Желязны Роджер. Песнопевец

   - Да. Но я наслаждался и текстом.
   - Там не слишком много текста, - заметила она, - и тому минуло несколько лет. Возможно, это было слишком уж затейливо. И прошло уже слишком много времени с той поры, когда я смотрела на мир так, как писала там.
   - Я думаю, вы достигли восхитительного соответствия текста темам снимков: маленькие афоризмы под каждой фотографией.
   - Возможно, что-нибудь вспомнится?
   - Да, - сказал я, и один из отрывков внезапно пришел мне на память. - Я помню снимок дельфина в прыжке, когда вы поймали его тень над водой, подписанный: "В отсутствии отражения, что боги..."
   Она хихикнула:
   - Долгое время я думала, что эта подпись чересчур уж остроумна. Однако, позднее, когда я получше узнала моих дельфинов, я решила, что это не так.
   - Я часто задумывался над тем, какого сорта религией или религиозными чувствами они могут обладать, - сказал я. - Религиозное чувство было общим элементом для всех человеческих племен. И казалось бы, что нечто подобное обязательно должно было бы появиться, когда достигается определенный уровень разумности, в целях установления взаимоотношений с тем, что по-прежнему находится за пределами досягаемости разума. И хотя меня ставило в тупик, какие именно формы приняло бы это среди дельфинов, само по себе замечание это заинтриговало. Вы сказали, что у вас есть какие-то соображения на этот счет?
   - Я много размышляла, наблюдая за ними, - ответила она, - я пыталась анализировать их характеры, исходя из их поведения и физиологии. Вы знакомы с тем, что писал Йоганн Хьюзинга?
   - Слабо, - признался я. - Прошло немало лет с тех пор, как я прочел "Хомо Людус" и книга поразила меня - грубый набросок того, что ему никогда не завершить полностью. Но я помню основную его посылку: свое бытие культура начинает как разновидность сублимированного игрового инстинкта, элементы священнодействия и праздничных состязаний, продолжавшихся одновременно с развитием институтов, и, возможно, остающихся навечно присутствовать на каком-то уровне - хотя на анализе современного мира он остановился совсем коротко.
   - Да, - сказала она, - инстинкт игры. Наблюдая за их развлечениями, я не раз думала, что они настолько хорошо приспособились к своему образу жизни, что у дельфинов никогда не возникало нужды развивать комплекс общественных институтов, так что они находятся на тех уровнях, что гораздо ближе к ранним ситуациям, учитываемым Хьюзингой - условия жизни их явно благоприятствуют дельфиньим вариантам праздничных спектаклей и состязаний.
   - Религия-игра?
   - Это не совсем точно, хотя я думаю, это часть истины. Проблема здесь заключается в языке. У Хьюзинги была причина использовать латинское слово "людус". В отличие от греческого языка, который имеет различные термины для праздности, состязаний, различного времяпрепровождения, латинское же слово обозначало основное единство всего этого и сводило к единой концепции, обозначающейся словом "людус". Различие между игровым и серьезным у дельфинов наверняка отличается от наших представлений так же, как наше - от представления греков. Наш разум, тем не менее, способен представить себе значение слова "людус", и мы можем объединить примеры деятельности всего широкого спектра образов поведения, рассматривая их как формы игры - и тогда мы имеем наилучшую позицию для предположений так же, как и для интерпретаций.
   - И таким образом вы выводили заключение об их религии?
   - Нет, конечно. Я только сделала несколько предположений. Вы говорите, что у вас ничего подобного не было?
   - Ну, если я и строил предположения, то только нахватав чего попало с потолка. Я бы счел это какой-то формой пантеизма - возможно, нечто родственное менее созерцательным формам буддизма.
   - Почему - менее созерцательным? - поинтересовалась она.
   - Из-за активности, - пояснил я. - Да они ведь даже не спят по-настоящему, ведь так. Они регулярно поднимаются наверх, чтобы дышать. Они всегда в движении. Как бы им дрейфовать под каким-нибудь коралловым эквивалентом храма в продолжении какого-либо времени, а?
   - А как вы думаете, на что был бы похож ваш мозг, если бы вы никогда не спали?
   - По-моему, это трудно представить. Думаю, что это мне показалось бы крайне утомительным со временем, если не...
   - Если не что?
   - Если бы я не получал отдыха в виде периодической дневной дремоты, я полагаю.
   - Я думаю, что тоже самое может быть и у дельфинов, хотя с умственными способностями, которыми они обладают, я не нуждалась бы в периодичности.
