Страница:
Жид Андре
Изабель
Андре Жид
Изабель
Посвящается Андре Рюитеру
Isabelle
1912
Перевод А. Рычагова
Жерар Лаказ, у которого мы с Франсисом Жаммом гостили в августе 189... года, решил показать нам замок в Картфурше (от него вскоре останутся одни развалины) и заброшенный парк, где вовсю бушевало лето. вход в него к тому времени уже ничто не преграждало: ров был наполовину засыпан, ограда обветшала, а полуразвалившаяся решетка поддалась при первом же напоре плечом. Аллеи как не бывало; на заросших газонах мирно паслись коровы, поедая обильную, буйно разросшуюся траву или ища прохладу в глубине поредевшей чащи; в диких зарослях с трудом можно было различить цветок или необычное растение -- многострадальные остатки культурных насаждений, почти совсем заглушенных сорняками. Мы молча шли за Жераром, потрясенные красотой представившейся нам в это время года и в этот час дня картины, одновременно ощущая, сколько запустения и скорби может таить в себе непомерная роскошь. Мы подошли к замку -- нижние ступени крыльца утопали в траве, верхние потрескались; застекленные двери, ведущие в переднюю, были накрепко заколочены. Мы проникли в дом через подвальный проем; по лестнице поднялись в кухню; все двери в доме были открыты... Мы проходили из комнаты в комнату, осторожно ступая, поскольку пол местами прогибался и, казалось, вот-вот провалится, приглушая шаги не из боязни, что кто-то услышит, а потому, что в мертвой тишине пустого дома звуки нашего присутствия раздавались вызывающе, едва не наводя страх на нас самих. в окнах первого этажа было выбито несколько стекол; между створками ставен в сумраке столовой пробивались длинные, бесцветные и немощные ростки бигнонии.
Жерар оставил нас одних, предпочитая, как нам показалось, в одиночестве вновь увидеть места, с владельцами которых он был некогда знаком, и мы продолжали осмотр замка без него. Он опередил нас на втором этаже с его унылыми голыми комнатами: об этом свидетельствовала висящая на стене на крючке самшитовая ветка, перевязанная выцветшей шелковой ленточкой; мне показалось, что она еще слабо покачивается, и я вообразил, что Жерар, пройдя мимо, отломил от нее сучок.
Мы нашли его на третьем этаже, в коридоре около окна с выбитыми стеклами, через которое снаружи была протянута веревка от колокола; я хотел потянуть за нее, как вдруг Жерар схватил меня за руку; вместо того чтобы помешать мне, он только подтолкнул меня -- раздался хриплый звон, так близко и так неожиданно, что мы вздрогнули от испуга; и потом, когда уже, казалось, вновь воцарилась тишина, прозвучали еще два отчетливых, разделенных промежутком и уже далеких удара. Я повернулся к Жерару, у него дрожали губы.
-- Уйдем отсюда, -- сказал он. -- Мне нечем дышать.
Как только мы вышли наружу, он извинился, что не может нас сопровождать, под тем предлогом, что должен повидать одного своего знакомого, жившего поблизости. По тому, как он говорил, мы поняли, что было бы бестактно следовать за ним, и вернулись в Р., куда вечером пришел и Жерар.
-- Дорогой друг, -- сказал ему некоторое время спустя Жамм, -- знайте, я твердо решил не рассказывать больше ни одной истории, пока вы не выложите свою, которая не дает вам покоя.
А надо сказать, что рассказы Жамма составляли усладу наших ночных бдений.
-- Я охотно поделился бы с вами тем романом, что имел место в доме, который вы видели, -- начал Жерар, -- но из-за того, что сам я смог раскрыть или восстановить его только частично, боюсь, что внесу в свой рассказ хоть какой-то порядок лишь ценой той загадочной привлекательности, в которую мое любопытство некогда облекало каждое событие...
-- Вносите в рассказ какой угодно беспорядок, -- отвечал Жамм.
-- Зачем стараться восстанавливать события в хронологическом порядке? -- сказал я. -- Не лучше ли повествовать о них в том порядке, в котором они происходили?
-- Тогда не взыщите, если я буду много говорить о себе, -- сказал Жерар.
-- Все мы только этим и заняты! -- воскликнул Жамм.
Вот о чем поведал нам Жерар. I
Сегодня мне трудно понять то нетерпение, с которым я стремился жить. В двадцать пять лет я мало что знал о жизни, и то из книг, и, конечно, поэтому считал себя писателем: ведь я и понятия не имел, с какой дьявольской хитростью события скрывают от нашего взора сторону, заинтересовавшую бы нас более всего, и как мало они поддаются тем, кто не умеет взять их силой.
Я работал тогда над диссертацией на степень доктора на тему хронологии проповедей Боссюэ*; не то чтобы меня как-то особенно привлекало церковное красноречие, я выбрал эту тему из уважения к моему старому учителю Альберу Десносу, труд которого "Жизнь Боссюэ" как раз выходил в свет. Как только Деснос узнал о моих намерениях, он предложил мне помочь. один из его старых друзей, Бенжамен Флош, член-корреспондент Академии надписей и словесности, обладал источниками, которые, несомненно, могли мне пригодиться, и в частности Библией с пометками самого Боссюэ. Лет пятнадцать назад г-н Флош уединился в Картфурше, фамильном владении недалеко от Пон-л'Евека, который окрестили Перекрестком, где он оставался безвыездно и где был готов принять меня, предоставив в мое распоряжение рукописи, библиотеку и свою неисчерпаемую, по словам Десноса, эрудицию.
_______________
* Боссюэ Жак Бенинь (1627 -- 1704) -- французский писатель, епископ, отстаивал идею божественного происхождения абсолютной власти монарха. _______________
Они обменялись письмами. Книг и рукописей оказалось больше, чем предполагал мой учитель, и речь шла уже не просто о моем визите, а о длительном пребывании в Картфурше, которое по рекомендации Десноса г-н Флош мне любезно предложил. Не имея своих детей, г-н и г-жа Флош жили тем не менее не одни: несколько неосторожных слов Десноса завладели моим воображением и вселили надежду, что я найду там приятное общество, мыли о котором тотчас увлекли меня больше, чем пыльные бумаги Великого века*, моя диссертация была уже не более чем предлог, я мысленно входил во дворец не как простой школяр, а как Нежданов или Вальмон и предвкушал приключения. Картфурш! Картфурш! -- повторял я это таинственное название; это здесь, думал я, Геракл оказался на перепутье... Я знаю, конечно, что ждет его на пути добродетели, но куда ведет другая дорога?.. другая...
_______________
* Век Людовика XIV _______________
К середине сентября, отобрав лучшее из своего скромного гардероба и с обновленным набором галстуков я отправился в путь.
