Страница:
— Где?
— У меня в офисе. Нам же никаких снайперов не нужно, никакого ОМОНа, верно я говорю? Так до завтра?
— До завтра.
Вернулся Демин.
— Выставят охрану. Я предупредил: хоть один ботинок пропадет, шкуру спущу. А теперь скажу, что это было. Когда продавщицы ушли, швырнули из машины в витрину канистру с бензином и подожгли. Понимаешь, что это значит?
— Да, — кивнул Герман. — Предупреждение.
Он взял у водителя старую газету, аккуратно завернул в нее обугленный сапожок и спрятал в кейс.
— А это зачем? — хмуро поинтересовался Демин.
— На память.
— У меня в офисе. Нам же никаких снайперов не нужно, никакого ОМОНа, верно я говорю? Так до завтра?
— До завтра.
Вернулся Демин.
— Выставят охрану. Я предупредил: хоть один ботинок пропадет, шкуру спущу. А теперь скажу, что это было. Когда продавщицы ушли, швырнули из машины в витрину канистру с бензином и подожгли. Понимаешь, что это значит?
— Да, — кивнул Герман. — Предупреждение.
Он взял у водителя старую газету, аккуратно завернул в нее обугленный сапожок и спрятал в кейс.
— А это зачем? — хмуро поинтересовался Демин.
— На память.
VIII
На стоянке перед особняком Фонда социальной справедливости Герман заметил темно-красную «Вольво-940» Кузнецова, но самого Ивана в кабинете не было. Хват мрачной тушей лежал в кресле, барабанил по подлокотникам толстыми, как сардельки, пальцами. При появлении Германа кивнул:
— Присаживайся. Как, по-твоему, в чем смысл жизни?
— Твоей или моей? — уточнил Герман.
— Вообще.
— Вообще — не знаю.
— Я тебе скажу. Жизнь — она как марафонский забег. Выигрывает тот, кто приходит к финишу первым. А кто приходит первым? Кто умеет не жалеть ни себя, ни других.
Герман поправил:
— Выигрывает тот, кто приходит к финишу последним.
— Как так? — удивился Хват.
— Не понимаешь? У жизни финиш всегда один — смерть.
— Ну и шутки у тебя, Ермаков!
— Какие же это шутки? Ты считаешь себя бессмертным? Или веришь в реинкарнацию? Так я скажу, кем ты будешь в следующей жизни.
— Кем?
— Шакалом.
— Это почему? — помрачнел Хват.
Герман открыл кейс, развернул газету и выложил на стол обгорелый детский сапожок.
— Вот почему.
— Убери к черту, воняет!
Герман перенес сапожок на каминную полку и поставил рядом со спортивными кубками Хвата.
— В твоем жизненном марафоне это самый последний трофей.
— Я сказал: убери! — рявкнул Хват и потянулся к кнопке звонка.
— Тогда никакого разговора не будет.
— Никак я тебя не пойму, Ермаков. Вроде деловой человек, а не врубаешься в элементарные вещи. Ты что, не понял, зачем это было?
— Почему? Понял. Ты хочешь сделать мне предложение, от которого я не смогу отказаться. Делай. А сапожок пусть стоит. Он будет мне напоминать, почему я не могу отказаться.
— Спорить с тобой… Ладно. Сядь и слушай. В свое время ты отказался от контракта с вояками на поставку им обуви. Сейчас снова отказываешься…
— Откуда ты знаешь? — перебил Герман.
— Неважно. Знаю. Но что получается? И сам не гам, и другому не дам. Это дело? Нет, Ермаков, это не дело.
— Что значит, другому не дам?
— Они хотят иметь дело только с «Террой». Никого другого в упор не видят. Вот что это значит.
— Да ты никак хочешь обуть российскую армию? — удивился Герман. — А ты в обуви хоть что-нибудь понимаешь? Кожу от кожемита отличить сможешь?
