объекты. Сохранив город, технику, завод, противник может убить множество людей несколькими каплями темной маслянистой жидкости, не имеющей запаха. БРВ не так-то просто обнаружить, не имея под руками прибора радиационной разведки. Сильное и коварное оружие. К сожалению, видимо, по причине секретности меня не информировали о свойствах средств, которые испытывали химики, поэтому мне пришлось оказаться в роли подопытного кролика.
Осматривая выставленные предметы, я замерил уровни зараженности, но практической пользы от моих исследований не было, поскольку я не мог сделать верные выводы, не зная не только начинку бомб, но и методику их испытания. Сам способ исследования был слишком примитивен: выставил, осмотрел, сделал замер. А что дальше?
Через несколько дней после завершения испытаний специалисты из подмосковного Загорска уехали, оставив зараженной большую площадь. Подразделение противохимической защиты с помощью бульдозеров, скреперов и другой техники основательно чистило местность. По полученным данным я составил отчет. Он был приобщен к копиям моих старых отчетов. У ядерного полигона другая задача. Испытание БРВ лишь, так сказать, сопутствующий эпизод.
Территория четвертой площадки была огорожена тремя рядами колючей проволоки. Весной она покрывалась густой травой, и там было раздолье зайцам. Их никто не беспокоил до начала охоты. А потом заядлые стрелки проникали за колючую проволоку и без труда добывали русаков. Случаев отравления зайчатиной, как замечал бывший главный терапевт полигонного госпиталя полковник медицинской службы П.С.Пономарев, не наблюдалось. Мои сослуживцы, которые с аппетитом съели не одного русака с той площадки, трудились на полигоне по несколько лет, многие здравствуют и поныне. За семьдесят лет было и моему непосредственному начальнику Ивану Алексеевичу Горячеву, когда он скончался из-за болезни сердца. Он больше других охотился на зайцев на четвертой площадке. Быть может, не так страшен черт, как его малюют?..
Куда же все-таки исчезли банки со свиной тушенкой? В тот же день, как стало известно о пропаже, я приказал построить солдат, готовивших площадку, и велел всем снять гимнастерки для контроля. Вдруг ребята употребили в пищу тушенку и теперь все поражены боевыми радиоактивными веществами.
Приставляя зонд рентгенометра к животу каждого, я внимательно следил за стрелкой микроамперметра. Вероятно, некоторые солдаты имели незначительные следы заражения кожного покрова. Прибор показывал тысячные доли рентгена, но, обеспокоенный даже этим, я отобрал ребят, у которых прибор показывал степень заражения несколько больше, и приказал немедленно направить их в госпиталь. Мы испытывали консервы в открытом и закрытом видах при атомном взрыве, их радиоактивность долгое время оставалась высокой. Все, кто ел консервы, обязаны срочно пройти спецобработку.
Командир взвода смутился:
— Ели все. И я тоже. Подогрели на костре вчера вечером… Жаль было губить такое добро. Оставили десять банок, их вполне достаточно…
Вблизи опытной площадки прибор показывал высокий уровень гамма-фона, поэтому показания степени зараженности солдат могли быть неточными. Но после душа в дезактивационном пункте, развернутом военными химиками по всем правилам, показания приборов уже не тревожили ни меня, ни специалистов службы радиационной безопасности.
В дальнейшем испытания БРВ на полигоне не проводились. Участок земли, где применялись боевые радиоактивные вещества, так и остался за колючей проволокой. Насколько он был опасен? Неспециалисту в этой области судить сложно, но показателен такой случай.
В районе аэродрома после тех испытаний захоронили небольшие контейнеры и даже собранные осколки бомб, начиненных БРВ. Через пять — шесть лет строителям потребовалась металлическая арматура, и кто-то вспомнил о той «могиле». Решили вскрыть ямы и достать нержавеющие, не поддающиеся кислотам емкости. Полковник Крылов, ставший заместителем начальника полигона по научной работе, санкционировал этот поиск с условием тщательного анализа всего того, что было захоронено. Проверка показала: емкости и все другое, что при захоронении было сильно загрязнено радиоактивными веществами, стали совершенно безопасными. Время — лучший дезактиватор.