   - Я не совсем вас понял.
   - Мне кажется, они достаточно одарены, чтобы одновременно и дремать, и обдумывать что-нибудь сквозь дремоту, а не рвать процесс мышления на кусочки.
   - Вы имеете в виду, что они постоянно слегка подремывают? Они отдыхают душой, мечтают, отстраняясь на время от мира?
   - Да, мы делаем то же самое - только в гораздо меньшей степени. Это нечто вроде постоянных размышлений на заднем плане, на уровне подсознания: слабый шум, продолжающийся, пока мы заняты каким-либо важным делом, и более давящий на сознание. Мы учимся подавлять его - это то, что мы называем "учиться сосредотачиваться". Сосредоточиться - в какой-то степени означает "удержать себя от дремоты".
   - И вы считаете, что дельфины одновременно могут и спать, и вести нормальную умственную деятельность?
   - Да, нечто вроде этого. Но в то же время я представляю себе этот сон как некий особый процесс.
   - Что значит "особый"?
   - Наши сны в значительной степени визуальны по своей природе, ибо во время бодрствования мы ориентированы в основном на видеоряд. Дельфины же, со своей стороны...
   - Ориентированы на звукоряд. Да. Если допустить этот эффект постоянного сна и наложить его на нейрофизиологическую структуру, которой они обладают, то похоже, что они могут плескаться, наслаждаться своими собственными звуковыми снами.
   - В какой-то мере - да. А не может ли подобное поведение быть подведено под термин: "людус"?
   - Я даже не знаю.
   - Одна из форм его, которую греки, конечно, рассматривали как особый вид деятельности, дав ей название "диагоги", лучше всего переводимое как "умственное развлечение", "досуг для ума". В эту категорию входила музыка, и Аристотель, размышляя в своей "Политике", какую пользу можно извлекать из нее, допуская, в конце концов, что музыка могла приносить пользу, делая тело здоровым, способствуя определенному этосу и давая нам возможность наслаждаться вещами в собственном виде - что бы это ни означало. Но, принимая во внимание акустический "дневной сон" в этом свете как музыкальную разновидность "людуса" - хотела бы я знать, не может ли это действительно соответствовать определенному этосу и благоприятствовать особому способу наслаждения?
   - Возможно, если они владеют опытом.
   - Мы по-прежнему даже близко не понимаем значения иных звуков. Полагаете, они озвучивают какую-то часть этих опытов?
   - Возможно. Но если бы у вас были другие предпосылки?
   - Тогда это все, что я могу вам сказать, - ответила она. - Мой выбор увидеть религиозное значение в спонтанном выражении "диагоги". Ваш выбор может быть другим.
   - Да. Я принимаю это как психологическую или физиологическую необходимость, даже рассматривая это так, как предлагаете вы - как форму игры или "людус". Но я не вижу способа выяснить, действительно ли такая музыкальная деятельность есть нечто религиозное. В этом пункте мы не способны полностью понять их этос или их собственный способ мироощущения. Концепция настолько чуждая нам и извращенная, насколько, вы понимаете, отсутствует возможность общения - даже если бы языковый барьер был бы куда слабее, чем сейчас. Короче, кроме действительного поиска способа влезать в их шкуру и, отсюда, принять их точку зрения, я не вижу способа вычислить религиозные чувства здесь, даже при условии, что все остальные ваши предположения верны.
   - Вы, конечно, правы, - согласилась она, - выводы не научны, если они не имеют доказательств. Я не могу доказать этого, ибо это только ощущения, впечатления, интуиция - и я предложила их вам только в этом качестве. Но иногда, наблюдая за тем, как они играют, слыша издаваемые ими звуки, вы можете согласиться со мной. Подумайте над этим. Попробуйте это почувствовать.
   Я продолжал глядеть на воду и небо... Я уже услышал все, за чем я сюда шел, а остальное было не так уж важно для меня, но подобное удовольствие на десерт я имел далеко не каждый день. И я понял затем, что девушка понравилась мне даже больше, чем я думал, и очарование это росло в то время, когда я сидел и слушал - и не только из-за предмета беседы. Так, отчасти продолжая разговор, а отчасти из-за своего удивления, я сказал:
   - Продолжайте. Рассказывайте дальше, об остальном. Пожалуйста!
   - Об остальном?
   - Вы определили религию или нечто в этом роде. Скажите же мне, как по-вашему, на что это может быть похоже?
