Темка еле заметно пожал плечами. Лесс вспыхнул, вскинул голову – показалось, сейчас круто развернется и уйдет.
– Расскажи, – прозвучал Митькин голос. Друг повернулся, глянул на Темку с укором – и тот вынужден был кивнуть: «Да, рассказывай».
ЧАСТЬ IV
Глава 16
До тринадцати с половиной лет Марк считал себя счастливейшим княжичем Иллара. Наследник прославленного золотого рода, отличный фехтовальщик, меткий стрелок, искусный наездник, ориентируется в политике – кто еще мог похвалиться столькими достоинствами?
Отец у него был самым лучшим на свете. Сильный, мудрый, твердый в слове и деле. Иногда Марку даже казалось, что Создатель дал ему в отцы самого Росса, покровителя воинов, его земное воплощение. Строгость князя – за малейшую провинность тот оставлял сына без ужина – наследник принимал без пререканий. Росс и должен быть суров. Отвечая: «Да, мой князь!» – и отправляясь отбывать наказание, Марк чувствовал себя солдатом перед строгим командиром. Тем более влетало всегда за дело. А редкие похвалы отца ценились дороже геральдического золота. Убирая шпагу в ножны и вытирая вспотевший лоб, Марк был счастлив, удостоившись одобрительного кивка, а скупое «хорошо» и вовсе подбрасывало к небу. Больше всего на свете княжич хотел походить на отца. Ради этого часами тренировался на плацу, ползал по картам и читал трактаты известных полководцев, чувствуя сладкое щекотание в груди, когда попадались имена предков. Марк знал историю каждого изображенного на портретах, что в Родовом зале. Двенадцать поколений, прославившихся доблестью и мудростью. Княжичу казалось, что воины с холстов смотрят оценивающе: ну что, внук и правнук, не посрамишь род? Хотелось расправить плечи, вытянуться в струнку: нет. Клянусь, добавлю славы.
Мама – молодая, красивая, ласковая. Неутомимая на конных прогулках, просиживавшая за полночь над записками известных путешественников. От прикосновения мягких ладоней затихала боль в разбитых коленках, от негромкого журчащего голоса утихали тревоги, от света каштановых локонов и карих глаз становилось теплее зимними вечерами. С любой бедой мог прийти к маме княжич, и она сняла бы груз с его плеч, выгнала бы крысу из души. Но у Марка не было бед страшнее легкой простуды зимой или порезанного пальца.
И был самый лучший наставник. Марк не помнил, как Олег появился в его жизни. Сначала молодой сержант учил маленького наследника стрелять и фехтовать, ездить верхом и драться, плавать и охотиться. Когда пришли сладкие в своей недозволенности сны, Олег много рассказал княжичу о любви плотской и любви возвышенной. Марку исполнилось одиннадцать, и князь пожаловал Олегу капитанское звание. Даже от ревности был избавлен княжич: семьей капитан не обзавелся.
А еще был побратим, княжич Артемий Торн. Шакал побери, как же с ним легко и просто! Стремясь походить на отца, Марк держался замкнуто, немногословно. Темкина открытость просто ошеломила. Смешно, но ему не нужно доказывать, что ты – лучший, ты – достойный наследник золотого рода. Не спорить, не стремиться во всем одержать верх. Можно просто быть рядом – в тренировочной схватке и в дуракавалянии. Когда-нибудь они вместе пойдут в бой, и не будет для спины защиты вернее, чем шпага побратима.
Пожалуй, только одно омрачало безоблачное счастье: мама все чаще сухо кашляла и торопливо прятала платочек. Но королевский лекарь обещал, что стоит пожить хотя бы до весны в горах, рядом с Соленым озером, что в Ваддаре, и княгиня выздоровеет. Марк поверил: разве он не самый удачливый княжич? Разве может с его мамой случиться что-то плохое?