Закат солнца в степи рисует на безоблачном небосводе ярко-красные, с золотистым отливом, сполохи. Кажется, что где-то далеко за горизонтом раскаленные огненные шары упали на землю и никак не могут остыть. Если бы художник изобразил на полотне картину такого заката, то люди, не бывавшие на казахстанских просторах, вряд ли поверили бы, что такое возможно в природе. Кто-то сказал мне, что раньше, когда не испытывали атомные бомбы, такого причудливого зрелища он не наблюдал. Во мне они будили необъяснимую тревогу.
Любуясь закатом возле фонтана перед штабом, я не заметил, как подошел ко мне начальник отдела. Разговорились. В такие минуты узнаешь о людях то, чего они не скажут, считая неуместным, на рабочей площадке. Я узнал, что наш командир Гуреев прошел службу от командира огневого взвода до командира части. До войны окончил Военную электротехническую академию, был оставлен преподавателем. Иван Николаевич участвовал в войне с Финляндией и с первых дней — в Великой Отечественной.
Гуреев — один из создателей заградительного электризованного щита под Москвой в 1941 году. Десятки километров опутывали провода, по которым пропускался ток высокого напряжения. С должности начальника электромеханического факультета он приехал на ядерный полигон и, руководя пятым сектором, одновременно был заместителем начальника полигона по науке. В 1956 году возглавил полигон. Получил звание генерал-лейтенанта.
Однажды, когда животных заводили в кузов крытого грузовика, чтобы отправить на испытательные площадки, танкист Орлов, заядлый охотник, и увидел красного сеттера. Умные карие глаза собаки выражали не испуг и злобу, как у других псов, а тяжелую грусть и полное невнимание к людям.
— Рекс? — позвал подполковник, вспомнив имя своего щенка той же породы, погибшего годом раньше.
И надо ведь: сеттер заскулил, стал рваться с цепи и порвал ошейник. Подбежав к Орлову, он не бросался на грудь, не выражал радости, как это делают собаки, встретив хозяина, а распластался возле его ног и жалобно застонал, будто умоляя спасти его. Михаил Николаевич приласкал сеттера и взял в свою машину.
Начальство объявило подполковнику выговор за похищение подопытного животного, но для Рекса все обошлось благополучно, и он много лет добросовестно служил своему спасителю. С охоты Орлов привозил уток больше, чем другие.
Подполковник уже после моего отъезда с полигона тяжело заболел и умер. Быть может, высокие дозы радиации, которые получал танкист, неизбежно ускорили развитие болезни. Хотя врачи отрицали лучевую болезнь. Семья Михаила Николаевича, уезжая из городка, не могла взять с собой Рекса, и красный сеттер опять оказался в виварии… А конец и псов, и верблюдов, и других подопытных животных не мог быть утешительным. Правда, мой хороший друг военный ветеринар А.А.Мальков позже говорил мне:
— Разве я позволил бы отвезти его на поле? Он доживал в виварии…
В средней школе городка, небольшой и единственной, учились дети офицеров и вольнонаемных сотрудников полигона. На ее печати для документов значилось: «Московская школа No 1».
Один офицер рассказал мне о курьезе, случившемся с его сыном. Закончил парень десятилетку и поехал сдавать экзамены в Московский полиграфический институт. Сдал успешно. На приемной комиссии у него спросили, где находится его школа No 1 и кто там директор. Абитуриент смутился, ответил, что сказать об этом не имеет права. Комиссия усмотрела нечто неладное, и паренька не приняли в институт. Пришлось отцу срочно вылетать в столицу и несколько дней улаживать дело…
Нашей дочери пока не грозила такая опасность. Но подстерегала другая: радиация. Впрочем, не только ее, но и сынишку и жену.
Мы в то время не знали уровня радиоактивного фона в городке, но он постоянно повышался — и за счет пыли, приносимой частыми бурями с Опытного поля, и «с помощью» огромного количества автомашин, возвращавшихся с площадок.
Дозиметрического контроля на въезде в гарнизон в то время не существовало. Он устанавливался только в дни испытания бомбы на выезде с Опытного поля. Частенько контролеры-дозиметристы останавливали наши машины с загрязненными радиоактивной пылью колесами и низом рамы. Через несколько дней, когда место взрыва уже не имело высокой радиации, контроль снимался, но мы сами привозили радиоактивную пыль в городок, заносили ее на своей одежде и обуви. Не располагая дома ни дозиметром коллективного пользования, ни индивидуальным контрольным прибором, не знали об уровне радиации в своих квартирах.