   Она пожала плечами.
   - Не знаю, - сказала она затем. - Если убрать хоть одно предположение, сама догадка начинает выглядеть глупо. Давайте остановимся на этом.
   Но такой вариант оставлял мне совсем немногое: сказать "спасибо" и "доброй ночи". И я принялся усиленно размышлять над тем, что она мне рассказала, и единственное, что пришло мне на ум, было мнение Бартелми об обычной распределенной кривой относительно дельфинов.
   - Если, как вы предполагаете, - начал я, - они постоянно размышляют и истолковывают сами себя, их вселенная нечто вроде изумительной снопесни, то они, возможно, подчиняются ей по необходимости - одни несравненно лучше, чем другие. Как много Моцартов может существовать в племени музыкантов, чем чемпионов в племени атлетов? Если все они участвуют в религиозной "диагоги", из этого может следовать, что некоторые из них - самые лучшие игроки? Могут ли они быть жрецами или пророками? То ли бардами? Священными песнопевцами? Могут ли районы, в которых они живут, быть святыми местами, храмами? Дельфиньими Ватиканами или Мекками?
   Она рассмеялась:
   - Теперь увлеклись вы, мистер... Мэдисон.
   Я посмотрел на нее, пытаясь разглядеть нечто за очевидно насмешливым выражением, с которым она разглядывала меня.
   - Вы посоветовали мне подумать над этим, - сказал я, - попытаться прочувствовать это.
   - Было бы странно, если бы вы оказались правы. Верно?
   Я кивнул.
   - И, возможно, существует также паломничество, - сказал я, вставая, - если только я правильно истолковываю это... Я благодарен вам за те минуты, что отнял у вас, и за все остальное, что вы дали мне. Вы не сочтете ужасным нахальством, если я когда-нибудь снова загляну к вам в гости?
   - Боюсь, я буду весьма занята, - сказала она.
   - Я понимаю. Я очень благодарен вам за сегодняшнюю беседу. Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи.
   Я отправился назад, к моторке, завел ее и, проплыв мимо волнолома, направился в темнеющее море, оглянувшись лишь раз в надежде обнаружить только то, что должно было быть - девушку, сидевшую на причале, и задумчиво глядевшую на волны. Она похожа на Маленькую Русалочку, решил я.
   Она не помахала мне вслед. Но, быть может, было темно, и она просто не заметила.
   Вернувшись на Станцию-Один, я почувствовал себя достаточно вдохновленным, чтобы направиться в комплекс контора-музей-библиотека и посмотреть, что мне пригодится во время знакомства с материалами, касающимися дельфинов. Я направил свои стопы через остров к передней двери, миновал неосвещенные модели и выставки оружия и свернул направо, я толкнул открытую дверь. В библиотеке горел свет, но само помещение было пустым. Я обнаружил несколько книг из списка: которые не читал, отыскал их, полистал, но после второй книги угомонился и отправился записать их.
   Пока моя рука записывала названия, глаза скользнули по верху страницы амбарной книги и наткнулись на одно из имен, записанных там: Мишель Торнлей. Я посмотрел на дату и обнаружил, что запись сделана за день до его гибели. Я закончил записывать отобранные материалы и решил полюбопытствовать, что это он взял перед своей смертью. Да, почитать и поучиться. Это были три статьи-обзора, а индекс одного из номеров указывал, что это была звукозапись.
   Две книги, как выяснилось, были просто-напросто чтивом. Когда же я включил запись, мною овладело очень странное ощущение. Это была не музыкальная запись, а скорее нечто из отдела морской биологии. Да. Если же совсем точно - это была запись звуков, издаваемых китом-убийцей, касаткой.
   Тут даже моих скудных познаний вполне было достаточно, но я все же, чтобы не сомневаться, проверил их по одной из книг, что оказались под рукой. Да, кит-убийца, несомненно, был самым главным врагом дельфинов, и где-то не так давно Военно-морской центр подводного плавания в Сан-Диего проводил эксперименты, используя запись звуков, издаваемых касатками во время схватки с дельфинами, в целях совершенствования прибора, предназначенного для отпугивания их от рыбацких сетей, в которых дельфины часто по нечаянности погибали.
   Для чего же эти записи могли понадобиться Торнлею? Если их проигрывали с помощью какого-нибудь водонепроницаемого агрегата, это могло вполне оказаться причиной необычного поведения дельфинов в парке в то время, когда был убит Мишель. Но почему? Зачем вообще делать что-то подобное?
