Житинский Александр. Снюсь

   Яна резко переменилась. Куда девались приступы скуки и вялости! Она стала делать утреннюю гимнастику, перешла на диету и часами простаивала перед зеркалом, отрабатывая жесты и поклоны. По совету Петрова она начала посещать уроки ритмики в театральном институте. Захваченный ее энтузиазмом, я взял в библиотеке несколько книг по режиссуре и, не переставая, обдумывал концертный сон.
   Мне хотелось поразить публику.
 
   За день до выступления меня вызвала Регина.
   Я не узнал ее. Она была в том самом платье с блестками, которое отверг Петров. Как оно попало к Регине – осталось тайной.
   Но главное было не в этом. Глаза Регины мерцали, а сама она, казалось, испускала флюиды таинственности. Морщины исчезли с лица. Она выглядела лет на тридцать – даже на близком расстоянии.
   Но голос по-прежнему был хриплым.
   – Ласточка, – сказала она, сверкнув глазами. – Завтра ласточка станет звездой… Спасибо, дорогой! Мы здорово их отделали позавчера. Триста тысяч долларов и три трупа…
   – Регина Михайловна! – воскликнул я.
   – Э! – крикнула она, делая пальцами какой-то итальянский жест. – Инспектор от меня не уйдет. На следующей неделе мы его прикончим. Верно, сизый нос?
   Она совершенно неподдельно и счастливо расхохоталась.
   – Я полагал, что вы хотите сообщить что-нибудь о деле, – сухо сказал я.
   – Дело! Я – твое дело! – крикнула она с неожиданной злостью. – Остальное – мура собачья! Ты думаешь, что будешь заниматься искусством? Как бы не так! Вот твое искусство!
   Она ткнула себя в грудь пальцем, потом сделала вид, что прицеливается из винтовки, и спустила курок, прищелкнув языком.
   – Завтра сбора не будет, – наконец сказала она деловым тоном. – Не паникуй. Федоровский пишет рецензию в «Вечерке». Я сказала… Телевидение готовит сюжет. Я говорила со сценаристами из хроники. Следующее выступление будет с… (Она назвала фамилию популярной певицы.) Зал на тысячу мест, свободным не будет ни одно… Дальше все зависит от тебя.
   – Спасибо, – сказал я надменно.
   – Ну, давай сегодня! Давай, давай, давай сегодня, а? – взмолилась она. – Я буду ждать. На пару часиков, всего ничего. Мне бы только добраться до инспектора, а там я могу еще недельку подождать.
   – Но мы же договорились… График… – сказал я.
   – К черту график! Я хочу сегодня.
   – Хорошо, – хмуро сказал я.
   Она выскочила из-за стола, шурша парчой, подбежала ко мне и поцеловала.
   – Регина Михайловна! – опять воскликнул я.
   – Дурашка!… Иди, иди. – Она подтолкнула меня к двери. – И никому ни слова. Остерегайся Иосифа!
 
   Я шел домой, обдумывая последние слова Регины. Почему мне нужно остерегаться Петрова? Каким образом?
   Дома я застал Яну. Она сидела за столом, сложив руки перед собою, как школьница. Перед нею по комнате выхаживал Петров. В руках у него была книга по режиссуре – одна из взятых мною в библиотеке. Указательный палец Петрова был зажат между страницами.
   Я, естественно, насторожился.
   – Простите, – сказал Петров. – Маленькое напутствие перед выходом на сцену. У меня большой опыт, а у вас… – Он вежливо улыбнулся. – Так вот, – продолжал он, слегка помахивая книгой. – Массовая культура отличается от настоящей не средствами выразительности, а тем, что она снимает проблемы. Искусство обнажает их, а массовая культура снимает. Делает вид, что их нет… Никому не должно быть неприятно. В произведении массовой культуры кровь может литься ручьем – и все же никому не должно быть неприятно. Если представить себе нервную систему человека в виде дерева, то массовая культура воздействует на верхушку, то есть на листья. Оно шевелит их, может даже оборвать, подобно ветру, но дерево от этого не зачахнет. Искусство же действует на корни. Совесть у нас глубоко, – сказал Петров. – Дерево может погибнуть или, наоборот, выстоять, если воздействовать на корни.
   – Это напутствие? – спросил я, стараясь быть легкомысленным.
   – Да, – кивнул Петров.
   Яна завороженно смотрела на него.
   – Вы пропустили начало разговора, – сказал Петров. – Я говорил, что важно сразу понять, чего же мы хотим.
   – И чего же мы хотим?
   – Мы хотим шевелить листья, – внятно произнес Петров. – Даже если думаем, что обращаемся к корням… Кстати, не злоупотребляйте вот этим. – Он потряс книгой в воздухе.
   – Мне не верится, что вы хотите шевелить листья, – сказал я. – Простите.
   Петров улыбнулся.
   – Мы можем… и хотим шевелить листья, – сказал он.
 
