Житинский Александр. Часы с вариантами

   Я начал с нее. Полчаса ушло на овладение японской техникой. И вот на экране появилась Даша с букетом, рядом с ней Татьяна, а с другой стороны мама! Вот счастье! Мама жива и здорова и выглядит почти так же! Я чуть не подпрыгнул от радости.
   Быстренько просмотрев сюжет в ускоренном темпе, отчего вся моя семья прыгала и бегала на экране, как в фильмах Чаплина, причем раза два мелькнул и я - какой-то нелепый, чему-то радующийся, - я перешел к другим пленкам.
   Я узнавал свое прошлое в ускоренном темпе. Бегали, смешно обнимаясь и позируя, люди на экране, среди которых я временами узнавал знакомые лица; уезжали поезда, взлетали самолеты... Какой-то чужой человек с моим лицом вводил невесту в зал Дворца бракосочетаний, выносил сверток с младенцем из родильного дома, получал аттестат зрелости...
   Я вдруг подумал, что ничего этого уже не будет в моей жизни. Я уже проскочил.
   Внезапно я увидел себя на сцене с гитарой. Я переключил скорость на нормальную. Я пел в составе ансамбля из четырех человек на каком-то студенческом вечере. Песня была мне незнакома. Потом на сцену вышел ведущий и сказал: "Группа "Сальдо" - Сергей Мартынцев, Владимир Ряскин, Роберт Арутюнян, Глеб Старовский".
   Они опять запели. То есть мы запели. Песня была ничего, с душой. Мне понравилось.
   Я прослушал концерт до конца. Пленка уже кончалась, как вдруг появилось изображение какой-то свадьбы - не моей, а другой, потому что свою я уже пробежал. У нас все было как у людей. Здесь же праздновали с излишней помпой, в потрясающем банкетном зале... Видимо, свадьба была записана раньше концерта, а потом стерта, так что остался лишь кончик с танцами. Я увидел себя - я был пьяный, неуклюже пытался танцевать. Наконец камера выхватила невесту и жениха. Я вздрогнул: это были Марина и Толик.
   Я выругался самым страшным ругательством, которое знал.
   Пленка кончилась.
   "Надо искать паяльник, распаивать часы и двигать отсюда", - подумал я апатично. Но куда? Теперь было все равно - что вперед, что назад.
   Хотелось увидеть маму. Но как ее разыскать? Я перелистал все записные книжки. Маминого телефона не было. Естественно, кто же записывает в книжку мамин телефон! Его знают на память.
   Прибежал из школы Никита. Он был без косичек. Впрочем, тут же заплел их и переоделся с явным намерением куда-то удрать.
   - Ты бабушкин телефон не помнишь? Выскочило из головы, - сказал я.
   - Нет, не помню, - он уже был в дверях.
   - Странно. Ты разве не звонишь ей?
   - А зачем? Она квартиру не хочет менять. Из-за нее живем тут, как сельди в бочке!
   - Что-то я не пойму. Да постой ты! Какую квартиру?
   - Дядя Сережа, ты не заболел? Бабка не хочет менять прадедову квартиру. Не хочет ехать в однокомнатную. Вредина!
   Он убежал.
   Я тут же оделся и поехал по дедову адресу.
   Мать встретила меня как-то равнодушно. Я даже опешил. Все казалось, что мне должны бросаться на шею после шестнадцатилетнего отсутствия. Может, мы с нею вчера виделись.
   Но мы вчера не виделись, как вскоре выяснилось.
   Я разговаривал с нею так, как вчера, на кухне, когда мы в последний раз ужинали вместе - там, в моей юности. Ее, кажется, это удивило. Она потихоньку меняла тон, будто оттаивала. Начала улыбаться, но как-то робко, еще не веря.
   - Ты сегодня не такой, как всегда... - сказала она.
   - Почему?
   - Разговариваешь по-человечески.