   Я сделал то, что делаю всегда - сел и закурил.
   И во время перекура мне стало еще более очевидно, что все было совсем не так, как казалось во время убийства, и это заставило меня еще раз рассмотреть природу нападения. Я подумал о снимках, на которых видел тела. О медицинских отчетах, которые читал.
   Укусы. Следы жевания. Раны...
   Артериальное кровотечение, прямо из сонной артерии.
   Многочисленные ранения плеч и грудной клетки...
   Если верить Марте Миллэй, дельфины подобным образом не убивают. И все же, насколько я помнил, у них множество зубов - пусть не слишком уж жутких - но пилообразных. Я начал перелистывать книгу в поисках фотографий челюстей и зубов дельфина.
   Пришедшая ко мне затем мысль была с мрачными, более чем с информационными обертонами: там, в соседней комнате, есть скелет дельфина.
   Раздавив сигарету, я встал, прошел через дверь в музей и начал искать выключатель. Он обнаружился не сразу. И в разгар поисков я услышал, как дверь на другой стороне комнаты открывается.
   Повернувшись, я увидел Линду Кашел, переступавшую порог. Сделав следующий шаг, она взглянула в моем направлении и застыла, подавив невольный вскрик.
   - Это я, Мэдисон, - сказал я. - Простите, что невольно напугал вас. Я ищу выключатель.
   Прошло несколько секунд.
   - Ох, - сказала она затем. - Он внизу, за витриной. Сейчас покажу.
   Она прошла к передней двери и пошарила за моделью.
   Свет зажегся, и она нервно хихикнула.
   - Вы напугали меня, - сказала она. - Я заработалась допоздна. Необычная штука, но я двинулась обратно. Я вышла подышать воздухом и не заметила, как вы пришли.
   - Я взял книги, что выбрал себе, - сказал я, - но благодарю за помощь в поисках выключателя.
   - Я с удовольствием запишу книги для вас.
   - Я уже сделал это, - признался я. - Я оставил их там, потому что захотел еще раз посмотреть на выставку, прежде чем отправлюсь домой.
   - О... Ну, я как раз собиралась закрывать. Но если вы хотите ненадолго задержаться, я позволю вам это сделать.
   - И чего это мне будет стоить?
   - Выключите свет и захлопните за собой двери - мы их не запираем. А окна я уже закрыла.
   - Хорошо, будет сделано... Простите, что напугал вас.
   - Все в порядке, большой беды не случилось.
   Она сдвинулась к передней двери, повернулась, когда дошла до нее, и улыбнулась снова - самая удачливая улыбка за весь этот вечер.
   - Ну, спокойной ночи.
   Прежде всего я подумал о том, что не было заметно никаких признаков экстренной работы, проводившейся в последнее время, перед тем, как я появился здесь. Второе, о чем я подумал - что она слишком настойчиво пытается заставить меня поверить ей, а третья мысль была и вовсе грязной. Но с проверкой следовало погодить. Я обратил свое внимание на скелет дельфина.
   Нижняя челюсть с ее игольчатыми острыми зубами очаровала меня, и размер их был почти что самой интересной особенностью. Почти что, но не самой. Наиболее интересным во всем этом был факт, что нитки, которыми крепилась челюсть, были чистыми, невыцветшими, сверкающими на концах, как свежеотрезанные - вовсе не походили на более старые нити во всех прочих местах, где крепление экспоната было нитяным.
   А то, что я счел особенно интересным насчет размеров - челюсть была такой величины, что могла великолепно служить холодным оружием.
   И это было все. И этого было достаточно. Но я снова и снова трогал кости, проводя по ним рукой, я еще раз осмотрел клюв, я еще раз подержал челюсть. Почему - я не мог дать себе отчет до того мгновения, пока гротесковое видение Гамлета не просочилось в мой мозг. Или это действительно было нелепостью? Затем мне на память пришла цитата из Лорен Эйсли: "...Мы все потенциальные ископаемые, все еще несущие в своих телах грубость прежних существований, отметки мира, в котором живые существа текли с немного большим постоянством, чем тучи от эпохи к эпохе". Мы вышли из воды. Этот парень, скелет которого я трогал, всю жизнь провел там. Но оба наших черепа были построены из кальция, морского вещества, избранного в самые ранние наши дни и ставшего теперь неизменной частью нашего организма; в обеих черепах размещался большой мозг схожий, но все же разный; оба казались содержащими центр сознания, разума, осмысления окружающего со всеми сопутствующими удовольствиями, скорбями и различными вариантами смерти, которое влечет за собой существование, проведя некоторое время внутри этих маленьких твердых кусочков карбоната кальция. Единственная существенная разница, которую я ощущал, была не в том, что этот парень рожден дельфином, а я - человеком, а скорее в том, что я покуда еще жил - очень маленькое время по меркам шкалы времени, по которому я странствовал. Я отдернул руку; хотел бы я знать, испытаю ли я неудобство, если мои останки будут когда-либо использованы в качестве орудия убийства.