Но он, несомненно, был. Где-то меньше, где-то больше, но был.
После семимесячного житья в городке дочь и жена стали болеть, у сынишки позже появилась близорукость. Жена, до того цветущая, здоровая, не знавшая врачей, получила болезнь печени, не все благополучно стало и с анализом крови. Можно ли подозревать воздействие радиоактивности? Не знаю. Явных признаков лучевой болезни ни у моей семьи, ни в других семьях ни разу не отмечалось за все три года, пока я служил там. Возможно, повлияли климатические условия, отсутствие овощей, фруктов, молока.
Если бы кто-либо из жителей городка пострадал от радиации, стало бы известно всем. Да, уровень радиоактивного фона в период наземных испытаний был повышенный. Лично мне приходилось производить замеры дозиметрическими приборами и убеждаться в этом лично. Однако это никого не пугало, поскольку нам не было известно о случаях лучевой болезни в городке. Но предпосылки к этому имелись, хотя в то время нас они не беспокоили.
Но достаточно было одной, не видимой глазом радиоактивной частичке попасть в кишечник, легкие, на слизистую, чтобы заполучить болезнь. Такое могло произойти с любым жителем нашего городка, тем более в той обстановке строгой секретности, когда широкой разъяснительной работы не проводилось и население не соблюдало всех мер предосторожности. У меня было и остается мнение, что опасность массового радиоактивного заражения жителей городка даже при наземном атомном взрыве на удалении семидесяти километров, когда радиоактивное облако уходило в другом направлении, было невозможно. Ведь все подтверждается в конечном итоге опытом. Десятки раз мои сослуживцы находились в районе взрыва атомных и водородных бомб, приезжали на Опытное поле, когда земля еще прожигала резиновые сапоги.
Многие офицеры жили не только в городке, но и какое-то время на пункте «Ша», удаленном всего лишь на пятнадцать — двадцать километров от эпицентра взрыва. Некоторые семьи жили на полигоне десять — тридцать лет, и никто не может сказать утвердительно, что кто-то из этих людей страдал лучевой болезнью. Среди равных мне по возрасту военных знакомых гораздо больше умерло тех, кто никогда не был на
полигоне. И наоборот, я мог бы назвать много своих товарищей, которые неоднократно подвергались облучению, чаще и дольше других находились на зараженной местности, однако здравствуют и сейчас, пережив своих друзей, служивших в Москве. Это вовсе не означает, что радиоактивность совсем безопасна и ею можно пренебрегать.
В Хиросиме и Нагасаки тысячи людей умерли от лучевой болезни, совершенно не пострадав от ударной волны и светового излучения; радиоактивный дождь отмечался на удалении сотен километров от эпицентров взрывов. У четверти женщин, перенесших лучевую болезнь, случились выкидыши. Еще у четверти родившиеся дети умерли в первый год жизни.
Подобных бед на нашем атомном полигоне не было. Ни одно радиоактивное облако не прошло над городком атомщиков, ни одна автомашина, зараженная выше допустимых уровней, не могла проскочить через КПП без дозиметрического контроля. И все же полной безопасности гарантировать было нельзя.
Радиоактивные вещества и испускаемые ими ионизирующие излучения не имеют цвета, запаха, а скорость их распада не может быть изменена какими-либо физическими или химическими методами, что затрудняет соблюдение мер предосторожности и ликвидацию проникших в организм мельчайших радиоактивных пылинок.
Морозы с приходом нового, 1955 года усилились. Солнце светило ярко, однако ртутный столбик термометра за окном показывал днем более двадцати, а ночью до сорока градусов ниже нуля. В такие морозы на Опытное поле никто не выезжал: опасно в пути, да и надобности в этом не было. Правда, химики изредка ездили для уточнения уровня радиоактивного заражения земли под снегом, брали пробы самого снега, но результаты не обнародовали. Во всяком случае, зимой уровень радиоактивного заражения наших площадок был значительно ниже.
Сектор радиоактивных измерений возглавлял опытный военный химик полковник Григорий Крылов. В его секторе было три отдела: радиационной разведки и безопасности, радиационно-химический и радиометрический. Названия говорят сами за себя. Сотрудников сектора у нас именовали «радиохимиками». Они постоянно знали уровень радиоактивного заражения Опытного поля не только в любой точке, но и на большом удалении от полигона. В лаборатории подполковника Е. С. Демента давались оценки тысячам проб. С точностью до многотысячной доли рентгена проверялись продукты питания, травы, грунт, ткани, горючее и так далее. Одним из поставщиков проб для лаборатории была группа тыла. Лабораторные данные мы помещали в отчетах.