До станции Брей-Бланжи, расположенной между Пон-л'Евеком и Лизье, я добрался почти ночью. С поезда сошел я один. Встречал меня человек в ливрее, крестьянин по виду, он взял мой чемодан и повел меня к коляске, стоявшей по другую сторону вокзала. При виде лошади и коляски воодушевление мое поубавилось: более жалкое зрелище трудно было вообразить. Крестьянин (он же кучер) сходил за моим дорожным сундуком, который я сдал в багаж; под его тяжестью рессоры повозки осели. Внутри ее стоял удушливый запах курятника... Я хотел опустить стекло дверцы, но кожаная ручка осталась у меня в руке. Днем шел дождь, и дорогу развезло, на первом же подъеме что-то случилось со сбруей. Кучер вытащил из-под сиденья кусок веревки и начал винить постромки. Я слез с повозки и предложил посветить ему, при свете фонаря я разглядел, что ливрея бедняги, как и конская сбруя, была штопана-перештопана.
-- Кожа несколько поистерлась, -- начал было я.
Он взглянул на меня так, будто я его обругал, и произнес чуть ли не грубо:
-- Скажите спасибо, что вас вообще смогли встретить.
-- Замок далеко отсюда? -- спросил я как можно мягче.
Он ответил уклончиво:
-- Ездим сюда не каждый день. -- Потом, помолчав, добавил: -Коляска-то вот уже месяцев шесть как не выезжала...
-- А... ваши хозяева часто выезжают на прогулку? -- снова начал я, отчаянно стараясь завязать беседу.
-- Вы что ж, думаете, им делать больше нечего!
Неполадки были устранены, он жестом пригласил меня садиться, и мы тронулись.
Лошадь еле плелась на подъемах, на спусках, спотыкалась, ноги ее заплетались на ровном месте; иногда совсем неожиданно она останавливалась. "Так, как мы едем, -- подумал я, -- мы доберемся до Перекрестка, когда хозяева уже давным-давно встанут из-за стола, а может быть (опять остановка), когда уже лягут спать". Я очень проголодался, хорошего моего настроения как не бывало. Я попытался разглядеть окрестности: оказывается, я и не заметил, как мы свернули с большой дороги на проселочную, гораздо менее ухоженную, фонари высвечивали тянувшуюся по обе стороны от нее плотную и высокую живую изгородь -- казалось, она окружает нас, преграждая путь, и расступается только в тот момент, когда мы ее проезжаем, чтобы затем снова сомкнуться.
У подножия подъема покруче коляска снова остановилась. Кучер соскочил с козел, открыл дверцу и бесцеремонно предложил:
-- Если бы господин соблаговолил сойти. Подъем трудноват для лошади. -И, взяв клячу под уздцы, повел ее в гору. На середине склона он обернулся ко мне:
-- Скоро доберемся, -- сказал он, смягчившись. -- Да вот и парк.
Перед нами выросла темня масса деревьев, заслонявшая небо. Это была аллея высоких кедров; мы вошли в нее, и она вывела нас к той дороге, с которой мы съехали. Кучер пригласил меня снова занять место в коляске, которая вскоре доставила нас к ограде; мы въехали в парк.
Было слишком темно, дом был едва различим; коляска доставила меня к крыльцу; несколько ослепленный светильником, который держала в руке малопривлекательная, плотная и плохо одетая женщина неопределенного возраста, я поднялся по трем ступенькам. Женщина несколько сухо поприветствовала меня. Я поклонился ей в ответ, сомневаясь, правильно ли поступаю.
-- Вы, видимо... мадам Флош?
-- Я просто мадемуазель Вердюр. Господин и госпожа Флош легли спать. Они просят извинить, что не встречают вас, ведь ужинают и ложатся спать у нас рано.
-- А вам, мадемуазель, пришлось бодрствовать.
-- Что ж, я привыкла, -- ответила она, и не оборачиваясь, и, проводив меня в прихожую, предложила: -- Вы, должно быть, не прочь перекусить что-нибудь?
-- Пожалуй, должен вам признаться: я сегодня не ужинал.
Она провела меня в просторную столовую, где была приготовлена вполне приличная ночная трапеза.
-- Сейчас печь уже остыла; в деревне приходится довольствоваться тем, что найдется.
-- Но мне это кажется превосходным, -- произнес я, усаживаясь перед блюдом холодного мяса. Она бочком устроилась на стуле возле двери и все время, пока я ел, сидела опустив глаза и сложив на коленях руки, с подчеркнутой покорностью. Беседа наша шла на убыль, и я несколько раз пытался извиниться, что задерживаю ее, но она дала понять, что дождется, пока я закончу, чтобы убрать со стола:
-- А как вы один найдете свою спальню?..
Я заторопился и начал есть быстрее, когда дверь из прихожей отворилась: вошел седовласый священник с суровым, но приятным лицом.
Он подошел ко мне, протянул для пожатия руку:
-- Не хотелось откладывать на завтра удовольствие поприветствовать нашего гостя. Я не спустился раньше потому, что знал, что вы беседуете с мадемуазель Олимпией Вердюр, -- сказал он, обернувшись к ней с улыбкой, которая могла означать лукавство, но та, поджав губы, сидела с каменным лицом.
-- Поскольку вы закончили ужинать, продолжал он, пока я поднимался из-за стола, -- мы оставим мадемуазель Олимпию, чтобы она могла навести здесь порядок; я полагаю, она сочтет более уместным, чтобы мужчина проводил господина Лаказа в его спальню, и уступит в этом свои обязанности мне.
Он церемонно поклонился мадемуазель Вердюр, которая ответила ему более коротким, чем следовало, реверансом.
-- О! Я уступаю, уступаю... Господин аббат, вам, вы знаете, я всегда уступаю... Потом вдруг добавила, обернувшись ко мне: -- Из-за вас я чуть было не забыла спросить господина Лаказа, что ему приготовить на завтрак.
-- Да что хотите, мадемуазель... А что здесь обычно подают?
-- Все. Дамам подают чай, господину Флошу -- кофе, господину аббату -суп-пюре, а господину Казимиру -- ракау*.
_______________
* Арабское блюдо из како, муки, крахмала и сахара. _______________
-- А вам, мадемуазель, вам ничего?
-- Я? Я пью просто кофе с молоком.
-- Если позволите, я, как и вы, буду пить кофе с молоком.
-- Так-так, мадемуазель Вердюр, -- беря меня за руку, сказал священник, -- сдается мне, что господин Лаказ за вами ухаживает!
Она пожала плечами, кивнула мне, и аббат увел меня.
Отведенная мне спальня находилась на втором этаже, почти в конце коридора.
-- Это здесь, -- сказал аббат, отворив дверь просторной комнаты, освещенной пламенем большого очага: -- Боже правый! Для вас и огонь зажгли!.. Вы, может быть, и без него обошлись бы... правда, здешние ночи очень сырые, а лето в этом году необычайно дождливое...