* * *
Грустно и тоскливо бродить среди распахнутых сундуков, куда взмыленные служанки укладывают вещи. Марк остановился рядом с грудой висевших на спинке кресла платьев. Вот в этой амазонке мама ездила с ним на конные прогулки. Когда они впервые отправились без сопровождения, Олег серьезно сказал семилетнему Марку: «Осторожнее, княгиня не может так быстро скакать в дамском седле. Ты мужчина, и должен беречь маму». Ох и раздулся тогда княжич от гордости! Придерживал смирную кобылку так, словно она и в самом деле могла сорваться в галоп… Марк тронул перо фазана, украшавшее крохотную шляпу. Птицу он подстрелил сам, и мама долго восхищалась чудесными перьями.
Зашуршали за спиной юбки, пальцы взъерошили волосы:
– Ну что ты, Маркуша.
Княжич не терпел, когда его так называли, но сейчас смолчал.
– Ох, прости, сынок. Вот увидишь, зима пройдет – не заметишь. Отец скоро вернется, утром доставили письмо. Кстати, гонец поедет обратно через Теплую выпь, может сделать крюк в Торнхэл.
– Когда он выезжает? – вскинулся Марк. Удачная оказия отправить письмо Темке!
– Завтра, как меня проводите. Должен же он отчитаться князю, – слабо улыбнулась мама и снова взлохматила волосы Марка.
Осела пыль на дороге, карета превратилась в точку на горизонте, а потом и вовсе пропала. И еще целых шестнадцать дней Марк считал себя самым удачливым княжичем. Он написал Темке письмо. Побил собственный рекорд, стреляя по брошенным глиняным тарелочкам. Перечитал историю боев у ваддарской границы, в которых прадед заслужил орден Золотого щита. Съездил с Олегом в ночное к дальнему озеру. Марк часто потом вспоминал серебряное ковыльное поле, огромную осеннюю луну на небе и прохладное дыхание озера, разбойничий посвист капитана и бешеную скачку без седла – кто быстрее домчится до берега, густую ароматную уху с черным хлебом грубого помола и потрескивание костра, серьезный неторопливый разговор с Олегом о предстоящей службе.
Целых шестнадцать дней, пока не приехал отец.
* * *
Марк слетел с крыльца навстречу спешившемуся князю. Гомонили солдаты, бежали к ним женщины, подхватив подолы. Князь же холодно глянул на наследника – тот опешил и, вместо того чтобы обхватить с разбега могучую фигуру, замер.
– Иди за мной, – бросил отец.
Княжич заспешил в кабинет, лихорадочно вспоминая: нет ли за ним какой вины? Случайно развалил крышу овина, когда тренировался прыгать с высоты в седло, но дыру уже заделали. Больше никаких прегрешений Марк не помнил.
Отец отпер кабинет, прошел к столу. Велел:
– Дверь прикрой.
Марк потянул на себя створку, потом шагнул к отцу, глянул непонимающе-обижено.
Удар тяжелым кулаком сшиб с ног, княжич отлетел, впечатался спиной в дверь – больно вонзилась между лопатками ручка. Закапала на рубашку кровь из разбитого носа. Марк коснулся лица ладонью, глянул на испачканные пальцы. Если бы не боль, то решил бы – снится кошмар. Ни разу в жизни отец не поднимал на него руку. Княжич вскинул голову: и не смотрел с такой ненавистью.
– Папа?!!
Пощечиной мотнуло голову. Но тяжелее удара обрушилось выплюнутое князем:
– Ублюдок!
* * *
Душисты вечера на миллредской границе, в других землях уже осень вовсю царствует, а тут – лето. Деревенька в садах утопает, в поле разнотравье: вдохни – и как густого квасу напился.
Прохладный аромат вливался в окна и слегка перебивал сивушный дух и крепкий запах пота. Потел трактирщик, от страха. Таким уж уродился, что с малейшего испуга тут же проступали темные пятна в подмышках и прилипала рубаха к спине. А сейчас даже борода взмокла: второй день сидит незнакомый князь с солдатами в маленьком заведеньице и хлебает такое пойло, что люди его поначалу морщились и обильно закусывали переперченными колбасками.
