Желязны Роджер. Князь Света

   — Но ты-то, кажется, знаешь об этом все. На архивариусов, что ли, эти списки не распространяются?
   — Едва ли. По крайней мере, мое имя в них на первом месте. Но не потому, что я архивариус. Он — мой отец.
   — Он? Твой отец?
   — Да. Ты рассуждаешь, однако, совсем как дитя. Сомневаюсь, что он даже догадывается о своем отцовстве. Что такое отцовство для богов, населяющих собою череду тел, порождая по ходу дела уйму отпрысков с другими, которые в свою очередь точно так же меняют тела по четыре-пять раз на век? Я — сын тела, в котором он когда-то обитал; рожден кем-то другим, тоже прошедшим через множество инкарнаций; да и сам живу уже отнюдь не в том теле, в котором родился. Родственные связи тем самым достаточно неосязаемы и представляют интерес главным образом с точки зрения спекулятивной метафизики. Кто истинный отец человеку? Обстоятельства ли, соединившие два тела, его породившие? Тот факт, что по какой-то причине возлюбили эти двое однажды друг друга превыше всего на свете? Если так, то почему все так сложилось? Или была это жажда плоти — или любопытство — или желание? Или что-то еще? Сострадание? Одиночество? Воля к власти? Какое чувство или какая мысль стала отцом того тела, в котором я впервые появился на свет? Я знаю, что человек, населявший именно это, отцовское тело именно в тот момент времени, — сложная и сильная личность. На самом-то деле хромосомы для нас ничего не значат. В нашей жизни мы не проносим на себе сквозь века эти клейма. На самом деле, мы не наследуем ничего — разве что при случае вклады или наделы, движимость или недвижимость. На длинной жизненной дистанции столь мало значат для нас тела, что несравненно интереснее поразмышлять о ментальных процессах, исторгнувших нас из хаоса. Я доволен, что именно он вызвал меня к жизни, и часто строю предположения касательно причин этого. Я вижу, госпожа, что лицо твое вдруг побледнело. Не было у меня намерения будоражить тебя своей болтовней — просто как-то удовлетворить твое любопытство и пояснить тебе, как обо всем этом думаем мы, старые. Уверен, что однажды и ты увидишь все это в том же свете. Но мне жаль, что выглядишь ты такой расстроенной. Пожалуйста, сядь. Прости мне мою болтовню. Ты же Госпожа Иллюзий. Разве вещи, о которых говорил я, не сродни самой той материи, с которой ты работаешь? Наверняка по тому, как я все это излагаю, ты способна понять, почему первым стоит мое имя в том самом списке. Ведь это — классический случай поклонения герою, не так ли? Мой прародитель столь знаменит… А теперь кажется, что ты покраснела. Может, ты хочешь глотнуть чего-нибудь прохладительного? Одну секундочку… Вот. Глотни. Ну а что касается акселеризма, так он — просто некая доктрина распределения. В соответствии с ней мы, Небесные, уделили бы обитающим внизу от щедрот наших — наши знания, силы, имущество. Этот акт милосердия направлен был бы на то, чтобы поднять условия их существования на более высокий уровень, близкий к тому, который занимаем мы сами. Ну и тогда каждый стал бы, как бог. В результате естественно, в будущем уже не будет богов, останутся одни люди… люди останутся одни. Мы бы дали им познать науки и искусства, которыми обладаем сами, и тем самым разрушили бы их простодушную веру и лишили бы всякой опоры их упования на лучшее будущее — ибо лучший способ уничтожить веру или надежду — это дать им исполниться. Почему должны мы дозволить людям страдать от бремени божественности коллективно, как того хотят акселеристы, когда на деле мы даруем им его индивидуально — когда они его заслужат? На шестидесятом году каждый из них проходит через Палаты Кармы. Его судят, и если он вел себя хорошо — соблюдал правила и запреты своей касты, должным образом почитал Небеса