Он подошел к огню, протянул к нему широкие ладони и откинул голову назад, как благочестивый от искушения. Казалось, он был расположен скорее беседовать со мной, чем дать мне поспать.
-- Да, -- начал он, заметив мой сундук и саквояж, -- Грасьен принес ваш багаж.
-- Грасьен -- это кучер, который меня привез? -- поинтересовался я.
-- Он же садовник, ибо обязанности кучера не отнимают у него много времени.
-- И впрямь, он говорил мне, что коляску используют нечасто.
-- Всякий раз, когда ею пользуются, -- это историческое событие. Кстати, господин Сент-Ореоль уже давно не содержит конюшни, а в особых случаях, как сегодня, лошадь берут у фермера.
-- Господин Сент-Ореоль? -- с удивлением переспросил я.
-- Да. Я знаю, что вы приехали к господину Флошу, но Картфурш принадлежит его шурину. Завтра вы будете иметь честь быть представленным господину и госпоже Сент-Ореоль.
-- А кто такой господин Казимир, о котором я знаю только то, что на завтрак ему подают шоколадное желе?
-- Их внук и мой ученик. Вот уже три года, как я, слава тебе, Господи, учу его. -- Он произнес эти слова, закрыв глаза и с таким смеренным видом, словно речь шла о принце крови.
-- Его родители живут не здесь? -- спросил я.
-- В отъезде. -- Он плотно сжал губы, но тут же заговорил снова: -- Я знаю, господин Лаказ, какие благородные и святые цели привели вас сюда...
-- Не преувеличивайте их святость, -- смеясь, тотчас прервал я его, -мои исследования занимают меня только как историка.
-- Тем не менее, -- произнес он, как бы отстраняя жестом руки сколько-нибудь неподобающую мысль, -- история имеет свои права. Вы найдете в лице господина Флоша самого любезного и надежного из наставников.
-- То же самое утверждал и мой учитель, господин Деснос.
-- Как! Вы ученик Альбера Десноса? -- Он снова сжал губы.
Я имел неосторожность спросить:
-- А что, вы слушали курс его лекций?
-- Нет! -- жестко ответил он. -- То, что я о нем знал, меня от этого предостерегло... Это -- авантюрист мысли. В вашем возрасте легко увлекаются тем, что выходит за рамки обыденного... -- Я ничего не отвечал, и он продолжал: -- Его теории сначала имели некоторое воздействие на молодежь, но сейчас, как мне говорили, это уже проходит.
Мне гораздо меньше хотелось дискутировать, чем спать.
-- Господин Флош будет вам в этом более спокойным собеседником, -снова начал он, чувствуя, что не получит от меня ответа, и, увидев, как откровенно я зеваю, добавил:
-- Уже поздно; завтра, если позволите, мы сможем продолжить беседу. После такого путешествия вы, должно быть, устали.
-- Признаться, господин аббат, я просто изнемогаю от желания спать.
Как только он вышел, я помешал поленья в камине и настежь распахнул окно, отворив деревянные ставни. Промозглый потом воздуха поколебал пламя свечи; я загасил ее, чтобы полюбоваться ночью. Окно моей спальни выходило в парк, но не со стороны фасада дома, как комнаты длинного коридора, из которых, очевидно, открывался более обширный вид; мой взгляд сразу остановился на деревьях; над ними едва оставался кусочек чистого неба, где появившийся было лунный серп почти тотчас скрылся за облаками. Снова был дождь, ветви еще слезились его влагой...
"Да, не очень-то праздничный вид", -- подумал я, закрывая окно и ставни. Эта минута созерцания привела в оцепенение мое тело и еще больше душу; поворошив поленья, я оживил огонь и был рад обнаружить в постели грелку, положенную туда, конечно же, предупредительной мадемуазель Вердюр.
Тут я вспомнил, что забыл выставить за дверь свои ботинки. Я встал и вышел на минуту в коридор, в другом его конце я заметил мадемуазель Вердюр. Ее комната была расположена над моей -- я понял это по тяжелым шагам, которые некоторое время спустя стали сотрясать потолок в моей комнате. Затем наступила глубокая тишина, и в момент, когда я погружался в сон, весь дом поднял якоря, чтобы унестись в ночное плавание. II
Я проснулся довольно рано он шума, доносившегося из кухни, дверь которой была как раз под моим окном. Отворив ставни, я с радостью увидел почти безоблачное небо; сад, еще не обсохший от недавнего ливня, сверкал, воздух светился голубизной. Я намеревался закрыть окно, когда увидел появившегося со стороны огорода и бегущего в сторону кухни мальчика, трудно было определить его возраст: взрослое выражение его лица контрастировало с его маленьким ростом. Совершенно безобразный, он передвигался неуклюже: кривые ноги делали его поступь невообразимой, он как-то кособоко бежал или скорее двигался прыжками; казалось, его ноги непременно запутаются, если он пойдет шагом... Это был ученик аббата, Казимир. Около него резвился и радостно прыгал с ним заодно огромный ньюфаундленд; мальчик с трудом справлялся с его буйным натиском, но, когда кухня была совсем рядом, сбитый собакой с ног, он покатился в грязь. Подоспевшая, чтобы его поднять, неряшливая толстуха напустилась не него:
-- Да, хорош, нечего сказать! Бог знает во что превратились! Сколько раз вам говорить, чтобы оставляли Терно в сарае!.. Ладно! Идите сюда, я вас вытру...
Она увела его в кухню. Тут в мою дверь постучали; горничная принесла горячую воду. Четверть часа спустя позвонили к завтраку.
При моем появлении в столовой аббат сделал несколько шагов мне навстречу со словами:
-- Госпожа Флош, а вот и наш любезный гость.
Г-жа Флош поднялась со стула, но не показалась от этого выше ростом; я глубоко поклонился; она удостоила меня коротким резким кивком; в свое время на ее голову, должно быть, упало что-то чудовищное, от чего она так и осталась непоправимо вдавленной в плечи и сидела там даже несколько криво. Г-н Флош тоже встал, чтобы пожать мне руку. Старички были одного роста, одинаково одеты, казались одного возраста, одной плоти... Некоторое время мы обменивались ничего не значащими любезностями, все трое говоря одновременно. Затем воцарилось чинное молчание, и тут подоспела м-ль Вердюр с чайником.
-- Мадемуазель Олимпия, -- произнесла г-жа Флош, не имея возможности повернуть головы и поэтому поворачиваясь к нам всем телом, -- мадемуазель Олимпия, друг нашей семьи, очень беспокоится, хорошо ли вам спалось и удобна ли была постель.
Я поторопился заверить, что отдохнул как нельзя лучше и что грелка, которую я обнаружил, ложась в постель, была очень кстати.
М-ль Вердюр, поприветствовав меня, вышла.
-- А шум с кухни утром не очень беспокоил вас?
Я вновь возразил.