   В ту ночь Яна долго не давала мне заснуть. Она строила планы и мечтала о зарубежных гастролях. Она видела нас в Париже на Елисейских полях, в одном концерте с Жильбером Беко. Я внимал рассеянно, изображая усталость. Мне нужно было срочно сниться Регине. Внезапно Яна прильнула ко мне и провела ладонью по щеке.
   – Помнишь, как ты дрался из-за меня во сне?
   – Ты же говорила, что это было дешево?
   – Да, – вздохнула она. – Все равно хорошо. Ты давно мне не снился. Только мне, и никому больше. Понимаешь?
   – Я учился работать, – объяснил я.
   Она снова вздохнула, еще плотнее прижимаясь ко мне.
   – У меня такое чувство, что что-то кончается… Приснись мне сейчас, хорошо?
   – Хочешь, я покажу тебе Регину Чинскую в детективном сюжете? – спросил я, будто это только сейчас пришло мне в голову.
   – Покажи, покажи! – оживилась она. – Все! Я засыпаю…
   Она прикрыла глаза и засопела, как простуженный зверек. Я почувствовал себя подлецом. Как мало, однако, надо, чтобы почувствовать себя подлецом! Мне было совсем не до сна. Я поднялся, выпил пару таблеток и снова прилег рядом с Яной, повернувшись к ней спиной.
   «Никому не должно быть неприятно», – вспомнил я слова Петрова.
   Регина Чинская уже неслась в автомобиле по пригородам Чикаго, преследуя машину инспектора. За Региной, в свою очередь, мчались два полицейских на мотоциклах. Все оживленно перестреливались.
   Словно для того, чтобы искупить вину перед Яной, я ранил Регину в плечо. И все же ей удалось уложить инспектора.
   Странно! Я почувствовал боль… Этот инспектор был мне незнаком в отличие от Регины. Более того, он никогда не существовал на белом свете. Я выдумал его для развлечения стареющей женщины. Я дал ему имя, облик, манеру носить шляпу и стрелять из пистолета. Я успел полюбить его… Несколько ночей подряд он охотился за Региной, показывая незаурядные мужество и сметку. И вот сейчас я фактически его убил…
 
   Я проснулся. Рядом спала Яна с детской улыбкой на устах.
   Вышел в кухню. Было четыре часа ночи. Глухая пора… Самое время, чтобы тихо повеситься. Мне уже ничего не хотелось – ни славы, ни денег. Я понял, что взвалил на себя слишком тяжелый крест. Шевелить листики… Мягко гладить сограждан по нежной листве нервов. Приятно щекотать их. И не стыдиться при этом.
   Вот-вот! Если бы при этом можно было бы не стыдиться – все было бы в порядке.
   Первый наш концерт состоялся в одном из дворцов культуры. Мы выступали во втором отделении. Перед входом во дворец висело множество афиш. Среди них была и наша. На ней был изображен Петров в чалме и я – почему-то без чалмы. Ниже была надпись: «Бригантина поднимает паруса. Психологический аттракцион».
   К моей физиономии кто-то успел пририсовать усы.
 
