Железников Владимир Карпович. Путешественник с багажом

   - Понял, - кивнул Серёжка. - Пошли, а то он уйдёт.
   - Пошли, - сказал я.
   Мы вышли на асфальтированную дорожку, и Серёжка покатил на самокате. Я бежал рядом. Вазу с петухами я держал сбоку, чтобы её не было видно.
   Мы подбежали к нему.
   - Ну, как работает старик? - спросил Серёжка и похлопал по бензобаку мотоцикла.
   - Работает, - ответил он.
   - А как работает? - Серёжка изо всех сил старался поддержать разговор.
   Он ничего не ответил. Сидел перед мотоциклом на корточках и молчал. Меня он не видел. А я был совсем рядом, стоило мне протянуть руку, и я бы дотронулся до его плеча.
   Я бы мог ему сказать: "Хватит копаться с этой старой посудиной". А он бы мне ответил: "А тебе какое дело?" А я бы ему: "Значит, есть какое-то дело". Он бы посмотрел на меня... и произошло бы что-нибудь необыкновенное. Он завёл бы мотоцикл, посадил меня сзади, и мы бы куда-нибудь покатили, где никого-никого нет. Мы бы покатили в самое укромное место в Москве. А у Серёжки рот открылся бы от удивления...
   Стоило мне только дотронуться до его плеча, только протянуть руку и шевельнуть пальцем. Ну чего я стоял как чурбан? Столько лет об этом мечтал, столько пережил из-за этого, а теперь стоял перед ним и молчал.
   А он продолжал возиться с мотоциклом, и мускулы ходуном ходили под его рубашкой. И руки у него были в масле, совсем как у Фёдорова. Но вот он выпрямился. Ему надо было, видно, подойти к мотоциклу с другой стороны. А мы стояли у него на дороге.
   - Идите, ребята, идите, нечего болтаться под ногами, - сказал он. Не до вас.
   Мы с Серёжкой отошли и смотрели на него издали. В конце концов, почему он должен с нами разговаривать? Нет у него для этого свободного времени. Может быть, он торопится на собрание или у него срочное задание по работе, а здесь ещё мотоцикл барахлит. Голос его мне понравился: низкий такой и слова чуть-чуть растягивает.
   Наконец он бросил возиться с мотоциклом и пошёл к подъезду. Прошёл мимо нас и посмотрел в мою сторону. Так, скользнул глазами, даже петухи на вазе его не удивили. А меня он просто не узнал.
   Вот что происходит с отцами, когда они уезжают из дому! Рядом с ним стоит его сын, а он и в ус не дует. Точно это не его сын, который носит одну с ним фамилию, и до сих пор помнит его голос, и узнал бы его среди миллионов людей. А этот отец преспокойно проходит мимо и скрывается в подъезде.
   Неизвестно, что теперь делать дальше. На вокзале, вероятно, паника уже идёт вовсю. И ещё эта ваза с петухами все руки оттянула. Подарить её Серёжке и уехать? Или лучше написать записку, положить в вазу и попросить Серёжку передать отцу? Но мне бы с ним поговорить, хотя бы несколько слов сказать, чтобы он знал, что я - это я.
   - Не очень-то разговорчивый, - сказал я. - А мне про него рассказывали, что он любит поболтать.
   - У него по настроению, то начнёт говорить - не остановишь, - сказал Серёжка, - а то: "Привет, спешу, брат, спешу", - и всё. Но на мотоцикле меня два раза прокатил, и вот самокат тоже он починил.
   Мы помолчали.
   - Ну, что теперь будешь делать? - спросил Серёжка.
   - Не знаю. На вокзале паника, вероятно, страшная. В общем, мне на это наплевать, но Наташу жалко. Это наша вожатая - мировой человек. Она из-за всего переживает, всё принимает близко к сердцу. Представляешь, ей меня доверили, а я сбежал.
   - А зачем же ты сбежал? - спросил Серёжка.
   - Чрезвычайные дела, - сказал я. - Если бы я ей всё рассказал, то она бы меня простила.