Крыловцев на полигоне знали хорошо. Один подполковник Н. С. Просянников чего стоил! Он возглавлял отдел радиационной разведки и безопасности. Смуглый как цыган, худой, очень строгий и немного крикливый. Бывало, остановит на контрольном пункте машину, будь в ней хоть генерал, и настойчиво:
— Без спецодежды и противогаза не пропущу. Я отвечаю перед командованием за вашу жизнь!
И никакие уговоры генерала повлиять не могут.
Изредка зимой бывали на поле специалисты по автоматике и приборам из секторов подполковников В. В. Алексеева и В. И. Крылова. Они постоянно контролировали состояние своих сооружений, кабельную систему и приборы.
Но большую часть зимнего времени офицеры полигона занимались изучением результатов испытаний, писали закрытые рефераты по заданию из Москвы и выполняли основную научно-исследовательскую работу (НИР) по теме «Действия войск и тыла в условиях применения ядерного оружия». Этой теме командование полигона придавало особое значение. Основными ее исполнителями были офицеры инженерных войск Е. И. Коршунов, М. В. Вершинин, И. Д. Асеев, В. И. Гришин, А. И. Садовников, И. И. Нарыков, И. А. Иванов, Н. Е. Сапухов, С. А. Врублевский и весь отдел вооружения полковника И. А. Горячева.
Значительно позже многим из нас приходилось читать наставление по противоатомной защите войск и другие военные учебные пособия и видеть свои абзацы один к одному, хотя наших фамилий там не значилось. Работали мы с десяти до двенадцати, являясь точно к началу работы в корпуса пятого сектора. В стужу нас подвозили от жилого городка на автобусе, поскольку даже два километра преодолеть пешком было трудно. Два часа на перерыв — мы успевали пообедать и отдохнуть. Боже упаси опоздать на службу! У дверей стоял солдат, проверял пропуска, а в уголочке — дежурный по сектору или кто-то из начальства с блокнотом в руке. Опоздавших записывали, и список передавался самому И. Н. Гурееву.
Были у нас, как и во всех воинских частях, дни командирской учебы, когда штудировали уставы и до хрипоты выступали на семинарах, тематика которых определялась Главным политуправлением Советской Армии и Военно-Морского флота.
Было заведено ежемесячно проводить партийные собрания всего пятого сектора и по необходимости в низовых парторганизациях отделов, где таковые имелись.
На собраниях мы критиковали условия быта на полигоне, подчеркивая, что наша работа равносильна выполнению боевой задачи, а обеспечивается далеко не по фронтовым нормам. Ученые-медики доказали, что людям, подвергающимся облучению, крайне необходимы молочные продукты, мед, икра, фрукты, но мы этого не видели. Летом молока не было, потому что мешала жара, зимой — мороз. Если молоко и привозили, то в виде мокрого снега, и выдавалось оно по списку матерям на грудных детей. Возмущение возрастало, когда мы видели, что для высокого руководства и ученых, приезжавших на полигон, всего было в избытке.
В выходные дни, если не было сильного мороза и пурги, многие офицеры выезжали на подледный лов. Удавалось привозить крупных щук и окуней. Свежая рыба в «Лимонии» — деликатес.
В первую зиму, когда приехали семьи многих новичков, Горячев, начальник нашего отдела, решил позаботиться о них и послал меня в командировку в Семипалатинск, чтобы я закупил на всех мясо, молочные продукты, фрукты, орехи. Все, что можно было приобрести на городском рынке, правда, втридорога.
Заказов поступило много. Не имея опыта, с задачей я не справился. Цены на орехи мне показались слишком уж высокими. Свежие фрукты тоже не приобрел, боясь заморозить их. Да и базар в морозные дни беднее обычного. Решил купить только мясо. Присмотрел висевшую тушу. Мне сказали, что это молодой бычок, и я, не торгуясь, взял тушу целиком. Для удобства взвешивания и транспортировки попросил разрубить ее на четыре части. Закупил еще кое-что и вечером выехал домой. Началась пурга. На полпути машина врезалась в сугроб, и мы застряли. Попытки водителя пробиться оставались тщетными. Вся надежда на дорожников. Чтобы не сжечь до последней капли горючее, шофер периодически глушил мотор. Я задремал. Сквозь дрему услышал испуганный голос водителя Глухова:
— Смотрите, товарищ подполковник, что это такое?