и прогрессировал интеллектуально и морально, — то человек этот воплотится уже в высшей касте и так со временем сможет добиться даже и самой божественности, перебраться на жительство сюда, в Град. В конце концов, каждый получает свой десерт — исключая, разумеется, несчастные случаи, — и тем самым каждый человек, а не скоропалительно объединенное в единое целое общество, может наследовать божественность, которую амбициозные акселеристы желали разметать, как бисер, перед каждым, даже и перед тем, кто к этому совсем не готов. Так что теперь ты видишь, что позиция эта была отвратительно нечестной и пролетарски ориентированной. Чего они на самом деле хотели, так это понизить требования к наделяемым божественностью. Требования эти по необходимости весьма строги. Вот ты дала бы силу Шивы, Ямы или Агни в руки ребенку? Нет, если ты не сошла с ума, то не дала бы. Нет, если ты не желаешь, проснувшись однажды поутру, обнаружить, что мир более не существует. Вот в чем крылась ошибка акселеристов, и вот почему были они остановлены. Теперь ты знаешь об акселеризме все… Э, да тебе, кажется, от жары невмоготу. Давай я развешу твою одежду, пока готовится очередное питье… Отлично… Ну вот, так на чем же мы остановились, Майя? А, да — жучки в пудинге… Итак, акселеристы объявили, что все, мною только что сказанное, было бы чистой правдой, если бы система не была коррумпирована. Они клеветали на неподкупность тех, кто санкционировал инкарнации. Некоторые дерзали даже заявить, что Небеса полны бессмертных аристократов, своевольных гедонистов, играющих с миром, как, с игрушкой. Другие посмели заявить, что лучшие из людей никогда не добиваются божественности, но встречают в конце концов истинную смерть или же оказываются инкарнированными в одну из низших форм жизни. Кое-кто из них даже заявил бы, пожалуй, что такие, как, например, ты сама, были выбраны для обожествления только потому, что изначальные твои стать и облик возбудили любознательность какого-то похотливого божества, а не из-за остальных твоих очевидных добродетелей, милая моя… О, а ты вся в веснушках, а?.. Да, вот это и проповедовали трижды проклятые акселеристы. И со стыдом должен я признать, что все эти идеи и обвинения поддерживает отец моего духа. Ну что поделаешь с таким наследием, ну как не полюбопытствуешь о нем? Он знавал дни великих побед, а сейчас — последний великий раскольник, последняя угроза единству богов. Хоть он, очевидно, и представляет зло, но он — могучий герой, этот отец моего духа, и я уважаю его, как издревле уважали силы отцов своего тела… Теперь ты озябла? Ну-ка, дай-ка… Вот… Вот… и вот… Ну же, сотки нам теперь иллюзию, моя красавица, в которой мир вокруг нас будет свободен от подобного безумия… Теперь сюда. Повернем здесь… А теперь да будет здесь, в этом убежище, новый Рай, моя влажногубая зеленоглазка… Что же это?.. Что же превыше всего во мне в этот миг?.. Правда, моя любовь — и искренность — и желание разделить…
 
   Ганеша, поставщик богов, прогуливался с Шивой по лесам Канибуррхи.
   — Владыка Разрушения, — сказал он. — Как я понимаю, ты вот-вот начнешь репрессии против тех в Граде, кто откликнулся на слова Сиддхартхи более чем ухмылкой.
   — Конечно, — промолвил Шива.
   — Поступая так, ты понизишь его КПД.
   — КПД? Объясни, что ты имеешь в виду.
   — Убей-ка мне вон ту зеленую птаху на самой верхней ветке.
   Шива взмахнул своим трезубцем, и птица упала с дерева.
   — А теперь убей его супругу.
   — Я не вижу ее.
   — Тогда убей любую другую из их стаи.
   — Но я не вижу ни одной из них.
   — И теперь, когда он лежит мертвым, и не увидишь. Ну так вот, ударь, если хочешь, по первому же, кто внимает словам Сиддхартхи.
   — Я понял, что ты имеешь в виду, Ганеша. Он погуляет на воле. Пока что.
