Однажды пятеро офицеров-специалистов пренебрегли высоким уровнем радиационного заражения местности и продолжали трудиться в поле, поскольку этого требовало руководство. В итоге у всех пятерых началась сильная рвота, головная боль — признаки облучения. А мой одногодок подполковник Валентин Титов, устанавливая вместе с командиром роты связи аппаратуру, заметил, что радиоактивное облако, расползаясь по небу, надвигается на них. Быстро отправив солдат на грузовой машине в чистую зону, они, завершив работу, тоже поторопились уехать на маленьком открытом «газике», но у автомобиля забарахлил мотор. Офицеры и водитель, побросав все, пустились наутек. Бежали более пятнадцати километров, а облако все ползло по небу. Лишь случайно их заметила возвращавшаяся с поля на грузовике группа и вывезла из опасной зоны.
Досадно не то, что офицеры оказались в трудном положении — к этому Валентину Сергеевичу, например, было не привыкать, он с первого и до последнего дня войны находился на фронте, — а то, что никто о них потом не побеспокоился, не проверил состояние здоровья.
А как расценивать, скажем, тот факт, что на полигоне проходили регулярный медицинский контроль только по особому списку? В нем не значилась ни моя фамилия, ни Сердобова, ни Титова, ни многих других, хотя по роду служебной деятельности мы выезжали на Опытное поле сразу же после взрыва атомных бомб.
Минуло много лет, прежде чем мне удалось побеседовать с бывшим главным терапевтом госпиталя полковником П.С.Пономаревым. Я упрекнул его, что за три года службы на полигоне мне ни разу не довелось пройти диспансерный осмотр, сдать кровь на анализ. Петр Сергеевич тогда и раскрыл ту «тайну»: медицинский контроль был, причем весьма тщательный, но… по особому списку.
И уж конечно, не было постоянного медицинского контроля в подразделениях строителей. Никто не беспокоился о здоровье членов семей офицеров и жителей из ближайших населенных пунктов. Быть может, не было оснований для тревоги? Как говорится, слава Богу, что с нами ничего не случилось, равно как и с теми, кого опекали доктора.
Хозяева и гости степи
«Клевок» и его последствия
Досадно не то, что офицеры оказались в трудном положении — к этому Валентину Сергеевичу, например, было не привыкать, он с первого и до последнего дня войны находился на фронте, — а то, что никто о них потом не побеспокоился, не проверил состояние здоровья.
А как расценивать, скажем, тот факт, что на полигоне проходили регулярный медицинский контроль только по особому списку? В нем не значилась ни моя фамилия, ни Сердобова, ни Титова, ни многих других, хотя по роду служебной деятельности мы выезжали на Опытное поле сразу же после взрыва атомных бомб.
Минуло много лет, прежде чем мне удалось побеседовать с бывшим главным терапевтом госпиталя полковником П.С.Пономаревым. Я упрекнул его, что за три года службы на полигоне мне ни разу не довелось пройти диспансерный осмотр, сдать кровь на анализ. Петр Сергеевич тогда и раскрыл ту «тайну»: медицинский контроль был, причем весьма тщательный, но… по особому списку.
И уж конечно, не было постоянного медицинского контроля в подразделениях строителей. Никто не беспокоился о здоровье членов семей офицеров и жителей из ближайших населенных пунктов. Быть может, не было оснований для тревоги? Как говорится, слава Богу, что с нами ничего не случилось, равно как и с теми, кого опекали доктора.
Хозяева и гости степи
Зима на полигоне — время отпусков и работы в кабинетах по планам НИР. Поскольку отпуск за 1955 год я уже использовал, то попросил у командования положенный месяц на сдачу кандидатских экзаменов. Получил полных тридцать дней без денежной компенсации.
Летим до Павлодара вместе с подполковником-особистом и его женой. Он расстался не только с полигоном, но и со службой в органах КГБ насовсем.
— Сожалеете? — спросил я у его жены, сидевшей рядом в глубокой задумчивости.
— Очень, — ответила она, как мне показалось, с иронией. — Мы хлебнули здесь всего вдоволь: я родила неполноценного ребенка, а муж потерял свои былые супружеские достоинства…
Муж не слышал разговора.
— А что с ребенком?
— Замедленное развитие и не растут волосы, — ответила она и перешла на шепот. — Видите, возле мужа сидит пара. Военный техник с женой. У них мальчик тоже безволосый и голова в волдырях…
— Может, это по другой причине? — усомнился я.
— Кто знает, — не возразила она. — Во всяком случае, нам досталось не лучшее время. Жили сначала в землянке, снабжение отвратительное, летом невыносимая жара, гнус, комары, а зимой лютые морозы. Скука. Клуб-то недавно построили. А как мы, женщины, боялись демобилизующихся солдат! Некоторые из них служили еще в войну, по пять лет без отпуска, взрослыми мужиками уже стали, мало ли чего кто-нибудь из них удумает… Словом, намучились, теперь вот увольняют: отняли здоровье и катись… А куда с его профессией возьмут? Образование — незаконченное среднее и курсы. С политработниками тоже не считаются. Написал командир автобата какую-то докладную на зам. начальника политотдела, и того мгновенно вызвали в Москву, понизили в звании и уволили. Видишь ли, он что-то не так сказал клубной работнице — жене комбата. Хорошего полковника ни за что наказали. А у него двое маленьких детей…
Я об этом знал более подробно, но не хотел вступать в разговор. А насчет политработника она была права. Действительно, обидели офицера зря. Но, видимо, тайные доносы и клевета в пятидесятые годы еще не потеряли своей силы, особенно легко было расправиться с людьми на секретной службе.
Кандидатские экзамены в Военной академии тыла и снабжения, носившей тогда имя В.М.Молотова, я сдал за три дня и почти целый месяц был дома. Желания увезти семью опять на полигон у меня не возникало, да и жене не хотелось ехать туда второй раз. Какое-то необъяснимое чувство подсказывало мне, что не так долго я буду служить там. Да и то, о чем говорила жена особиста, породило во мне чувство сомнения: зачем рисковать детьми?