-- Прошу вас, скажите, сделайте одолжение, нет ничего проще, как приготовить вам другую комнату...
Г-н Флош не произносил ни слова, лишь покачивал склоненной набок головой и всей своей улыбкой показывал, что полностью согласен с женой.
-- Да, я вижу, дом очень просторный, -- отвечал я, -- но уверяю вас, что вряд ли возможно разместиться приятнее.
-- Господину и госпоже Флош, -- вставил аббат, -- нравится баловать своих гостей.
М-ль Олимпия принесла на блюде кусочки поджаренного хлеба; перед собой она, подталкивая, вела маленького калеку, которого я только что увидел в окно. Аббат взял его за руку:
-- Ну что же вы, Казимир! Вы же не маленький; подойдите, поздоровайтесь с господином Лаказом, как подобает мужчине. Подайте руку... Не опускайте глаза!.. -- Затем, повернувшись ко мне и как бы извиняясь за него, пояснил: -- Мы еще не привыкли к светским манерам...
Застенчивость мальчика смущала меня.
-- Это ваш внук? -- спросил я г-жу Флош, забыв объяснения, полученные накануне от аббата.
-- Наш внучатый племянник, -- ответила она, -- чуть позже вы познакомитесь с моей сестрой и шурином -- его бабушкой и дедушкой.
-- Он не хотел идти домой потому, что заляпал грязью всю одежду, когда играл с Терно, -- объяснила м-ль Вердюр.
-- Ничего себе игра, -- сказал я, приветливо обернувшись к Казимиру, -я был у окна, когда он вас сбил с ног... Вам не было больно?
-- Надо сказать, господин Лаказ, -- пояснил в свою очередь аббат, -что мы не очень сильны в равновесии...
Чет возьми! Я не хуже его это видел; необходимости подчеркивать это не было. Этот пышащий здоровьем, с глазами разного цвета аббат стал мне вдруг неприятен.
Мальчик мне ничего не ответил, но лицо его зарделось. Я сожалел о произнесенной мной фразе, о том, что он мог почувствовать в ней какой-то намек на его недуг. Аббат, съев свой суп, поднялся из-за стола и ходил теперь по комнате; когда он замолкал, он так сжимал губы, что верхняя превращалась в валик, как у беззубых стариков. Он остановился за спиной Казимира и, как только тот допил свою чашку, заторопил: -- Идемте! Идемте, молодой человек, Авензоар* ждет нас!
_______________
* Авензоар (Ибн Зохар) -- арабский медик из Севильи (XII в.). _______________
Мальчик встал, они вышли.
После завтрака г-н Флош позвал меня:
-- Идемте со мной в сад, мой дорогой гость, и поведайте мне новости мыслящего Парижа.
Господин Флош витийствовал с утра. Не особенно слушая мои ответы, он задавал мне вопрос о своем друге Гастоне Буассье и о многих других ученых, которые вполне могли бы быть моими учителями и с которыми он все еще время от времени переписывался; он расспрашивал меня о моих вкусах, учебе... Я, разумеется, ничего не сказал ему о своих писательских намерениях и представился ему только как исследователь из Сорбонны; затем он заговорил об истории Картфурша, где он провел почти безвыездно без малого пятнадцать лет, об истории парка, замка; рассказ об истории семьи, жившей в нем ранее, он отложил и перешел к тому, как он оказался обладателем рукописей XVII века, которые могли бы представить интерес для моей диссертации... Он шел мелкими, частыми шажками, или, точнее, семенил, за мной; как я заметил, брюки он носил так низко на бедрах, что ширинка доходила ему почти до колен; спереди ткань ниспадала на ступни множеством складок, а сзади задиралась над ботинками -- непонятно, с помощью какого ухищрения. Некоторое время спустя я слушал его уже вполуха, так как разомлел от ласкового теплого воздуха и весь был во власти какой-то безвольной расслабленности.
Идя по аллее очень высоких каштанов, которые образовывали над нами свод, мы дошли почти до конца парка. Там, скрытая от солнца кустами акации, стояла скамейка, и г-н Флош предложил мне присесть. А затем задал неожиданный вопрос:
-- Аббат Санталь сказал вам, что мой шурин несколько?.. -- он не договорил, но прислонил ко лбу указательный палец.
Я был слишком удивлен, чтобы сразу ответить, и он продолжал:
-- Да, барон де Сент-Ореоль, мой шурин; аббат вам, может быть, не сказал больше того, что сказал мне... но я тем не менее знаю, что он так думает; да и я думаю так же... А обо мне аббат не говорил, что я несколько того?..
-- Но, господин Флош, как вы можете думать?..
-- Но, мой молодой друг, -- по-свойски похлопывая меня по руке, сказал он, -- я бы счел это вполне естественным. Что вы хотите? Здесь мы приобрели привычку скрываться от мира, несколько... выпадая из общего движения. Ничто не занимает здесь нашего внимания; как бы это сказать?.. Да, вы оказали нам большую любезность, приехав к нам, -- я попытался что-либо возразить, но он повторил: -- Да-да, вы были очень любезны, и я сегодня же вечером напишу об этом моему замечательному другу Десносу; но должен вас предупредить; вздумай вы мне рассказать о том, что близко вашему сердцу, о том, что вас тревожит, интересует... я уверен, что не пойму вас.
Что я мог сказать на это? Я молча водил кончиком трости по песку.
-- Видите ли, -- снова начал он, -- мы здесь несколько утратили способность общаться. Да нет, нет! Не возражайте же -- это бесполезно! Барон глух как тыква, но настолько кокетлив, что никак не хочет показать и предпочитает притворяться, что слышит, а не просит говорить громче. Что касается меня, то к идеям сегодняшнего дня я так же глух, как и он, и от этого, кстати, не страдаю. Я даже не очень стараюсь их услышать. Общение с Массийоном* и Боссюэ заставило меня поверить в то, что идеи, волновавшие эти великие умы, так же прекрасны и значительны, как те, которые захватывали меня в молодости, которые этим великим умам, конечно же, было не понять... так же как я не могу понять проблем, увлекающих сегодня вас... Поэтому я просил бы вас, мой юный коллега, чтобы вы скорее заговорили о ваших исследованиях, поскольку они в то же время и мои, и извините меня, если я не стану расспрашивать вас о ваших любимых музыкантах, поэтах, ораторах или о форме государственной власти, которую вы считаете наиболее приемлемой.
_______________
* Массийон Жан Батист (1663 -- 1742) -- французский проповедник, оратор-моралист, член Французской академии. _______________
Он взглянул на свои карманные часы на черном шнурке и, вставая, сказал:
-- Пора возвращаться. День кажется мне потерянным, если я в десять утра не сяду за работу.
Я предложил ему локоть, он не возражал; время от времени, когда я из-за него замедлял шаг, он повторял:
-- Скорее! Скорее! Мысли как цветы: сорванные утром, они дольше остаются свежими.