   А мы пока разговаривали на простые темы: как здоровье, о Дашиной учебе... Тут я воспользовался видеофильмом, сюжет которого толково пересказал. Пришлось немного пофантазировать.
   - Нет, ты сегодня совсем другой, - сказала она. - И усы сбрил. Правильно сделал, мне они совсем не нравились.
   Я вдруг взял ее руку, поднес к губам и поцеловал.
   - Помнишь, тут был порез? Уже зажило? - спросил я. - Ты чистила рыбу, а потом мы сидели на кухне... И Никита толкался изнутри у Светки...
   Мама заплакала.
   - Господи, как давно это было. Неужели ты помнишь?..
   Она поцеловала меня. Мне стало спокойно и хорошо, как в детстве.
   - Мама, это было вчера...
   - Да, будто вчера, ты прав...
   - Мама, это правда было вчера.
   И я стал рассказывать. Все с самого начала. Мать слушала сначала с беспокойством, но через минуту лицо ее прояснилось - она поверила.
   - Да-да... Смерть деда. Я тоже от нее веду отсчет. Очень многое после нее стало меняться. Ты резко изменился. Я приписала это переходному возрасту. Ты стал злее и циничнее. Почему-то был обижен на деда. Однажды в сердцах сказал, что дед тебя обманул.
   Да, это бушевал в прошлом мой двойник, мой брат, мой однофамилец. Я улетел, а он остался. Он остался и решил, что часы на этот раз не сработали. Завод кончился. Наверное, он пытался прыгать еще и еще, но я прихватил с собой полюс гравитации, оставив ему лишь красивую оболочку - точную копию часов в пространстве прошедшего времени.
   Неудивительно, что он запаял их со злости. Хорошо, не выбросил. Я вдруг с ужасом подумал, что мой двойник, оставляемый в прошлом, уже не может пользоваться волшебной силой часов, а значит, они теряют для него ценность. И в то же время исключительно от него зависит, где я найду часы при скачке в будущее. Сегодня нашел на службе, а ведь мог вообще не найти. Он вполне способен был их продать, например...
   Меня прошиб холодный пот от этой мысли.
   Чего-то я еще не понимал в механизме действия часов.
   А мама и вправду уже разговаривала со мной так, будто мы не виделись шестнадцать лет. Она рассказывала мне мою жизнь, какой она ее наблюдала со стороны, и это было гораздо прозаичнее тех телевизионных праздников, которые показал мне видеомагнитофон.
   В десятом классе я поступил в вечернюю музыкальную школу, а потом уже в финансово-экономическом, стал играть в ансамбле. Я и сейчас в нем играю "на танцульках", как выразилась мама. Мы в том же составе - все уже взрослые люди - мотаемся по пригородам и играем во Дворцах культуры и клубах на молодежных вечерах. За это хорошо платят. "Теперь понятно, на какие деньги я купил машину", - подумал я.
   Вернувшись из армии, я устроился в свое учреждение. Мама не смогла точно сказать, как оно называется. "Электровнешторг..." и еще несколько обрубков слов - это не совсем точно. Меня устроил отец, пользуясь связями. Теперь я виновник.
   По словам мамы, у меня не осталось проблем в жизни, кроме одной квартиры. Так же как у Светки. Мы с сестрой, а в особенности Петечка, требовали размена двух больших квартир - дедовой и нашей - на четыре маленьких. Но мать не соглашалась.
   - Постой, почему на четыре? - не понял я.
   - Две вам и две нам с отцом.
   - Как это?..
   - Сережа, мы с отцом развелись сразу после твоего рождения. Мы уже давно чужие люди. Нас связывали только дети, а теперь вы выросли... "Хорошенькие дела..." - подумал я.
   - Эта квартира, - мать окинула взглядом дедовский кабинет, где все осталось на своих местах, - единственное, что сохраняет память о нашей семье. Жаль, что вы и ваши дети этого не понимаете.