Страшно трактирщику. Да не ему одному – из посетителей никто сунуться не решается. Чешет хозяин волосатую грудь под мокрой рубахой: какой убыток! Тимофей-батюшка, покровитель пресветлый, убыток-то какой. Жена с базара прибежала, говорит, мол, беда у соседей: нашли старую медуницу задушенной в ее собственном доме. В другой вечер в трактире не протолкнуться было бы, все мужики бы сошлись новость обсудить. Чай, не бабы, в базарной пыли топтаться, языками чесать. Мужская беседа требует обстоятельности, да чтобы пивом ее смачивать или чем позабористее. А теперь наверняка у вдовушки Ягудки сидят, ох язви ее! Самогон у нее – и вполовину крепости не догонит, а все лучше там, чем рядом с грозовым князем.
Трактирщик потоптался за стойкой. Потом все-таки двинулся к столу, издали навесив самую угодливую из улыбок. Поднял голову князь, таким взглядом одарил, что пот аж с усов закапал. Мыши от коршуна так не шмыгают, как мгновенно мужик испарился.
Князь Крох брезгливо поддернул заляпанный пивом рукав. Темно-коричневое пятно напомнило все то же: глаза медуницы, смотревшие с жалостью. Будь проклят тот день, когда услышал Дарий, что не лечит никто бессонницу лучше, чем миллредские желтоволосые потаскухи! К лекарю идти на такое жаловаться – вот уж недостойно солдата. Да еще прицепится с дурацкими вопросами: не гнетет ли что князя? Скрипнул Крох зубами: посмотреть бы на того, кто бы четыре года заговор крутил и спал бы спокойно.
Медуницу специально выбирал: чтобы в деле своем толковая была, а в остальном нетрепливая. Впрочем, даже если и ошибся, беда не велика. Бабой больше, бабой меньше. Отправился к ней на всякий случай один, по темноте задами прошел. Остальным велел за околицей ждать. Не привечали в Миллреде чужаков, как чуяли, пчельи дети. И нельзя пока силу им показать, пусть потешатся напоследок.
Сука! Водила сухонькими ладошками, трясла распущенными волосами, словно девка, а не старуха. А потом и выдала:
– Зубом ты, князь, маешься, но не печалься, – тронула улыбка темные сухие губы. – Зуб тот мудрым зовется, скоро выйдет наружу и боль пройдет. Хуже, что усталость в тебе копится, отдохнуть пора, а то и ночной покой не вернешь, и дневного не будет. Ребро к дождю ноет, да, князюшка?
– Да, – кивнул Дарий; сломали ему ребро лет десять как.
Тут бы ей и промолчать. Правду говорят, что к старости умом слабеют, наивнее младенца делаются. Пригорюнилась старуха:
– Сильный ты воин, отважный. Жаль, уйдет все в землю, в детях не повторится, – чуть вздохнула.
Засмеялся князь, так, что колыхнулись сухие травы у притолоки, и ошалело вскинулся дремавший на подоконнике кот.
– Мелешь, дура! У меня наследник есть, сын.
– Разве ты не болел в детстве крапчатой болезнью? – подняла брови медуница. – Прости, князь, но не утратил ты мужскую силу, да только семя твое – пустое.
– Мелешь! – старческое горло легко уместилось в руке. Захрипела медуница. – За что мстишь, сука?! Ну?! – тряхнул и отпустил, пусть расскажет, кто надоумил.
Не умеют врать медуницы. И не нашлось еще человека, который бы им не поверил. Наливался гневом Дарий, вспоминая холодную спальню и высокого худого лекаря, ежедневно осматривавшего маленького княжича. Как пришептывал он на ухо матери-княгине: «Крапчатая болезнь. Сейчас здоровью ничего не угрожает, вот не было бы потом сложностей». Найти бы того лекаришку, да на кол.