Нужно отдать должное полигонному руководству: для сдачи кандидатских экзаменов мне предоставлялось два раза в год по месяцу. Но вот когда я возвратился на службу из первого отпуска, начальник отдела «обрадовал» меня и такой своей заботой:
— Понимаешь ли, тебе нужно без помех готовиться к последнему экзамену, и я рекомендовал тебя на зиму начальником Опытного поля… Заменишь временно полковника Врублевского.
Если в городе зимой тоскливо, то жизнь на пункте «Ша» равносильно ссылке. «Степь да степь кругом…» Летом там многолюдно, а в зимние и ранние весенние месяцы жильцов мало. В основном охрана, снятая со всего периметра Опытного поля, автомобильная рота с десятком грузовых машин, повара, солдаты-вахтеры, поддерживавшие в тепле и чистоте восстановленный двухэтажный кирпичный дом и большой тесовый барак, построенный сразу же после взрыва водородной бомбы, да и «финский» домик для начальства.
В домике, пользуясь властью, разместился я. Солдату-истопнику приказал приносить дров побольше с вечера и печку топил сам. Нравилось сидеть вечером у огонька и читать.
Военные водители жили в удалении от «Ша» в бревенчатой казарме, углубленной наполовину в землю. Машины стояли под открытым небом.
Задача моя как хозяина Опытного поля не сложная: следить за тем, чтобы солдаты роты охраны регулярно выезжали на свои «точки», выделять автотранспорт прибывшим на «Ша» офицерам для поездки на поле, каждый вечер докладывать заместителю начальника полигона об обстановке. Словом, в гарнизоне должен быть начальник, и казалось мне, что меня послали сюда потому, что я отправил семью в Москву. Впрочем, какая разница, где жить одинокому офицеру…
На поле я выезжал только тогда, когда там кто-либо работал. Но это было редко. В одно и то же время, в 18.00, я звонил полковнику Гурееву, иногда на квартиру, и докладывал, что все в порядке, никаких происшествий не случилось.
И все же однажды случилось. Угорели, как мне сообщили, несколько солдат. Я пригласил фельдшера, постоянно находившегося на «Ша», приказал ему немедленно оказать помощь пострадавшим и уточнить, как это могло произойти. Через несколько минут он возвратился и принес «диагноз»: бутылки из-под водки. Где взяли?
— Съездили на машине в село Майское и привезли… — удивил меня молодой фельдшер. — А теперь дрыхнут.
— Сколько до Майского, если ехать напрямую? Около ста?
— А что любителю выпить расстояние, была бы водка… Не первый случай.
Вечером я пригласил командира автороты, старшину и командиров взводов. Обрушил на них свой гнев.
— Поговорите, пожалуйста, с солдатами, — попросил ротный. — Мы уже исчерпали все свои возможности…
В шоферской землянке-казарме картина удручающая: не стиранные простыни и наволочки нельзя назвать даже серыми, водители машин спят в грязных полушубках, в валенках, пол из неструганых досок грязный, всюду окурки… Ни командир, ни замполит автобата ни разу не были в роте.
— Ребята, — начал я, — элементарная чистота, тем более вблизи Опытного поля, нужна для вашего здоровья. Жить надоело или хотите лишиться способности производить потомство?
Почувствовал, что мои слова доходят.
— Самовольный выезд из режимной части карается трибуналом. Если подобное повторится, то кто-то из вас поедет не домой, а совсем в другое место…
В тот день рассказал солдатам про фронт и, по их просьбе, о НАТО.
Через два дня я пришел в роту и не мог не заметить перемен. Пол чист, простыни и наволочки заменены, койки заправлены и выровнены, поставлена еще одна «буржуйка», в казарме тепло. И командиры повеселели. Случаев самовольных выездов из гарнизона больше не было. Что-то наивное, мальчишеское было в тех солдатах, и если я встречал потом кого-то из них, то чаще всего слышал неуставное: «Здравствуйте!»
Свободного времени на «Ша» у меня оставалось много. С утра, обойдя свои немногочисленное объекты и приняв рапорты командиров подразделений и дежурных, я давал кое-какие указания, если в этом была необходимость, после чего садился за письменный стол. Читал военную литературу, которой было мало
для подготовки к очередному кандидатскому экзамену, увлекался романами и повестями. Забегая вперед, скажу, что закончить написание диссертации в дальнейшем так и не смог. Да и желание как-то постепенно пропало. Думал, что с ученой степенью меня заставят перейти на преподавательскую работу, чего совсем не хотелось.
Как-то приехал на «Ша» военный ветеринар А. А. Мальков и заночевал в моем финском домике. Вспоминал, как здесь в 1949 году сосредоточили сорок верблюдов, много баранов и крупных поросят. Но начальство почему-то не разрешило выставлять их на Опытное поле. Животных держали на привязи, но, испугавшись атомного взрыва, они сорвались и разбежались по полю.
Жаловался Алексей Александрович, что его работа не только опасная, но и физически тяжелая. Спустит в глубокое подопытное метро баранов и собак, а после взрыва, когда у входа более десяти рентген, выносит на руках животных по лестнице и помещает в грузовик…
Однажды, выехав на Опытное поле, я встретил волка. Зверь выскочил из обвалившегося хранилища, чуть не сбив меня с ног. Плешивый, худой, но удирал быстро. Наверное, волк здорово подзаразился, шныряя по хранилищам, где могли быть какие-то остатки продовольствия и куда ветер загонял радиоактивную пыль со всего поля. Бури в районе полигона случались такие, что автомашины валились на бок, а молодые деревья хлестали макушками землю.
И конечно же, радиоактивная пыль с опытных площадок и со следа радиоактивного облака разносилась далеко. Отдельные радиоактивные «бляшки», представлявшие опасность еще много лет, могли залететь в окно жилого дома, в пекарню и столовую, детский сад далеко за пределами полигона. Твердые частицы, содержащие радиоактивные вещества, которые образуются в результате ядерных взрывов, не могут бесследно исчезнуть. Они рассеяны на большом пространстве и, хотя не дают высокий уровень зараженности, но, принесенные ветром с клубами пыли, могут представлять опасность. Каждое облако ядерного взрыва таит в себе радиоактивные частицы различных размеров. Их химический состав, как известно, в основном определяется элементами, содержащимися в грунте в районе взрыва. В условиях сильной заслоенности почвы он мог способствовать повышению радиации в пыли, кочевавшей по Казахстану.
