Житинский Александр. Записки младшего научного сотрудника (сборник)

   И мы быстренько составили акт. Эксперт его подписал и просунул мне, чтобы я тоже расписался.
   — Теперь все в порядке, — сказал он и собрался уходить.
   — А я? — спросил я.
   — Обычным путем! Обычным путем! — прокричал он, удаляясь.
   Потом снова пришла девушка с конторской книгой. Она подшила акт к соответствующей странице конторской книги и внесла мою фамилию.
   — В течение дня будет мастер, — объявила она. — Никуда не отлучайтесь!
   Мастер пришел к вечеру. Он был хмур и неразговорчив.
   — На который этаж едешь? — спросил он.
   — На первый.
   — Мог бы пешком спуститься, не барин, — строго заметил мастер. — На кнопку нажимал?
   — Нажимал.
   — А на другие?
   — На все нажимал.
   — А на две сразу нажимал?
   — Нет.
   — Вот видишь! А вызываешь мастера! Попробуй-ка понажимай!
   Я стал нажимать на две кнопки в различных сочетаниях. Когда я все перепробовал, мастер почесал затылок и сказал, что он не знает теперь, что делать.
   — А давай-ка на все сразу! — вдруг озарившись, придумал он.
   Я сказал, что у меня не хватит пальцев.
   — А ты носом, — посоветовал мастер.
   Приловчившись, я нажал двенадцать кнопок. Лифт задрожал, видимо, удивляясь такому требованию, а потом, подумав, переехал вниз и остановился между пятым и шестым этажами. Мастер перебежал туда, очень довольный. Он совсем вошел в азарт.
   — Можно на восемь кнопок! Или на девять! — кричал он. — Понимаешь? Главное — это угадать комбинацию. Как в «Спортлото».
   Ну, в «Спортлото» я играл. Я прикинул количество комбинаций и сообщил мастеру. Мастер ответил, что другого способа нет, потому что механизм лифта опечатан после ремонта заводской бригадой.
   Делать было нечего. Мы стали играть. Надо сказать, что некоторые комбинации давали удивительный эффект. Лифт возил меня туда-сюда, но все время чуточку недоезжал или переезжал. Мастер совсем замотался, бегая за мной. Присоединились и некоторые жильцы, которые подсказывали счастливые номера. Наконец какой-то мальчик угадал. Меня вынесли из лифта с опухшим от надавливания на кнопки носом.
   — Творческая у вас профессия, — сказал я мастеру. — Все время что-то приходится придумывать.
   — Да, — сказал он, вытирая лоб кепкой. — Беготни только многовато… Подпишите квитанцию. Кстати, с вас причитается.
   И я заплатил ему за честную и добросовестную работу.

Развод

   Рыбаков решил развестись.
   Вообще это делается очень просто. Было бы желание. Подаешь заявление, вносишь определенную сумму, и привет! Но Рыбаков интеллигент и, кроме того, научный работник. Он ко всему подходит творчески. Поэтому он начал с прецедента.
   — Петя, ты никогда не разводился? — спросил он как бы между прочим.
   — Нет, — сказал я.
   — Жаль, — вздохнул Рыбаков и снова углубился в свои приборы.
   — А что? — заинтересовался я. — Если тебе очень нужно, то я могу попробовать. А потом расскажу.
   — Мне нужно срочно, — сказал Рыбаков и с ненавистью посмотрел на портрет киноактрисы Чурсиной над моим столом. Видно, ему очень надоели женщины.
   И он постепенно начал рассказывать. Главное — это его не спугнуть. Рыбаков очень обстоятельный человек. Всякие подробности, сопутствующие излагаемой информации, он включает в текст. Получается примерно следующее:
   — Ты когда-нибудь видел подвесной мотор «Волна»? Я его купил этим летом и привез к дядьке. Дядька у меня в Белоруссии, у него три сына. Между прочим, охотники. Как-то раз мы с ними ходили на кабана…
   Далее пошел рассказ про кабана, который я опускаю. К разводу он не имеет никакого отношения. В самом конце истории про кабана впервые промелькнуло слово «жена». Я стал слушать внимательнее.