Затянул князь пояс потуже. Еще хранилось на чреслах тепло, исходившее от сухоньких ладоней. Мяла, поди, потаскуха, да радовалась, что хоть на старости такое в руки попало. Смотрит сожалеюще:
– Не знаю, князь, чьих кровей наследник, но не может быть у тебя детей.
Сказала – и рот ладошкой прикрыла. Дошло, чем такое обернуться может. Старая сука! Умирала у него в руках, хрипела, задыхаясь, а все туда же:
– Мальчика не трогай…
Лапками переломанными дергала – чтобы не смела князя щупать, рот заткнул, да по пальцу ей ломал. А как душить начал, исхитрилась, выдавила кляп. Думал – заорет, а она вон что:
– Ребенку-то нет вины…
Мочит князь в разлитом пиве рукава. Уезжать надо. Последний солдат понимает, кто удавил медуницу. Домой пора. Скрипнул князь зубами. Домой, в родовой замок. Наследник которому – ублюдок пригулянный. То-то порой казалось, что жидковат сыночек, нет настоящей суровости. Все дурь какая-то в голове мелется. Думал, вырастет, возмужает. Служба королевская его обтешет. А оно вон как – чужая кровь. Знать бы еще, чья! В дикой ярости размахнулся князь, запустил тяжелую дубовую кружку об стену. Вздрогнули собутыльники.
Узнает. Все узнает. Всех троих и порешит: и наглеца, и шлюху-жену, и ублюдка. Чтобы никто о позоре напоминать не смел.
Вот только с планом-то как? Другого сына уже не родят, да и нужен не младше двенадцати. Была бы дочь у короля годами поменьше, еще можно было бы выкрутиться. А так – нужен Маркий, шакал его раздери! Захватить власть не трудно, трудно ее удержать. И лучший способ – женить своего наследника на принцессе. Коронуют сопляков, а править будет единственный старший в обоих родах – князь Крох. Кончено, самому лестно корону надеть, да не судьба. Сам бы венчался с Анхелиной, да тут уж разве что глупец не ткнет пальцем: захватчик! На своих дураков плевать, а вот соседи могут ополчиться. Вот если бы потом… Зуд прошел по кончикам пальцев. Дарий никогда не позволял себе додумать эту мысль до конца. Все-таки – сын.
Поежился молодой солдатик, глядя, какая ухмылка появилась на лице князя. Тот заметил испуг, рыкнул совсем по-звериному:
– Чего расселись? Лошадей седлать, живо!
Солдат как духи из трактира вынесли. Крох встал, потянулся, разминая затекшие мышцы.
Регентом.
Регентом, дерьмо шакалье!
Пусть только байстрюк молодой королеве ребенка заделает. А будут долго тянуть или девку родят, так нетрудно младенчика от похожих родителей подобрать. Померла родами Анхелина – и весь сказ. И мало ли несчастных случаев на охоте бывает.
Пока королю-мальчишке десять лет отмерят, князь и своих, и соседей прижмет – пикнуть не посмеют. Все дети болеют, а уж помирает их сколько, и вовсе не счесть. Сами тогда придут, просить будут, чтобы корону принял. Ха! Король Дарий Первый – звучит.
Князь снова расхохотался. Пора домой. Ублюдка в бараний рог гнуть.
* * *
Марку казалось, что он сошел с ума.
Отец не пробыл дома и получаса, умчался, взяв с собой пятерых солдат. Княжич до вечера бродил по коридорам дворцовых покоев. Подходил к двери в кабинет, трогал щеку – казалось, она все еще горит, – и снова уходил. Он не хотел никого видеть, даже Олега. Впрочем, капитана тоже не было, он с утра уехал к дальнему выпасу, посмотреть жеребят.
Княжич отказался от праздничного ужина, и напрасно дожидался накрытый расшитой скатертью стол князя и его наследника. Марк ушел к себе и долго сидел в темноте на разобранной постели, не раздеваясь. Тяжелым молотом било в голове: «Ублюдок!» Но за что?! Почему?! Он не понимал. А потом провалился в черный, как смола, сон. Разбудило его жесткое потряхивание за плечо.