   Ганеша-богодел разглядывал джунгли вокруг себя. Хоть он и прогуливался по царству призрачных кошек, он ничего не боялся. Ибо бок о бок с ним шел сам Владыка Хаоса, а Трезубец Разрушения вселял в него спокойствие.
 
   Вишну Вишну Вишну смотрел на смотрел на смотрел на Брахму Брахму Брахму. Они сидели в Зеркальном Зале.
   Брахма разглагольствовал о Восьмеричном пути и прославлял нирвану.
   Выкурив подряд три сигареты. Вишну прочистил наконец горло.
   — Да, Владыка? — откликнулся Брахма.
   — Могу ли я поинтересоватья, к чему сей буддистский трактат?
   — А ты не находишь его впечатляющим?
   — Не особенно.
   — Ты лицемеришь.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Учитель все-таки не может не выказывать хоть каплю заинтересованности в своем собственном учении.
   — Учитель? Учение?
   — Конечно, Татхагата. К чему было бы иначе богу Вишну воплощаться в наше время среди людей, кроме как ради обучения их пути просветления?
   — Я…?
   — Привет тебе, реформатор, искоренивший из людских умов страх перед подлинной смертью. Те, кто не возрождаются среди людей, отправляются отныне в нирвану.
   Вишну улыбнулся.
   — Лучше вместить, чем в борьбе истребить?
   — Почти эпиграмма.
   Брахма встал, поглядел на зеркала, поглядел на Вишну.
   — Как только мы избавимся от Сэма, ты станешь настоящим Татхагатой.
   — А как мы избавимся от Сэма?
   — Я еще не решил, и я готов прислушаться к чужому мнению.
   — Могу ли я предложить, чтобы он воплотился вороном?
   — Можешь. Но кто-нибудь другой может захотеть, чтобы ворон перевоплотился в человека. Я чувствую, что у него есть сторонники.
   — Хорошо, у нас вполне достаточно времени, чтобы рассмотреть эту проблему. Теперь, когда он на попечении Небес, нам нет нужды спешить. Я изложу тебе свои мысли по этому поводу, как только они у меня появятся.
   — Ну хорошо, тогда на сегодня достаточно. Они они они вышли вышли вышли из из Зала.
   Вишну прошел через Сад радостей Брахмы, и, когда он выходил из него, на смену ему ступила под сень деревьев Госпожа Смерти. Она обратилась к восьмирукой статуе с виной, и та тронула струны.
   Услышав музыку, подошел Брахма.
   — Кали! Прекрасная леди… — объявил он.
   — Могуществен Брахма, — ответствовала она.
   — Да, — признал Брахма, — столь могуществен, сколь пожелает. А ты так редко навещаешь меня здесь, что я несказанно обрадован. Прогуляемся среди цветов и поговорим. Как красиво твое одеяние.
   — Благодарю.
   И они пошли по дорожке среди цветов.
   — Как идут приготовлений к свадьбе?
   — Нормально.
   — Вы проведете медовый месяц на Небесах?
   — Мы планируем его подальше отсюда.
   — Можно ли узнать где?
   — Мы еще не договорились.
   — Время проносится, как на крыльях ворона, моя дорогая. Если хотите, можете на какое-то время обосноваться с Высокородным Ямой у меня, в моем Саду радостей.
   — Благодарю, Создатель, но это слишком роскошное место, чтобы два разрушителя могли коротать здесь время и чувствовать себя непринужденно. Мы подыщем для себя что-нибудь подходящее снаружи.
   — Как пожелаешь, — он пожал плечами. — Что еще отягчает твои думы?
   — Что с так называмым Буддой?
   — Сэмом? Твоим старым любовником? А что с ним, в самом деле? Что бы ты хотела про него знать?
   — Как его… Что будет с ним?
   — Я еще не решил. Шива предложил немного подождать, прежде чем предпринять что-либо. Тем самым мы сумеем оценить степень его воздействия на небесную общину. Я решил, что Вишну станет впредь Буддой, — в исторических и теологических целях. Что касается самого Сэма, я готов выслушать любые разумные предложения.