   Название номера придумала Чинская. Она сказала, что оно отражает суть сна и в нем есть романтика.
   Кстати, освобождение невольников-негров в какой-то инстанции выкинули.
 
   Петров загримировал нас в тесной артистической уборной. Рядом вертелся конферансье – маленький человек с выпученными, как у лягушонка, глазами. Этими глазами он ел Яну. Он сказал, что объявит нас после опереточного дуэта.
   В томлении прошло полчаса. Я волновался. Яна сидела перед зеркалом и лихорадочными движениями взбивала себе ресницы. Петров был невозмутим.
   Наконец конферансье пригласил нас за кулисы. Яну он повел под руку. Мы потоптались в пыльном узком пространстве, пока со сцены не вывалился потный опереточный дуэт. Партнер во фраке, вихляя тонкими ножками, тащил на плече плотную женщину в кринолине. Она спрыгнула с плеча, едва не задев меня, и они вновь устремились на сцену навстречу жидким аплодисментам. Через несколько секунд они вернулись. На их лицах застыла одинаковая мученическая улыбка.
   Конферансье подошел к микрофону. Его высокие каблуки гулко стучали по деревянному полу сцены. Он что-то произнес, еще более выпучив глаза, и сделал жест рукой по направлению к кулисам.
   – Яна, вперед! – прошипел Петров.
   Яна выпорхнула на сцену, сияя улыбкой. За нею вышел Петров, скрестив руки на груди. Я шел следом. Я не знал, что делать с руками.
 
   В полутьме зала можно было различить группки людей, точно островки в океане. Оттуда тянуло прохладой. Петров с Яной начали номер, а я потихоньку разглядывал публику, определяя основных действующих лиц предстоящего боя с пиратами. В третьем ряду я увидел плотную шеренгу наших лабораторных дам. Ближе всех сидел начальник лаборатории с букетом гвоздик. Вид у него был приподнятый.
   «Сейчас я вам устрою феерию!» – подумал я. Яна бросила в зал тюльпаны. Некоторые из них упали в пустые ряды. Петров играючи усыпил публику, перевел взгляд на меня, и начался все тот же бой в Индийском океане.
 
   На этот раз главными действующими лицами были дамы нашей лаборатории. Я поместил их на пиратский барк, сделав начальника главарем флибустьеров. Татьяна, Нина Васильевна, обе Ларисы без устали палили из пищалей. Остальные зрители героически им противостояли. Неожиданно я заметил на пиратском судне Регину. Видимо, она была где-то в зале и сумела вклиниться в действие. Регина проявляла бешеную активность. Скоро зрители победили наших дам и побросали их за борт. Я дал расправиться с ними акулам. Я будто мстил им за что-то.
   Регину я не рискнул бросить за борт, а взял в плен.
 
   Когда Петров разбудил меня, зал еще спал. Мертвая тишина, прерываемая храпом из последнего ряда, стояла над креслами. Яна и Петров сидели на бочонках рома. Голова Яны была перевязана красным платком. В руках у нее был пистолет.
   Такова была финальная мизансцена.
 
   Петров разбудил публику. Я с удовольствием заметил, что наши дамы проснулись в ужасе. Лишь постепенно на их лица возвращались улыбки, которые сменились бурным хохотом. Зал рукоплескал.
   Начальник лаборатории уже семенил по проходу, сияя, как блин на сковородке. Он вручил Яне букет, восторженно тряся головой. Мне он бурно пожал руку.
   – Молодцы! Отлично! Молодцы! – прокричал он.
   Публика продолжала неистовствовать. Мне показалось странным, что такое ограниченное количество зрителей смогло наделать столько шума. Более же всего меня поразила реакция бывших сослуживцев.
   Они действительно были в восторге. Раньше они реагировали не так. Я был для них не более чем чудаковатым сотрудником, как говорится, «с небольшим приветом». Теперь же они смотрели на меня как на артиста. Они купили на меня билеты!
   Но больше всего был потрясен конферансье. Он в течение десяти минут наблюдал из-за кулис за мертвецки спящим залом. После чего услышал гром аплодисментов. Конферансье не понимал – за что нам аплодируют. Он снова и снова приглашал нас на сцену, затем шепнул Петрову.
   – Придется бисировать.
   Петров поднял руку, и зал притих. Петров медленно, с напряжением сжал пальцы в кулак. Зал заснул.
   – Минутный сон, – сказал Петров, поворачиваясь ко мне и так же медленно разжимая пальцы.
 