   Мама подошла к письменному столу, открыла ключиком средний ящик и вытащила толстую тетрадь. Я узнал ее, так как видел совсем недавно. Это были мемуары деда.
   - Здесь кое-что написано для тебя, - мама протянула мне тетрадь. - Я многого не понимала, я же не знала о часах, а дед писал так, что непосвященный не догадается... Я еще не показывала тебе. То есть тому... Но он ведь тоже мой сын! - вдруг возмутилась мама. - Я считала, что он... ты... в общем, недостоин.
   Я взял тетрадь, перелистнул ее. Страницы с обеих сторон были покрыты ровным бисерным почерком деда.
   - Мама, что же мне делать?
   - Жить, Сережа. Просто достойно жить. Ты ведь еще не занимался этим по-настоящему. Ни в одном из вариантов.
   Значит, она считала, что те шестнадцать лет, которые провел на ее глазах мой благополучный двойник, тоже не были жизнью?
   Тогда чем же? "Так испохабить собственную жизнь!" - в отчаянье подумал я.
   - Где отец? - спросил я.
   - Он в Бризании... Ах, ты же не знаешь... Это в Африке. Новое государство. Когда приезжает, живет здесь, в соседней комнате.
   Мне необходимо было срочно все обдумать и прочитать мемуары деда. Я спросил, могу ли я остаться в комнате отца. Домой мне совсем не хотелось. Я боялся даже представить себе момент, когда нужно будет снова лезть под одеяло.
   - Смотри, Таня может рассердиться, - сказала мама, но я понял, что она рада.
   - Понимаешь, ма... - я мучительно покраснел, не зная, как сказать ей об этом. - Я не умею... быть мужем.
   - Вот оно что, - мама улыбнулась. - А я думала, ты уже научился в своих путешествиях по времени.
   - Да вот как раз времени-то и не было... - я развел руками.
   - Ну, это не самое главное для того, чтобы стать мужем, - мама стала серьезной. - Тут как раз совсем необязательно иметь голову на плечах. Хотя... голова нигде не помешает. Не волнуйся, Сережа. Ты сам не заметишь, как это произойдет.
   "Хорошенькие дела..." - опять подумал я.
   И все же я не очень стремился побыстрее перейти этот рубеж. Поэтому позвонил Татьяне и довольно сухо сказал, что заночую у матери, она неважно себя чувствует.
   По голосу жены я понял, что она в полном недоумении. По-видимому, подобная чуткость была мне раньше не свойственна.
   С волнением углубился я в мемуары деда, открывая для себя его жизнь, которая ранее была известна мне лишь в отрывках. Я читал жадно, надеясь уловить в написанном совет или хотя бы намек на то, как мне жить дальше. Для кого же писал дед, если не для меня? Я рассматривал его судьбу, все время помня о том, что в руках у него находилась волшебная вещь, имелась чудесная возможность каждую минуту изменить ход своего существования и испробовать новый вариант судьбы.
   Но вскоре я почувствовал разочарование. Жизнь деда складывалась так, будто от него ничего не зависело. Начиная с девятнадцати лет она текла по строгим флотским законам, причем отсутствие выбора, казалось, совсем не тяготило деда. Наоборот, он находил какое-то непонятное удовлетворение в исполнении приказов и предписаний, многие из которых казались мне идущими вразрез с его собственными желаниями.
   Дед попал во флот по комсомольскому набору, когда учился на втором курсе юридического факультета университета. Выходило, что он совсем не намеревался стать моряком, а хотел быть юристом, однако никакого сожаления по поводу такого неожиданного поворота судьбы я не встретил на страницах его мемуаров.
   После окончания военно-морского училища дед получил назначение на Крайний Север. Там он командовал тральщиком, потом эскадренным миноносцем. В этой должности его застала война.