   — Ты не предлагал ему еще раз божественность?
   — Предлагал. Он, однако, ее не принял.
   — Может, ты повторишь свое предложение?
   — Почему?
   — Нынешняя проблема не возникла бы, если бы он не был чрезвычайно талантливой личностью. Благодаря своим талантам он мог бы стать весьма ценным добавлением к пантеону.
   — Я уже думал об этом. Уж на этот-то раз согласится, что бы он ни собирался делать. Я уверен, что он хочет жить.
   — Но ведь есть способы, которыми можно увериться в подобных вопросах.
   — Как то?
   — Психопроба.
   — И если она покажет его несогласие с Небесами — что тогда?
   — А нельзя ли затронуть и изменить сам его мозг — например. Владыка Мара…
   — Я никогда не подозревал, что ты подвластна сентиментальности, богиня. Складывается впечатление, что ты больше всех озабочена, чтобы он продолжал жить, в любой форме.
   — Может быть, так и есть.
   — Ты же знаешь, что он при этом может… гм, весьма измениться. Если с ним это сделать, он станет уже другим. Его «талант» может полностью исчезнуть.
   — На протяжении веков все люди меняются естественным путем, меняются их мнения, верования, убеждения. Одни части ума могут спать, другие пробуждаться. Талант, я уверена, уничтожить трудно — пока продолжается жизнь. Лучше жить, чем умереть.
   — Меня можно убедить в этом, богиня, — если у тебя есть на это время, обворожительнейшая.
   — Сколько времени?
   — Скажем, три дня.
   — Тогда — три дня.
   — Давай перенесем дальнейшее рассмотрение этого вопроса в мой Павильон Наслаждений.
   — Отлично.
   — А где нынче Господин Яма?
   — Работает у себя в мастерской.
   — Долгосрочный, полагаю, проект.
   — Не менее трех дней.
   — Хорошо. Да, для Сэма могут остаться кое-какие надежды. Мне придется все это получше обдумать, но я уже могу оценить эту идею. Да, вполне могу.
   Восьмирукая статуя синей богини играла на вине, и под звуки музыки прошли они через сад тем летом.
 
   Хельба обитала на самом краю Небес, там, где начинались дикие дебри. Столь близко от леса расположилась ее резиденция, именуемая Грабеж, что звери прокрадывались прямо за прозрачной стеной, задевая ее на ходу, а из комнаты, называемой Насилие, можно было разглядывать затененные лесные тропы.
   В этой-то комнате, стены которой были увешаны украденными в прошлых жизнях сокровищами, и принимала Хельба гостя по имени Сэм.
   Хельба был/была богом/богиней воров.
   Никто не знал подлинного пола Хельбы, ибо была у него/у нее привычка менять его при каждой инкарнации.
   Сэм поглядел на гибкую темнокожую женщину, одетую в желтое сари с желтым покрывалом. Как корица были ее сандалии и ногти, золотою диадема в черных как смоль волосах.
   — Я симпатизирую тебе, — сказала Хельба нежным, словно мурлыкающим голосом. — Но только в те сезоны своей жизни, когда я воплощаюсь мужчиной, Сэм, обретаю я свой Атрибут и иду на настоящий грабеж.
   — Ты, наверно, и сейчас можешь принять свой Облик.
   — Конечно.
   — А овладеть Атрибутом?
   — Вероятно.
   — Но ты этого не сделаешь?