С удалением от района взрыва облако становится более безопасным, но оно может перемещаться над землей несколько месяцев, заражая огромные пространства. При взрыве большой мощности облако достигает стратосферы и способно в течение нескольких лет переноситься воздушными течениями вокруг земного шара. Специалисты службы радиационной безопасности уверенно утверждают, что не было ни одного случая выпадения смертельно опасных осадков из радиоактивного облака с нашего полигона. Но при наземных испытаниях вполне возможно накапливание (сгущение) таких облаков над каким-то районом.
Зимой угроза разноса радиоактивной пыли, естественно, значительно меньше. Как установили наши химики, снег и дождь хорошо дезактивируют землю. Но вода разносит радиоактивные частицы, и они способны принести страдания живому. Очень прискорбно, что и ученые, и общественные деятели, и военные стали всерьез и настойчиво проявлять беспокойство об этом относительно недавно. Не поздновато ли?
Чтобы развеять тоску, в баню сходить, я раз в неделю приезжал на ночь в городок. Иной раз мы с Сердобовым вели задушевные разговоры до утра. Оба сожалели, что отправили семьи. Чего душой кривить — мы не считали полигон своим домом. Дело прошлое, и да простит меня покойный генерал Чистяков, но не любил я свою работу на полигоне. На то была причина: чрезвычайная засекреченность сковывала инициативу, угнетала во всем. Опасность, хоть о ней и не думали, подстерегала на каждом шагу. Однажды я замерил радиоактивность своего полушубка. Она оказалась выше, чем у шинели и брюк. Почему? Пытался выяснить в лаборатории. Может, влияет химический состав выделанной овчины? Или в шерсти застревает радиоактивная пыль? Ответа не получил.
В нашей работе и личной жизни было много упрощений и не зависящих от нас ошибок. Теперь даже специалисты согласны, что в прошлом проблема радиационной безопасности решалась недостаточно строго и научно. Успокаивали себя тем, что никто не умер, не заболел от радиоактивного заражения. Допустимые нормы, о которых мы знали, хотя и были утверждены как международные, однако не выглядели точными, убедительными. Почему человеку допустимо получить десять рентген в сутки, а не пять или двадцать, на каком основании такая «норма» принята?
Проще с ударной волной. Мы знаем и без испытаний атомных бомб, при каком давлении гибнет человек, рушатся дома, ломается техника. И с укрытиями понятно: чем они прочнее, тем лучше. Но в эпицентре даже и в метро не спастись.
Ясно и со световым излучением. От вспышки можно укрыться в убежище, дома, в лесу. Лучше, чем темные, защищают белые ткани. Во много раз ослабевает поражающее воздействие светового импульса, если взрыв произведен за облаками или в дождливую погоду.
Но как быть с коварной радиоактивностью? Не загрязнится ли навсегда атомными взрывами вся наша планета? Быть может, кто-то слишком преувеличивает опасность радиоактивного заражения? Говорят, что в Японии до сих пор умирают люди, оказавшиеся в зоне радиации. Но разве не умирают и те, кто никогда не подвергался радиоактивному облучению?
Если бы в свое время эта проблема решалась достаточно научно и проводился массовый контроль за состоянием здоровья жителей полигона и ближайших районов, если бы имелись данные о медицинских обследованиях людей до взрывов, то теперь, очевидно, никаких недоуменных вопросов не существовало бы. А громкие, но бездоказательные публичные возмущения — это только эмоции. Во всем мире люди болеют, безвременно умирают, рождаются неполноценными, и причина, надо думать, не только радиоактивные осадки, но и социальные, экологические условия, алкоголь, курение и так далее.
Вот что по этому поводу говорил директор Научно-исследовательского института медицинской радиологии член-корреспондент АМН СССР А. Ф. Цыб, возглавлявший авторитетнейшую комиссию ученых из ведущих научных учреждений страны, в том числе и Казахстана.
«Архивные документы свидетельствуют, что специалисты старались учесть все факторы, которые позволили бы произвести взрывы с наименьшими последствиями. Но надо помнить, что их усилия были ограничены уровнем знаний, которыми они располагали на тот период времени. Вся подготовка к взрывам и они сами проходили в обстановке строжайшей секретности. Местные власти практически ничего не знали. Во время испытаний, кроме взрыва в 1949 году, жители окрестных деревень, поселков эвакуировались на различные сроки. Потом снова возвращались в родные места. Правда, как выяснилось, многие приходили по ночам что-то взять, дом посмотреть. Это увеличивало шансы на облучение. По нашим данным, за четырнадцатилетний период наземных и воздушных испытаний было облучено около 10 тысяч человек».
Справедливо отметила комиссия, что мы, участники испытаний, были ограничены тогдашним уровнем знаний. Но главное, на мой взгляд, отсутствие свободы действий. Кто бы мне позволил лететь за облаком взрыва и по пути интересоваться самочувствием людей? В том-то и вся трагедия, что в ту пору организаторы испытаний были озабочены в первую очередь боевыми свойствами ядерного оружия и своевременно не проявляли в полном объеме гуманного беспокойства о людях…
В конце марта позвонили из штаба и сообщили о предстоящем вывозе металла со свалки. Я должен был проследить, чтобы все прошло хорошо. Но хорошего оказалось мало. Прибыли самосвалы, погрузочный кран, а металлолом таких габаритов, что разместить его в кузова машин невозможно. Брали что помельче. Какое богатство: высшего качества танковая и орудийная сталь, дюраль, бронза, детали из сложных сплавов! Все это пойдет на переплавку на каком-нибудь заводе, и ценнейший металл будет истрачен на изготовление заурядных изгородей и ворот.
Но дело даже не в расточительстве, а в радиационной опасности. Разбитая техника вывозилась из эпицентра взрыва и ближайших площадок, вся она заражалась не только в момент «своего» взрыва, но и последующих взрывов. А ее без проверки, без дезактивации тащили в Жанасемей…
Работали солдаты без противогазов, единственное, что я запретил, так это курение. Во-первых, курить на зараженной местности вообще нельзя, а во-вторых, попадались емкости с остатками горючего, баллоны с газом и другие предметы, которые могли легко воспламениться.