   Но Рыбаков опять свернул на какие-то мер[cedilla]жи и донки, которые нужно ставить, оказывается, с умом. Он мне все про них рассказал. Развод окончательно затерялся во всех этих рыболовных снастях.
   — Слушай, Саша, — сказал я, когда до конца работы остался час. — Давай переходи к разводу. А то я домой уйду.
   — К какому разводу? — удивился Рыбаков. Но тут же вспомнил и помрачнел. — Так просто непонятно будет. Одним словом, решил развестись.
   — Ты жену предупредил? — спросил я.
   — Нет, — сказал Рыбаков. — Я решил сначала статистику навести.
   — Так ты ей скажи, не теряй времени. Чем раньше скажешь, тем раньше разведешься.
   — А как сказать-то? — уныло спросил Рыбаков.
   — А как мне говорил, — посоветовал я.
   Рыбаков задумался и думал до конца рабочего дня. Потом он надвинул шляпу на очки, что-то пробормотал и пошел домой. А я с интересом стал ждать, чем это дело кончится.
   — Ты знаешь, ни черта не получилось, — сообщил Рыбаков утром.
   — Почему? — удивился я. — Ты ей про мотор сказал?
   — Сказал.
   — А про кабана?
   — И про кабана.
   — Ничего не понимаю! А про донки, мережки, мормышки?
   — Нет, про мормышки я не успел, — сказал Рыбаков. — Она в ванную ушла.
   — А ты?
   — Я пошел за ней. А у нас ванная, кстати, не такая, как у всех. Когда делали дом, то там вышла какая-то чача с проектом…
   И он рассказал мне про чачу с проектом.
   — А жена?! — закричал я.
   — Да она, понимаешь, включила стиральную машину. Я сам себя не слышал.
   Я посоветовал Рыбакову в следующий раз рассказывать с того места, где его прервали. Чтобы не повторяться лишний раз. Иначе он не разведется. Рыбаков донимал жену примерно неделю. А по утрам донимал меня, рассказывая все, что он сообщал жене по вечерам. Причины развода были, видимо, очень серьезны. Рыбаков уже сложил небольшую сагу, а разводом пока не пахло.
   Наконец он явился на работу совершенно убитый.
   — Ну что?! — завопил я. — Дело в шляпе?
   — Куда там! — махнул он рукой. — Она сказала, что подаст на развод. А что я ей плохого сделал?
   — Ну, и прекрасно, — сказал я. — Все-таки ты своего добился.
   — Ошибаешься, — покачал головой Рыбаков. — Она не так меня поняла. Нужно ей все объяснить.
   По-моему, он до сих пор объясняет жене, как его правильно понять.

Отбивная курица

   Семейная жизнь — дело тонкое. Я эту истину постигаю давно и безуспешно. Иногда происходят такие вещи, что диву даешься. Взять хотя бы случай с отбивной курицей.
   Мы с женой вернулись из гостей часа в два ночи. Лифт уже не работал, и мы поплелись пешком на девятый этаж. Настроение у меня было приподнятое. Кажется, я даже пел про себя.
   Мы пришли домой и убедились, что дети спят. Не успел я оглянуться, как жена юркнула под одеяло и заснула. А я успел раздеться только до пояса. Оставшись один, я загрустил и пошел на кухню думать, чем бы еще заняться. Почему-то страшно захотелось есть, хотя в гостях я съел все, что было. И выпил тоже все.
   Я открыл холодильник и обнаружил в нем одинокую замороженную курицу в заграничном пакете. Находка меня обрадовала, и я содрал с курицы полиэтилен, не повредив ее. Внутри курицы находился бумажный мешочек с чем-то. Мешочек не было возможности вынуть, он примерз. Тогда я зажег духовку и положил в нее курицу на железный противень.