   Я не был готов к бисированию. Погрузившись в сон, я вдруг увидел себя в маленькой лодке посреди океана. Рядом плыл дельфин. Он сочувственно посматривал на меня, высовывая из воды блестящую гладкую голову.
   Мне было очень одиноко.
   Внезапно я заметил вдалеке еще одну лодочку, а в ней – человеческую фигурку. Наши лодки сближались. Когда расстояние уменьшилось, я увидел, что в лодке сидит моя дочь. Она читала какую-то книгу.
   – Что ты здесь делаешь?! – крикнул я.
   – А ты? – ответила она. – Я читаю, разве ты не видишь? А вот как ты, папочка, здесь оказался? Далеко тебя занесло!
   Ее лодку проносило мимо. Я ничего не мог сделать, поскольку весел у меня не было. Лодка дочери быстро уменьшалась в размерах.
   – Как у вас дела? – крикнул я ей вслед.
   – Нормально, – пожала плечами она.
   – Как мама?
   Она не ответила. Может быть, уже не слышала мой голос.
   – Писем не приходило? – зачем-то крикнул я.
   – Откуда? – слабо донесся ее крик.
   – Не знаю… Откуда-нибудь, – сказал я упавшим голосом.
   Ее лодка пропала на горизонте, и я снова остался один. Рядом не было даже дельфина – он уплыл за дочерью.
   На этот раз аплодировали сдержаннее.
   За кулисами конферансье долго жал руку Петрову и Яне. Мне он сказал:
   – Простите, а что делали вы? Я как-то не уловил. Вы не подскажете?
   – Спал, как и все, – сказал я.
   – Понимаю, понимаю! – радостно закивал он головой.
   Когда раскланивались в последний раз, мне показалось, что в глубине директорской ложи мелькнуло бледное лицо Регины.

* * *

   Петров предложил отметить первый успех в ресторане. Столик он заказал заранее. Обслуживал нас знакомый Петрову официант. Он старался изо всех сил, подобострастно поглядывая на Петрова.
   – Он вам чем-то обязан? – спросила Яна.
   – Это мой пациент, – сказал Петров. – Он страдал пессимизмом в тяжелой форме.
   – А теперь он оптимист? – не удержался я. Мне почему-то хотелось задеть Петрова.
   Петров посмотрел на меня, пожевал губами и сказал:
   – Нет. Пожалуй, он стал еще большим пессимистом. Но он не страдает от этого теперь. Вот в чем разница.
   Выпили шампанского, по очереди танцевали с Яной. Петров заказал коньяк и начал медленно хмелеть. Его большое лицо побледнело, прядь слипшихся черных волос выползла сбоку на лысину.
   Яну пригласил танцевать элегантный грузин из-за соседнего столика.
   – Я вам завидую, – мрачно сказал Петров, глядя ей вслед.
   – Не стоит, – сказал я. – Что хорошего – быть сторожем при красивой женщине?
   – Я не об этом… Вы – птица, а я – змей. Я умнее вас, но я не могу, не могу… – Он развел массивными руками. Сейчас он был очень пьян. – Только не читайте книжек про режиссуру. Про мозг тоже не читайте. Знаете… – Он наклонился ко мне и вдруг поехал локтем по скатерти. Рюмка с коньяком опрокинулась, но Петров не обратил на это внимания. – Знаете, я ведь тоже умею, как вы. Умею сниться… Я достиг этого годами упорной работы. И все равно – пшик! Слабо! Нехудожественно. Мыслей у вас ни на грош, но есть фантазия. Что есть, то есть… Фантазию не выработаешь. И вы с этим… этим даром… – Петров вдруг отодвинулся и презрительно посмотрел на меня. – Как вы распоряжаетесь… Фу ты черт!…
   Грузин подвел к столику Яну, и Петров замолчал.
   Дальнейшее было малоинтересно. Мы посадили Петрова в такси, уплатив водителю вперед. Петров был тяжел, как колода. На прощание он одним движением пальца ввел Яну в сомнамбулическое состояние, ввалился в машину и уже там хрипло расхохотался. Такси умчало Петрова. Мне стоило большого труда вернуть Яну к действительности.
 