Вывозили металлолом несколько дней, а свалка почти не уменьшалась. Потом завьюжило, ударили степные морозы. Колючий ветер обжигал лицо, и работать в поле стало невыносимо. Я позвонил начальству. Мой доклад не понравился.
— Перестраховка! Всю технику, собранную в пункт эвакуации, тщательно дезактивировали. Это не ваша забота…
И хотя забота была «не моя», на следующий день И. Н. Гуреев позвонил сам и сказал, что для контрольной проверки радиоактивности лома на свалке выезжает специалист майор Соколов.
Весна 1956 года принесла большие хлопоты. Срочно готовились площадки к испытанию какой-то новой бомбы. Что за «изделие», какие результаты можно ожидать — как и всегда, нам не сообщалось.
В программе все расписано: что и в каком количестве выставлять. Утвержденная в высших инстанциях программа — основание для выделения материальных средств. Благо, что строить ничего не надо — уже некогда. На полигон стали прибывать специалисты.
Продовольствие, горючее, вещевое имущество и снаряжение предусматривалось разместить в земляных котлованах и на поверхности. Готовились три площадки, одинаковые по содержанию объектов. Одна близко к эпицентру, другие через пятьсот и тысячу метров.
Весь день после первомайских праздников я был занят получением подопытного имущества на складах. Мне помогали два солдата — Петр Зятиков и Иван Логинов. Я поручил им везти на машинах имущество на «Ша» и ждать меня там.
Едва успел переодеться, как ко мне прибежал Зятиков и доложил, что их с Логиновым не пропускают через КПП. Что еще за новость? Я позвонил в штаб. Трубку взял полковник Князев:
— Поедешь завтра. Сегодня ждем «невесту». Она уже на подходе. Всюду особая охрана. Окажешься случайно на пути, заподозрят неладное и, не дай Бог, пристрелят. У них такое право имеется.
«Невесту» везли ночью, и мне не удалось увидеть, как ее транспортируют.
Завозили на Опытное поле, как и в прошлом году, всевозможные агрегаты, машины, хозяйственно-бытовую технику, вещевое имущество и почти все, чем питается человек. Получили и оборудование для солдатских столовых, белье, ткани различной расцветки и даже часы. Интересно, не влияет ли на ход часов радиоактивность? Кстати, часы не боятся атомного взрыва, идут себе в кармане обгоревшего, сильно зараженного и отброшенного на несколько метров взрывной волной обмундированного манекена.
Хозяйственники полигона опять просили меня забрать у них все, что захламляло складские помещения. Для них оно лишнее, а мы пополняли бракованным имуществом свои площадки и получали дополнительные данные для научных исследований.
Начальник продовольственной службы полигона попросил списать несколько походных термосов, в которых на фронте доставляли на передний край горячую пищу. По секрету сказал:
«Улетая в Москву, гости просят живой стерлядки. А ее удобно перевозить в термосах. Берут и, к сожалению, не возвращают…»
Пришлось уважить просьбу. Да и то ведь сказать — побитые самолеты списываем одним росчерком пера.
«Невеста» благополучно прибыла на свое ложе, и на поле началась горячка подготовка площадок, размещение приборов, аппаратуры.
Летом на полигоне очень жарко. В тени за тридцать градусов. В выходные дни офицеры с семьями отдыхали на берегу Иртыша. Любимым местом были небольшая тополиная роща и поросшая кустарником низина за нашими огородами, ближе к забору из колючей проволоки. Дальше ходить не разрешалось, да и берег реки вверх по течению был голый.
Отдых омрачали комары и мошкара. На песчаном пляже не поваляешься в свое удовольствие. За несколько минут все тело покроется от укусов гнуса беловатыми волдырями, вызывающими сначала боль, а потом неугомонный зуд.
Солдаты делали себе маски из пеньки, пропитанной дегтем, а офицерам выдавали по маленькому флакончику диметилфтолата. Это единственная жидкость, которая надежно отпугивала кусачую мошку.
На берегу я встретил нашего подрывника подполковника М.К.Шевчука.
— Приглашаю тебя завтра на интересное зрелище, — сказал он. — Взорвем сразу кучу тонн тротила, приезжай к десяти часам.
Выехал на Опытное поле вместе с Горячевым. Для меня, никогда не видевшего подобного взрыва, это действительно было лишь зрелище. Но специалисты, выставившие макеты защитных сооружений, прибористы и военные медики проводили свои исследования. С замиранием сердца мы наблюдали с расстояния не менее километра, как смелый мастер пиротехники что-то там делает — то на самой верхушке целой пирамиды взрывчатки, то внизу, потом бежит к машине, тащит что-то, потом опять лезет на самый верх… Малейшая ошибка — и может произойти непоправимое, и от подрывника ничего не останется. От этой мысли словно иголочками покалывает спину.
На наблюдательном пункте собралось человек двадцать. Я почувствовал себя совсем лишним человеком, когда к НП подъехал на машине незнакомый мне пожилой полковник. Начальник полигона, не стесняясь в выражениях, буквально прогнал его. Полковник торопливо удалился.
Наконец приготовления были закончены. Шевчук сел в кабину грузовой автомашины и направился к нам. Подъехав к Енько, доложил, что к взрыву все готово.
— Давай! — приказал генерал.
Шевчук взмахнул белым флажком. Земля под нами дрогнула, и на том месте, где была гора взрывчатки, блеснуло пламя. Во все стороны метнулись какие-то ошметья и, как при замедленной киносъемке, стало подниматься и шириться черное облако. В нем все нарастала белизна, а вскоре облако и вовсе стало белым. А тем временем к нам бежала, подминая высохшую траву, ударная волна. Достигнув наблюдательного пункта, она шарахнула, как из пушки, и заставила даже генерала схватиться за голову. У некоторых офицеров сдуло с головы фуражки.
Такой экспериментальный взрыв на полигоне совершался не впервые — для проверки ударной воздушной волны и сейсмических толчков. Одновременно решали свои задачи специалисты по защитным сооружениям, прибористы и медики, выставившие несколько животных.