   Не имея больше причин оставаться здесь, я собрал свои книги, закрыл дверь и ушел.
   Вернувшись в свой коттедж, я положил на стол у кровати принесенные книги и оставил ночник включенным. Я снова вышел через заднюю дверь, которая вела на маленький и относительно тесный внутренний дворик, удобно расположенный справа у края острова со свободным видом на море. Но я не остановился, чтобы праздно полюбоваться пейзажем. Если другим дозволено было прогуляться и подышать свежим воздухом, то почему этого нельзя сделать и мне?
   Я прогуливался, пока не нашел подходящее место; маленькую скамейку в тени амбулатории. Я сел там, очень хорошо укрытый, и в то же время имея полный обзор коттеджа, который недавно покинул. Я ожидал долгое время, чувствуя, что поступаю подло, но слежку не прекращал.
   Минута тянулась за минутой, и я почти уже решил, что ошибся, что запас, взятый из предосторожности, израсходован и что ничего не случится.
   Но вот дверь в дальнем конце конторы - та, через которую я вошел в прошлый раз - открылась, и показалась фигура человека. Он направился к ближайшему берегу острова, а затем так изменил походку, чтобы это казалось простой обычной прогулкой тому, кто только что заметил бы его. Он был высок, почти что с меня ростом - и это сужало поле поиска, так что мне было почти что необязательно ждать и смотреть, как он войдет в коттедж, предназначенный для Пола Валонса, и немного погодя увидеть, как внутри вспыхнул свет.
   Немного погодя я улегся в постель со своими дельфиньими книжонками и размышлял над тем, что некоторые парни, похоже, все делают кружным путем, а потом ломают себе голову, досмотрев пакет с машинописным текстом, который дал мне Дон, не для того ли меня родили, чтобы привести все в мире в порядок?
   На следующее утро, во время самой муторной фазы пробуждения, когда ты уже проснулся, но кофе еще не пил, я побрел по своей комнате и чуть не споткнулся о что-то на полу. Но все же не споткнулся, перешагнул - возможно, даже чуть наступив, прежде чем сознание зарегистрировало его существование. Некоторое время эта штука валялась, а затем возможное значение ее дошло до меня.
   Я остановился и поднял ее - продолговатую твердую записку в обертке, которую, я сообразил сразу, подтолкнули под заднюю дверь. По крайней мере, она лежала возле нее.
   Я взял ее с собой на кухонный стол, разорвал и открыл, извлек и развернул бумагу, которая была запечатана. Отхлебнув из чашки кофе, я прочитал плотно отпечатанное послание несколько раз:
   "Прикреплено к грот-мачте в обломках затонувшего судна около фута под илом".
   И все. Вот и все.
   Но я неожиданно полностью проснулся. Это было не просто послание, которое я нашел весьма интригующим, гораздо важнее был тот факт, что некто выделил меня в качестве адресата. Кто? И почему?
   Где бы это ни было, а я уверен, что там было нечто - я был гораздо больше обеспокоен тем, что кто-то осознал настоящие причины моей работы здесь, и я сделал невольный вывод, что эта персона слишком много обо мне знает. Шерсть у меня встала дыбом, в крови заиграл адреналин. Ни один человек не знал моего имени; такое знание несло опасность самому моему существованию. В прошлом я даже убивал, чтобы защитить свое инкогнито.
   Моим первым побуждением было бежать, бросив дело, избавиться от своей новой личины и спасти себя способом, знатоком которого я стал. Но тогда я никогда не узнаю, кто, где, как, почему и каким образом раскусил меня, обнаружил. Самое главное, кто это был.
   И, изучив послание еще раз, я не был уверен, что успешное бегство будет означать для меня конец опасности. Ибо не было ли в записке элементов принуждения? Не выраженного словами шантажа, намека на определенное приказание? Письмо словно бы говорило: "Я знаю. Я молчу. Я буду молчать. Ибо ты должен кое-что для меня сделать".