   - Всё не расскажешь, - сказал Серёжка.
   - Вот именно, - согласился я. - А дома ты у него бывал?
   - Нет, - ответил Серёжка.
   - Понимаешь, нужно мне сказать ему одну важную вещь, - сказал я. Привет передать. А я почему-то не смог...
   - Он теперь, может быть, до утра из дома не выйдет. - Серёжа помолчал, посмотрел на меня. - А ты этих петухов, значит, не ему привёз?
   Ведь я ему уже говорил про этих петухов, что привёз их другому человеку, а он снова спросил.
   - Нет, не ему, - сказал я.
   - Тогда придётся ждать до утра, - сказал Серёжка.
   - Хорошенькое дело! - ответил я. - У меня всего времени час или два.
   - Надо что-нибудь придумать, - сказал Серёжка.
   - Надо, - согласился я.
   - Вон его окно, - показал Серёжка, - на пятом этаже. Открытое... Первое справа. Видишь?
   - Вижу.
   - Придумал, придумал! - закричал Серёжка. - Бросим ему в окно небольшой камешек, он выглянет, ну, а мы ему что-нибудь крикнем.
   - А если мы не попадём? - сказал я. - Выбьем соседнее окно?
   - Да. - Серёжка вздохнул. - Тогда нам крышка. Здесь домоуправ жестокий. Он нас в милицию отведёт за милую душу. В детскую комнату. А там женщина работает, лейтенант милиции, как начнёт воспитывать, не обрадуешься.
   13
   Стало вечереть. Мы сели на скамейку, а между нами стояла ваза. На меня в упор смотрел жёлтый глаз чёрного петуха. Серёжка посмотрел на своего петуха.
   - Севка, - сказал он, - а у твоего петуха какой глаз?
   - Жёлтый, - ответил я.
   - А у меня чёрный... Бабка моя сейчас, вероятно, уже ругается, что ужинать не иду.
   - А ты иди, - сказал я. - Я, например, совсем есть не хочу.
   - И я не хочу. - Серёжка вздохнул. - Придётся идти к Софке, она сразу что-нибудь придумает. Она самая умная в нашем классе. Даже иногда обидно бывает: сидишь, мучаешься над задачкой. А она придёт, раз-два - и решила. Мать говорит: Софка способная девочка, а по-моему, просто везучка.
   Я промолчал.
   - Ты что, вообще против девчонок?
   - Вообще против. Обидчивые они. Я одну назвал "дохлая принцесса", так потом меня на сборе отряда разбирали. Шуток не понимают.
   - Я тоже вообще-то против, - сказал Серёжка. - Но что же делать? Без Софки не обойдёшься. Она хитрая и ловкая. Думаешь, катал меня дядя Миша на мотоцикле? Нет. А Софку катал. Думаешь, он починил бы мне самокат? Никогда в жизни. Ты же видел: "Привет, брат, привет, спешу, дела". А Софка его попросила, и он починил. Слова она особенные знает, хотя можно сказать, что из её разговора ничего нельзя толком понять. Она не выговаривает две основные буквы алфавита: "л" и "р". Она вместо "ложка" говорит "вожка".
   - Ну, раз так, - сказал я, - пошли к твоей Софке.
   Мне теперь всё равно было, куда идти, так у меня было тяжело на душе. Может быть, на самом деле эта хитрая Софка что-нибудь придумает.
   - Она живёт на втором этаже.
   Мы подошли к Софкиным окнам, и Серёжка несколько раз коротко свистнул, но в окне никто не появился. Он ещё раз свистнул.
   - Видал? - Он кивнул на Софкины окна. - Нарочно не подходит. Характер у неё ой-ой! Бабушка говорит, на такой женишься, будешь ходить в струнку.
   Я стоял рядом и размахивал вазой. Передо мной появлялся то жёлтый, то чёрный петух, точно они гонялись друг за другом.
   - Смотри разобьёшь! - сказал Серёжка.