На месте взрыва нас встретили жалобным лаем собаки. Многие уцелели и радовались появлению человека.
Военные инженеры снимали измерительные приборы, делали замеры обвалов убежищ и земляных валов, фиксировали на бумаге степень разрушения макетов домов, щитов, перекрытий. В этом большую помощь исследователям оказал бы простой фотоаппарат, но препятствовало лишь одно слово: «Запрещено».
Я не выставлял на своей площадке объекты, но даже беглый осмотр разрушений позволял представить, что могло случиться, если бы здесь оказались техника, склады, имущество тыла.
Летим до Павлодара вместе с подполковником-особистом и его женой. Он расстался не только с полигоном, но и со службой в органах КГБ насовсем.
— Сожалеете? — спросил я у его жены, сидевшей рядом в глубокой задумчивости.
— Очень, — ответила она, как мне показалось, с иронией. — Мы хлебнули здесь всего вдоволь: я родила неполноценного ребенка, а муж потерял свои былые супружеские достоинства…
Муж не слышал разговора.
— А что с ребенком?
— Замедленное развитие и не растут волосы, — ответила она и перешла на шепот. — Видите, возле мужа сидит пара. Военный техник с женой. У них мальчик тоже безволосый и голова в волдырях…
— Может, это по другой причине? — усомнился я.
— Кто знает, — не возразила она. — Во всяком случае, нам досталось не лучшее время. Жили сначала в землянке, снабжение отвратительное, летом невыносимая жара, гнус, комары, а зимой лютые морозы. Скука. Клуб-то недавно построили. А как мы, женщины, боялись демобилизующихся солдат! Некоторые из них служили еще в войну, по пять лет без отпуска, взрослыми мужиками уже стали, мало ли чего кто-нибудь из них удумает… Словом, намучились, теперь вот увольняют: отняли здоровье и катись… А куда с его профессией возьмут? Образование — незаконченное среднее и курсы. С политработниками тоже не считаются. Написал командир автобата какую-то докладную на зам. начальника политотдела, и того мгновенно вызвали в Москву, понизили в звании и уволили. Видишь ли, он что-то не так сказал клубной работнице — жене комбата. Хорошего полковника ни за что наказали. А у него двое маленьких детей…
Я об этом знал более подробно, но не хотел вступать в разговор. А насчет политработника она была права. Действительно, обидели офицера зря. Но, видимо, тайные доносы и клевета в пятидесятые годы еще не потеряли своей силы, особенно легко было расправиться с людьми на секретной службе.
Кандидатские экзамены в Военной академии тыла и снабжения, носившей тогда имя В.М.Молотова, я сдал за три дня и почти целый месяц был дома. Желания увезти семью опять на полигон у меня не возникало, да и жене не хотелось ехать туда второй раз. Какое-то необъяснимое чувство подсказывало мне, что не так долго я буду служить там. Да и то, о чем говорила жена особиста, породило во мне чувство сомнения: зачем рисковать детьми?
Нужно отдать должное полигонному руководству: для сдачи кандидатских экзаменов мне предоставлялось два раза в год по месяцу. Но вот когда я возвратился на службу из первого отпуска, начальник отдела «обрадовал» меня и такой своей заботой:
— Понимаешь ли, тебе нужно без помех готовиться к последнему экзамену, и я рекомендовал тебя на зиму начальником Опытного поля… Заменишь временно полковника Врублевского.
Если в городе зимой тоскливо, то жизнь на пункте «Ша» равносильно ссылке. «Степь да степь кругом…» Летом там многолюдно, а в зимние и ранние весенние месяцы жильцов мало. В основном охрана, снятая со всего периметра Опытного поля, автомобильная рота с десятком грузовых машин, повара, солдаты-вахтеры, поддерживавшие в тепле и чистоте восстановленный двухэтажный кирпичный дом и большой тесовый барак, построенный сразу же после взрыва водородной бомбы, да и «финский» домик для начальства.
В домике, пользуясь властью, разместился я. Солдату-истопнику приказал приносить дров побольше с вечера и печку топил сам. Нравилось сидеть вечером у огонька и читать.
Военные водители жили в удалении от «Ша» в бревенчатой казарме, углубленной наполовину в землю. Машины стояли под открытым небом.
Задача моя как хозяина Опытного поля не сложная: следить за тем, чтобы солдаты роты охраны регулярно выезжали на свои «точки», выделять автотранспорт прибывшим на «Ша» офицерам для поездки на поле, каждый вечер докладывать заместителю начальника полигона об обстановке. Словом, в гарнизоне должен быть начальник, и казалось мне, что меня послали сюда потому, что я отправил семью в Москву. Впрочем, какая разница, где жить одинокому офицеру…
На поле я выезжал только тогда, когда там кто-либо работал. Но это было редко. В одно и то же время, в 18.00, я звонил полковнику Гурееву, иногда на квартиру, и докладывал, что все в порядке, никаких происшествий не случилось.
И все же однажды случилось. Угорели, как мне сообщили, несколько солдат. Я пригласил фельдшера, постоянно находившегося на «Ша», приказал ему немедленно оказать помощь пострадавшим и уточнить, как это могло произойти. Через несколько минут он возвратился и принес «диагноз»: бутылки из-под водки. Где взяли?
— Съездили на машине в село Майское и привезли… — удивил меня молодой фельдшер. — А теперь дрыхнут.
— Сколько до Майского, если ехать напрямую? Около ста?
— А что любителю выпить расстояние, была бы водка… Не первый случай.
Вечером я пригласил командира автороты, старшину и командиров взводов. Обрушил на них свой гнев.
— Поговорите, пожалуйста, с солдатами, — попросил ротный. — Мы уже исчерпали все свои возможности…
В шоферской землянке-казарме картина удручающая: не стиранные простыни и наволочки нельзя назвать даже серыми, водители машин спят в грязных полушубках, в валенках, пол из неструганых досок грязный, всюду окурки… Ни командир, ни замполит автобата ни разу не были в роте.
— Ребята, — начал я, — элементарная чистота, тем более вблизи Опытного поля, нужна для вашего здоровья. Жить надоело или хотите лишиться способности производить потомство?