— Я другое понимаю. Двадцать шесть «лимонов» — это двадцать шесть «лимонов». Ты не хочешь их взять. Я не откажусь.
— Вот, значит, какой выход нашел Иван Кузнецов! — догадался Герман. — Он рассказал тебе про контракт, а ты скостил ему миллион долга. Так? Что ж, это лучше, чем прятаться от тебя у африканского слона в жопе.
— Конечно, лучше, — согласился Хват. — И мне лучше. «Лимона» я с него все равно не стрясу, нет у него «лимона». А это — богатая идея.
— Он сказал тебе, какой вояки объявили откат?
— Сказал.
— И это тебя не смутило?
— Это тебе они объявили такой откат. Мне не объявят.
— Плохо ты знаешь полковника Семенчука! — засмеялся Герман.
— Лично не знаком. Но досье имею. С ним поговорят. Он нормальный мужик, поймет. Жена у него молодая, сын-школьник. Недавно дочка родилась. Дачу на Истре построил. Богатая дача. Участок в полтора гектара. Большой участок — это хорошо. Но дачу же охранять надо. А как, если полтора гектара участок? Откат, конечно, будет, хлеб у него никто не собирается отбивать. Но — в рамках. Так что с полковником мы договоримся.
— Тогда в чем проблема? Договаривайся и вперед. При чем тут я?
— Я же сказал, что они хотят иметь дело только с «Террой».
— И что?
— Ермаков, ты тупой? Или выпендриваешься? Не понимаешь?
— Понимаю. Но хочу, чтобы ты сказал прямо. Чтобы не было недомолвок.
— Ладно, скажу прямо. Вояки заключают контракт с «Террой». А потом ты вместе с предоплатой передаешь его субподрядчику, фирме «Марина».
— Такой фирмы нет.
— Юридически есть. А все остальное не твоя забота.
— Понял. Они поставляют говно, ты получаешь свои бабки, а потом за дело берется Генпрокуратура, и я сажусь в Лефортово. Вместе с полковником Семенчуком. Знаешь, ты лучше сожги еще пару моих магазинов. Это мне обойдется дешевле.
— Ты тоже не останешься в накладе. Отстегну.
— Сколько?
— Ну, процентов десять.
— А какие расценки в Генпрокуратуре? — полюбопытствовал Герман.
— Какие?
— Не знаю. Потому и спрашиваю.
— А мне-то откуда знать?
— И ты не знаешь? Так спроси у следователя Шамраева. Он-то наверняка знает.
Хват набычился.
— Ты вот что, говори да не заговаривайся. Получишь пятнадцать процентов от чистой прибыли. А от Генпрокуратуры отмажу. Все, кончен базар.
— Нужно подумать. Могу я подумать?
— Неделю. Хватит. Дело горящее. Через неделю говоришь «да». Забери свой сапог, вонять он мне тут будет!
— Через неделю, — пообещал Герман. — Когда приду и скажу «да».
Спускаясь по лестнице в сопровождении референта, он сунул руку под мышку, сделал вид, что почесался, и выключил плоский японский диктофон, проводок от которого тянулся через рубашку к прикрепленному под галстуком микрофону. В машине, когда отъехали от особняка, попросил Николая Ивановича остановиться, перемотал микрокассету на начало, потом подключил наушник и включил воспроизведение. Записалось все — до скрипа кресла, до звука шагов. Герман выключил диктофон и кивнул водителю:
— Поехали.
— Куда? — спросил Николай Иванович.
— На Шаболовкук, в РУБОП.
— Присаживайся. Как, по-твоему, в чем смысл жизни?
— Твоей или моей? — уточнил Герман.
— Вообще.
— Вообще — не знаю.
— Я тебе скажу. Жизнь — она как марафонский забег. Выигрывает тот, кто приходит к финишу первым. А кто приходит первым? Кто умеет не жалеть ни себя, ни других.
Герман поправил:
— Выигрывает тот, кто приходит к финишу последним.
— Как так? — удивился Хват.