   Сейчас, когда я вспоминаю последующие недели и месяцы, мне кажется, что я бодрствовал лишь по ночам. Мы давали по два концерта в день: на заводах, во дворцах культуры, в библиотеках и воинских частях. Мы ловили за хвост жар-птицу удачи. Я высыпался на концертах, ночами меня мучала бессонница.
   С трудом удавалось прикорнуть часика на два, чтобы обеспечить Регину острыми ощущениями. Она совсем обезумела: требовала сниться ей через день, то и дело устраивала по телефону истерики, плакала и грозилась повеситься, если я откажусь ее обслуживать. Сохранять тайну наших отношений становилось все затруднительнее. В филармонию я старался не показываться.
   Надо сказать, что Регина делала все возможное, чтобы помочь нам и содействовать успеху. Это не осталось незамеченным. Злые языки связывали ее поведение с желанием вернуть Петрова. На меня не обращали внимания.
   О нашем номере дважды написали в газете, сделали репортаж по радио, готовили статью в журнал. Нас выдвинули на Всесоюзный конкурс артистов эстрады. Все это было делом рук Регины.
   Нам уже порядком надоело мотаться по городу и области. Яна все чаще напоминала о гастролях, но Регина медлила с оформлением. По всей вероятности, она боялась лишиться гарантированных сновидений.
 
   Прошло возбуждение первых концертов, наступила нормальная рабочая суета, которая стала как бы целью существования. Переезды, разговоры по телефону, составление графика выступлений, расписанного чуть ли не по минутам, – иногда в один вечер мы выступали на трех площадках, и тогда все это напоминало автомобильные гонки, столь излюбленные Региной. Суета, суета, суета!
   Денег хватало благодаря переработкам.
   Коллеги предупреждали, что кто-то уже «капает» по поводу наших высоких заработков, но на пути кляуз железной стеной вставала Регина. Она показывала заявки – нас действительно много заказывали.
   Очень скоро мне стало надоедать. Прежде всего надоел сам номер – дурацкий бой в опостылевшем Индийском океане. Я осторожно совершенствовал его, вводя новые детали, но в принципе менять не имел права – номер был утвержден. Приходилось отыгрываться на бисировании. Здесь я фантазировал, пытаясь воздействовать на спящих лирически.
   Но это вскоре прекратилось.
 
   Однажды мы выступали в клубе кондитерской фабрики. Небольшой концерт, посвященный Женскому дню. Над залом струился сладкий карамельный запах. Мы втроем дожидались выхода, наблюдая из-за кулис за выступлением пары силовых акробатов – тех самых, что когда-то были тарифицированы вместе с нами.
   Рядом, в проеме кулис, стояла веселенькая курносая старушка уборщица. Она охнула, когда верхний акробат сделал сальто назад с плеч партнера, и восторженно проговорила:
   – Яки здоровенные бугаи!
   И добавила недоуменно:
   – И ничого не роблють…
   Я вздрогнул и взглянул на Петрова. Мы тоже были ничего себе бугаи. И тоже «ничего не робили», с точки зрения старушки.
 