   Страница за страницей были посвящены описанию будничной флотской службы: походы, стоянки, ремонты, обучение молодых матросов, учения, парады... О семейной жизни дед писал скупо. Фраза, посвященная появлению на свет моего отца, выглядела так; "Сын Дмитрий родился в июле сорок первого года, когда я не мог уделить этому событию должного внимания. Назван в честь деда".
   И только тут, в описании первых дней войны, я обнаружил скрытое упоминание о том, что дед все-таки воспользовался часами.
   Цитирую:
   "Война началась неожиданно для многих, хотя ее приближение ощущалось всеми. Я не был исключением. Мне казалось, что в запасе еще есть какое-то время - может быть, год или два. В начале мая мое судно встало на ремонт в доках базы. Первый день войны мы встретили со снятой для переборки машиной и полностью размонтированными торпедными аппаратами. Если бы знать за месяц, мы успели бы в аварийном порядке закончить ремонт. Однако я нашел способ достойно подготовиться к испытаниям. Уже на следующий день корабль вышел в море на боевое патрулирование".
   Ясно, что за несколько часов вернуть на корабль разобранный дизель и восстановить вооружение невозможно. Дед вернулся на месяц назад, чтобы лучше подготовиться к войне. Это был тот единственный в жизни случай, о котором он упоминал.
   Кстати, насколько мне известно, он не сделал даже попытки за этот месяц эвакуировать семью в более надежное место, чем военный городок плавбазы, который уже в первые дни войны подвергся бомбардировкам врага.
   Окончание войны дед встретил капитаном первого ранга, кавалером орденов Нахимова и Красного Знамени.
   Затем он окончил Академию Генерального штаба, командовал крупными флотскими соединениями, преподавал, вышел в отставку, а в последние годы входил в Совет ветеранов.
   Жизненный путь деда представлялся мне ясным и логичным, несмотря на то, что подчинялся железной необходимости воинских порядков.
   Нельзя сказать, что он не делал в жизни ошибок. О них дед писал с беспощадной прямотой, но нигде в его мемуарах я не уловил намека на то, чтобы попытаться исправить ошибку с помощью имеющегося в его владении прибора. Это меня крайне удивило и даже раздосадовало, поскольку, на мой взгляд, свидетельствовало либо о его ограниченности, чему я не очень верил, либо о постижении им какой-то тайны жизни, в которую я не был посвящен.
   Вслед за жизнеописанием, занимавшим большую часть тетради, шли разрозненные по виду заметки, представлявшие собою результат наблюдений и размышлений. Привожу некоторые из них.
   "Неизбежность смерти слабых людей приводит к бездействию, а сильных заставляет работать с удвоенной энергией".
   "Как бы я жил, если бы начал жизнь сначала? Я много размышлял над этим, ибо имел разнообразные задатки, как всякий живой человек, и неизменно приходил к выводу, что прожил бы ее точно так же. Следовательно, я доволен ею, не так ли? Да, но только в том смысле, что не сделал в жизни ни одного поступка, противного моей совести, то есть прожил ее достойно. Сейчас, глядя смерти в лицо, я понимаю, что сознание достойно прожитой жизни есть главный и необходимый ее итог, а пережитые трудности, лишения, ошибки и неудачи лишь придают достоинству необходимую серьезность".
   "За двумя зайцами погонишься - ни одного не поймаешь", - гласит народная мудрость. Она таким образом указывает на разумность погони за одним зайцем. Но стоит ли за ним гоняться? Жизнь - это не погоня за зайцем".
   "Трижды я оказывался в ситуациях предельно критических: дважды на тонущем корабле и однажды, как ни странно, на ковровой дорожке одного кабинета. Все три раза я имел время, чтобы изменить ситуацию на более благоприятную, но ни разу не воспользовался этим. Почему? С судьбой нужно сражаться честно. Либо честно победить ее, либо так же честно умереть".
   "Внуку. У людей в районе шеи, под кадыком, есть так называемая вилочковая железа. Тимус - по латыни. Она достигает наибольшей величины у грудных младенцев, к старости сходит на нет. Предполагают, что деятельность этой железы как-то связана со старением, с протеканием биологического времени жизни организма".