— Не понимаешь? У жизни финиш всегда один — смерть.
— Ну и шутки у тебя, Ермаков!
— Какие же это шутки? Ты считаешь себя бессмертным? Или веришь в реинкарнацию? Так я скажу, кем ты будешь в следующей жизни.
— Кем?
— Шакалом.
— Это почему? — помрачнел Хват.
Герман открыл кейс, развернул газету и выложил на стол обгорелый детский сапожок.
— Вот почему.
— Убери к черту, воняет!
Герман перенес сапожок на каминную полку и поставил рядом со спортивными кубками Хвата.
— В твоем жизненном марафоне это самый последний трофей.
— Я сказал: убери! — рявкнул Хват и потянулся к кнопке звонка.
— Тогда никакого разговора не будет.
— Никак я тебя не пойму, Ермаков. Вроде деловой человек, а не врубаешься в элементарные вещи. Ты что, не понял, зачем это было?
— Почему? Понял. Ты хочешь сделать мне предложение, от которого я не смогу отказаться. Делай. А сапожок пусть стоит. Он будет мне напоминать, почему я не могу отказаться.
— Спорить с тобой… Ладно. Сядь и слушай. В свое время ты отказался от контракта с вояками на поставку им обуви. Сейчас снова отказываешься…
— Откуда ты знаешь? — перебил Герман.
— Неважно. Знаю. Но что получается? И сам не гам, и другому не дам. Это дело? Нет, Ермаков, это не дело.
— Что значит, другому не дам?
— Они хотят иметь дело только с «Террой». Никого другого в упор не видят. Вот что это значит.
— Да ты никак хочешь обуть российскую армию? — удивился Герман. — А ты в обуви хоть что-нибудь понимаешь? Кожу от кожемита отличить сможешь?
— Я другое понимаю. Двадцать шесть «лимонов» — это двадцать шесть «лимонов». Ты не хочешь их взять. Я не откажусь.
— Вот, значит, какой выход нашел Иван Кузнецов! — догадался Герман. — Он рассказал тебе про контракт, а ты скостил ему миллион долга. Так? Что ж, это лучше, чем прятаться от тебя у африканского слона в жопе.
— Конечно, лучше, — согласился Хват. — И мне лучше. «Лимона» я с него все равно не стрясу, нет у него «лимона». А это — богатая идея.
— Он сказал тебе, какой вояки объявили откат?
— Сказал.
— И это тебя не смутило?
— Это тебе они объявили такой откат. Мне не объявят.
— Плохо ты знаешь полковника Семенчука! — засмеялся Герман.
— Лично не знаком. Но досье имею. С ним поговорят. Он нормальный мужик, поймет. Жена у него молодая, сын-школьник. Недавно дочка родилась. Дачу на Истре построил. Богатая дача. Участок в полтора гектара. Большой участок — это хорошо. Но дачу же охранять надо. А как, если полтора гектара участок? Откат, конечно, будет, хлеб у него никто не собирается отбивать. Но — в рамках. Так что с полковником мы договоримся.
— Тогда в чем проблема? Договаривайся и вперед. При чем тут я?
— Я же сказал, что они хотят иметь дело только с «Террой».
— И что?
— Ермаков, ты тупой? Или выпендриваешься? Не понимаешь?
— Понимаю. Но хочу, чтобы ты сказал прямо. Чтобы не было недомолвок.
— Ладно, скажу прямо. Вояки заключают контракт с «Террой». А потом ты вместе с предоплатой передаешь его субподрядчику, фирме «Марина».
— Такой фирмы нет.
— Юридически есть. А все остальное не твоя забота.
— Понял. Они поставляют говно, ты получаешь свои бабки, а потом за дело берется Генпрокуратура, и я сажусь в Лефортово. Вместе с полковником Семенчуком. Знаешь, ты лучше сожги еще пару моих магазинов. Это мне обойдется дешевле.
— Ты тоже не останешься в накладе. Отстегну.