Изабель
Посвящается Андре Рюитеру
Isabelle
1912
Перевод А. Рычагова
Жерар Лаказ, у которого мы с Франсисом Жаммом гостили в августе 189... года, решил показать нам замок в Картфурше (от него вскоре останутся одни развалины) и заброшенный парк, где вовсю бушевало лето. вход в него к тому времени уже ничто не преграждало: ров был наполовину засыпан, ограда обветшала, а полуразвалившаяся решетка поддалась при первом же напоре плечом. Аллеи как не бывало; на заросших газонах мирно паслись коровы, поедая обильную, буйно разросшуюся траву или ища прохладу в глубине поредевшей чащи; в диких зарослях с трудом можно было различить цветок или необычное растение -- многострадальные остатки культурных насаждений, почти совсем заглушенных сорняками. Мы молча шли за Жераром, потрясенные красотой представившейся нам в это время года и в этот час дня картины, одновременно ощущая, сколько запустения и скорби может таить в себе непомерная роскошь. Мы подошли к замку -- нижние ступени крыльца утопали в траве, верхние потрескались; застекленные двери, ведущие в переднюю, были накрепко заколочены. Мы проникли в дом через подвальный проем; по лестнице поднялись в кухню; все двери в доме были открыты... Мы проходили из комнаты в комнату, осторожно ступая, поскольку пол местами прогибался и, казалось, вот-вот провалится, приглушая шаги не из боязни, что кто-то услышит, а потому, что в мертвой тишине пустого дома звуки нашего присутствия раздавались вызывающе, едва не наводя страх на нас самих. в окнах первого этажа было выбито несколько стекол; между створками ставен в сумраке столовой пробивались длинные, бесцветные и немощные ростки бигнонии.
Жерар оставил нас одних, предпочитая, как нам показалось, в одиночестве вновь увидеть места, с владельцами которых он был некогда знаком, и мы продолжали осмотр замка без него. Он опередил нас на втором этаже с его унылыми голыми комнатами: об этом свидетельствовала висящая на стене на крючке самшитовая ветка, перевязанная выцветшей шелковой ленточкой; мне показалось, что она еще слабо покачивается, и я вообразил, что Жерар, пройдя мимо, отломил от нее сучок.
Мы нашли его на третьем этаже, в коридоре около окна с выбитыми стеклами, через которое снаружи была протянута веревка от колокола; я хотел потянуть за нее, как вдруг Жерар схватил меня за руку; вместо того чтобы помешать мне, он только подтолкнул меня -- раздался хриплый звон, так близко и так неожиданно, что мы вздрогнули от испуга; и потом, когда уже, казалось, вновь воцарилась тишина, прозвучали еще два отчетливых, разделенных промежутком и уже далеких удара. Я повернулся к Жерару, у него дрожали губы.
-- Уйдем отсюда, -- сказал он. -- Мне нечем дышать.
Как только мы вышли наружу, он извинился, что не может нас сопровождать, под тем предлогом, что должен повидать одного своего знакомого, жившего поблизости. По тому, как он говорил, мы поняли, что было бы бестактно следовать за ним, и вернулись в Р., куда вечером пришел и Жерар.
-- Дорогой друг, -- сказал ему некоторое время спустя Жамм, -- знайте, я твердо решил не рассказывать больше ни одной истории, пока вы не выложите свою, которая не дает вам покоя.
А надо сказать, что рассказы Жамма составляли усладу наших ночных бдений.
-- Я охотно поделился бы с вами тем романом, что имел место в доме, который вы видели, -- начал Жерар, -- но из-за того, что сам я смог раскрыть или восстановить его только частично, боюсь, что внесу в свой рассказ хоть какой-то порядок лишь ценой той загадочной привлекательности, в которую мое любопытство некогда облекало каждое событие...
-- Вносите в рассказ какой угодно беспорядок, -- отвечал Жамм.
-- Зачем стараться восстанавливать события в хронологическом порядке? -- сказал я. -- Не лучше ли повествовать о них в том порядке, в котором они происходили?
-- Тогда не взыщите, если я буду много говорить о себе, -- сказал Жерар.
-- Все мы только этим и заняты! -- воскликнул Жамм.
Вот о чем поведал нам Жерар. I
Сегодня мне трудно понять то нетерпение, с которым я стремился жить. В двадцать пять лет я мало что знал о жизни, и то из книг, и, конечно, поэтому считал себя писателем: ведь я и понятия не имел, с какой дьявольской хитростью события скрывают от нашего взора сторону, заинтересовавшую бы нас более всего, и как мало они поддаются тем, кто не умеет взять их силой.
Я работал тогда над диссертацией на степень доктора на тему хронологии проповедей Боссюэ*; не то чтобы меня как-то особенно привлекало церковное красноречие, я выбрал эту тему из уважения к моему старому учителю Альберу Десносу, труд которого "Жизнь Боссюэ" как раз выходил в свет. Как только Деснос узнал о моих намерениях, он предложил мне помочь. один из его старых друзей, Бенжамен Флош, член-корреспондент Академии надписей и словесности, обладал источниками, которые, несомненно, могли мне пригодиться, и в частности Библией с пометками самого Боссюэ. Лет пятнадцать назад г-н Флош уединился в Картфурше, фамильном владении недалеко от Пон-л'Евека, который окрестили Перекрестком, где он оставался безвыездно и где был готов принять меня, предоставив в мое распоряжение рукописи, библиотеку и свою неисчерпаемую, по словам Десноса, эрудицию.
_______________
* Боссюэ Жак Бенинь (1627 -- 1704) -- французский писатель, епископ, отстаивал идею божественного происхождения абсолютной власти монарха. _______________
Они обменялись письмами. Книг и рукописей оказалось больше, чем предполагал мой учитель, и речь шла уже не просто о моем визите, а о длительном пребывании в Картфурше, которое по рекомендации Десноса г-н Флош мне любезно предложил. Не имея своих детей, г-н и г-жа Флош жили тем не менее не одни: несколько неосторожных слов Десноса завладели моим воображением и вселили надежду, что я найду там приятное общество, мыли о котором тотчас увлекли меня больше, чем пыльные бумаги Великого века*, моя диссертация была уже не более чем предлог, я мысленно входил во дворец не как простой школяр, а как Нежданов или Вальмон и предвкушал приключения. Картфурш! Картфурш! -- повторял я это таинственное название; это здесь, думал я, Геракл оказался на перепутье... Я знаю, конечно, что ждет его на пути добродетели, но куда ведет другая дорога?.. другая...
_______________
* Век Людовика XIV _______________
К середине сентября, отобрав лучшее из своего скромного гардероба и с обновленным набором галстуков я отправился в путь.