   - Я не разобью.
   - Пошли! - крикнул Серёжка.
   Это была хитрость. Стоило нам сделать три шага, как Софка тут же высунула голову и крикнула:
   - Эй, Сегёжка, чего свистишь под окнами! Я читаю книжку, а ты свистишь.
   - Ну и читай свою книжку.
   - А чего же ты свистев?
   - Дело есть, - сказал Серёжка.
   - Ну? - сказала Софка.
   - Я не собираюсь орать на весь двор, - ответил Серёжка.
   - А ты губами, - сказала Софка. - Я пойму.
   - А может, спустишься? - попросил Серёжка.
   - Нет, ты губами, - сказала Софка. - А то не пойду.
   Серёжка начал говорить одними губами. Софка, не отрываясь, смотрела ему в рот. Когда Серёжка кончил, Софка тут же исчезла из окна.
   - Сейчас прибежит, - сказал Серёжка. - Она ради другого в огонь и в воду. Это у неё есть.
   - А что ты ей сказал? - спросил я. - Ничего нельзя было понять.
   - В двух словах изложил твою историю. - Серёжка помялся. - Про него.
   - А... - Нужно было что-нибудь ещё спросить, и я сказал: - И ты тоже умеешь читать по губам?
   Серёжка скривился, подумал, вероятно, соврать мне или нет, и ответил:
   - Нет. Я только умею говорить беззвучно, одними губами, а читать не умею. - Он помолчал. Видно, его подавляло полное превосходство Софки, потому что он сказал: - У меня губы толстые, по ним не хитро прочитать. А ты попробуй прочитай по Софкиным губам. Она сама по своим губам ничего не может прочитать.
   - Как это сама по своим губам не может прочитать? - удивился я. Человек сначала думает, а потом говорит. Что же, она сама не знает, о чём думает?
   - А вот так, - сказал Серёжка. - У неё всё может быть. Она мне рассказывала: встанет перед зеркалом, губами шепчет, а сама в зеркало смотрит и ни черта не понимает, что говорит.
   - Опять вгёшь!
   Мы оглянулись: перед нами стояла Софка. В руках она держала пачку печенья.
   - Ты же сама рассказывала! - возмутился Серёжка.
   - Хотева тебя успокоить. Кому печенья?
   Серёжка обиделся на Софку и не стал брать печенья, и я тоже не стал неудобно было.
   - А Севка всем придумывает прозвища, - сказал Серёжка.
   - И мне пгидумав? - спросила Софка.
   - Ящерица, - сказал я.
   Минуту они молчали. Потом Серёжка сказал:
   - Сила прозвище!
   - Ничего, - согласилась Софка.
   - Давай печенье, - сказал Серёжка.
   Он взял сразу три печенья и стал их жевать.
   - А ты? - спросила Софка.
   - Я есть не хочу, - соврал я.
   - Печенье - это не еда, - сказала Софка. - На, дегжи всю пачку, а я понесу твою вазу.
   - Смотри не разбей, - предупредил её Серёжка. - Это он одному человеку привёз.
   - Ты за кого меня пгинимаешь? - спросила Софка. - За квадгатную дугу?
   Я никогда не слышал, чтобы говорили "квадратная" дура. Всегда говорят "круглая" дура. А тут "квадратная".
   - Ну ладно, - сказал Серёжка. - Ты что-нибудь придумала?
   - Сейчас, - сказала Софка.
   Софка шла впереди, в руках у неё была ваза. Я посмотрел на вазу со стороны. Смешная она и весёлая. Я даже к ней привык, и она мне нравилась.
   Софка что-то шептала себе под нос.
   - Чего это она? - тихо спросил я.
   - Думает, - ответил Серёжка. - Она, когда думает, всегда под нос читает стишок. Она в актрисы целит, а там без букв "л" и "р" нельзя. Где-то достала стишок и тренируется. Ей сказали: как научишься читать этот стишок, так возьмут в актрисы. А она упорная. "Шит колпак не по-колпаковски, вылит колокол не по-колоколовски. Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, надо колокол переколоковать, перевыколоковать". Это её стишок.