Почувствовал, что мои слова доходят.
— Самовольный выезд из режимной части карается трибуналом. Если подобное повторится, то кто-то из вас поедет не домой, а совсем в другое место…
В тот день рассказал солдатам про фронт и, по их просьбе, о НАТО.
Через два дня я пришел в роту и не мог не заметить перемен. Пол чист, простыни и наволочки заменены, койки заправлены и выровнены, поставлена еще одна «буржуйка», в казарме тепло. И командиры повеселели. Случаев самовольных выездов из гарнизона больше не было. Что-то наивное, мальчишеское было в тех солдатах, и если я встречал потом кого-то из них, то чаще всего слышал неуставное: «Здравствуйте!»
Свободного времени на «Ша» у меня оставалось много. С утра, обойдя свои немногочисленное объекты и приняв рапорты командиров подразделений и дежурных, я давал кое-какие указания, если в этом была необходимость, после чего садился за письменный стол. Читал военную литературу, которой было мало
для подготовки к очередному кандидатскому экзамену, увлекался романами и повестями. Забегая вперед, скажу, что закончить написание диссертации в дальнейшем так и не смог. Да и желание как-то постепенно пропало. Думал, что с ученой степенью меня заставят перейти на преподавательскую работу, чего совсем не хотелось.
Как-то приехал на «Ша» военный ветеринар А. А. Мальков и заночевал в моем финском домике. Вспоминал, как здесь в 1949 году сосредоточили сорок верблюдов, много баранов и крупных поросят. Но начальство почему-то не разрешило выставлять их на Опытное поле. Животных держали на привязи, но, испугавшись атомного взрыва, они сорвались и разбежались по полю.
Жаловался Алексей Александрович, что его работа не только опасная, но и физически тяжелая. Спустит в глубокое подопытное метро баранов и собак, а после взрыва, когда у входа более десяти рентген, выносит на руках животных по лестнице и помещает в грузовик…
Однажды, выехав на Опытное поле, я встретил волка. Зверь выскочил из обвалившегося хранилища, чуть не сбив меня с ног. Плешивый, худой, но удирал быстро. Наверное, волк здорово подзаразился, шныряя по хранилищам, где могли быть какие-то остатки продовольствия и куда ветер загонял радиоактивную пыль со всего поля. Бури в районе полигона случались такие, что автомашины валились на бок, а молодые деревья хлестали макушками землю.
И конечно же, радиоактивная пыль с опытных площадок и со следа радиоактивного облака разносилась далеко. Отдельные радиоактивные «бляшки», представлявшие опасность еще много лет, могли залететь в окно жилого дома, в пекарню и столовую, детский сад далеко за пределами полигона. Твердые частицы, содержащие радиоактивные вещества, которые образуются в результате ядерных взрывов, не могут бесследно исчезнуть. Они рассеяны на большом пространстве и, хотя не дают высокий уровень зараженности, но, принесенные ветром с клубами пыли, могут представлять опасность. Каждое облако ядерного взрыва таит в себе радиоактивные частицы различных размеров. Их химический состав, как известно, в основном определяется элементами, содержащимися в грунте в районе взрыва. В условиях сильной заслоенности почвы он мог способствовать повышению радиации в пыли, кочевавшей по Казахстану.
С удалением от района взрыва облако становится более безопасным, но оно может перемещаться над землей несколько месяцев, заражая огромные пространства. При взрыве большой мощности облако достигает стратосферы и способно в течение нескольких лет переноситься воздушными течениями вокруг земного шара. Специалисты службы радиационной безопасности уверенно утверждают, что не было ни одного случая выпадения смертельно опасных осадков из радиоактивного облака с нашего полигона. Но при наземных испытаниях вполне возможно накапливание (сгущение) таких облаков над каким-то районом.
Зимой угроза разноса радиоактивной пыли, естественно, значительно меньше. Как установили наши химики, снег и дождь хорошо дезактивируют землю. Но вода разносит радиоактивные частицы, и они способны принести страдания живому. Очень прискорбно, что и ученые, и общественные деятели, и военные стали всерьез и настойчиво проявлять беспокойство об этом относительно недавно. Не поздновато ли?
Чтобы развеять тоску, в баню сходить, я раз в неделю приезжал на ночь в городок. Иной раз мы с Сердобовым вели задушевные разговоры до утра. Оба сожалели, что отправили семьи. Чего душой кривить — мы не считали полигон своим домом. Дело прошлое, и да простит меня покойный генерал Чистяков, но не любил я свою работу на полигоне. На то была причина: чрезвычайная засекреченность сковывала инициативу, угнетала во всем. Опасность, хоть о ней и не думали, подстерегала на каждом шагу. Однажды я замерил радиоактивность своего полушубка. Она оказалась выше, чем у шинели и брюк. Почему? Пытался выяснить в лаборатории. Может, влияет химический состав выделанной овчины? Или в шерсти застревает радиоактивная пыль? Ответа не получил.
В нашей работе и личной жизни было много упрощений и не зависящих от нас ошибок. Теперь даже специалисты согласны, что в прошлом проблема радиационной безопасности решалась недостаточно строго и научно. Успокаивали себя тем, что никто не умер, не заболел от радиоактивного заражения. Допустимые нормы, о которых мы знали, хотя и были утверждены как международные, однако не выглядели точными, убедительными. Почему человеку допустимо получить десять рентген в сутки, а не пять или двадцать, на каком основании такая «норма» принята?
Проще с ударной волной. Мы знаем и без испытаний атомных бомб, при каком давлении гибнет человек, рушатся дома, ломается техника. И с укрытиями понятно: чем они прочнее, тем лучше. Но в эпицентре даже и в метро не спастись.
Ясно и со световым излучением. От вспышки можно укрыться в убежище, дома, в лесу. Лучше, чем темные, защищают белые ткани. Во много раз ослабевает поражающее воздействие светового импульса, если взрыв произведен за облаками или в дождливую погоду.
Но как быть с коварной радиоактивностью? Не загрязнится ли навсегда атомными взрывами вся наша планета? Быть может, кто-то слишком преувеличивает опасность радиоактивного заражения? Говорят, что в Японии до сих пор умирают люди, оказавшиеся в зоне радиации. Но разве не умирают и те, кто никогда не подвергался радиоактивному облучению?
