Житинский Александр. Снюсь

   Объективно говоря, Петров выглядел на сцене импозантнее, он выглядел главным действующим лицом. Это получалось само собою, благодаря особенностям его характера – властности, твердости, холодной сосредоточенности. Я со своею извиняющейся улыбкой был попросту в тени его личности. От концерта к концерту накапливалось мое раздражение.
   Мы оба знали, что номер невозможно выполнить в одиночку. Я не мог усыпить публику. Петров не умел показывать полноценных снов. Беда была в том, что публика не ощущала моего участия. Она засыпала под руководством Петрова, когда я скромно стоял в стороне, и просыпалась, когда моя работа была окончена. Лавры поневоле перепадали Петрову.
   В Ленинграде это было не так заметно. Слухи обо мне распространились задолго до появления нашего номера, и многие зрители шли «на Снюся». На периферии же обо мне слыхом не слыхивали.
   Рецензии в местных газетах подчеркивали удивительный талант гипнотизера, а в одной из них мы с Яной были названы просто ассистентами. Если гастроли в одном городе продолжались более недели, Петрова начинали узнавать на улице. Узнавали и Яну, благодаря ее красоте. Меня не узнавали никогда. Даже горничные в гостиницах относились ко мне как к наименее ценному члену группы.
   Яну они поначалу принимали за жену Петрова. Это было тем более простительно, что поселялись мы с нею отдельно, так как формально Яна еще не была моею женой. Я видел во взглядах горничных легкое разочарование, когда они узнавали об истинном положении вещей.
   Все это начинало меня бесить.
 
   Но было еще что-то, в чем я не мог признаться даже самому себе.
   Просыпаясь на сцене после номера, я каждый раз видел Яну и Петрова вместе. Им и положено было вместе сидеть на проклятых бутафорских бочонках и размахивать бутафорскими пистолетами. Но первой моей мыслью после пробуждения всегда было: о чем, о чем, интересно знать, шептались они в тишине мертвецки спящего зала, пока я работал?
   У Яны всегда горело ухо, обращенное к Петрову.
 