   Ночью у человека совсем другая психология. Вот днем я бы никогда не осмелился сунуть семейную курицу в духовку. Совести бы не хватило. А тут хватило. Я положил ее ножками кверху и сел читать журнал, ожидая, пока она изжарится.
   Курица изжарилась на удивление быстро. Минут через десять вся кухня наполнилась дымом, а курица приобрела приятную окраску. Она стала как курортница на пляже после отпуска. Я вынул курицу из духовки и положил ее на тарелку. Ножки были черные, как обгорелые спички.
   Я вытащил из курицы бумажный мешочек и нашел в нем шейку, печенку и еще что-то. Еще там было много снега, что меня удивило. Внутри курицы было холодно, как на Северном полюсе. Но это меня не остановило. Я уже намеревался отодрать от курицы лапку, как вдруг в кухне появилась жена в ночной рубашке. Ее вид мне не понравился.
   Жена мигом оценила обстановку и, не говоря ни слова, схватила курицу за ту самую лапку, которую я собирался оторвать. Взгляд у жены был такой, что я вспомнил бессмертную сцену из романа писателя Булгакова «Мастер и Маргарита». Есть там эпизод, когда Азазелло бьет гражданина Поплавского жареной курицей по голове.
   Но жена не стала этого делать, а, схватив курицу, быстро удалилась. Уже в дверях она сказала:
   — Псих ненормальный! Это же курица на завтра детям.
   Мне стало стыдно. Я немного посидел, мысленно прощаясь с курицей, и пошел в комнату. Жена опять спала как ни в чем не бывало. Курицы нигде не было видно.
   — А где курица? — спросил я.
   — Выбросила, — сказала жена.
   Я свою жену хорошо знаю. Она всегда говорит правду. Хотя с ее стороны было совершенно нелогично выбрасывать курицу, которая первоначально предназначалась на завтра детям.
   Я вышел на балкон и взглянул вниз. С девятого этажа ночью трудно разглядеть курицу. Тем более если она упала в снег под балконом. Мне стало жалко курицу, и я не спеша принялся одеваться.
   — Уйдешь — не придешь, — сказала жена.
   Когда ей хочется спать, она выражается очень лаконично. В стиле народных пословиц и поговорок.
   Тем не менее я оделся и спустился вниз. Курицу я нашел быстро. Она лежала на тротуаре, прямо на льду. Я представил, с какой силой ее нужно было выкидывать, чтобы она долетела до тротуара. Вид у курицы был жуткий. Я раньше не знал, как выглядит разбитое семейное счастье. Так вот, оно выглядит, как курица, упавшая с девятого этажа на ледяной тротуар.
   Я поднял останки курицы, и мне показалось, что чего-то не хватает. Поискав вокруг, я нашел в двух шагах лапку. Все это я торжественно понес наверх. Оказалось, что внутри курица совершенно сырая. Хорошо, что ее вовремя выбросили, а то бы я ее съел сырую.
   Я положил курицу на тарелку и снова пошел спать. На этот раз на месте не оказалось жены. Я поискал ее в туалете, в ванной, заглянул в комнату к детям, но не нашел. Тогда я опять посмотрел с балкона вниз и снова ничего не увидел. Пришлось спускаться на улицу еще раз.
   Жены под балконом не было. Только на месте, где упала курица, стояла мрачная собака и обнюхивала тротуар. Я очень разозлился.
   Вернувшись домой, я нашел жену. Она спала на том же самом месте. Я очень устал ходить вверх и вниз, поэтому разделся и сразу заснул.
   Самое удивительное, что утром отношения между нами с женой были наиприятнейшие. Будто и не было никакой разбитой вдребезги курицы. Почему я и говорю, что семейная жизнь — дело тонкое. За завтраком я рассказал эту историю детям в виде поучительной сказки. Дети очень смеялись, а потом дочка сказала:
   — А я знаю! Мама у нас в комнате пряталась! Под столом. Я проснулась и спросила, что вы делаете. А мама сказала, что вы с ней играете.