Отец склонился над ним, и в свете лампы, которую он держал в руке, черты лица показались резче, незнакомее. Марк потянулся к нему – показалось, что все просто приснилось. Но князь поставил лампу на стол, развернулся – и так, с поворота, хлестнул по лицу ладонью.
– Значит, так, ублюдок, я с тобой цацкаться не буду. Запоминай правила: при посторонних вести себя как обычно. Притворяйся, но не забывай, что твоя шлюха-мать нагуляла тебя с безродным. Только по моей милости ты пока жив и не выкинут пинком под зад – без имени, без рода, да и без порток.
Слова казались еще безумнее, чем отцовская пощечина. Марк не желал верить, он помотал головой.
– Что тебе не ясно?
– Папа…
Еще один удар оборвал Марка. Рыкнул князь:
– Ты не уяснил? Ты мне не сын!
– Нет! Неправда!!!
– Не ори, – процедил князь. – Или хочешь, чтобы все знали о позоре?
– Но с чего ты взял?!
Отец внезапно успокоился, и даже голос снова стал знаком Марку:
– Я знаю. Знаю это точно. Тебе лучше поверить сразу и не тешить себя иллюзиями. Ты не можешь быть моим сыном.
Нет, это невозможно. Невозможно! Оплыли стены комнаты, обмяк потолок, расплылся свет лампы – и только лицо отца осталось четким.
– Сейчас ты посидишь один. Вспомнишь все, что я тебе сказал. Осознаешь это. Запомнишь: даже при слугах ты должен вести себя по-прежнему. Через пятнадцать минут спустишься на задний двор, к Пушечной башне. Я нашел шакала, с которым спуталась твоя мать. Для всех он – вор и конокрад. Но ты будешь знать, за что он умирает. – Князь ухмыльнулся. – Он тоже.
* * *
Ночь, исполосованная огнями факелов. Сгорающая темнота. Ударили первые осенние заморозки, и трескается под ногами ледок на лужице у крыльца. Приглушенный гомон в небольшом дворе у входа в башню, можно разобрать крепкие словечки. Марк остановился, не доходя возбужденной группки солдат. Увидел отца. Тот показал рукой: встань рядом. Словно кто дернул за веревочку, и Марк поторопился выполнить приказ. Странно, но никто не валялся в ногах у князя. Если действительно все сказанное – правда, то где обвиненный в позорном конокрадстве? Тот, кто украл несравнимо больше: право Марка называться княжичем Крохом, быть сыном своего отца, наследником золотого рода. Тот, кто опозорил маму. Ненависть обожгла холодным пламенем.
Раздался громкий свист и стук копыт. Солдаты разбежались, давая проход. Вынесся всадник, он летел прямо на князя и только в последний момент отвернул в сторону. Метнулась по земле веревка, и под ноги Марку подкатилось окровавленное тело. Видно, тащили по степи, привязав за руки. Ненависть жгла все сильнее: из-за этого вот отец назвал Марка ублюдком, из-за него смотрит с гадливостью, как на протухший труп шакала.
Мужчина завозился, поднял голову. Ледяное пламя взвилось сильнее, подкормленное жгучей обидой: капитан Олег! Любимый наставник. Лучший офицер князя.
…Умирал он долго. Но, даже хрипя и захлебываясь кровью, все смотрел на Марка. И когда князь собственноручно отрубил капитану кисти и ступни – не взглянул на мучителя. Только на Марка, прижавшегося к каменной стене в паре шагов от пропитанного кровью пятачка земли. Смотрел, пока взбешенный князь не выколол Олегу глаза.
Пытка прекратилась, когда свет факелов стал не нужен. Рассвет нового, по-осеннему пасмурного дня отчеркнул страшную ночь, в которой Марк то сгорал от ненависти, то корчился от жалости к капитану, то ожесточался, то готов был плакать и молить князя о милосердной смерти. Высветилась чернота неба до серости пепла, погасло вместе с факелами прежнее восхищение мудростью и справедливостью отца. Зверь, полосующий раскаленным ножом плоть капитана, уже не казался похожим на Росса.