   - Язык сломаешь, - сказал я.
   - Сломаешь. Но она упорная.
   Вдруг Софка оглянулась и сказала:
   - Пгидумава. Сейчас зайдём к нему и скажем: собигаем бумагу. Ну, и поговогим о чём надо.
   - Силища! - обрадовался Серёжка.
   А я промолчал. Ходил, как во сне. Точно всё то, что происходило, было не со мной, а с кем-то другим. Точно не я сбежал с поезда, не я обманул Наташу, подвёл Шерстнёва, точно не я искал встречи с отцом, а кто-то другой.
   Мы вошли в подъезд, сели в лифт.
   - Чуг, я нажимаю кнопку, - сказала Софка.
   Она нажала кнопку десятого этажа, хотя нам надо было на пятый. Серёжка невозмутимо стоял в углу.
   - Почему ты нажала на десятый? - спросил я. - Ведь он живёт на пятом.
   - Гвупо ехать до пятого в десятиэтажном доме, - ответила Софка. Доедем до десятого, потом спустимся до пятого.
   Мы ехали в лифте. Я в своей жизни первый раз. Он мягко скользил вверх, щёлкая на этажах. Потом остановился. Софка нажала кнопку пятого этажа, и мы поехали вниз.
   Вышли на лестничную площадку, и я даже не успел опомниться, как Софка без всякой подготовки позвонила в сто восемьдесят пятую квартиру.
   Он открыл нам на второй звонок. Одна щека у него была в мыле, он брился. Сразу было видно, что он торопился.
   - А, знакомая братия. Ну, в чём дело?
   - Мы за макуватугой, - сказала Софка.
   - За чем? - переспросил он.
   - За стагой бумагой, - поправилась Софка.
   - Нет у меня бумаги, - сказал он.
   Но Софка - это не Серёжка, от неё не так легко было отделаться.
   - А у ваших соседей тоже нет стагых газет? - спросила она.
   - Их нет дома. Давай, давай шагайте дальше! - Он захлопнул дверь перед нашим носом.
   - В пвохом настгоении, - сказала Софка. - Ну ничего.
   Серёжка совсем приуныл, и я тоже здорово приуныл. А Софка снова нажала кнопку. Он открыл дверь, и раньше, чем он успел возмутиться, она прямо выпалила в него:
   - Госудагству нужна бумага, а вы не хотите помочь!
   - Ну ладно, входите. - Он посмотрел на часы. - Проходите в комнату. Я добреюсь.
   Мы вошли в комнату. У него была самая обыкновенная комната: стояли кровать, стол и один стул. А вещи висели на двери, они были прикрыты простынёй. На стене около окна висело зеркало, а под зеркалом портреты двух женщин. Я подошёл поближе, чтобы их рассмотреть.
   - Агтистки кино, - сказала Софка. - Из жугнава выгезаны.
   Наконец он вернулся. Он был чисто выбрит и аккуратно причёсан. Подошёл к зеркалу, чтобы полюбоваться собой. Видно, он себе понравился, потому что замурлыкал под нос песню: "А у нас во дворе есть девчонка одна..." Я эту песню отлично знаю, у нас её в совхозе все поют.
   Он посмотрел впервые прямо мне в лицо и спросил:
   - С пополнением?
   - Приезжий, - вдруг сказал Серёжка.
   У меня всё как запрыгало перед глазами: Софка, Серёжка, он и эти две женщины, которых он вырезал из журнала и повесил на стене. Я отвернулся, нарочно отвернулся. Думал, успокоюсь, повернусь к нему лицом, а он... Когда я поставил вазу и оглянулся, он уже забыл обо мне. Спросил, кто да что, а ответа толком не дождался: приезжий так приезжий. В общем, он был из тех, которые спрашивают: "Как у вас дела?", хотя им совсем это неинтересно.