   Между прочим, такие игры не редкость. А отбивную курицу мы дожарили и съели все вместе. Она была очень вкусная.

Экскурсия

   Дети сейчас пошли очень информированные, чего нельзя сказать о родителях. Дети все время что-то читают, слушают радио и смотрят телевизор. У меня лично нет времени смотреть телевизор. Неудивительно, что я отстаю от жизни.
   — Папочка, — сказала моя дочь Оля. — Нам всем в классе очень нравится Хампердинк. А тебе?
   Я осторожно попытался выяснить, кто такой этот хампердинк. Или что это такое. Дочь скорбно на меня посмотрела и прочитала краткую лекцию о современной музыке. Я сделал вид, что понимаю все термины, так было проще.
   — В зоопарк привезли нового аллигатора, — сообщила она затем без всякой связи с предыдущим. — Его надо обязательно посмотреть.
   Мой сын Сережа, которому четыре года, тоже выразился в том смысле, что нужно посмотреть этого агитатора. Без агитатора он прямо-таки не мыслил дальнейшего существования.
   — Не агитатора, а аллигатора! — строго поправила Оля. Она его главная воспитательница. Мы с женой ей полностью доверяем. Короче говоря, выяснилось, что в воскресенье я поведу детей на встречу с аллигатором. Жена сказала, что это очень кстати, потому что она в наше отсутствие подготовится к докладу.
   Мы ехали в трамвае и играли с Олей в города. Сережа мне изредка подсказывал, когда я попадал в трудное положение.
   — Аддис-Абеба, — говорила дочь.
   — Актюбинск, — защищался я.
   — Коала-Лампур!
   — Нет такого, — заявил я не очень уверенно.
   — Да, папочка? Это столица Малайзии.
   Пассажиры трамвая посмотрели на меня осуждающе. Можно было подумать, что все они родом из этого самого Лумпура.
   — Ростов, — сказал я.
   — Вальпараисо.
   Я оглянулся по сторонам, ища поддержки. Сережа меланхолично ковырял в носу, а пассажиры сидели с таким видом, будто только вчера сдали экзамен по географии за седьмой класс. У каждого за душой был целый ворох городов.
   В это время трамвай остановился, и в вагон вошла молодая женщина с двумя детьми. Тоже мальчик и девочка, такие же, как и мои, но расположенные в обратном порядке.
   — Вальпараисо, — строго напомнила Оля.
   — Оттава! — с ходу включился мальчик.
   И они в бешеном темпе начали обстреливать друг друга городами. Женщина посмотрела на меня и сочувственно улыбнулась. Мы были товарищами по несчастью. Вряд ли она знала больше десятка городов, да и то в Европейской части СССР. Это была настоящая женщина.
   Наши дети замкнулись друг на друге, и можно было некоторое время дать мозгу передышку.
   — Мы едем смотреть агитатора, — сообщил неисправимый Сережа девочке.
   — А мы едем смотреть слона, — независимо ответила девочка. — И жирафа. И кенгуру.
   Сережа завистливо посмотрел на девочку и не нашелся, что ответить. Подумав, он не очень последовательно заявил, что у него в кармане есть стеклышко, и тут же показал его девочке. Стеклышко оказалось отбитым горлышком пивной бутылки, и я его отобрал. Девочка с интересом взглянула на меня и спросила:
   — Мама, а почему ихний папа не в командировке?
   Женщина посмотрела на меня как бы извиняясь. То ли за девочку, то ли за папу, который находился в командировке. Я тоже смущенно улыбнулся, так как понятия не имел, почему я не в командировке.
   — Они такие любознательные в этом возрасте, — сказала женщина.
   — Угу, — промычал я.
   Между тем Сережа продолжал демонстрировать девочке содержимое карманов. Он извлек оттуда половину резиновой подметки, кусок кирпича и спичечный коробок, где сидел жук. Жуком девочка заинтересовалась. Словом, они вступили в контакт.