   "Если бы смерти не было, ее следовало бы изобрести".
   "Хотел бы я снова стать молодым? Как ни странно, нет. Люди, мечтающие о возврате молодости, не отдают себе отчета в том, что ее очарование заключается прежде всего в новизне ощущений, а не в избытке сил. Старость понятие не энергетическое, а информационное. Начать жизнь сначала можно лишь молодым старичком".
   "Необходимость прожитой жизни определяется не тем, насколько твоя судьба совпала с собственными представлениями о ней, а тем, насколько совпала она с исторической жизнью народа того времени, когда ты жил".
   Я закрыл тетрадь.
   Это было как приговор.
   Достал он меня все-таки, мой дед... Из-под земли достал. Из покинутого мною пространства достал.
   Все это он понял и рассчитал, не прибегая к эксперименту, задолго до того, как я начал свои прыжки и ужимки. А я, как последний дикарь, как трехлетний младенец, баловался блестящей игрушкой, считая себя исключительной личностью.
   Моя судьба не совпадала ни с собственными представлениями, ни с исторической жизнью народа.
   Да и что, собственно, было исторической жизнью народа в то время, когда я метался по пространствам? На этой ровной исторической поверхности не наблюдалось ни одной революции, ни одной индустриализации, ни одной войны... Судя по рассказам мамы и кадрам видеокассет, я прожил свою маленькую жизнь так же, как миллионы сограждан - в необременительной борьбе за благополучие, за наиболее полное удовлетворение моих растущих потребностей. Я уже почти выиграл эту борьбу, если не считать квартиры. А мне только тридцать три года. Что же я стану делать дальше?
   Несмотря на то что я жил так же, как большинство, что-то мешало мне признать мою жизнь эквивалентной исторической жизни народа.
   Но неужели отсутствие катаклизмов? Нет, это абсурдно.
   Отсутствие высоких целей и идеалов?
   Но почему, бог мой, почему они были у деда? Откуда он их черпал? Откуда брал их его отец - профессиональный революционер и политкаторжанин? Неужели я настолько испорчен и себялюбив, что не желаю народу счастья, а борюсь только за свое - непогрешимое и бесталанное, как будильник?
   Где он - народ?!
   Я со злостью отшвырнул тетрадь. Я был зол на деда. Зачем ему понадобилось искушать меня? Я прожил бы свою тихую жизнь как придется, не задумываясь о ее смысле. Теперь же приходится решать уравнение со многими неизвестными.
   Я достал из кармана записную книжку и стал ее листать. Захотелось встретиться с друзьями, чтобы проверить, как они прожили этот период.
   Книжка меня поразила.
   Она была устроена по функциональному принципу. Фамилии в ней практически отсутствовали, записаны были лишь имена, изредка с отчествами. Вместо фамилий имелись краткие пояснения; к какой сфере принадлежит абонент. Род занятий и оказываемых услуг. Почему-то эти слова тоже были написаны с заглавных букв.
   Коля Джинсы, Марк Петрович Колбаса, Елена Сергеевна Зубы, Аллочка Авторучка, Надежда Тимофеевна Билеты, Саша Зонт, Николай Иванович Запчасти.
   Или же другая группа: Миша Внешторг, Галочка Министерство, Семен Трофимович Референт.
   Встречались абоненты, не поддающиеся никакой расшифровке. В основном, женщины. Вера Адлер, Лена Белые Ночи, Люсенька Телогрейка и даже Эльвира Гоп-со-смыком.
   Решительно потряс меня Иван Иванович Бубу. Я решил, что это какой-то неизвестный мне вид услуг или продукт, появившийся в самом конце двадцатого века, и неожиданно позвонил по его номеру.
   Трубку поднял мужчина.
   - Слушаю.
   - Иван Иванович?
   - Он.