   - "А у нас во дворе есть девчонка одна..." - снова запел он и повеселевшим голосом спросил: - Значит, государству нужна бумага? - Что он так развеселился, непонятно было. - Что ж, сейчас будет бумага.
   Вышел из комнаты и вернулся с пачкой старых газет. Снова вышел и снова вернулся: бросил на пол ещё пачку.
   - Государству нужна бумага, - сказал он. - Пожалуйста.
   - Неплохой урожай, - заметил Серёжка.
   - А у вас вегёвки есть? - спросила Софка. - Мы бы сейчас всё связави и унесви.
   - Верёвки? Это мы сейчас организуем. - Он опять вышел.
   - Давай начинай, - сказала Софка.
   Я промолчал.
   - Ты видишь, он волнуется, - сказал Серёжка.
   - Лучше я ему записку напишу.
   Я оторвал от газеты длинную полоску бумаги и быстро написал: "Это тебе подарок от мамы. Твой сын Севка".
   Я очень торопился, боялся, что он зайдёт. Сложил записку в комочек и положил в карман.
   - А где ты её оставишь? - спросил Серёжка.
   И в это время он вернулся в комнату. В руках у него была верёвка.
   - Дядя Миша, а вам нгавится эта ваза? - вдруг спросила Софка.
   - Ваза? Для ребятишек неплохо.
   - Это я одному человеку в подарок привёз, - сказал я. Голос у меня был какой-то странный.
   Он разорвал верёвку на три куска и протянул нам.
   Софка и Серёжка тут же стали связывать газеты. А я как дурак стоял в центре комнаты: в одной руке у меня была пачка с печеньем, в другой верёвка.
   - Ты что на меня уставился? - спросил он.
   - Я? Просто так.
   - Экий ты, брат, неловкий! Дай сюда твоё печенье. - Он взял у меня пачку печенья и слегка при этом коснулся моей руки. - И в пачке у тебя нет ни одного печенья, а ты за неё держишься.
   А я даже не заметил, как съел всё печенье.
   - Он сегодня ничего не ел с утра, - сказал Серёжка. - Он ведь проездом в Москве. Сегодня уезжает.
   - А чего же он тогда с вами болтается?
   - Ради компании, - сказал я.
   - Ну, давайте, ребята, давайте побыстрее! - сказал он. - Мне надо уходить.
   А мне наплевать на это, плевать мне на то, что тебе надо уходить! Я стою с тобой рядом, я ради тебя сбежал с поезда, а ты меня выгоняешь. А ещё отец! Ну и уходи. А я сейчас соберусь и уеду и больше никогда-никогда не приду. А в вазу брошу записку. А потом, может быть, ты когда-нибудь заглянешь на дно вазы и прочитаешь записку: вот тогда тебе будет стыдно.
   Я изо всех сил старался, мне хотелось, чтобы мой пакет был самый увесистый. Я натянул верёвку покрепче, и она лопнула. Мне снова стало жарко, я почувствовал, что он мне смотрит прямо в затылок. Прямо прожигает его насквозь, а я ползал по полу, собирая эти несчастные старые газеты, потому что государству нужна бумага, а мне очень нужен отец.
   - Ну-ка, дай я тебе помогу. - Голос у него стал какой-то другой. Я бы сказал, что голос у него стал поласковей. - У тебя что-то не ладится.
   - У меня? - спросил я. - У меня-то всё ладится.
   Я поднял свёрток и понёс к выходу, даже не оглянулся на него. Нечего мне было на него оглядываться. Потом незаметно бросил записку в вазу.
   У двери я на секунду остановился, ждал, что он меня окликнет, что ли. Но он меня не окликнул, и я ушёл, а моя ваза с запиской на дне осталась у него в комнате.
   На лестнице меня догнали Софка и Серёжка.
   - Ты чего так быстро ушёл? - сказал Серёжка. - Можно было ещё немного посидеть.
   Я промолчал. Нечего мне было говорить.
   - Ты не пегеживай, - вдруг стала успокаивать Софка. - Не поговогив и не надо. Вазу ты ведь оставив?