   Конечно, мне надо отправиться проверить обломки корабля, хотя я должен дождаться окончания дневных работ. Но ломая себе голову над тем, что я могу там найти, я решил обращаться с этим осторожно. Впереди целый день размышлений над тем, где я мог проколоться, и у меня есть время обдумать самые надежные меры самозащиты. Я потер свое кольцо, в котором дремали смертоносные споры, затем встал и отправился бриться.
   В этот день нас с Полом послали на Станцию-Пять. Обычные работы - проверка и обслуживание. Скучно, безопасно, рутинно. И мы едва ли вспотели.
   Он не подал виду, что не знает, где я был вчера вечером. Более того, он даже несколько раз сам заводил разговор. Один раз он спросил меня:
   - Ну: как, были в "Чикчарни"?
   - Да, - ответил я.
   - И как он вам?
   - Вы были правы. Забегаловка.
   Он улыбнулся и кивнул.
   - Попробовали что-нибудь из их фирменного? - спросил он чуть погодя.
   - Только чуток пива.
   - Это самое безопасное, - согласился он. - Майк, мой друг, который погиб, частенько захаживал туда.
   - О?
   - Я ходил с ним поначалу. Он заказывал что-нибудь, а я сидел и ждал, пока он не спуститься.
   - А сами ничего не заказывали?
   Он покачал головой:
   - Имел печальный опыт, когда был помоложе. Испугался. В любом случае, он заказывал что-нибудь - я имею в виду, там, в "Чикчарни". Он заходил туда, в заднюю комнату за баром. Вы не видели?
   - Нет.
   - Ну, пару раз ему становилось плохо, и мы повздорили из-за этого. Он знал, что этот гадюшник не имеет лицензии, но это его не беспокоило. В конце концов я сказал ему, что куда безопаснее принимать какую-нибудь дрянь на станции, но его беспокоило, что правила этой чертовой компании запрещают подобные штуки. Глупости, по-моему. В конце концов я сказал ему, что пора бросить, если он не хочет, чтобы дело кончится плохо, и, если уж он не в силах дождаться, пока придет конец недели, чтобы заняться этим где-нибудь в укромном уголке. Я прекратил эти попытки поездки.
   - А он.
   - Только недавно.
   - О.
   - Так что, если вы туда собираетесь за этим делом, то я скажу вам то же самое, что и ему говорил. Занимайтесь этим здесь, если уж не можете дождаться свободного времени, чтобы забраться куда-нибудь подальше и в более приличное место, чем это "Чикчарни".
   - Я запомню это, - сказал я, раздумывая, не было ли это частью какого-либо плана, и не подстрекал ли он меня на нарушение правил, установленных компанией, чтобы затем избавиться от меня. Это казалось чересчур уж дальновидным и смахивало на слишком параноидальную реакцию на мой счет. И я прогнал эту мысль.
   - Ему еще раз стало плохо?
   - Думаю, да, - ответил он, - но точно не знаю.
   Вот и все, что он пожелал сказать мне на эту тему. Я, конечно, хотел расспросить его о многом, но наше знакомство пока было таким, что мне для этого требовалась какая-то лазейка, чтобы прошмыгнуть сквозь нее, а он не дал мне ни одной зацепки.
   Итак, мы закончили работу, вернулись на Станцию-Один и отправились каждый по своим делам. Я остановился и сказал Дэвису, что хотел бы попозже взять лодку. Он показал мне, какую именно, и я вернулся в коттедж и подождал, пока он не отправится пообедать. Затем я вернулся к пристани, сунул в лодку свое водолазное снаряжение, затем ушел. Эта тщательная конспирация была необходима, потому что одиночное погружение запрещалось правилами и потому что меры предосторожности Бартелми изложил мне в первый же день. Правильно, они касались только внутренней части района, а корабль лежал за нею, но я не хотел объясняться, где я буду находиться.
   Конечно, мне в голову приходила и мысль о том, что это могло быть ловушкой, готовой захлопнуться в любом случае. Но покуда я надеялся, что у моего приятеля из музея челюсть все еще находится на месте, и не стоит принимать в расчет возможность подводной засады. Кроме того, у меня с собой был один из тех маленьких смертоносных прутьев, заряженный и подготовленный. Все было вполне ясно, я не забыл ничего. Не то, чтобы я не принимал в расчет возможность западни для дурачка - просто я решил быть осторожным, проявляя свое любопытство.