Если бы в свое время эта проблема решалась достаточно научно и проводился массовый контроль за состоянием здоровья жителей полигона и ближайших районов, если бы имелись данные о медицинских обследованиях людей до взрывов, то теперь, очевидно, никаких недоуменных вопросов не существовало бы. А громкие, но бездоказательные публичные возмущения — это только эмоции. Во всем мире люди болеют, безвременно умирают, рождаются неполноценными, и причина, надо думать, не только радиоактивные осадки, но и социальные, экологические условия, алкоголь, курение и так далее.
Вот что по этому поводу говорил директор Научно-исследовательского института медицинской радиологии член-корреспондент АМН СССР А. Ф. Цыб, возглавлявший авторитетнейшую комиссию ученых из ведущих научных учреждений страны, в том числе и Казахстана.
«Архивные документы свидетельствуют, что специалисты старались учесть все факторы, которые позволили бы произвести взрывы с наименьшими последствиями. Но надо помнить, что их усилия были ограничены уровнем знаний, которыми они располагали на тот период времени. Вся подготовка к взрывам и они сами проходили в обстановке строжайшей секретности. Местные власти практически ничего не знали. Во время испытаний, кроме взрыва в 1949 году, жители окрестных деревень, поселков эвакуировались на различные сроки. Потом снова возвращались в родные места. Правда, как выяснилось, многие приходили по ночам что-то взять, дом посмотреть. Это увеличивало шансы на облучение. По нашим данным, за четырнадцатилетний период наземных и воздушных испытаний было облучено около 10 тысяч человек».
Справедливо отметила комиссия, что мы, участники испытаний, были ограничены тогдашним уровнем знаний. Но главное, на мой взгляд, отсутствие свободы действий. Кто бы мне позволил лететь за облаком взрыва и по пути интересоваться самочувствием людей? В том-то и вся трагедия, что в ту пору организаторы испытаний были озабочены в первую очередь боевыми свойствами ядерного оружия и своевременно не проявляли в полном объеме гуманного беспокойства о людях…
В конце марта позвонили из штаба и сообщили о предстоящем вывозе металла со свалки. Я должен был проследить, чтобы все прошло хорошо. Но хорошего оказалось мало. Прибыли самосвалы, погрузочный кран, а металлолом таких габаритов, что разместить его в кузова машин невозможно. Брали что помельче. Какое богатство: высшего качества танковая и орудийная сталь, дюраль, бронза, детали из сложных сплавов! Все это пойдет на переплавку на каком-нибудь заводе, и ценнейший металл будет истрачен на изготовление заурядных изгородей и ворот.
Но дело даже не в расточительстве, а в радиационной опасности. Разбитая техника вывозилась из эпицентра взрыва и ближайших площадок, вся она заражалась не только в момент «своего» взрыва, но и последующих взрывов. А ее без проверки, без дезактивации тащили в Жанасемей…
Работали солдаты без противогазов, единственное, что я запретил, так это курение. Во-первых, курить на зараженной местности вообще нельзя, а во-вторых, попадались емкости с остатками горючего, баллоны с газом и другие предметы, которые могли легко воспламениться.
Вывозили металлолом несколько дней, а свалка почти не уменьшалась. Потом завьюжило, ударили степные морозы. Колючий ветер обжигал лицо, и работать в поле стало невыносимо. Я позвонил начальству. Мой доклад не понравился.
— Перестраховка! Всю технику, собранную в пункт эвакуации, тщательно дезактивировали. Это не ваша забота…
И хотя забота была «не моя», на следующий день И. Н. Гуреев позвонил сам и сказал, что для контрольной проверки радиоактивности лома на свалке выезжает специалист майор Соколов.
Весна 1956 года принесла большие хлопоты. Срочно готовились площадки к испытанию какой-то новой бомбы. Что за «изделие», какие результаты можно ожидать — как и всегда, нам не сообщалось.
В программе все расписано: что и в каком количестве выставлять. Утвержденная в высших инстанциях программа — основание для выделения материальных средств. Благо, что строить ничего не надо — уже некогда. На полигон стали прибывать специалисты.
Продовольствие, горючее, вещевое имущество и снаряжение предусматривалось разместить в земляных котлованах и на поверхности. Готовились три площадки, одинаковые по содержанию объектов. Одна близко к эпицентру, другие через пятьсот и тысячу метров.
Весь день после первомайских праздников я был занят получением подопытного имущества на складах. Мне помогали два солдата — Петр Зятиков и Иван Логинов. Я поручил им везти на машинах имущество на «Ша» и ждать меня там.
Едва успел переодеться, как ко мне прибежал Зятиков и доложил, что их с Логиновым не пропускают через КПП. Что еще за новость? Я позвонил в штаб. Трубку взял полковник Князев:
— Поедешь завтра. Сегодня ждем «невесту». Она уже на подходе. Всюду особая охрана. Окажешься случайно на пути, заподозрят неладное и, не дай Бог, пристрелят. У них такое право имеется.
«Невесту» везли ночью, и мне не удалось увидеть, как ее транспортируют.
Завозили на Опытное поле, как и в прошлом году, всевозможные агрегаты, машины, хозяйственно-бытовую технику, вещевое имущество и почти все, чем питается человек. Получили и оборудование для солдатских столовых, белье, ткани различной расцветки и даже часы. Интересно, не влияет ли на ход часов радиоактивность? Кстати, часы не боятся атомного взрыва, идут себе в кармане обгоревшего, сильно зараженного и отброшенного на несколько метров взрывной волной обмундированного манекена.
Хозяйственники полигона опять просили меня забрать у них все, что захламляло складские помещения. Для них оно лишнее, а мы пополняли бракованным имуществом свои площадки и получали дополнительные данные для научных исследований.
Начальник продовольственной службы полигона попросил списать несколько походных термосов, в которых на фронте доставляли на передний край горячую пищу. По секрету сказал:
«Улетая в Москву, гости просят живой стерлядки. А ее удобно перевозить в термосах. Берут и, к сожалению, не возвращают…»
Пришлось уважить просьбу. Да и то ведь сказать — побитые самолеты списываем одним росчерком пера.