   Таким образом, неохваченными оказались только мы с женщиной. Откровенно говоря, я позавидовал сыну. У меня в карманах ничего такого интересного, что можно было бы показать, не имелось. Тогда старшие дети, видя затруднительность нашего положения, пришли на помощь.
   — Мы пойдем все вместе, — сказала Оля. — Сначала посмотрим аллигатора, а потом всех остальных.
   — Вы познакомьтесь, пока наш папа в командировке, — разрешил мальчик.
   Я покосился на пассажиров, боясь, что слова мальчика могут быть истолкованы превратно. Женщина нервно рассмеялась, и я понял, что она опасается того же. Хотя в принципе не против.
   — Петр Николаевич, — сказал я с идиотским поклоном, чувствуя, как теплеют уши.
   — Наталья Генриховна, — прошептала женщина, покрываясь пятнами.
   — Очень приятно, — сказал я, заставив себя улыбнуться несколько иронически. Я хотел показать Наталье Генриховне, что это еще ни к чему не обязывает.
   — А как зовут вашего папу? — вдруг спросила Оля.
   — Его зовут Котик, — ответил мальчик. — А вообще он Константин.
   — А нашу маму зовут Киса, — сообщила Оля и мерзко захихикала.
   — Киса! — закричал мальчик.
   — Котик! — заорала дочь.
   — Юра, прекрати! — не выдержала женщина.
   В трамвае произошло легкое движение. Я оглянулся на публику, приглашая снисходительно отнестись к детям. Никакого сочувствия в глазах пассажиров я не увидел. «Мало того, что он неуч, — читал я во взглядах, — так он еще соблазняет чужих жен».
   К счастью, подоспел зоопарк. Мы вышли, провожаемые зловещей тишиной вагона. Первые несколько видов зверей я смотрел невнимательно, напряженно соображая, о чем бы мне поговорить с Натальей Генриховной.
   — Слоны живут очень дружно, — наконец заметил я, когда мы дошли до слонов.
   Наталья Генриховна ободряюще улыбнулась.
   — Самцы оберегают самок… — продолжал я, но прервался, потому что Наталья Генриховна вздрогнула и испуганно огляделась.
   — Дети, — поспешно сказала она. — Сейчас мы будем кормить слонов.
   Она собрала детей в стайку и выглядела в этот момент очень мило. Слонам бросили булку, а Сережа, видимо, от полноты души, добавил свой кусок кирпича и подметку. Слон подметку съел.
   Примерно к белым медведям мы с Натальей Генриховной разговорились не на шутку. Я рассказывал ей телепрограмму «В мире животных», а она приятно улыбалась. Когда мы дошли до птицы какаду, которая удивленно на нас посмотрела, мы заметили, что детей с нами нет. По всей вероятности, они потерялись. Мы бросились назад к медведям и прежде всего проверили, не упали ли дети в бассейн, где в это время плавал грязный, желтый, прескверного вида медведь. Потом мы пробежали мимо тигров. Аллигаторы были закрыты на ремонт. Наталья Генриховна дрожала и заламывала руки. Я бы тоже заламывал, если бы умел.
   — Товарищи Верлухин Петр Николаевич и Осинская Наталья Генриховна, — заорал на весь парк репродуктор, когда мы мчались мимо удава. — Ваши дети Оля, Сережа, Юра и Танечка ждут вас вместе с работником детской комнаты милиции у площадки молодняка.
   Наталья Генриховна побледнела, а я мысленно прикинул, сколько моих знакомых и родственников бродит в настоящий момент по зоопарку и имеет возможность познакомиться с новыми подробностями моей личной жизни. Получалось вполне достаточное количество.
   Работник детской комнаты милиции оказался женщиной и старшим лейтенантом. Судя по тому, как она посмотрела на нас, дети успели ей кое-что порассказать. Мы схватили их за руки и понеслись к выходу. На остановке мы попрощались, причем Наталью Генриховну все еще била нервная дрожь.