Я открыл глаза и увидал множество зеленоватых огоньков. Они перемещались, приближались к нам.
— Волки! — крикнул я. — Мясо учуяли. Заводи!
Оружия у нас не было. Я стал хлопать дверцей машины, и огоньки исчезли. Но после того, как мотор переставал работать, волки появлялись опять. Так повторялось раза три. Потом сквозь тьму пробились лучи автомобильных фар. К нам подъехал самосвал. Все обошлось благополучно, если не считать огорчения моих заказчиков. Привезенная туша мяса оказалась старой коровой, и делить ее по справедливости было делом трудным. Посыпались упреки, в том числе и такой: «А еще окончил Военную академию тыла и снабжения…»
Прошла яркая зима. Растаял снег, и на весенних болотцах в степи появилась перелетная водоплавающая дичь. Мы выезжали на охоту не только в выходные дни, но и вечером, после работы. Возвращались всегда с трофеями.
После мая всем желающим выделили по сотке земли, и мы посадили овощи. Пожалуй, не было на полигоне другого места для свободного общения офицеров, невзирая на ранги, как на огородах. Вечерами, надев спортивные костюмы, мы выходили семьями на сельхозработы и трудились весело дотемна. Для удобрения
почвы черпали прибрежный ил и носили его ведрами на грядки. О радиоактивности и разговоров не вели.
Думаю, что берег Иртыша был свободен от радиации, как и сама вода, которую мы приносили для чая. Она была мягче хлорированной в водопроводе. Значительно большую опасность для Иртыша представляли бороздящие его катера, баржи, канализационные сбросы в Семипалатинске, Усть-Каменогорске, Павлодаре и других городах и поселках, в том числе и в нашей «Лимонии». В сибирскую реку стекали и растворенные удобрения, легкие частицы грунта, и весной вода становилась мутной, насыщенной химикатами.
В Иртыше уже не было того изобилия ценнейших пород рыб — осетров, стерляди, нельмы, как в былые времена. В старицах, местами заросших травой, рыбы водилось больше, но в основном это были карась, окунь, щука. Дичь здесь уже не оставалась на лето, боялась людей. С увеличением машин не стало озер и речек, на берега которых не ступала бы нога охотника.
Урожай на наших огородах созрел богатый, но воспользоваться им моей семье не пришлось. Мы получили программу испытаний, из которой явствовало, что намечается взорвать мощную водородную бомбу.
Разбираясь с особенностями взрыва, главным образом с его последствиями, мы с Сердобовым решили, что оставаться семьям на полигоне небезопасно. И другие офицеры под разными предлогами стали отправлять детей с женами куда только можно.
В начале лета врачи отметили у моей жены резкое падение гемоглобина. Никому не говоря, я мучился в догадках. Бывает так, что одни люди легко переносят даже большие дозы радиации, а на других действует незначительное облучение. Меня, например, не покидал фурункулез, и врачи связывали это с работой на ядерном полигоне.
Приехавший на полигон с группой врачей доктор медицинских наук Поляков, с которым у меня завязалась дружба, посмотрев анализ крови жены, сказал решительно: «Немедленно отправить в санаторий и больше не рисковать, не привозить сюда». Он высказал предположение, что радиоактивное заражение могло произойти от невидимых частиц продукта распада, попавших с пищей. Такие частицы, не исключено, оказались и на мне, когда недалеко от Опытного поля на специальной площадке испытывались какие-то боевые радиоактивные вещества (БРВ).
Несколько позже полковник Г. И. Крылов, тоже участвовавший в этих испытаниях, рассказывал, что промышленные отходы радиоактивных веществ в смеси с сильными кислотами были весьма опасны, уровень радиации их очень высокий, но как оружие они малоэффективны и сложны в изготовлении и применений. О БРВ в те годы писалось и говорилось так же много, как до войны о химическом оружии.
От нашего полигона в испытаниях БРВ участвовало лишь несколько офицеров, в том числе и я. Ими занимались специальные группы исследователей, связанных с противохимической защитой. На меня возлагалась задача предоставить испытателям некоторые виды продовольствия и обмундирования и вместе с коллегами определить надежность защиты от БРВ продовольственной тары, упаковочного материала и мясных консервов в жестяных банках.