   - Вазу? А вазу я вёз другому человеку. А теперь вот провозился с ним и больше никуда не успею. Мне бы на поезд не опоздать. С Курского вокзала поезд отходит.
   - А ты нам оставь адрес того человека, - сказал Серёжка. - Мы ему отнесём твою вазу.
   - Ладно! - отмахнулся я.
   У меня сильно щипало в горле, и трудно было разговаривать. Я боялся заплакать. Они тогда могут подумать, эти всезнайки-москвичи, что у нас в совхозе все такие плаксы. А они ещё не видели наших.
   Мы вышли во двор.
   - Пожалуй, я пошёл, - сказал я.
   - Уже? - спросил Серёжка. - Ну, прощай!
   Мы пожали друг другу руки, потом я пожал руку Софке. Ладошка у неё была длинная и худая. Постояли. Не люблю я этих расставаний до ужаса. Ведь прощались на всю жизнь. Может быть, никогда больше и не увидимся. Жалко было расставаться.
   - Эй, ребята, ребята! (Мы задрали головы. В окне пятого этажа торчал он.) Слушай, парень, ты забыл вазу!..
   - Что? - переспросил я.
   Я отлично слышал, что он крикнул, но сделал вид, что ничего не понял. Он пропал из окна, потом снова высунулся. В руках у него была моя ваза. Он начал размахивать вазой. Из неё выскочила записка и упала к нашим ногам. Серёжка поднял её и протянул мне, а я тут же запихнул её в карман.
   - Иду! - крикнул я.
   Ну что ж, возьму и скажу ему сейчас всё. Мне вдруг стало легко и свободно. И непонятно было, как я мог так долго страдать и хитрить, вместо того чтобы сразу всё рассказать. Давно бы уже сидели и распивали чаи, а потом бы он отвёз меня на вокзал и я его познакомил с Наташей и Гелием.
   Позвонил. Думаю, сейчас он откроет дверь, а я ему: так, мол, и так, принимай гостей. И тут он мне открыл... Я даже его сразу не узнал, так он преобразился, совсем какой-то другой. В новеньком костюме, в белой рубашке при галстуке, точно тракторист на свадьбе. Да что там тракторист, настоящий артист из заграничного кино!
   - Нехорошо чужие вещи забывать, - сказал он. - Тебе доверили, а ты забыл.
   Он ещё поучал меня. Ну ладно, ладно, сейчас я тебе скажу, кто я, тогда ты не так заговоришь. Тогда я смогу тебе сделать несколько замечаний о твоей наблюдательности. Например, о том, что у тебя и у меня одинаковые брови и носы, а ты этого не замечаешь. Тебе даже в голову не приходит, что я твой сын.
   А может быть, ты на самом деле забыл, что у тебя есть жена и сын? Может быть, ты не обрадуешься, когда узнаешь, кто я? Ты ведь собрался в гости, что ли, а я тебе помешал? Придётся возиться со мной и разыгрывать радость.
   Почему-то я никогда раньше об этом не думал. А вдруг действительно ему не до меня?
   - Как тебя зовут? - спросил он.
   - Мишка, - соврал я.
   Нет, прежде чем ему всё выкладывать, надо разобраться в нём.
   - Тёзка, значит, - сказал он.
   Пожалуйста, пусть будет так. Я успокоился и врал очень ловко. Совсем не волновался.
   - А откуда ты приехал?
   - С Алтая.
   - С Алтая? - У него в голосе появилась какая-то заинтересованность. Значит, мы с тобой не только тезки, но и земляки. Где же ты там живёшь?
   - Под Барнаулом, в совхозе, - снова соврал я.
   - Я тоже жил в совхозе, только далековато от Барнаула, - сказал он. Но всё равно, мы с тобой вроде как земляки. Восемь лет не был в тех краях...
   Я всё ждал, что он вспомнит меня и мать. А он не вспоминал, точно мы у него совсем выскочили из головы.