   — Нет, покуда я в женской форме. Мужчиной я взялся бы украсть что угодно откуда угодно… Посмотри-ка туда, на дальнюю стену, там висят некоторые из моих трофеев. Огромный плащ из синих перьев принадлежал Шриту, главарю демонов Катапутны. Я стащил его прямо у него из пещеры, когда заснули усыпленные мною его неусыпные церберы. Меняющий форму самоцвет я выкрал не откуда-нибудь, а из самого Купола Нестерпимого Зноя; я карабкался по его своду, цепляясь присосками, которые приделал себе к запястьям, коленям, к обуви, а подо мною Матери…
   — Хватит! — сказал Сэм. — Я знаю все эти истории, ты же рассказываешь их все время. Прошло уже так много времени, с тех пор как ты совершил по-настоящему дерзкую — как когда-то — кражу, что тебе приходится все чаще повторять рассказы об этом. Иначе даже старшие из богов забудут твою былую ушлость. Но я вижу, что обратился не по адресу, и попытаю удачу где-либо еще. Он встал, словно собираясь идти.
   — Подожди, — заволновавшись, сказала она.
   Сэм замер.
   — Да?
   — По крайней мере, скажи мне о замышляемом тобою ограблении. Может, я помогу тебе советом…
   — Чем может помочь мне даже лучший твой совет, Владыка Воров? Мне не нужны слова, мне нужны действия.
   — Может быть, даже… рассказывай!
   — Хорошо, — сказал Сэм, — хотя я и сомневаюсь, что тебя заинтересует столь сложная задача…
   — Ты можешь пропустить все эти детские психологические уловки и сказать мне, что же ты хочешь украсть.
   — В Небесном Музее, каковой, как известно, являет собой надежно построенное и постоянно охраняемое Помещение…
   — И всегда открытое. Продолжай.
   — В этом здании, в витрине, подключенной к компьютерной охране…
   — При достаточном умении ее можно вскрыть.
   — В этой витрине на манекене висят серые чешуйчатые доспехи. А вокруг разложено и развешено множество оружия.
   — Чье все это?
   — Это древнее одеяние того, кто бился на севере — в дни войн против демонов.
   — Разве это был не ты?
   Сэм заговорщицки улыбнулся и продолжал:
   — Мало кто знает, что просто как часть экспозиции находится там и предмет, который когда-то был известен под именем Талисман Обуздателя. Не исключено, что он потерял с тех пор все свои достоинства, но, с другой стороны, не исключено и обратное. Он служил фокусом для особого Атрибута Бича, и вот он вновь ему понадобился.
   — Так какой же предмет нужно тебе украсть?
   — Широкий пояс из раковин, застегнутый на талии костюма. Раковины нежнейшего желто-розового оттенка; они заполнены сложнейшими цепями микросхем, которые, вероятно, в наши дни уже не воспроизвести.
   — Не такая уж это и замечательная кража. Она мне по плечу даже в этой форме…
   — Мне он нужен срочно — или не нужен вовсе.
   — Насколько срочно?
   — Боюсь, в ближайшие шесть дней.
   — А ты пожелал бы мне заплатить, чтобы заполучить его в свои руки?
   — Я отдал бы все что угодно, если бы у меня было хоть что-то.
   — О! Ты прибыл на Небеса налегке?
   — Да.
   — Легкомысленно.
   — Если мне удастся ускользнуть, ты сможешь назвать свою цену.
   — А если нет, я не получу ничего.
   — Похоже, что так.
   — Дай подумать. Меня может позабавить, что ты станешь моим должником.
   — Прошу, думай, но не слишком долго.
   — Сядь, Бич Демонов, рядом со мной и расскажи о славных днях обуздания — когда скакал ты по миру бок о бок с бессмертной богиней и сеял повсюду семена хаоса.
   — Это было так давно, — сказал Сэм.
   — Могут ли эти дни вернуться, если ты вырвешься на свободу?
   — Могут.
   — Приятно знать это. Да…
   — Ты сделаешь это?
   — Салют, Сиддхартха! Освободитель! Сбрось узду!
   — Салют?
   — И гром и молния. Пусть они грянут снова!
   — Да будет так.
   — Теперь расскажи мне о днях своей славы, а я опять поведаю тебе о своей.
   — Хорошо.