Свои биомедицинские вопросы исследовали медики. А мой знакомый доктор медицинских наук Поляков, имя и отчество которого, к сожалению, запамятовал, насколько мне известно, интересовался процессом заживания костных переломов в условиях облучения и зараженности организма радиоактивными веществами. Работал он в тесном контакте с врачами нашего медико-биологического сектора, руководимого подполковником медслужбы В. Н. Правецким.
Каждый день я выезжал на опытную площадку, где подрывались бомбы с БРВ. И неудивительно, если какую-то долю их я привез домой, хотя работал на площадке в спецкостюме, а в конце принимал душ.
Внезапно возникла еще одна причина срочно поехать жене в Москву: я не успел по всем правилам забронировать квартиру, а в то время вышло какое-то постановление о том, что без соответствующего оформления документов выехавший из Москвы, даже на боевое задание офицер, лишается права на оставленное жилье.
Мне удалось выхлопотать для жены путевку в Прибалтику. Договорились: если все будет благополучно, то во время отпуска в конце года я привезу их опять в «Лимонию».
Мои выезды на четвертую площадку, где испытывались БРВ, продолжались. Однажды потребовалось лично удостовериться, насколько велик уровень зараженности выставленных образцов продовольствия. На мне тяжелый защитный противохимический костюм из прорезиненной ткани, закрывающий всего с головы до ног. Противогаз надел, когда подходил к площадке. Грубый ремень тяжелого ящика — дозиметрического прибора первого образца ДП-1 — оказался коротковат, и я не смог перекинуть его через плечо — пришлось повесить на шею. Придавив маску противогаза, он больно тянул зажатые волосы. Не представляю, как можно находиться и работать в таком костюме и противогазе несколько часов. Я чувствовал, как по мне стекает пот.
До площадки, уставленной ящиками и коробками с сыпучими продуктами питания и отдельно — трехкилограммовыми банками с тушенкой, оставалось не более ста метров. Стрелка прибора покачивалась возле отметки 0,5. На такие уровни мы не реагировали. Лишь за двадцать метров до подопытного объекта уровень зараженности резко возрос.
Едва приблизился к штабелям, как стрелка уперлась в правый край шкалы. Я переключил прибор на последний диапазон и ужаснулся: около 400 рентген смертельно опасно! Я немедленно отбежал назад на несколько метров, и прибор успокоил меня. Уровень оставался высоким, но неопасным. Минутное пребывание в зараженной зоне не грозило здоровью. Успел подсчитать: из двадцати банок свиной тушенки на площадке осталось только десять. Лисы, которых в степи было много, утащить не могли — банки металлические, покрыты густой смазкой, похожей на солидол. Тогда кто же взял?..
Решил подойти поближе и как можно быстрее. Прибор опять зашкалило. Возле ног я увидел чугунный осколок, на котором лоснилась черная и густая, как деготь, жидкость. Это и было жидкое БРВ, способное долгий срок содержать смертельный уровень радиации. Взрыв бомбы с БРВ почти не разрушает объекты. Сохранив город, технику, завод, противник может убить множество людей несколькими каплями темной маслянистой жидкости, не имеющей запаха. БРВ не так-то просто обнаружить, не имея под руками прибора радиационной разведки. Сильное и коварное оружие. К сожалению, видимо, по причине секретности меня не информировали о свойствах средств, которые испытывали химики, поэтому мне пришлось оказаться в роли подопытного кролика.
Осматривая выставленные предметы, я замерил уровни зараженности, но практической пользы от моих исследований не было, поскольку я не мог сделать верные выводы, не зная не только начинку бомб, но и методику их испытания. Сам способ исследования был слишком примитивен: выставил, осмотрел, сделал замер. А что дальше?
Через несколько дней после завершения испытаний специалисты из подмосковного Загорска уехали, оставив зараженной большую площадь. Подразделение противохимической защиты с помощью бульдозеров, скреперов и другой техники основательно чистило местность. По полученным данным я составил отчет. Он был приобщен к копиям моих старых отчетов. У ядерного полигона другая задача. Испытание БРВ лишь, так сказать, сопутствующий эпизод.