   Бисируя после окончания номера, я сделал старушку героиней минутного сна, в котором показал ее жизнь. Во сне можно удивительным образом спрессовывать время.
   Старушка, уборщица, как оказалось, родилась под Каневом в 1905 году. Она была старшей над четырьмя братьями. Самый младший родился в гражданскую войну. Отец старушки так и не увидел его, потому что погиб за месяц до рождения сына. Мать старушки расстреляли петлюровцы как жену красноармейца. Старушка осталась одна с малышами.
   Она поднимала их на ноги и по очереди выпускала в жизнь. Последнего она выпустила незадолго перед войной и тут поняла, что самой выходить в жизнь уже поздно. Но она не огорчилась и продолжала жить в селе под Каневом.
   Когда пришли фашисты, они отправили старушку в лагерь как сестру красноармейцев. Там она пробыла всю войну и только потом узнала, что два брата погибли, а остальные живы и здоровы. Она переехала в Ленинград, к вдове одного из погибших братьев, и стала жить с нею и нянчить ее детей. Работала она на кондитерской фабрике, поэтому от нее всегда пахло карамелью, что создавало не совсем правильное представление о старушкиной жизни.
   После выхода на пенсию она стала работать уборщицей, а жила теперь со взрослым племянником и нянчила его детей. Все уже стали постепенно забывать – кем приходится им старушка и что она сделала в жизни. От нее по-прежнему пахло карамелью, а потом стало пахнуть и дешевым красным вином. Поэтому родственники осуждали ее, и жила она в большом встроенном шкафу трехкомнатной квартиры племянника.
   Ее живые братья – один полковник, а другой – старшина сверхсрочной службы, оба в отставке – жили в других городах и со старушкой отношений не поддерживали. Похоже, они тоже забыли – кем она им приходится.
   Несмотря на это, она была удивительно веселой и восторженной старушкой. Видимо, потому, что от нее всю жизнь пахло карамелью и шоколадом.
 
   Когда я проснулся на сцене клуба кондитерской фабрики, у моих зрителей по лицу текли слезы. Петров разбудил зал – и что тут началось!
   На сцену вышел председатель месткома с цветами. Он тряс руку Петрову и что-то говорил о его чудесном искусстве. Из-за кулис выволокли бедную упирающуюся старушку, вручили ей букет цветов, плакали. Старушка кланялась, как солистка народного хора, в пояс.
   – В чем дело? Что случилось? – шепотом спрашивал Петров.
   Они с Яной, как всегда, бодрствовали во время бисирования, поэтому ничего не понимали.
   – Женский день! – сказал я.
 
   На следующий день меня вызвала Регина. Мне очень не хотелось идти. Я предчувствовал новые притязания и неуместные ласки.
   Но я ошибся. Регина встретила меня холодно.
   – Что ты делаешь? – спросила она. – Кто разрешил тебе своевольничать?
   – А в чем дело? – не понял я.
   – Что за богадельня на эстраде? Кому нужны эти старушки! – взорвалась она.
   – Ага, уже накапали, – сказал я.
   – А ты думал! Ты теперь профессиональный актер. Номер утвержден репертуарной коллегией. И без всякой отсебятины!
   – Между прочим, эта старушка и есть тот самый народ, ради которого мы работаем, – не выдержал я. – Ее судьба – это наша судьба. Мне стыдно в конце концов показывать эти идиотские абордажи!
   – Это другой разговор. Готовь новый номер. Мы будем только приветствовать.
   – О старушке?
   – Оставь старушку в покое!
   – Ты бы видела, что было в зале. Люди плакали…
   – Дурашка! Я сама плакала, – сказала она внезапно ослабевшим голосом. – Я хожу почти на все твои выступления, ты и не знал?… Но это эстрада! – Голос ее вновь обрел твердость. – У эстрады свои законы. Люди приходят на концерт отдохнуть, развлечься, повеселиться. В этом твоя благородная миссия. Никому не нужно, чтобы ты вкладывал персты в язвы.
 