   Петров купил арбуз, две бутылки водки и после концерта пригласил нас к себе. Мы заедали водку арбузом.
   Сначала пили молча. Якобы для того, чтобы снять напряжение после концерта. Яна заметно нервничала. На этот раз у нее горели оба уха.
   – Вот вы говорите, что я умыл руки, – вдруг спокойно начал Петров. – Я не понимаю. Объясните.
   – Может быть, не будем? – быстро сказала Яна.
   – Почему же не будем? – сказал я, вытирая рот. – Я хотел сказать, что у вас выгодная позиция. Вы не отвечаете за содержание номера. Вам все равно, что я показываю.
   – Ошибаетесь, – сказал Петров.
   – Ничего я не ошибаюсь! Как бы и кому бы я ни снился, вы будете усыплять совершенно одинаково… Одинаково профессионально.
   – Это верно, – согласился Петров. – Но не надо думать, что мне наплевать на содержание. Вы знаете, почему я семь лет не выступал? – спросил он, разливая водку в стаканы и с усмешкой поглядывая на меня.
   Мы выпили, и Петров продолжал.
   – Я ушел с эстрады, потому что не знал – о чем мне говорить. Мне нечего было сказать… Я занялся философией, историей искусств, психологией… Теперь мне есть что сказать. И учился. Я овладел техникой искусственного сновидения. Насколько мог… И тут появляетесь вы…
   Петров закурил, глубоко затянулся и задумался.
   – Вы умеете это делать лучше, чем я. У вас это от Бога, не гордитесь… Я со всею своей философией выглядел бы на эстраде жалким подражателем, если бы работал в одиночку и конкурировал с вами. Поэтому я пошел на сотрудничество.
   – Зачем? – спросил я, чувствуя, что Петров не договаривает.
   – Я надеялся, что мы станем единомышленниками. Я надеялся, – медленно продолжал Петров, – что наступит момент, когда мы сможет говорить о серьезных вещах. К сожалению, мне кажется, что вы к этому не склонны.
   – Ошибаетесь, – на этот раз сказал я.
   – Нет, Иосиф не ошибается, – возразила Яна. – Раньше ты работал интереснее. В тебя верили…
   – Хорошо, – сказал я. – Что же вы предлагаете?
   Петров осушил еще полстакана и встал из-за стола. Его качнуло.
   – Вы читали Ш… Шопенгауэра? – спросил он.
   – Нет, – сказал я.
   – Шопенгауэр писал… На свете, кроме идиотов, почти никого нет.
   Яна захохотала, запрокинув голову.
   Короче говоря, Петров изложил нам свое философское кредо. Опуская несуразности и повторения, связанные с принятием водки, можно пересказать его следующим образом.
   На свете, кроме идиотов, почти никого нет. Это был исходный тезис, почерпнутый Петровым, по его словам, у Шопенгауэра. Петров обратил внимание на слово «почти». Оно указывало на то, что на свете, кроме идиотов, изредка встречаются мыслящие люди. Что делать им в окружении идиотов? Какова должна быть линия поведения в идиотской среде? Чем, собственно, неидиоты отличаются от идиотов?
   Эти вопросы задал нам Петров и ответил на них.
   – Ощущением смерти, – сказал он, глядя на Яну налившимися кровью глазами. – Ощущением бренности и бессмысленности бытия… Этим они отличаются. Оптимизм присущ идиотам.
   Я выжидающе молчал. Слушать Петрова было интересно.
   Конечно, подавляющее большинство жизнерадостных идиотов не ощущало своего идиотизма. Более того, по словам Петрова, они склонны были считать идиотами тех, кто не разделяет их оптимизма. Поэтому бессмысленно перевоспитывать идиотов. Петров сказал, что единственная альтернатива состоит в том, чтобы отмежеваться от них. Следовало без устали заявлять о своей непринадлежности к идиотам. Само собой, не декларируя это, на что способны и некоторые идиоты, а отмежевываясь художественными средствами.
   – Вы видели картину Брейгеля «Слепцы»? – спросил Петров.
   – Нет, – сказал я.
   – Откровенно говоря, стыдно…
   – Этой картины нет в наших музеях, – тонко возразил я. – Я видел лишь репродукцию.
   Приходилось отыгрываться таким жалким способом! Надо сказать, что я действительно изучил Брейгеля и Босха после того разговора в троллейбусе, когда меня пытались пристегнуть к этим именам.
   Петров презрительно посмотрел на меня.
   – Не прикидывайтесь дурачком, – сказал он. – Так вот. Этой картиной Питер Брейгель отделил себя от окружавших его идиотов. Вам понятно?… Он их показал.
   – А не включал ли он и себя в число слепцов?
   – Нет, – жестко сказал Петров. – Он зряч. Картина – лучшее тому доказательство.
   – Допустим, – сказал я.
   – А вы слепой! У вас есть все возможности избежать идиотизма, а вы слепой, – сказал Петров.
   Яна задумчиво доедала арбуз. Розоватый сок стекал у нее по щекам к подбородку.
 
   Мы ехали из Семипалатинска в Крым. Лежа на жестком железнодорожном матраце, я думал над словами Петрова.
   Он много чего наговорил нам в тот вечер. Вспоминал Заратустру. Предлагал идеи снов. Петров сказал, что на периферии можно не опасаться, экспериментировать смелее. Впрочем, тут же добавил, что все равно это называется «метать бисер перед свиньями».
   Петров был уверен, что человек гадок и подл, одинок и жалок. Он ни для кого не делал исключения – даже для себя. Он гордился тем, что сознавал это. Осознание возвышало его над «идиотами» и давало право говорить все, что он думает о человечестве.
   Человечество в чем-то провинилось перед Петровым.
 