До станции Брей-Бланжи, расположенной между Пон-л'Евеком и Лизье, я добрался почти ночью. С поезда сошел я один. Встречал меня человек в ливрее, крестьянин по виду, он взял мой чемодан и повел меня к коляске, стоявшей по другую сторону вокзала. При виде лошади и коляски воодушевление мое поубавилось: более жалкое зрелище трудно было вообразить. Крестьянин (он же кучер) сходил за моим дорожным сундуком, который я сдал в багаж; под его тяжестью рессоры повозки осели. Внутри ее стоял удушливый запах курятника... Я хотел опустить стекло дверцы, но кожаная ручка осталась у меня в руке. Днем шел дождь, и дорогу развезло, на первом же подъеме что-то случилось со сбруей. Кучер вытащил из-под сиденья кусок веревки и начал винить постромки. Я слез с повозки и предложил посветить ему, при свете фонаря я разглядел, что ливрея бедняги, как и конская сбруя, была штопана-перештопана.
-- Кожа несколько поистерлась, -- начал было я.
Он взглянул на меня так, будто я его обругал, и произнес чуть ли не грубо:
-- Скажите спасибо, что вас вообще смогли встретить.
-- Замок далеко отсюда? -- спросил я как можно мягче.
Он ответил уклончиво:
-- Ездим сюда не каждый день. -- Потом, помолчав, добавил: -Коляска-то вот уже месяцев шесть как не выезжала...
-- А... ваши хозяева часто выезжают на прогулку? -- снова начал я, отчаянно стараясь завязать беседу.
-- Вы что ж, думаете, им делать больше нечего!
Неполадки были устранены, он жестом пригласил меня садиться, и мы тронулись.
Лошадь еле плелась на подъемах, на спусках, спотыкалась, ноги ее заплетались на ровном месте; иногда совсем неожиданно она останавливалась. "Так, как мы едем, -- подумал я, -- мы доберемся до Перекрестка, когда хозяева уже давным-давно встанут из-за стола, а может быть (опять остановка), когда уже лягут спать". Я очень проголодался, хорошего моего настроения как не бывало. Я попытался разглядеть окрестности: оказывается, я и не заметил, как мы свернули с большой дороги на проселочную, гораздо менее ухоженную, фонари высвечивали тянувшуюся по обе стороны от нее плотную и высокую живую изгородь -- казалось, она окружает нас, преграждая путь, и расступается только в тот момент, когда мы ее проезжаем, чтобы затем снова сомкнуться.
У подножия подъема покруче коляска снова остановилась. Кучер соскочил с козел, открыл дверцу и бесцеремонно предложил:
-- Если бы господин соблаговолил сойти. Подъем трудноват для лошади. -И, взяв клячу под уздцы, повел ее в гору. На середине склона он обернулся ко мне:
-- Скоро доберемся, -- сказал он, смягчившись. -- Да вот и парк.
Перед нами выросла темня масса деревьев, заслонявшая небо. Это была аллея высоких кедров; мы вошли в нее, и она вывела нас к той дороге, с которой мы съехали. Кучер пригласил меня снова занять место в коляске, которая вскоре доставила нас к ограде; мы въехали в парк.
Было слишком темно, дом был едва различим; коляска доставила меня к крыльцу; несколько ослепленный светильником, который держала в руке малопривлекательная, плотная и плохо одетая женщина неопределенного возраста, я поднялся по трем ступенькам. Женщина несколько сухо поприветствовала меня. Я поклонился ей в ответ, сомневаясь, правильно ли поступаю.
-- Вы, видимо... мадам Флош?
-- Я просто мадемуазель Вердюр. Господин и госпожа Флош легли спать. Они просят извинить, что не встречают вас, ведь ужинают и ложатся спать у нас рано.
-- А вам, мадемуазель, пришлось бодрствовать.
-- Что ж, я привыкла, -- ответила она, и не оборачиваясь, и, проводив меня в прихожую, предложила: -- Вы, должно быть, не прочь перекусить что-нибудь?
-- Пожалуй, должен вам признаться: я сегодня не ужинал.
Она провела меня в просторную столовую, где была приготовлена вполне приличная ночная трапеза.
-- Сейчас печь уже остыла; в деревне приходится довольствоваться тем, что найдется.
-- Но мне это кажется превосходным, -- произнес я, усаживаясь перед блюдом холодного мяса. Она бочком устроилась на стуле возле двери и все время, пока я ел, сидела опустив глаза и сложив на коленях руки, с подчеркнутой покорностью. Беседа наша шла на убыль, и я несколько раз пытался извиниться, что задерживаю ее, но она дала понять, что дождется, пока я закончу, чтобы убрать со стола:
-- А как вы один найдете свою спальню?..
Я заторопился и начал есть быстрее, когда дверь из прихожей отворилась: вошел седовласый священник с суровым, но приятным лицом.
Он подошел ко мне, протянул для пожатия руку:
-- Не хотелось откладывать на завтра удовольствие поприветствовать нашего гостя. Я не спустился раньше потому, что знал, что вы беседуете с мадемуазель Олимпией Вердюр, -- сказал он, обернувшись к ней с улыбкой, которая могла означать лукавство, но та, поджав губы, сидела с каменным лицом.
-- Поскольку вы закончили ужинать, продолжал он, пока я поднимался из-за стола, -- мы оставим мадемуазель Олимпию, чтобы она могла навести здесь порядок; я полагаю, она сочтет более уместным, чтобы мужчина проводил господина Лаказа в его спальню, и уступит в этом свои обязанности мне.
Он церемонно поклонился мадемуазель Вердюр, которая ответила ему более коротким, чем следовало, реверансом.
-- О! Я уступаю, уступаю... Господин аббат, вам, вы знаете, я всегда уступаю... Потом вдруг добавила, обернувшись ко мне: -- Из-за вас я чуть было не забыла спросить господина Лаказа, что ему приготовить на завтрак.
-- Да что хотите, мадемуазель... А что здесь обычно подают?
-- Все. Дамам подают чай, господину Флошу -- кофе, господину аббату -суп-пюре, а господину Казимиру -- ракау*.
_______________
* Арабское блюдо из како, муки, крахмала и сахара. _______________
-- А вам, мадемуазель, вам ничего?
-- Я? Я пью просто кофе с молоком.
-- Если позволите, я, как и вы, буду пить кофе с молоком.
-- Так-так, мадемуазель Вердюр, -- беря меня за руку, сказал священник, -- сдается мне, что господин Лаказ за вами ухаживает!
Она пожала плечами, кивнула мне, и аббат увел меня.
Отведенная мне спальня находилась на втором этаже, почти в конце коридора.
-- Это здесь, -- сказал аббат, отворив дверь просторной комнаты, освещенной пламенем большого очага: -- Боже правый! Для вас и огонь зажгли!.. Вы, может быть, и без него обошлись бы... правда, здешние ночи очень сырые, а лето в этом году необычайно дождливое...