   В трамвае Оля вынула записную книжечку и сказала:
   — Папочка, я записала Юрин телефон. Мы договорились в следующее воскресенье пойти вместе в цирк. Только они пойдут с папой. Он скоро приедет.
   — С папой? — пробормотал я. — Зачем с папой?
   — А мы с мамой! — закричал Сережа.
   — Правильно, — сказала Оля. — Хорошо ты придумал. Ихнему папе тоже будет интересно.
   И они посмотрели на меня своими чистыми, детскими, преданными глазами.

Специфика искусства

   Один мой друг учился на режиссера драматического театра. Он благополучно доучился до последнего курса и был послан в тьмутараканский ТЮЗ, чтобы поставить там дипломный спектакль.
   Через полгода из Тьмутаракани поползли неясные слухи. Вроде бы моему другу удалось там что-то поставить в обход традиций. Достоверных оценок не было, но говорили, что очень.
   И вот он приехал обратно защищать этот спектакль.
   Я пошел на защиту, потому что люблю наблюдать всякую ерунду.
   Мне самому приходилось защищаться, а потом много раз бывать на защитах. Обычно это выглядит так. За столом, накрытым скатертью из бархата, сидит группа пожилых людей. Как правило, среди них есть один помоложе, ведущий себя агрессивно. Самый сонный обыкновенно председательствует. Если в комиссии есть женщина, это вносит оживление и некоторую фривольность в задаваемые вопросы.
   Дипломант обычно имеет глуповато-задорный вид и время от времени что-нибудь чешет у себя на теле. Он охотно дал бы отпилить себе руку, лишь бы побыстрее все кончилось. Но руку никогда не отпиливают. В этом и заключается садизм.
   Сам процесс зачастую лишен всякого смысла. В течение получаса дипломант и комиссия выслушивают друг от друга всякую дичь. У комиссии есть преимущество: она может задавать вопросы. Дипломант этого права почему-то лишен.
   Так дело происходит в технических вузах. Мне хотелось узнать, какие коррективы вносит в эту процедуру искусство.
   Итак, зал большой. Скатерть есть. Агрессивный оппонент тоже. Тут он оказался с бородой. Председатель был массивен и имел хорошо поставленный голос. За столом также сидела узкая и длинная, как змея, женщина, которая изящно обвивала стул. В руке у нее дымилась сигарета. Женщина напомнила мне Сару Бернар, хотя Сары Бернар я никогда не видел.
   Первым вошел мрачного вида длинноволосый юноша в джинсах. За ним внесли доску, на которой была укреплена афиша спектакля. Афиша была прикреплена вверх ногами.
   Изогнувшись, я прочитал, что спектакль называется «В цеху его дом». Не успел юноша открыть рот, как бородатый закричал фальцетом:
   — А вам не кажется?!
   Он не стал договаривать, а изобразил в воздухе крутящееся колесо. Парень оглянулся на афишу, но ничего не понял. С большим трудом его удалось убедить перевернуть афишу. Вместо того чтобы отколоть кнопки и перевесить афишу, он стал переворачивать всю доску. Когда он это проделал, председательствующий прочитал громоподобным шепотом:
   — «В цеху его дом»… Это современно.
   — Мой герой — молодой современник, — с вызовом подхватил юноша. — Он всегда делает добро. Он верит в притягательную силу. У него есть любовь…
   — Скажите, — вмешалась узкая женщина, устремляя к юноше зажженную сигарету, — у него на протяжении всего развития конфликта есть любовь или же он обретает ее по логике драматического развертывания?
   — Развертывания! — уверенно заявил парень.
   — Так! — удовлетворенно воскликнула женщина.
   — Кто написал музыку? — спросил вдруг председатель.
   — Пьесу написал местный драматург.
   — А пьесу, простите, кто написал?