   Я вспомнил картину Брейгеля, о которой мы спорили с Петровым. Что же в ней – издевка или сострадание? Кем ощущал себя художник, когда писал эту картину? Жестоким наблюдателем или одним из слепцов, терпящих бедствие?
   Если он – один из них, то который из шести?
   Первый ли – опрокинувшийся навзничь в реку с крутого берега; второй – потерявший вдруг опору, с выражением ужаса на лице делающий последний шаг в пропасть; третий – с широко открытыми слепыми глазами, испытывающий мгновенное внутреннее прозрение; четвертый – смутно почуявший беду; пятый – спокойный и сосредоточенный; шестой – блаженный и безмятежный?
   Он – в каждом из них, вот в чем дело. Поэтому картина рождает не усмешку, а боль. Я не думаю, что Брейгель хотел показать их слепоту – физическую и духовную, – их «идиотизм», по выражению Петрова. Для этого он был слишком большим художником. Он был слишком великим художником, чтобы просто презирать человека. Это дело самое простое. Сострадание, любовь – только не презрение.
   Все это я хотел сказать Петрову. Но, как всегда, слова приходят после спора.
   Петров предложил сюжет сна. Действие происходит в древней Помпее незадолго до извержения Везувия.
   В городе живет гениальный поэт (Петров не скрывал, что хотел бы исполнить его роль в моем сне), который пишет о вулкане. Везувий является в стихах то в образе божества, то – благодетеля и кормильца Помпеи, поскольку в его недрах скрыты несметные Богатства полезных ископаемых. Весь вулкан изрыт шахтами.
   Однажды поэт публикует в местной газете стихотворение, в котором описывает скорую гибель Везувия и Помпеи, поскольку Богатства вулкана истощились и он опасно поврежден шахтами.
   Вместо того, чтобы прислушаться к голосу поэта, его заточают в тюрьму. Комиссия жрецов авторитетно заявляет, что никакой опасности нет. Богатства Везувия неисчерпаемы.
   Помпея утопает в роскоши и пребывает в состоянии эйфории. В один прекрасный день лава прорывает какую-то шахту. Имеются человеческие жертвы. Поэта тут же начинают судить. Его обвиняют в том, что он накликал беду своими стихами.
   Выступая на суде, поэт объявляет, что Везувий завтра взорвется и уничтожит Помпею к чертовой бабушке. Его, естественно, приговаривают к смерти за распространение слухов, угрожающих безопасности Помпеи.
   Петрова в этом сне интересовала фигура поэта, но отнюдь не судьба жителей города.
   На следующий день взрывается Везувий. Жители Помпеи успевают казнить поэта. Он всходит на эшафот с гордостью и торжеством, когда черный пепел уже носится над городом. Он оказывается наиболее счастливым их всех, потому что смерть его мгновенна и, кроме того, окрашена правотою идеи. Остальные погибают медленно, засыпанные пеплом, обжигаемые лавой, и все равно, последние их слова – проклятия в адрес поэта.
   Финальная картинка была достаточно мрачной: разрушенное жерло вулкана, вокруг которого расстилается черная бархатная пустыня пепла.
 
   По настоянию Петрова я показал этот сон на бис в клубе шахтерского поселка Семипалатинской области. В роли гениального поэта, как и договаривались, выступил Петров, публика исполняла роль жителей Помпеи. Нас с Яной я избавил от экскурса в древнюю историю.
   Прием был сдержанный.
   После концерта, когда мы разгримировывались в кабинете директора клуба, к нам пришла женщина лет сорока. Какая-то постоянная тревога была у нее на лице. Словно она искала ответа на неразрешимый вопрос. За руку она держала девочку лет пяти, которая сосала пряник.
   – А вот скажите, – обратилась она к Петрову. – Эти, которые в шахте были… У них кто-нибудь остался? Дети, жены, матеря?…
   – В какой шахте? – спросил Петров.
   – Ну, какая сперва взорвалась.
   – Наверное, были, – пожал плечами Петров.
   – А почему вы их не показали?
   – Они все погибли там. Все! – отрезал Петров.
   – Ну, эти-то еще жили после тех немного. Они знали, что тех-то уже нет, – вздохнула женщина и ушла, подергивая девочку за руку.
   – Вот уровень их сознания! – развел руками Петров.