 
   Подпоясанный широким кожаным ремнем, птицей носился по лесу Владыка Кришна в погоне за Леди Ратри, которая, обманув его ожидания, отказалась сойтись с ним после репетиционного, как он думал, обеда. Безоблачный день источал вокруг них свои ароматы, но далеко было ему до благоухания, исходившего от темного, как полночь, синего сари, которое сжимал он в левой руке. Меж деревьями перед ним мелькал ее силуэт; он на секунду потерял его из виду, когда свернула вдруг богиня на незаметную тропу, тут же вынырнувшую на обширную прогалину.
   Когда, выскочив из чащи, он вновь увидел ее, она стояла на невысоком холме, воздев над головой сведенные вместе обнаженные руки. Она полузакрыла глаза, а единственное одеяние — длинное черное покрывало волнами обтекало ее мерцающее белоснежное тело.
   И он понял, что она приняла свой Облик и вот-вот обретет Атрибут.
   Жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, бросился он к ней по склону холма; и она, опуская руки, открыла глаза и улыбнулась, глянув на него сверху вниз.
   Он был уже совсем рядом, когда она взмахнула своим покрывалом, и оно захлестнулось вокруг его головы; и послышался ее смех — где-то среди бескрайней ночи, накрывшей его.
   Была та ночь черной, беззвездной, безлунной, без единого проблеска, без намека на мерцание, без искорки или свечения на небосводе. Сродни полной слепоте была обрушившаяся на него темень.
   Он засопел, и она тут же выхватила сари у него из руки. Вздрогнув, он пошатнулся и услышал, как где-то рядом зазвенел смех.
   — Ты слишком много себе позволил, Господин Кришна, — сказала она ему, — ты покусился на святость Ночи. За что я и накажу тебя, окутав Небеса на время темнотой.
   — Я не боюсь темноты, — со смешком ответил он.
   — Значит и вправду мозги у тебя в мошонке, Господин, как частенько про тебя злословят; затеряться ослепленным внутри Канибуррхи и полагаться на то, что не наткнешься на ее обитателей — или они на тебя не наткнутся, — это просто безрассудная храбрость. Пока, Темный Бог. Если повезет — тебе, — свидимся на свадьбе.
   — Постой, прекрасная леди! Надеюсь, ты примешь мои извинения?
   — Ну конечно, ведь я заслужила их.
   — Тогда подыми завесу тьмы, что ты на нас опустила.
   — Попозже, Кришна, — когда я буду готова.
   — Ну а как мне быть до тех пор?
   — Говорят, сэр, что играя на своей свирели, можешь ты зачаровать самых свирепых зверей. И я бы тебе предложила, если, конечно, это правда, прямо сейчас достать свирель свою и завести самую что ни на есть успокоительную мелодию, пока я не сочту нужным вернуть на Небеса дневной свет.
   — Леди, ты жестока, — сказал Кришна.
   — Се ля ви, Бог со Свирелью, — сказала она, уходя.
   И он начал играть, и в голове у него клубились темные мысли.
 
   Они приходили. С небосклона, оседлав полярные ветры, через моря и земли, сквозь пылающий снег — и под ним, и над ним — отовсюду приходили они. Способных менять свою форму сметало ветром через застланные белой скатертью поля, небесные странники осыпались с небосвода, словно осенние листья; над пустошами горланили трубы, с грохотом проносились мимо снежные колесницы, лучи света, как копья, разлетались во все стороны, отражаясь от их полированных боков; пылали меховые плащи, густые плюмажи молочно-белого пара тянулись над и за ними, златорукими и солнцеглазыми; лязгая и буксуя, мчась и кренясь, проносились и приходили они — блестящие перевязи, волчьи маски, огненные шарфы, дьяволовы ноги, инеистые поножи, горделивые шлемы… — приходили они; и по всему миру, что оставался у них за спиной, радость царила в Храмах, и полнились они песнопениями, процессиями и молебнами, приношениями жертв и раздачами милостыни, красочными и пышными церемониями. Ведь сеявшая повсюду страх богиня собиралась сочетаться браком со Смертью, и это сулило, как надеялись, смягчение их нравов и послабление в их требованиях к миру. И Небеса тоже оказались заражены праздничным духом, и пока собирались вместе боги и полубоги, герои и знать, первосвященники, преуспевающие раджи и высокопоставленные брамины, набрал дух этот силу и одним махом закрутился вдруг многоцветным смерчем, ударив в голову и Первым, и последним.