   - Это Сережа...
   - М-м...
   - Мартынцев.
   - Извините, не припоминаю. Вы чем, так сказать, богаты? Чему мы, так сказать, рады?
   "Чем же я богат? - подумал я. - Экспортными электродвигателями? Танцами?.. Скорее танцами".
   - У нас ансамбль, - сказал я.
   - Ах, "Сальдо"! Так бы и сказали. Пока ничего нет.
   - А когда будут?
   - В следующем квартале. Звоните.
   Он повесил трубку. "Бубу будут в следующем квартале", - меланхолично подумал я и набрал номер Макса. Он значился в записной книжке под своей настоящей фамилией. Я волновался. Как меня встретит старый друг?
   Ответил мне женский голос. Я узнал маму Макса.
   - Здравствуйте, Ольга Викторовна. Это Мартынцев.
   - Сережа? - удивленно спросила она после паузы.
   - Максим дома?
   - Да... Сейчас я позову.
   Трубку довольно долго никто не брал. Затем послышалось шуршание, и голос Макса произнес четко и сухо:
   - Я же сказал тебе, чтобы ты не звонил. Нам не о чем разговаривать.
   Вслед за этим последовали короткие гудки.
   Я повесил трубку, разделся и лег спать на отцовском диване, где мама уже приготовила мне постель.
   Я долго не мог заснуть. Смотрел на политическую карту мира, будто светящуюся в темноте комнаты на противоположной стене.
   "Чужое... Чужое пространство..." - повторял я про себя, уже зная, что останусь в нем надолго, может быть, навсегда, потому что после всего, что я узнал, я не мог себе позволить удрать из него в лучшие пространства и времена. Необходимо было жить тут, пытаясь по мере сил исправлять ошибки предшественника.
   Я был готов его убить, то есть убить себя, растерявшего за каких-нибудь шестнадцать лет друзей, высокие порывы и идеалы юности. Мне показалось, что тихо улизнуть в другое пространство было бы подлым по отношению к Сергею Мартынцеву, который здесь сильно помельчал и омещанился. Как-никак я отвечал за него, ведь он был моим двойником. Я решил ему помочь.
   Утром я отправился на работу с твердым намерением начать новую жизнь. На этот раз без помощи часов, по собственной инициативе.
   Я проработал до обеда, еще раз убедившись, что служба моя вполне посильна для человека с незаконченным средним образованием, каковым я по сути и обладал. Я даже принял какую-то делегацию и весьма толково заключил контракт на поставку электробритв в какую-то республику, появившуюся в мире на рубеже веков.
   После обеда я пошел к начальнику отдела и положил на стол заявление об уходе.
   - Не понимаю вас, Сергей Дмитриевич, - он прочитал заявление и поднял на меня глаза. - Вам что-нибудь не нравится?
   - Да.
   - Что же? Оклад? Режим? Отношения?
   - Я, - сказал я.
   - Не понял?
   - Я себе не нравлюсь.
   Он подумал, отложил заявление:
   - Партбюро будет возражать.
   - Но я ведь имею право, не так ли?
   - Право - это право, а долг - это долг. Подумайте, - сказал он, давая понять, что разговор окончен.
   На следующий день мне приказом прибавили оклад, а секретарь партбюро в разговоре объяснил мне, что мой уход сейчас крайне несвоевременен, поскольку учреждение только что пережило реконструкцию, переезд, так что не стоит увеличивать организационные трудности.
   Я продолжал подписывать бумаги и принимать делегации.
   Попытка начать новую личную жизнь также закончилась полным провалом. Во-первых, для начала мне все-таки пришлось стать мужем Татьяны. Мама оказалась отчасти права: это не потребовало особых умственных усилий, хотя было зрелищем смешным и жалким, если бы кто-нибудь смотрел. Как ни странно, моя жена вдруг переменила ко мне отношение, стала ласковой, мягкой и даже красивой, черт возьми! Она стала мне нравиться больше. А сама так просто влюбилась в меня без памяти, все время повторяя, что этого она ждала очень долго.