* * *

   В Крыму мы гастролировали месяц и дали пятьдесят четыре концерта. Пятьдесят четыре раза показывался на горизонте пиратский барк. Пятьдесят четыре раза отдыхающая в Крыму публика брала его на абордаж и захватывала сокровища. Меня преследовали лица. Я отупел и потерял интерес к выступлениям.
   Поначалу я пытался поддержать его дидактическими и абсурдными сюжетами, подсказанными Петровым. Бисирование было после каждого выступления. Иногда бисировать приходилось дважды. Публика ладоней не жалела. Я показывал философские пессимистические притчи с глубоким подтекстом. Потом надоело и это.
   Публика в Крыму пестрая. Притчи принимали по-разному. Интеллектуалы из столиц приходили за кулисы и сдержанно, со значением благодарили. Рыбаки из Мурманска приглашали в рестораны. Толстые усатые южане вваливались прямо в номер. За ними несли ящики шампанского и коробки шоколадных конфет для Яны.
   Я перестал показывать притчи. И не потому, что мне не хотелось метать бисер. Я понял, что мы с Петровым расходимся во взглядах. Мне недоставало его высоколобой уверенности относительно «идиотизма» окружающих. Апокалиптические картины, которые я создавал в притчах, страдали одним маленьким недостатком. Они были бесчеловечны. Лишь внешне все выглядело так, будто мы предупреждаем человечество об опасностях, напоминаем о бренности бытия и пророчествуем. Нами руководило высокомерие, но не любовь.
   Курортная атмосфера неблагоприятно действовала на меня. Море шелестело, как купюры. Цикады звенели, как монетки. Вокруг было наглое торжество обнаженной откормленной плоти – пляжные девочки, преферансные мальчики, пьяные глаза, грязные тарелки.
   Никого не пугал конец света. Боялись опоздать на поезд, пропустить фильм, занять плохое место на пляже, неровно загореть, потолстеть, похудеть – но конца света не боялись.
 
   А мне все не давали покоя та старушка уборщица да женщина из шахтерского поселка со своей пятилетней дочкой. Несчастная девочка! Как я узнал в одну из ночей, ее отец был шахтером и погиб от взрыва газа. Мать тяжело болела почками, а в последнее время стала заговариваться. Она все повторяла:
   – Вот уж скоренько, скоренько папка наш с шахты придет! Вот уж потерпи, доченька… Скоро он вернется.
   Девочка начинала плакать.
 
   Этот сон я отослал Регине и на следующее утро получил телеграмму: «ВОЗЬМИ СЕБЯ РУКИ ОСТАЛАСЬ НЕДЕЛЯ ПУТЕВКОЙ САНАТОРИЙ ОБЕСПЕЧУ».
   Вдруг покатилось все, точно под гору. Публика стала шикать уже после основного пиратского сна, с которым раньше был полный порядок. Оставалось несколько концертов, в кармане был билет на самолет. Я недоумевал: что случилось?
   Мы жили в гостинице «Ореанда» в Ялте. Утром после неудачного концерта в ресторан, где мы завтракали, прибежал администратор и сообщил, что часть публики вчера ничего не видела – никакого сна.
   – Как? – спросил Петров.
   – Что-то вроде телевизионных помех. Полосы, треск! Я клянусь. Мне сказали несколько человек.
   Петров посмотрел на меня. Я пожал плечами. Мне уже было все равно.
   – Это все твои выкрутасы со старушками! – жестко сказала Яна.
   – А остальные видели? – спросил я.
   – Видели. Я сам видел, – заверил меня администратор.
   Я посмотрел не него. «Если видели такие, как этот, то дела мои плохи», – подумал я.
 