Он подошел к огню, протянул к нему широкие ладони и откинул голову назад, как благочестивый от искушения. Казалось, он был расположен скорее беседовать со мной, чем дать мне поспать.
-- Да, -- начал он, заметив мой сундук и саквояж, -- Грасьен принес ваш багаж.
-- Грасьен -- это кучер, который меня привез? -- поинтересовался я.
-- Он же садовник, ибо обязанности кучера не отнимают у него много времени.
-- И впрямь, он говорил мне, что коляску используют нечасто.
-- Всякий раз, когда ею пользуются, -- это историческое событие. Кстати, господин Сент-Ореоль уже давно не содержит конюшни, а в особых случаях, как сегодня, лошадь берут у фермера.
-- Господин Сент-Ореоль? -- с удивлением переспросил я.
-- Да. Я знаю, что вы приехали к господину Флошу, но Картфурш принадлежит его шурину. Завтра вы будете иметь честь быть представленным господину и госпоже Сент-Ореоль.
-- А кто такой господин Казимир, о котором я знаю только то, что на завтрак ему подают шоколадное желе?
-- Их внук и мой ученик. Вот уже три года, как я, слава тебе, Господи, учу его. -- Он произнес эти слова, закрыв глаза и с таким смеренным видом, словно речь шла о принце крови.
-- Его родители живут не здесь? -- спросил я.
-- В отъезде. -- Он плотно сжал губы, но тут же заговорил снова: -- Я знаю, господин Лаказ, какие благородные и святые цели привели вас сюда...
-- Не преувеличивайте их святость, -- смеясь, тотчас прервал я его, -мои исследования занимают меня только как историка.
-- Тем не менее, -- произнес он, как бы отстраняя жестом руки сколько-нибудь неподобающую мысль, -- история имеет свои права. Вы найдете в лице господина Флоша самого любезного и надежного из наставников.
-- То же самое утверждал и мой учитель, господин Деснос.
-- Как! Вы ученик Альбера Десноса? -- Он снова сжал губы.
Я имел неосторожность спросить:
-- А что, вы слушали курс его лекций?
-- Нет! -- жестко ответил он. -- То, что я о нем знал, меня от этого предостерегло... Это -- авантюрист мысли. В вашем возрасте легко увлекаются тем, что выходит за рамки обыденного... -- Я ничего не отвечал, и он продолжал: -- Его теории сначала имели некоторое воздействие на молодежь, но сейчас, как мне говорили, это уже проходит.
Мне гораздо меньше хотелось дискутировать, чем спать.
-- Господин Флош будет вам в этом более спокойным собеседником, -снова начал он, чувствуя, что не получит от меня ответа, и, увидев, как откровенно я зеваю, добавил:
-- Уже поздно; завтра, если позволите, мы сможем продолжить беседу. После такого путешествия вы, должно быть, устали.
-- Признаться, господин аббат, я просто изнемогаю от желания спать.
Как только он вышел, я помешал поленья в камине и настежь распахнул окно, отворив деревянные ставни. Промозглый потом воздуха поколебал пламя свечи; я загасил ее, чтобы полюбоваться ночью. Окно моей спальни выходило в парк, но не со стороны фасада дома, как комнаты длинного коридора, из которых, очевидно, открывался более обширный вид; мой взгляд сразу остановился на деревьях; над ними едва оставался кусочек чистого неба, где появившийся было лунный серп почти тотчас скрылся за облаками. Снова был дождь, ветви еще слезились его влагой...
"Да, не очень-то праздничный вид", -- подумал я, закрывая окно и ставни. Эта минута созерцания привела в оцепенение мое тело и еще больше душу; поворошив поленья, я оживил огонь и был рад обнаружить в постели грелку, положенную туда, конечно же, предупредительной мадемуазель Вердюр.
Тут я вспомнил, что забыл выставить за дверь свои ботинки. Я встал и вышел на минуту в коридор, в другом его конце я заметил мадемуазель Вердюр. Ее комната была расположена над моей -- я понял это по тяжелым шагам, которые некоторое время спустя стали сотрясать потолок в моей комнате. Затем наступила глубокая тишина, и в момент, когда я погружался в сон, весь дом поднял якоря, чтобы унестись в ночное плавание. II
Я проснулся довольно рано он шума, доносившегося из кухни, дверь которой была как раз под моим окном. Отворив ставни, я с радостью увидел почти безоблачное небо; сад, еще не обсохший от недавнего ливня, сверкал, воздух светился голубизной. Я намеревался закрыть окно, когда увидел появившегося со стороны огорода и бегущего в сторону кухни мальчика, трудно было определить его возраст: взрослое выражение его лица контрастировало с его маленьким ростом. Совершенно безобразный, он передвигался неуклюже: кривые ноги делали его поступь невообразимой, он как-то кособоко бежал или скорее двигался прыжками; казалось, его ноги непременно запутаются, если он пойдет шагом... Это был ученик аббата, Казимир. Около него резвился и радостно прыгал с ним заодно огромный ньюфаундленд; мальчик с трудом справлялся с его буйным натиском, но, когда кухня была совсем рядом, сбитый собакой с ног, он покатился в грязь. Подоспевшая, чтобы его поднять, неряшливая толстуха напустилась не него:
-- Да, хорош, нечего сказать! Бог знает во что превратились! Сколько раз вам говорить, чтобы оставляли Терно в сарае!.. Ладно! Идите сюда, я вас вытру...
Она увела его в кухню. Тут в мою дверь постучали; горничная принесла горячую воду. Четверть часа спустя позвонили к завтраку.
При моем появлении в столовой аббат сделал несколько шагов мне навстречу со словами:
-- Госпожа Флош, а вот и наш любезный гость.
Г-жа Флош поднялась со стула, но не показалась от этого выше ростом; я глубоко поклонился; она удостоила меня коротким резким кивком; в свое время на ее голову, должно быть, упало что-то чудовищное, от чего она так и осталась непоправимо вдавленной в плечи и сидела там даже несколько криво. Г-н Флош тоже встал, чтобы пожать мне руку. Старички были одного роста, одинаково одеты, казались одного возраста, одной плоти... Некоторое время мы обменивались ничего не значащими любезностями, все трое говоря одновременно. Затем воцарилось чинное молчание, и тут подоспела м-ль Вердюр с чайником.
-- Мадемуазель Олимпия, -- произнесла г-жа Флош, не имея возможности повернуть головы и поэтому поворачиваясь к нам всем телом, -- мадемуазель Олимпия, друг нашей семьи, очень беспокоится, хорошо ли вам спалось и удобна ли была постель.
Я поторопился заверить, что отдохнул как нельзя лучше и что грелка, которую я обнаружил, ложась в постель, была очень кстати.
М-ль Вердюр, поприветствовав меня, вышла.
-- А шум с кухни утром не очень беспокоил вас?
Я вновь возразил.
-- Прошу вас, скажите, сделайте одолжение, нет ничего проще, как приготовить вам другую комнату...