Территория четвертой площадки была огорожена тремя рядами колючей проволоки. Весной она покрывалась густой травой, и там было раздолье зайцам. Их никто не беспокоил до начала охоты. А потом заядлые стрелки проникали за колючую проволоку и без труда добывали русаков. Случаев отравления зайчатиной, как замечал бывший главный терапевт полигонного госпиталя полковник медицинской службы П.С.Пономарев, не наблюдалось. Мои сослуживцы, которые с аппетитом съели не одного русака с той площадки, трудились на полигоне по несколько лет, многие здравствуют и поныне. За семьдесят лет было и моему непосредственному начальнику Ивану Алексеевичу Горячеву, когда он скончался из-за болезни сердца. Он больше других охотился на зайцев на четвертой площадке. Быть может, не так страшен черт, как его малюют?..
Куда же все-таки исчезли банки со свиной тушенкой? В тот же день, как стало известно о пропаже, я приказал построить солдат, готовивших площадку, и велел всем снять гимнастерки для контроля. Вдруг ребята употребили в пищу тушенку и теперь все поражены боевыми радиоактивными веществами.
Приставляя зонд рентгенометра к животу каждого, я внимательно следил за стрелкой микроамперметра. Вероятно, некоторые солдаты имели незначительные следы заражения кожного покрова. Прибор показывал тысячные доли рентгена, но, обеспокоенный даже этим, я отобрал ребят, у которых прибор показывал степень заражения несколько больше, и приказал немедленно направить их в госпиталь. Мы испытывали консервы в открытом и закрытом видах при атомном взрыве, их радиоактивность долгое время оставалась высокой. Все, кто ел консервы, обязаны срочно пройти спецобработку.
Командир взвода смутился:
— Ели все. И я тоже. Подогрели на костре вчера вечером… Жаль было губить такое добро. Оставили десять банок, их вполне достаточно…
Вблизи опытной площадки прибор показывал высокий уровень гамма-фона, поэтому показания степени зараженности солдат могли быть неточными. Но после душа в дезактивационном пункте, развернутом военными химиками по всем правилам, показания приборов уже не тревожили ни меня, ни специалистов службы радиационной безопасности.
В дальнейшем испытания БРВ на полигоне не проводились. Участок земли, где применялись боевые радиоактивные вещества, так и остался за колючей проволокой. Насколько он был опасен? Неспециалисту в этой области судить сложно, но показателен такой случай.
В районе аэродрома после тех испытаний захоронили небольшие контейнеры и даже собранные осколки бомб, начиненных БРВ. Через пять — шесть лет строителям потребовалась металлическая арматура, и кто-то вспомнил о той «могиле». Решили вскрыть ямы и достать нержавеющие, не поддающиеся кислотам емкости. Полковник Крылов, ставший заместителем начальника полигона по научной работе, санкционировал этот поиск с условием тщательного анализа всего того, что было захоронено. Проверка показала: емкости и все другое, что при захоронении было сильно загрязнено радиоактивными веществами, стали совершенно безопасными. Время — лучший дезактиватор.
Закат солнца в степи рисует на безоблачном небосводе ярко-красные, с золотистым отливом, сполохи. Кажется, что где-то далеко за горизонтом раскаленные огненные шары упали на землю и никак не могут остыть. Если бы художник изобразил на полотне картину такого заката, то люди, не бывавшие на казахстанских просторах, вряд ли поверили бы, что такое возможно в природе. Кто-то сказал мне, что раньше, когда не испытывали атомные бомбы, такого причудливого зрелища он не наблюдал. Во мне они будили необъяснимую тревогу.
Любуясь закатом возле фонтана перед штабом, я не заметил, как подошел ко мне начальник отдела. Разговорились. В такие минуты узнаешь о людях то, чего они не скажут, считая неуместным, на рабочей площадке. Я узнал, что наш командир Гуреев прошел службу от командира огневого взвода до командира части. До войны окончил Военную электротехническую академию, был оставлен преподавателем. Иван Николаевич участвовал в войне с Финляндией и с первых дней — в Великой Отечественной.
Гуреев — один из создателей заградительного электризованного щита под Москвой в 1941 году. Десятки километров опутывали провода, по которым пропускался ток высокого напряжения. С должности начальника электромеханического факультета он приехал на ядерный полигон и, руководя пятым сектором, одновременно был заместителем начальника полигона по науке. В 1956 году возглавил полигон. Получил звание генерал-лейтенанта.