   Я никак не мог взять в толк - чего она ждала?
   Разговаривать после всего этого о разводе было просто глупо. Зачем? На каком основании?
   Во-вторых, Дашка. Я почти с ужасом стал замечать, что с каждым днем эта незнакомая, но симпатичная девочка буквально внедряется мне в душу, занимая там все больше места. Лишенный в детстве отцовского внимания и просто общения с отцом, я теперь будто исправлял его ошибку, отдавая дочери все свободное время. Это обстоятельство тоже не могло не укрепить семейную жизнь, тогда как я намеревался ее разрушить.
   По существу, новую жизнь удалось начать лишь в одном пункте: я перестал быть членом ансамбля "Сальдо", поскольку не умел играть на гитаре, а там это было совершенно необходимо. Мне пришлось выдержать неприятный разговор с коллегами и даже заплатить им неустойку за те концерты, которые уже были назначены.
   Естественно, это не могло пройти незамеченным в семейной жизни. Потеря весомой прибавки к зарплате плюс неустойка снова отодвинули от меня жену, чему я был, честно говоря, рад. Меня уже начинали раздражать ее ласки.
   Короче говоря, эффект был незначительный. Сергей Мартынцев всячески сопротивлялся моему вмешательству в его жизнь. Он устроил ее весьма прочно, с надежной круговой обороной.
   Поняв, что грубым наскоком я ничего не добьюсь, я решил потихоньку видоизменять свою жизнь в сторону улучшения. Для начала нужно было вернуть старых друзей. Задача осложнялась тем, что я не совсем четко представлял, из-за чего мы расстались. Относительно Толика и Марины еще можно было догадаться. Вероятно, мне было тягостно поддерживать отношения с бывшим приятелем и его женой, которая когда-то была моей первой любовью. Но что нарушило нашу дружбу с Максом?
   Я набрался духу и поехал к нему. За те несколько недель, что прошли с момента моего прыжка, ни Макс, ни Толик, ни Марина ни разу мне не позвонили.
   Максим открыл мне дверь. Он был в расстегнутой старой рубашке и трикотажных спортивных брюках. С первого взгляда я понял, что друг мой сильно переменился. Вместо веселого, уверенного в себе человека, признанного лидера и баловня судьбы на меня смотрел нервный, подозрительный субъект с взъерошенными волосами и взглядом отпетого неудачника.
   - Пришел? - с вызовом сказал он.
   - Пришел. Пустишь? - сказал я как можно дружелюбнее.
   Он дернул плечом:
   - Проходи.
   Я зашел в квартиру, где не раз бывал в юности. В ней царило запустение. Прежний уютный дом превратился в сарай, где без всякого смысла и порядка раскиданы были предметы мебели и гардероба. Посреди прихожей валялся спущенный футбольный мяч, морщинистый, как урюк. С голой лампочки свисала серебряная мишура, оставшаяся, по всей видимости, с празднования прошлого Нового года. На пыльном зеркале пальцем было написано:
   "Я пошел в кино".
   В комнате было не лучше.
   Я уселся на продранный диван, утонув в нем почти до пола, причем в меня со стоном впилась изнутри железная пружина. Максим уселся на стул верхом и сложил руки на спинке. Я почувствовал, что он давно желал этого визита, но боится уронить достоинство.
   Разговор был трудным. Я продвигался в нем ощупью, как в темной комнате, где когда-то бывал, но давно позабыл обстановку. Постепенно, с трудом в моей голове складывалась картина жизни Максима с той поры, когда мы разошлись во времени.
   Началом всему было то злосчастное лето, когда мы уехали в КМЛ, а он отправился в Карпаты по туристической путевке. Перед отъездом у них с Мариной произошел серьезный разговор, насколько он может быть серьезным в шестнадцать лет.