Г-н Флош не произносил ни слова, лишь покачивал склоненной набок головой и всей своей улыбкой показывал, что полностью согласен с женой.
-- Да, я вижу, дом очень просторный, -- отвечал я, -- но уверяю вас, что вряд ли возможно разместиться приятнее.
-- Господину и госпоже Флош, -- вставил аббат, -- нравится баловать своих гостей.
М-ль Олимпия принесла на блюде кусочки поджаренного хлеба; перед собой она, подталкивая, вела маленького калеку, которого я только что увидел в окно. Аббат взял его за руку:
-- Ну что же вы, Казимир! Вы же не маленький; подойдите, поздоровайтесь с господином Лаказом, как подобает мужчине. Подайте руку... Не опускайте глаза!.. -- Затем, повернувшись ко мне и как бы извиняясь за него, пояснил: -- Мы еще не привыкли к светским манерам...
Застенчивость мальчика смущала меня.
-- Это ваш внук? -- спросил я г-жу Флош, забыв объяснения, полученные накануне от аббата.
-- Наш внучатый племянник, -- ответила она, -- чуть позже вы познакомитесь с моей сестрой и шурином -- его бабушкой и дедушкой.
-- Он не хотел идти домой потому, что заляпал грязью всю одежду, когда играл с Терно, -- объяснила м-ль Вердюр.
-- Ничего себе игра, -- сказал я, приветливо обернувшись к Казимиру, -я был у окна, когда он вас сбил с ног... Вам не было больно?
-- Надо сказать, господин Лаказ, -- пояснил в свою очередь аббат, -что мы не очень сильны в равновесии...
Чет возьми! Я не хуже его это видел; необходимости подчеркивать это не было. Этот пышащий здоровьем, с глазами разного цвета аббат стал мне вдруг неприятен.
Мальчик мне ничего не ответил, но лицо его зарделось. Я сожалел о произнесенной мной фразе, о том, что он мог почувствовать в ней какой-то намек на его недуг. Аббат, съев свой суп, поднялся из-за стола и ходил теперь по комнате; когда он замолкал, он так сжимал губы, что верхняя превращалась в валик, как у беззубых стариков. Он остановился за спиной Казимира и, как только тот допил свою чашку, заторопил: -- Идемте! Идемте, молодой человек, Авензоар* ждет нас!
_______________
* Авензоар (Ибн Зохар) -- арабский медик из Севильи (XII в.). _______________
Мальчик встал, они вышли.
После завтрака г-н Флош позвал меня:
-- Идемте со мной в сад, мой дорогой гость, и поведайте мне новости мыслящего Парижа.
Господин Флош витийствовал с утра. Не особенно слушая мои ответы, он задавал мне вопрос о своем друге Гастоне Буассье и о многих других ученых, которые вполне могли бы быть моими учителями и с которыми он все еще время от времени переписывался; он расспрашивал меня о моих вкусах, учебе... Я, разумеется, ничего не сказал ему о своих писательских намерениях и представился ему только как исследователь из Сорбонны; затем он заговорил об истории Картфурша, где он провел почти безвыездно без малого пятнадцать лет, об истории парка, замка; рассказ об истории семьи, жившей в нем ранее, он отложил и перешел к тому, как он оказался обладателем рукописей XVII века, которые могли бы представить интерес для моей диссертации... Он шел мелкими, частыми шажками, или, точнее, семенил, за мной; как я заметил, брюки он носил так низко на бедрах, что ширинка доходила ему почти до колен; спереди ткань ниспадала на ступни множеством складок, а сзади задиралась над ботинками -- непонятно, с помощью какого ухищрения. Некоторое время спустя я слушал его уже вполуха, так как разомлел от ласкового теплого воздуха и весь был во власти какой-то безвольной расслабленности.
Идя по аллее очень высоких каштанов, которые образовывали над нами свод, мы дошли почти до конца парка. Там, скрытая от солнца кустами акации, стояла скамейка, и г-н Флош предложил мне присесть. А затем задал неожиданный вопрос:
-- Аббат Санталь сказал вам, что мой шурин несколько?.. -- он не договорил, но прислонил ко лбу указательный палец.
Я был слишком удивлен, чтобы сразу ответить, и он продолжал:
-- Да, барон де Сент-Ореоль, мой шурин; аббат вам, может быть, не сказал больше того, что сказал мне... но я тем не менее знаю, что он так думает; да и я думаю так же... А обо мне аббат не говорил, что я несколько того?..
-- Но, господин Флош, как вы можете думать?..
-- Но, мой молодой друг, -- по-свойски похлопывая меня по руке, сказал он, -- я бы счел это вполне естественным. Что вы хотите? Здесь мы приобрели привычку скрываться от мира, несколько... выпадая из общего движения. Ничто не занимает здесь нашего внимания; как бы это сказать?.. Да, вы оказали нам большую любезность, приехав к нам, -- я попытался что-либо возразить, но он повторил: -- Да-да, вы были очень любезны, и я сегодня же вечером напишу об этом моему замечательному другу Десносу; но должен вас предупредить; вздумай вы мне рассказать о том, что близко вашему сердцу, о том, что вас тревожит, интересует... я уверен, что не пойму вас.
Что я мог сказать на это? Я молча водил кончиком трости по песку.
-- Видите ли, -- снова начал он, -- мы здесь несколько утратили способность общаться. Да нет, нет! Не возражайте же -- это бесполезно! Барон глух как тыква, но настолько кокетлив, что никак не хочет показать и предпочитает притворяться, что слышит, а не просит говорить громче. Что касается меня, то к идеям сегодняшнего дня я так же глух, как и он, и от этого, кстати, не страдаю. Я даже не очень стараюсь их услышать. Общение с Массийоном* и Боссюэ заставило меня поверить в то, что идеи, волновавшие эти великие умы, так же прекрасны и значительны, как те, которые захватывали меня в молодости, которые этим великим умам, конечно же, было не понять... так же как я не могу понять проблем, увлекающих сегодня вас... Поэтому я просил бы вас, мой юный коллега, чтобы вы скорее заговорили о ваших исследованиях, поскольку они в то же время и мои, и извините меня, если я не стану расспрашивать вас о ваших любимых музыкантах, поэтах, ораторах или о форме государственной власти, которую вы считаете наиболее приемлемой.
_______________
* Массийон Жан Батист (1663 -- 1742) -- французский проповедник, оратор-моралист, член Французской академии. _______________
Он взглянул на свои карманные часы на черном шнурке и, вставая, сказал:
-- Пора возвращаться. День кажется мне потерянным, если я в десять утра не сяду за работу.
Я предложил ему локоть, он не возражал; время от времени, когда я из-за него замедлял шаг, он повторял:
-- Скорее! Скорее! Мысли как цветы: сорванные утром, они дольше остаются свежими.