   Регина отправила нас на гастроли. Видимо, она хотела, чтобы наша группа на время исчезла из поля зрения и недоброжелателей. Я обещал ей сниться с гастролей раз в неделю, – восстановив тем самым прежнюю квоту сновидений.

* * *

   Тем, кто никогда не гастролировал, я могу сообщить, что они счастливо избежали величайшей жизненной пакости. Холодные номера без воды, станционные буфеты, в каждом из которых нас встречал один и тот же каменный пирожок с бывшим мясом – казалось, его возили впереди нас по всему маршруту; гостиничное непрерывное унижение; буйные ресторанные знакомства – с гастролирующими артистами знакомятся наиболее охотно, это почитается долгом; немыслимые площадки с вечными закулисными сквозняками; наконец, афиши, где переврано все – от фамилий до даты концерта.
   Мы возили по стране сон с абордажем на пассажирских поездах дальнего следования. Яна осунулась, потемнела, но стойко переносила все тяготы. Петров внушил ей, что стойкость – одна из черт профессионализма.
 
   В Семипалатинске, на площади перед базаром, под палящими лучами солнца я увидел нарисованную от руки афишу, где восточной вязью было написано: «Петров и Снус. Цветные сны». Я слегка ошалел. Мы втроем стояли в очереди за семечками. Пожилой казах вел на длинной веревке упиравшегося барана. Казах с бараном замерли возле афиши, уставившись на нее со вниманием.
   – А вы не пробовали сниться баранам? – мрачно сострил Петров.
   Облако пыли выкатилось из узкой улочки, закружилось столбом на площади и осело на землю. Казах снова поволок барана.
   Я внезапно потерял контроль над собой.
   – Вы!… Вы!… – кричал я Петрову. – Вы не смеете, слышите! Я не позволю издеваться! Вам хорошо говорить, сами-то вы умыли руки! Халтурщик несчастный!
   Очередь, состоявшая из местных жителей, почтительно расступилась, слушая наш творческий спор.
   – Прекратите истерику, – тихо сказал Петров и посмотрел на меня тем профессиональным взглядом, которым он усыплял публику на каждом концерте. Я обмяк и медленно поплелся в гостиницу.

* * *

   Конечно же я был не прав.
   Петров не был халтурщиком. Халтурщиком был как раз я.
   Я затвердил свой сон, как таблицу умножения, и тиражировал его каждый вечер.
   На бис я исполнял теперь пошленький полуминутный сон индивидуального пользования. Это был медленный танец в ночном кабаре Парижа. Я никогда не был в ночных кабаре Парижа, поэтому брал антураж из французских кинофильмов. Каждая женщина в зале видела себя во сне танцующей с Аленом Делоном. Мужчины танцевали с Брижит Бардо.
   Аплодисменты был страшные.
   Развлечения ради я подключился к одному из снов и видел, например, толстую, напудренную, со взбитой прической кассиршу гастронома в обнимку с Аленом Делоном. Или пожилого сторожа бакалейной лавки, сконфуженно топчущегося с Брижит Бардо перед стойкой бара. Или пьяного шофера грузовика с тою же Брижит Бардо. Или мать пятерых детей с тем же Аленом Делоном…
   Брижит Бардо и Ален Делон были у меня вышколены, как хорошие гувернеры.
   Это и было халтурой в чистом виде.
 
   Поразмыслив в гостинице, я понял, что причина моего взрыва лежит глубже.
   Началось это еще на первом концерте, когда конферансье удивился моему участию в номере. Тогда я почувствовал легкий укол самолюбия. И в дальнейшем оно напоминало о себе почти на каждом концерте, когда Петрову преподносили цветы. Надо отдать ему должное: он ни разу не позволил себе подчеркнуть свое особое положение. Наоборот, в конце номера он за руки выводил нас с Яной на поклоны, а сам отодвигался в глубь сцены.
   Правда, это можно было счесть за проявление скромности.