   В тот вечер на очередном концерте я очень волновался. Что показывать публике? Как? Зачем, в конце концов?… Петров был хмур, Яна – высокомерна.
   Когда пришел наш черед, я вышел на сцену и стал вглядываться в зал, знакомясь с публикой. Петров в это время, как всегда, укладывал Яну на бочонки. Я старался не смотреть в их сторону.
   Внезапно в третьем ряду я увидел свою дочь. Она сидела с курсантом в военной форме и глядела на меня. Наши взгляды встретились. Я мгновенно забыл обо всем.
   С дочерью я не виделся больше года, после того, как ушел из дома. Пытался однажды поговорить с нею, для чего подстерег у дверей школы. Она была как мрамор холодна.
   Как мрамор, холодна…
   И вот теперь я увидел ее в Ялте, повзрослевшую, в яркой шелковой кофточке, с курсантом. Я сделал ей знак, что вижу ее. Она не ответила.
   В этот момент Петров уже усыплял зал. Я успел заметить, как дочь склонила голову на плечо курсанту и прикрыла глаза. Петров сделал пасс в мою сторону и прошептал:
   – Работайте! Не отвлекайтесь!
 
   Я снился дочери. У меня не было и минуты, чтобы хоть как-то продумать свой сон. Я вспоминал во сне, как мы с нею первый раз танцевали на турбазе, где проводили лето три года назад. В то лето она превратилась из девочки в девушку, за нею увивались студенты. В столовой турбазы по вечерам играла музыка. Студенты плясали в полутьме.
   Я нашел дочь по глазам и пригласил ее танцевать.
   – У меня же нога! – сказала она и постучала себя по гипсу.
   Правая нога у нее была в гипсе. Она получила растяжение связок, когда играла в волейбол. Так что танцевала она теперь символически.
   – Ничего, – сказал я. – Это как раз мне подходит. Не будешь прыгать, как сумасшедшая.
   В раскрытое окошко столовой влетел пинг-понговый шарик. Тогда, три года назад, я поймал его и кинул обратно. Но сейчас, во сне, мне понравилось, как он светится изнутри, и тут же в окно влетел другой шарик, потом еще один… Сотни светящихся шариков прыгали по полу, отлетали от стен, звонко цокали. Дочь смеялась.
   – А ты еще ничего, не такой старый, – сказала она.
   Потом мы собрали шарики в два огромных рюкзака. Они приятно шуршали и были невообразимо легки.
   Мы спустились к озеру и поплыли на этих рюкзаках по темной вечерней воде. В глубине озера светились рыбы. Над перекатом стлался узкий ночной туман. Вода была теплой и гладкой, как шелк…
 
   – Стоп! – сказал голос Петрова. Я открыл глаза.
   Петров с Яной сидели ни бочонках с пистолетами в руках. Ухо у Яны светилось. Петров разбудил публику. В зале возникла гнетущая тишина. Зрители тупо смотрели на Петрова и Яну. Потом в нескольких местах раздались неуверенные хлопки.
   Я посмотрел на дочь. Ее лица я не увидел. Она спряталась за спинкой стула. Плечи вздрагивали.
   Мы тут же ушли со сцены.
   После концерта дочь подошла ко мне.
   – Спасибо, – сказала она. – Ну зачем ты так? Это же не интересно другим.
   – Плевать мне на других, – сказал я.
   – Это твоя жена? – спросила она.
   – Ты как здесь очутилась? – сказал я, будто не расслышал.
   – С мамой… Мы здесь уже давно. Сняли две комнаты…
   – Вдвоем? Зачем они вам?
   Она помялась.
   – Втроем.
   – Ты с этим военным мальчиком? – растерялся я.
   Она печально и снисходительно посмотрела на меня:
   – Мама вышла замуж.
   Я присвистнул.
   – Она тоже была на концерте?
   – Нет… Ты только, пожалуйста, не вздумай ей сниться! – горячо зашептала она. – Я тебя прошу, пожалуйста!
   – Хорошо.
   Мы шли по набережной. Внезапно нас догнал администратор. Глаза его были круглы. По лицу текли струйки пота.
   – Вас срочно требуют в гостиницу! Совершенно срочно!
   – Что случилось?
   – Никто из публики не видел вашего сна! Это безобразие!
   – Я видела, – сказала дочь.
   Администратор только рукой махнул.
 