   - Может быть, слыхал про совхоз "Новый"? - спросил он.
   - Про "Новый"? Слыхал. Недавно в газете писали о вашем директоре совхоза.
   - Про Шерстнёва? Значит, работает. - Он засмеялся. - "Руки буду целовать, когда увижу..." "Международный скандал..." Это любимые изречения Шерстнёва. Забавный мужик! Мой лучший друг. Предлагал остаться его заместителем. А я отказался, в Москву потянуло. Надо было в институт податься.
   "Шерстнёв его лучший друг? - подумал я. - Здорово придумал. Может, он ещё скажет, что тот собирался ему руки целовать за то, что отморозил из-за него пальцы на ноге?"
   - Ну, я пошёл, - сказал я. - И вам тоже, вероятно, пора...
   - Подожди, подожди, не каждый день земляка встречаешь, - сказал он и почти силой усадил меня на стул. - А я не тороплюсь, я всё равно жду телефонного звонка... Я самый "старый" целинник. По первой целине трактор водил, вместе с Шерстнёвым первую палатку ставил. Ух и поработали мы тогда, а зимой помёрзли. Палатки насквозь продувались ветрами. Многие тогда спасовали, а я нет. А ведь я жил не один: сынишка у меня тогда был совсем маленький...
   Он так и сказал: "Сынишка у меня тогда был совсем маленький..." Он так и сказал, а я-то думал, что он напрочь забыл обо мне.
   - А где же ваш сын теперь? - спросил я.
   - С матерью уехал погостить к родственникам, - сказал он. - Да, на целине меня каждый знает. - Лицо у него оживилось, щёки покраснели, весь он подобрался и стал торопливо и радостно шагать, размахивать руками, как какой-нибудь капитан дальнего плавания на капитанском мостике. - Ты спроси у нас в совхозе: кто помнит Щеглова? И каждый тебе о нём расскажет. Да что там в совхозе! Во всём районе меня знали и уважали. Вот был такой случай. Зимой несколько парней, трактористов, спасовали. Надоело им, и они решили уйти. А как уйдёшь? Только на тракторе, степь вся ведь под снегом. Они выбрали время, когда не было Шерстнёва, и стали собираться. Я узнал об этом, сынишку на руки - и за ними. Догнал, говорю: не вернётесь, мальчишку заморозим, и вам тогда плохо придётся. Вернул их... Уж кто-кто, а я заслужил, чтобы меня помнили!
   Я-то прекрасно знал эту историю, он мог её не рассказывать. Я от Шерстнёва её знал. Только за трактористами в погоню со мной на руках бросился совсем не он, а мать.
   Стало скучно-скучно, и было непонятно, зачем я здесь рассиживаюсь, когда на вокзале меня ждут не дождутся Наташа и Гелий. И этот человек, который прохаживался по комнате в новых скрипучих туфлях и так лихо врал, мне был не нужен.
   Он подошёл к двери и открыл её.
   - Показалось, что кошка мяучит под дверью, - сказал он.
   А это мяукал я, он врал, а я мяукал и даже сам не заметил. Нет, мне пора было отсюда уходить.
   - У меня поезд через час, - сказал я. - Уезжаю в Артек.
   - Обидно, - сказал он. - Я бы тебя проводил, не каждый день земляка встречаешь, отвёз бы на мотоцикле на вокзал, да вот жду звонка.
   - Ничего, - ответил я. - На метро доеду.
   Не хватало только, чтобы он меня на своей старой посудине отвозил на вокзал! А там его увидят Наташа и Гелий, и начнётся история...
   - На обратном пути загляни. Я задумал купить "Москвича". Могучая штука. В мотор введу одну хитрую реконструкцию, это между нами, будет тянуть на двести километров. Покатаю тебя с ветерком.
   Я взял вазу и встал. Мы вышли на лестничную площадку.
   - Подожди, - сказал он и вызвал лифт. - А ты заезжай на обратном пути, и вместе махнём на Алтай. Вот все удивятся, когда я приеду!..