   — Музыка Людвига вана…
   Я почувствовал, что в этом месте мне нужно срочно проглотить таблеточку одного лекарства. Оно обладает тем свойством, что мне сразу становится все до фени.
   Я проглотил эту таблеточку и стал слушать дальше. Мне ужасно хотелось узнать, про что же эта пьеса с таким диким для слуха наименованием? Кто там действует? Какой цех хотя бы имеется в виду?
   Вместо этого парень сказал так:
   — Светлое побеждает в итоге. Таков замысел.
   — Вы его воплотили? — быстро выкрикнул бородач.
   — Угу.
   — Кто видел спектакль? — спросил председатель.
   Парень тревожно прошелся глазами по рядам. Увидев, что все потупились, он осмелел и признался:
   — Вообще-то это опера. На мотив «Лунной сонаты».
   — Вопросов больше нет? — спросил председатель.
   У меня была уйма вопросов, больше ни у кого. Парня отпустили, а на его месте возникло что-то бледное и анемичное, все в прыщах. За ним торжественно внесли макет декораций, похожий на витрину гастронома в сильном уменьшении.
   Бледное начало говорить.
   — Мой спектакль, посвященный борьбе, я ставил в содружестве с совхозом «Красногвардейский». Тема героического…
   — Борьба с интервентами? — прервал председатель.
   — Борьба за урожай, — промямлило анемичное. — У меня играют овощи, фрукты и продукты питания.
   — Метерлинк! — уверенно заявила женщина-змея.
   Председатель боязливо покосился на нее и предложил дипломанту переходить прямо ко второму акту. Дипломант стал мусолить второй акт, после чего выяснилось, что там есть еще и третий. Дипломант уверенно излагал победный марш овощей по прилавкам и дружную самошинковку капусты в исполнении плясового трио.
   — Вы Чехова читали? — участливо спросил бородатый.
   — В школе, — застенчиво призналось бледное.
   После этого оно испарилось, а в зал, как кавалерийская дивизия, вступила молодая женщина в короткой замшевой юбке. Высоко неся бюст, она надвинулась на комиссию и выложила на стол какие-то бумажки.
   — Мои программки, — сказала она контральто.
   Затем она отошла к своей афише, и только тут все разглядели, что на афише значится: Н. В. Гоголь. «РЕВИЗОРША». Женщина тряхнула грудью и выпалила на одном дыхании:
   — Борьбе с темными пережитками прошлого, каким является угнетение женщин в недавнем прошлом и на классическом материале, посвящен спектакль по мотивам пьесы Гоголя…
   При этом она делала ногами как застоявшаяся лошадка. На коленках почему-то были красные пятна.
   — Кто играет городничего? — спросил председатель.
   — Городничую, — поправила девица. — Все мужские роли заменены женскими. В спектакле всего трое мужчин: сын городничей, ее муж и унтер-офицерский вдовец.
   Он встал из-за стола, подошел к режиссерше и быстро провел туда-сюда пальцем перед ее носом. Дипломантка застыла с широко открытыми глазами. Бородач на цыпочках вернулся на место. После этого комиссия затеяла теоретический спор: является ли эта постановка новаторством или еще чем похуже. Дипломантка продолжала стоять в оцепенении.
   — Это все нужно трактовать по Фрейду, — сказала женщина с сигаретой и сбросила пепел на пиджак бородача.
   — И госпожу Хлестакову?! И мадам Бобчинскую?! — почти завизжал бородач.
   — Либидо, — пожала плечами узкая женщина.
   Я не знал, что такое «либидо». Я изнывал от непонимания элементарных для искусства вещей. Я с ненавистью смотрел на красные коленки режиссерши. Вскоре она победоносно ушла. Ее ход был похож на вынос пионерского знамени дружины.
   Следующим появился красивый южанин с афишей, на которой было что-то вытиснено арабской вязью. Он тут же начал говорить на своем языке и говорил минут десять не прерываясь.