   И приходили они, и стекались они в Небесный Град, гарцуя на спинах пернатых родичей Гаруды, по спирали спускаясь в покачивающихся небесных гондолах, поднимаясь все выше и выше по горным артериям, сверкая то тут, то там среди заснеженных, обледенелых просторов; приходили, чтобы звенел Шпиль Высотою в Милю от их песен, чтобы слышался в темноте их смех, когда спустилась вдруг и. — ненадолго, к счастью, — покрыла Град необъяснимая темень; и в те дни и ночи походил сбор их, как сказал один велеречивый поэт, сразу на шесть совершенно разных вещей (прославлен он был своей расточительностью; когда дело касалось уподоблений): на перелет птиц, светлых птиц, через застывший в штиль молочный океан; последовательность нот в мозгу чуть свихнувшегося композитора; на косяк глубоководных рыб, чьи тела — не более чем завитки и струйки света, кружащий вокруг какого-то светящегося растения в холодной и глубокой морской впадине; на спиралевидную галактику, рушащуюся неожиданно на свой центр; на грозу, каждая дождинка которой становится то перышком, то певчей птахой, то драгоценным самоцветом; и, наконец (и, может быть, в наибольшей степени), на Храм, заполненный богато убранными статуями, неожиданно ожившими, запевшими, неожиданно ринувшимися под развевающимися на ветру штандартами в мир, сотрясая дворцы, опрокидывая башни, чтобы воссоединиться в самом центре, чтобы разжечь неимоверное пламя и плясать вокруг него, ни на секунду не лишая ни огонь, ни танец возможности полностью выйти из-под контроля.
   Они приходили.
 
   Услышав разнесшийся по Архивам сигнал тревоги, Так выхватил из висевшего на стене футляра Пресветлое Копье. В течение суток сигнализация оповещала разных стражей. Предчувствуя истинную причину тревоги, Так возблагодарил судьбу, что не была она поднята в другой час. Поднявшись в лифте на уровень Града, он помчался к высившемуся на холме Музею.
   Но было уже поздно.
   Открытая витрина, смотритель без сознания и ни души в Музее — по причине, вероятно, царившего в Граде праздника.
   Музейный комплекс располагался столь близко от Архивов, что Так успел заметить двоих, спускавшихся по противоположному склону холма.
   Он взмахнул Пресветлым Копьем, но побоялся пустить его в ход.
   — Стой! — закричал он. Они обернулись.
   — Тебе-таки не удалось перехитрить сигнализацию! — воскликнул в сердцах один из них.
   Он поспешно застегивал на талии свой широкий пояс.
   — Уходи, уходи отсюда! — сказал он. — Я беру его на себя!
   — Этого не может быть! Сигнализация отключена! — закричал его спутник. — Я…
   — Прочь отсюда!
   И он обернулся, поджидая Така. Спутник его бросился дальше вниз с холма, и Так заметил, что это была женщина.
   — Положи на место, — выдавил из себя запыхавшийся Так. — Что бы ты там ни взял, положи это на место — и я, может быть, смогу скрыть…
   — Нет, — сказал Сэм. — Слишком поздно. Теперь я равен здесь любому, и это мой единственный шанс ускользнуть. Я знаю тебя, Так от Архивов, и не хочу причинять тебе вред. Уходи — и побыстрее!
   — Вот-вот здесь будет Яма! И…
   — Я не боюсь Яму. Нападай или оставь меня — ну же!
   — Я не могу на тебя напасть.
   — Тогда до свидания, — и с этими словами Сэм, как воздушный шарик, поднялся в воздух.