– А он хорошо держался, – сказали за спиной Марка с невольным восхищением.
– Лучше бы князя о милости просил, – лениво вразумил кто-то. – Быстрее и легче бы помер.
* * *
Дальше Марк помнил урывками.
Бил отец ежедневно. Не при слугах, заводил в кабинет, ставил к стене – и под дых кулаком. У Марка темнело в глазах, перехватывало дыхание. Когда осторожно, сквозь зубы, начинал процеживать воздух, следовал еще один удар. И так раз за разом, пока Марк не падал. Отчаявшись, княжич как-то рухнул после первого же удара. Князь усмехнулся и больше в тот день не тронул. Только потом Марк понял: этого он и добивался. Противно стало. И назавтра он вжимался в стену до последнего. А на другой день снова не выдержал.
Отец заставлял выходить из кабинета как ни в чем не бывало – никто, даже слуги, не должны были ничего заподозрить. Можно только добраться до своей комнаты, подпереть дверь креслом и рухнуть на ковер, поскуливая и прижимая руки к животу. И каждый раз в этот момент вспоминалось окровавленное слепое лицо капитана Олега.
Побои прекратились, когда Марк стал с ужасом смотреть на князя и вздрагивать при одном слове «кабинет». Когда сам становился к стене, смотрел затравленным зверьком и падал на колени после первых же ударов. Скорчивался, закрывая живот, вжимался щекой в жесткий ворс ковра. Лицо потом горело, точно после пощечины.
Самым жутким казалось то, что за пределами кабинета отец вел себя как прежде. Он и раньше не был особенно ласков, и легкое охлаждение, которое позволил себе князь, вряд ли заметили. А в остальном – все тот же, похожий на воплощение Росса, и даже не верилось, что именно он замучил капитана Олега. Словно вычеркни из памяти ту исполосованную факелами ночь – и все будет как раньше. Марку казалось: именно от такого раздвоения он и сходит с ума. Быть наследником и ублюдком одновременно – невыносимо.
Может, это и подтолкнуло к отчаянному шагу.
Княжич безуспешно искал сходство между собой и воинами на фамильных портретах. В тот день показалось – у отцовского старшего брата, погибшего еще до рождения Марка, такие же прямые темные брови, четко очерченные губы, не такой грубый подбородок, как у большинства из Крохов. Наверное, Марк действительно сходил с ума, или его захлестнула безнадежность. С чего бы иначе пришла в голову нелепая мысль: нужно надеть фамильные доспехи, те самые, изображенные на портрете, и сходство станет полным. Так срывающийся в пропасть цепляется за жухлую траву в последней надежде.
Родовое оружие хранилось в кабинете отца. Ключ же – слишком тяжелый и громоздкий, чтобы постоянно носить с собой, – князь оставлял в спальне. Все равно никто бы не посмел переступить порог без разрешения.
Марк слышал, как отец велел седлать Радку – именно на ней он отправлялся в дальние поездки, – и решил, что время есть. Сначала убедится сам, а потом тихонько вернет ключ на место и попробует уговорить отца на повторение опыта. В том, что все получится, наследник не сомневался. Вот только никак не мог попасть ключом в скважину, вспотевшие руки тряслись, точно у деревенского мельника с перепоя.
Княжич нерешительно шагнул в полумрак кабинета – зимний день не проникал из-за плотно задернутых штор. Не было места ненавистнее и любимее, чем эта комната. Создатель! Марк готов был отдать все – лишь бы происшедшее обернулось дурным сном и он пришел бы сюда по праву сына и наследника.
Ковер он обогнул, точно живое существо; слишком хорошо помнилось ощущение ворса под щекой. По стеночке пробрался к высокому шкафу. Тронул ручку. Была возможность повернуть назад. Тишина кабинета давила на спину, подталкивала: уходи.