   — Это студент-заочник… — пронеслось по рядам. — Он приехал с переводчиком, но переводчик вчера попал в вытрезвитель. Прямо из ресторана «Баку»… А этот по-русски ни бельмеса!
   Южанин между тем деловито продолжал свою речь.
   — Товарищ… Гражданин!.. Хватит! Стоп, стоп! — замахал на него руками председатель. — Он откуда? — шепотом спросил он у бородача.
   — Из Чечено-Ингушетии.
   — Кто видел спектакль? — тяжело спросил председатель.
   Последовало общее молчание.
   Кто написал… Тьфу! Кто знает язык?
   Та же реакция.
   — Ну, как называется то, что он поставил? Где дипломная записка?! — вышел из себя председатель.
   Ему подали папку с титульным листом, украшенным той же непонятной вязью. Председатель перелистнул несколько страниц и уставился на дипломанта с обреченным видом.
   — Как вас зовут? — выдавил он.
   — Миригим, — скромно улыбаясь, ответил юноша.
   — Идите, Миригим. Идите… Уходите, Миригим! — шаляпинским басом прорычал председатель.
   Миригима сдуло.
   И вот после этого небольшого инцидента в зал легкой походкой вбежал мой друг, принеся с собой степные ветры Тьмутаракани. Волосы у него на голове игриво извивались. Улыбка была чарующая.
   За ним внесли восемнадцать стендов фотографий и афиш. Люди, которые их вносили, были в турецких тюрбанах.
   Он отпустил их величавым жестом, повернулся к столу и улыбнулся еще более обворожительно.
   — Главный герой моего спектакля Странность… — промурлыкал он. — Не правда ли, все странные вещи происходят в пятницу? Эйнштейн говорил, что здравый смысл не так просто убить. Своим спектаклем я опровег это предположение. Вот посмотрите…
   В его руках появился бумажный кубик.
   — Это программка спектакля. Чтобы прочитать ее, необходимо залезть внутрь кубика, потому что текст напечатан с внутренней стороны. Это могут сделать только дети… Или еще пример: запах варенья. У нас в спектакле весь второй акт пахнет вареньем… Инсценировку я написал сам. Стихи и музыку тоже. Давайте послушаем…
   Он включил магнитофон. Полились звуки увертюры к «Севильскому цирюльнику». Мой друг подпрыгнул в воздухе, как Щелкунчик, и, повисев немного, медленно опустился на пол.
   Первой опомнилась узкая женщина.
   — Какая концепция вам ближе — брехтовская или вахтанговская? — спросила она интимно.
   — Мне ближе романтический катаклизм Огюста Кардье, — так же интимно ответил мой друг, послав в зрителей еще одну улыбку.
   Это било без промаха.
   А что это у вас за ящик? — подозрительно спросил председатель, указывая на макет.
   — Это образ спектакля. Там все происходит на потолке, — пояснил дипломант.
   — Послушайте, — визгливо произнес бородатый. — Вот вы пишете в дипломной записке слово «спектакль» через «и». Как это?
   — Моя героиня — француженка. В конце спектакля она говорит «оревуар», что означает «до свиданья», — терпеливо объяснил друг.
   — Оревуар! — протрубил председатель.
   Друг хлопнул в ладоши, и толпа гномов унесла афиши и кубики. Потом он вынул из кармана пачку фотографий и раздал их членам комиссии. На фотографии был изображен он сам анфас и в профиль.
   — Мы раздаем это бесплатно после каждого спектакля, — сказал он.
   …Еще продолжала играть музыка, еще комиссия разглядывала фотографии, еще пахло ванилью и лимонными корочками, а мой друг уже летел мимо люстры на восток, за Уральский хребет, к великим сибирским рекам.
   Его фотографию можно видеть в витрине фотоателье на углу Большого и улицы Зеленина.
   А мне теперь ужасно хочется пойти на защиту дипломных работ дрессировщиков тигров или, скажем, внушителей мыслей на далекие расстояния.