   В тот вечер состоялось еще одно выступление. Мы выступали на веранде двухэтажной дачи. Публики было человек тридцать. Привезли нас туда на «Волге». По дороге Петров провел со мною сеанс гипноза, чтобы вывести из кризиса.
   Слава Богу, пиратский сон получился. Меня попросили присниться еще. Я показал старушку уборщицу, а затем несколько сценок из гастрольной поездки: базар в Самарканде, женщину из шахтерского поселка, ялтинский ресторан. Это вызвало интерес и сочувствие.
   После выступления был ужин. Пили шампанское, ели виноград. Потом подали коньяк. Несколько тостов провозгласили в нашу честь. Домой нас увезли в третьем часу ночи.
   Я чувствовал себя разбитым. Вышел из гостиницы и уселся на парапете набережной. Над Черным морем летали стаи пинг-понговых шариков.
   Я вернулся в гостиницу и на цыпочках поднялся в номер Яны. Дверь была не заперта. Я вошел. Одежда Яны валялась на нетронутой постели. Китайского шелкового халата, который обычно висел в ванной, на крючке не оказалось.
   Я спустился к себе и позвонил Петрову. Трубку долго не поднимали, потом голос Петрова сказал: «Да?…»
   – Поздравляю! – сказал я.
 
   Ужас популярности начинаешь понимать, лишь достигнув ее.
   До этого мы склонны кокетничать. Говоря о бремени популярности, мы стыдливо опускаем глаза. Это значит, что истинная популярность еще не достигнута, а тщеславие – не удовлетворено. Популярность существует пока несколько теоретически или в виде намека: в пойманном на ходу узнающем взгляде, в письмеце глупенькой поклонницы, написанном старательным ученическим почерком, в упоминании на газетной полосе, в приглашениях на никому не нужные мероприятия.
   Все это приятно щекотало мое самомнение до тех пор, пока я не узнал – что такое настоящая популярность.
   Надо признаться, я гнался за славой. Я равнодушно относился к деньгам, тряпкам, общественному положению. Мне нужна была заслуженная слава. Именно заслуженная, потому что сама мысль о дутой славе приводила меня в испуг.
   Теперь, когда я прошел огонь, воду и медные трубы, я могу сформулировать два общих правила:
   1. Громкая популярность никогда не бывает заслуженной.
   2. Популярность всегда приходит внезапно, как бы за нею ни гонялся.
   Это похоже на удар грома после блеснувшей молнии. Раската ждешь, но он всегда неожидан, потому что неизвестно – на каком расстоянии гроза.
   Молнии давно уже нет, а гром будто машет кулаками после драки, нагло перекатываясь в небе.
 
   Мы приехали домой, когда там вовсю бушевал гром нашей популярности. Я не подозревал, что за несколько месяцев возможны такие перемены. В наше отсутствие вышел телевизионный фильм о пиратском сне и другой – научно-популярный, где обсуждался феномен искусственного сновидения. Психиатр, который меня когда-то обследовал, выпустил в свет брошюрку с объяснениями.
   Публика смотрела, читала, удивлялась.
   Мало того. Настоящая популярность начинается, когда возникают последователи. Регина сообщила, что в городе открылось несколько любительских студий искусственных снов при дворцах культуры. Естественно, студийцы требовали методик у Дома художественной самодеятельности. Естественно, таких методик не существовало в природе.
   Ждали меня.
 