«Невеста» благополучно прибыла на свое ложе, и на поле началась горячка подготовка площадок, размещение приборов, аппаратуры.
Летом на полигоне очень жарко. В тени за тридцать градусов. В выходные дни офицеры с семьями отдыхали на берегу Иртыша. Любимым местом были небольшая тополиная роща и поросшая кустарником низина за нашими огородами, ближе к забору из колючей проволоки. Дальше ходить не разрешалось, да и берег реки вверх по течению был голый.
Отдых омрачали комары и мошкара. На песчаном пляже не поваляешься в свое удовольствие. За несколько минут все тело покроется от укусов гнуса беловатыми волдырями, вызывающими сначала боль, а потом неугомонный зуд.
Солдаты делали себе маски из пеньки, пропитанной дегтем, а офицерам выдавали по маленькому флакончику диметилфтолата. Это единственная жидкость, которая надежно отпугивала кусачую мошку.
На берегу я встретил нашего подрывника подполковника М.К.Шевчука.
— Приглашаю тебя завтра на интересное зрелище, — сказал он. — Взорвем сразу кучу тонн тротила, приезжай к десяти часам.
Выехал на Опытное поле вместе с Горячевым. Для меня, никогда не видевшего подобного взрыва, это действительно было лишь зрелище. Но специалисты, выставившие макеты защитных сооружений, прибористы и военные медики проводили свои исследования. С замиранием сердца мы наблюдали с расстояния не менее километра, как смелый мастер пиротехники что-то там делает — то на самой верхушке целой пирамиды взрывчатки, то внизу, потом бежит к машине, тащит что-то, потом опять лезет на самый верх… Малейшая ошибка — и может произойти непоправимое, и от подрывника ничего не останется. От этой мысли словно иголочками покалывает спину.
На наблюдательном пункте собралось человек двадцать. Я почувствовал себя совсем лишним человеком, когда к НП подъехал на машине незнакомый мне пожилой полковник. Начальник полигона, не стесняясь в выражениях, буквально прогнал его. Полковник торопливо удалился.
Наконец приготовления были закончены. Шевчук сел в кабину грузовой автомашины и направился к нам. Подъехав к Енько, доложил, что к взрыву все готово.
— Давай! — приказал генерал.
Шевчук взмахнул белым флажком. Земля под нами дрогнула, и на том месте, где была гора взрывчатки, блеснуло пламя. Во все стороны метнулись какие-то ошметья и, как при замедленной киносъемке, стало подниматься и шириться черное облако. В нем все нарастала белизна, а вскоре облако и вовсе стало белым. А тем временем к нам бежала, подминая высохшую траву, ударная волна. Достигнув наблюдательного пункта, она шарахнула, как из пушки, и заставила даже генерала схватиться за голову. У некоторых офицеров сдуло с головы фуражки.
Такой экспериментальный взрыв на полигоне совершался не впервые — для проверки ударной воздушной волны и сейсмических толчков. Одновременно решали свои задачи специалисты по защитным сооружениям, прибористы и медики, выставившие несколько животных.
На месте взрыва нас встретили жалобным лаем собаки. Многие уцелели и радовались появлению человека.
Военные инженеры снимали измерительные приборы, делали замеры обвалов убежищ и земляных валов, фиксировали на бумаге степень разрушения макетов домов, щитов, перекрытий. В этом большую помощь исследователям оказал бы простой фотоаппарат, но препятствовало лишь одно слово: «Запрещено».
Я не выставлял на своей площадке объекты, но даже беглый осмотр разрушений позволял представить, что могло случиться, если бы здесь оказались техника, склады, имущество тыла.
«Клевок» и его последствия
Время от времени на полигоне испытывались небольшие атомные бомбы, площадки для которых нашим отделом не готовились, и мы до самого последнего момента ничего не знали о предстоящих взрывах.
В теплое весеннее утро я шел в штаб. Неожиданно вдали блеснуло, потом через довольно продолжительную паузу грохнуло и покатилось за Иртыш, в сосновый лес, громовым раскатом. Малыши во дворе с визгом бросились к подъезду одноэтажного зданиям, и скверик замолк. Нет, не обычного раската небесного испугались дети. Я видел однажды, как в полдень все заволокло вокруг, погремел гром, а дождя все не было, и дети не прятались, а прыгали, протягивая вверх руки, прося у тучи влаги. Как они почувствовали в этот раз, что над ними прокатился не гром, а звук страшного взрыва?
В конце мая у нас появились бывший начальник полигона генерал С. Г. Колесников, ставший заместителем у В. А. Болятко, и полковник А.А.Осин, тесно связанный с подготовкой очередного испытания. Это означало, что ожидается новый взрыв. Вслед за ними прибыли из Москвы и мои помощники — специалисты служб тыла.
В этот раз что-то необычное ожидалось на полигоне. Появилось много незнакомых офицеров, приехало больше, чем всегда, людей в штатском. Для гостей отвели новый дом, готовый для заселения. В гостинице мест не хватало.
В теплое весеннее утро я шел в штаб. Неожиданно вдали блеснуло, потом через довольно продолжительную паузу грохнуло и покатилось за Иртыш, в сосновый лес, громовым раскатом. Малыши во дворе с визгом бросились к подъезду одноэтажного зданиям, и скверик замолк. Нет, не обычного раската небесного испугались дети. Я видел однажды, как в полдень все заволокло вокруг, погремел гром, а дождя все не было, и дети не прятались, а прыгали, протягивая вверх руки, прося у тучи влаги. Как они почувствовали в этот раз, что над ними прокатился не гром, а звук страшного взрыва?
В конце мая у нас появились бывший начальник полигона генерал С. Г. Колесников, ставший заместителем у В. А. Болятко, и полковник А.А.Осин, тесно связанный с подготовкой очередного испытания. Это означало, что ожидается новый взрыв. Вслед за ними прибыли из Москвы и мои помощники — специалисты служб тыла.
В этот раз что-то необычное ожидалось на полигоне. Появилось много незнакомых офицеров, приехало больше, чем всегда, людей в штатском. Для гостей отвели новый дом, готовый для заселения. В гостинице мест не хватало.