Скользнуло полированное дерево в мокрой ладони. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, чтобы успокоиться. Отворились дверцы. Вот оно – родовое оружие. Не просто нож с гербом, который мог сделать любой искусный кузнец, а то, что передавалось из поколения в поколение. На этот меч король повязывал золотую ленту. Этот меч должен принять Марк из рук Эдвина летом этого года. Княжич всегда волновался, касаясь потертых ножен. Сейчас же сердце колотилось, как сумасшедшее. Рукоять меча удобно легла в ладонь, выскользнул клинок. Марк глянул на свое отражение в металле и неожиданно почувствовал себя увереннее. Это все неправда, отца обманули. Марк – его сын и наследник. Может, подождать отца в зале, под портретом? Пусть сразу увидит, зачем откладывать.
Князь вернулся в тот момент, когда Марк был готов швырнуть в зеркало родовой меч. Доспехи не прибавили сходства, а только подчеркнули – княжич всем пошел в мать. Ни черточки нет от князей Крохов.
– Так-так.
Голос за спиной заставил вздрогнуть. Марк повернулся: отец стоял в дверях, скрестив руки на груди. Меч стал непомерно тяжел, сдавил виски казавшийся свободным шлем.
– Ты посмел зайти в мой кабинет без разрешения.
Тянет ослабевшую руку оружие. Марк отступил на шаг.
– Мало того, ты выкрал ключ.
Колотится под ребрами страх, стягивает все внутри предчувствием боли.
– Как у тебя хватило наглости тронуть родовое оружие? Отвечай, ублюдок!
* * *
Хватка у отца стальная. Ледяной Пихтовый ветер продувал тонкую рубашку, стылая земля обжигала сквозь тонкие подошвы домашних туфель. Марк моментально замерз, дрожь прошла по позвоночнику. Князь почувствовал и сильнее стиснул плечо.
– Уже трясешься, ублюдок, – сказал, довольный.
Прошли двор, свернули к хозяйственным пристройкам. Потянулась справа каменная стена. Ветер стал тише, и снег плавно опускался на волосы, плечи. Отец молчал – и от этого Марку становилось еще страшнее. Лучше бы ругался, ударил бы тяжелым кулаком – но не вот это ледяное спокойствие.
Остались позади казармы, а князь размеренно шагал дальше. Крупинки снега забивались в волосы, в распахнутый ворот рубахи, и Марка трясло все сильнее. Может, это и есть наказание? Помнится, мальчишек-конюхов за провинности зимой привязывали голышом к внутренним воротам. Марк представил себя там, под злорадными взглядами дворни. Лучше уж на площадке смотровой башни, под обжигающим ветром! Но прошли мимо внутренних ворот. Двое крестьян у покрытых рогожей саней торопливо поклонились князю, посмотрели недоуменно на княжича в тонкой рубашке. Проводил взглядом управляющий.
Ветер снова утих, стоило пересечь двор. Направо – проход к колодцу. Налево – конюшни, не те, в которых держат отменных скакунов, а грязная постройка для дешевой рабочей скотины. В распахнутые ворота тянулся санный след, глухонемой Осип собирал раструшенную солому. Князь повернул налево. Марк сбился с шага. Нет! Этого не может быть! Жаром полыхнуло в лицо, сердце сдавило – и снова взорвалось в бешеном ритме, погнало кровь к вискам, ударило барабаном.
Отец втолкнул Марка внутрь, точно деревянную куклу. Нет!!! Захотелось броситься князю в ноги, вымаливать прощение. Какое угодно наказание – только не это… Даже слуги, те, что прислуживали в доме, считали порку на задней конюшне позором. Только не это, Создатель!
Зимнее солнце било в распахнутые ворота, освещая небольшое пространство перед стойлами. Князь ткнул в сторону лавки. Осип перестал кланяться и потащил лежак на середину. Неторопливо прихватил толстую веревку, посмотрел выжидающе на дверь: кого приведут?
Князь снял со стены короткий толстый кнут.
– Раздевайся.
– Ты не можешь! – собственный голос был едва слышен из-за оглушительного стука сердца.