   И вот я приехал – уставший до предела, разочарованный, утративший свой дар, покинутый Яной. Меня поздравляли, говорили в лицо, что я талантлив, – я лишь морщился, как от боли в животе. Талантлив я был раньше, значительно раньше, когда снился кому попало без всякого расчета, когда легкомысленно забавлялся своим даром и не искал ему применения. Но тогда это называли как угодно – баловством, блажью, хулиганством и даже психическим расстройством – только не талантом.
   Талант блеснул как молния, оставив запоздалый гром славы.
 
   Первым и самым явным признаком краха была Яна. Она принадлежала к той распространенной породе женщин, которые чутко реагируют на талант. Яна была чувствительна к нему, как канарейка к угарному газу. Она пошла за мною именно поэтому – ведь я не был красив, молод, богат и красноречив.
   Откровенно говоря, я был достаточно зауряден. Яна первая почувствовала, что моя способность – не просто «бзик» ошалевшего от скуки инженера, а художественное дарование. Она почувствовала это раньше, чем я.
   Теперь она первая ушла от меня вслед за талантом.
   Последние концерты в Ялте были мучительны. Я был подавлен случившимся. Наутро после моего поздравления Яна объявила о том, что уходит к Петрову. Сам Петров присутствовал при этом и хранил молчание. Он никак не показал своего отношения к происходящему. Видимо, считал это ниже своего достоинства.
   Больше всего на свете мне хотелось сбежать от них, побыть одному, без снов, ежедневных концертов, публики. Совсем без снов… Но оказалось, что я уже не принадлежу себе.
   Я должен был выходить на сцену и засыпать под холодным взглядом Петрова.
   – Отнесемся к случившемуся профессионально, – единственная фраза, которую сказал мне Петров.
 
   И все же главная причина тоски была не в этом. Я видел, что уже не могу управлять сном зрителей. Некоторые из них свистели после номера, другие приходили за кулисы и вежливо осведомлялись, правильно ли они вели себя во время сеанса. Почему на них не подействовало?… А я не знал, почему на них не подействовало. И это занимало мою голову гораздо больше, чем история с Яной.
   Я вдруг понял, что никакие личные невзгоды не могут сравниться с потерей таланта. Он был избалованным и своенравным ребенком, которому я подчинялся. Он был чудовищем, сожравшим все, что я имел: семью, профессию, дом, друзей и близких.
 
   Когда мне в голову пришла последняя мысль, я возмутился. Этого не может быть! Случайным сочетанием генов, шалостью творца, легким и ненужным даром – вот чем был так называемый талант, но он, «как бы резвяся и играя», походя уничтожил все ценности, к достижению которых я сознательно шел жизнью. Каждая жертва, приносимая ему, выглядела случайной уступкой, но все вместе они выстраивались в логическую цепь, которая неумолимо вела меня к одиночеству.
 
   Словно другую жизнь, вспоминал я недавние годы службы, лабораторию, ее начальника и наш дамский коллектив. Неужели там был я? Нет, это кто-то другой – недалекий и наивный, молодой сердцем и легкий разумом, так непозволительно расточал свою жизнь, упиваясь всеобщим вниманием.
   Домашний очаг, сложенный мною, как мне казалось, для долгой и счастливой жизни, покрылся серым пеплом равнодушия, потому что я возвращался к нему слишком редко, а возвращаясь – никогда не принадлежал целиком.
   Я никому не принадлежал целиком – только ему, и постепенно вокруг меня будто выгорала трава дружеских и родственных связей, а я оставался в центре этого увеличивающегося черного круга. Ближние стали дальними, смешались с толпой зрителей, для которых важно было лишь одно – что я Снюсь.
   И вместе с тем в мою жизнь входили другие люди, чаще всего созданные снами. Даже зрители, которых я ежевечерне пропускал сквозь пиратский иллюзион, становились чуточку другими. Я сочинял их, давал им новые повадки, ставил в новые ситуации. И это нравилось.