   Я посмотрел ему в лицо, оно стало какое-то другое. В общем, это был не тот человек, который только что расхаживал по комнате. Он вдруг сник, как-то робко сказал: "Вот удивятся все, когда я приеду..." Я подумал о матери, и он, по-моему, тоже подумал о ней. Странно это было: стоят два человека, отец и сын, и думают об одном и том же, а между ними такая пропасть, которую никак нельзя преодолеть.
   Пришёл лифт. Он открыл мне дверцу. Он стоял и смотрел на меня сквозь решётку.
   - Нажми третью кнопку снизу, - сказал он.
   Я нажал, и лифт тронулся. Сначала пропало его лицо, потом я увидел галстук, потом чёрные узконосые ботинки. И он исчез. А я стоял в лифте, и в руках у меня была ваза. Лифт щёлкнул на четвёртом этаже, на третьем, на втором и остановился на первом.
   Софка и Серёжка стояли на том же месте.
   - Ну как? - спросила Софка.
   - Нормально, - ответил я. - Вазу я вам оставлю, а на обратном пути заберу.
   - Вот это ты правильно решил, - сказал Серёжка. - Ты нам напиши, а мы тебя встретим и проводим.
   - Мне пора, - сказал я.
   - А мы с тобой дойдём до автобуса, - сказала Софка. - Давай мне вазу.
   У автобуса мы распрощались. Я вскочил в автобус, взял билет по всем правилам и сел у открытого окна. А под окном стояли Софка и Серёжка. В руках у Софки была моя ваза.
   Автобус тронулся, и дом на проспекте Вернадского остался позади, и квартира сто восемьдесят пять тоже осталась позади, и моя ваза осталась позади.
   От всей этой истории сохранилась только записка, которую я написал ему. Она лежала маленьким твёрдым комочком у меня в кармане.
   И больше ничего не осталось.
   14
   Мы снова в поезде. Ребята давно уже спят, а я стою у окна.
   И в окно-то ничего не видно: темнота. Только иногда мелькает одинокая лампочка, и снова темнота.
   Наташа ходит по коридору и заглядывает в купе - сторожит ребят, боится, чтобы кто-нибудь не упал с верхней полки.
   А я смотрю в темноту и вспоминаю сегодняшний день. И всех людей, которых я встретил на своём пути: и водителя троллейбуса, и учительницу немецкого языка, и старика на скамейке, и балерину, и женщину из справочного, и Фёдорова, и студентов, которые приглашали меня в кафе "Космос", и, конечно, однорукого, и Софку, и Серёжку. Всех, всех вспомнил и перебрал в памяти, и для каждого из них у меня нашлось какое-то слово.
   А для него нет. Думал: он мой отец, а я ничего не могу ему сказать. Решил вспомнить все те истории, которые я раньше придумывал о нём, но мне не захотелось их вспоминать.
   Ненужные, пустые какие-то истории. Из них каши не сваришь.
   Теперь я понял, почему мать так тяжело вздыхала, когда я врал. Она боялась, что я стану таким же легкомысленным и ненадёжным, как он. Когда он рассказывал про то, как мы жили на целине в первую зиму, я даже испугался. Он говорил моими словами: "Я самый "старый" целинник", "Уж кто-то, а я-то заслужил, чтобы меня помнили", хотя мы с ним никогда раньше об этом не разговаривали.
   Вот какая история получилась. Скажете, невесёлая? Конечно, особенного веселья в ней нет, это точно. Но всё равно я почему-то чувствую себя лучше, чем раньше, когда я его не знал.
   А потом, он ведь сказал, что собирается к нам вернуться. Ну, не прямо так сказал, а всё же было понятно, что он об этом думает.
   И тут у меня снова появилась маленькая надежда, ну, как далёкий огонёк в степи, до которого идёшь, идёшь, а он всё удаляется, удаляется... А потом вдруг перестаёт удаляться, и ты до него доходишь.
   И он, мой отец, для меня как слабый огонёк. Когда-нибудь я дойду до него.