— Сколько?
— Ну, процентов десять.
— А какие расценки в Генпрокуратуре? — полюбопытствовал Герман.
— Какие?
— Не знаю. Потому и спрашиваю.
— А мне-то откуда знать?
— И ты не знаешь? Так спроси у следователя Шамраева. Он-то наверняка знает.
Хват набычился.
— Ты вот что, говори да не заговаривайся. Получишь пятнадцать процентов от чистой прибыли. А от Генпрокуратуры отмажу. Все, кончен базар.
— Нужно подумать. Могу я подумать?
— Неделю. Хватит. Дело горящее. Через неделю говоришь «да». Забери свой сапог, вонять он мне тут будет!
— Через неделю, — пообещал Герман. — Когда приду и скажу «да».
Спускаясь по лестнице в сопровождении референта, он сунул руку под мышку, сделал вид, что почесался, и выключил плоский японский диктофон, проводок от которого тянулся через рубашку к прикрепленному под галстуком микрофону. В машине, когда отъехали от особняка, попросил Николая Ивановича остановиться, перемотал микрокассету на начало, потом подключил наушник и включил воспроизведение. Записалось все — до скрипа кресла, до звука шагов. Герман выключил диктофон и кивнул водителю:
— Поехали.
— Куда? — спросил Николай Иванович.
— На Шаболовкук, в РУБОП.
IX
У Демина шло оперативное совещание. В приемной-предбаннике хрипела рация, надрывались телефоны, дежурный капитан еле успевал отвечать на звонки. Входили и выходили озабоченные люди, все в штатском, но с той особенной, милицейской хмуростью на лицах, которая сразу заставила Германа вспомнить времена, когда и он был таким же, как эти крепкие серьезные мужики. И если бы по воле начальства попал не в ОБХСС, а в МУР под начало Василия Николаевича, сейчас и он, возможно, сидел бы на оперативках, ходил в таких же затрепанных костюмах и лишь на официальные мероприятия надевал мундир с погонами майора или подполковника. Даже, может быть, и полковника. А что? Стал же Демин генералом, хотя сам в это не верил.
Карьера Демина двигалась как-то странно, рывками. В МУРе дорос до заместителя начальника второго отдела, «убойного», как его называли, получил подполковника. Потом неожиданно был назначен начальником райотдела УВД в Марьиной Роще, одном из самых криминальных районов Москвы. Но что-то там не сложилось, через три месяца он вернулся в МУР, а еще спустя некоторое время перешел в Региональное управление по борьбе с организованной преступностью на должность старшего оперуполномоченного по особо важным делам.
Герман в это время разворачивал бизнес на Украине и в Сибири, встречались они редко, но одна встреча запомнилась. Демина только что назначили начальником одного из оперативных отделов РУБОП и присвоили звание полковника. Он приехал в офис «Планеты» и, смущаясь, спросил, не сможет ли Герман одолжить ему пятьдесят тысяч долларов. Предупредил:
— Отдам нескоро, не раньше чем через полгода.
— Когда будет, тогда и отдадите, нет проблем. — заверил Герман, обрадованный возможностью оказать услугу старшему другу. Он не спросил, для чего Демину такие деньги. Мало ли для чего. Может, квартиру хочет купить. Или сменить старую «шестерку» на новую иномарку. Но Демин как жил в малогабаритной трехкомнатной квартире с женой-учительницей и взрослой дочерью, так и продолжал жить. И ездил на «шестерке», пока она окончательно не развалилась.
Через полгода он вернул долг, но так и не сказал, для чего одалживался, а Герман не стал спрашивать. Узнав, что Демин получил лампасы, Герман искренне обрадовался за него. Все же успел Василий Николаевич стать генералом, на самом излете карьеры, в сорок девять лет. В пятьдесят бы уже не стал. В пятьдесят полковников отправляют в отставку.
Оперативка наконец-то закончилась. Герман вошел в прокуренный кабинет, но даже начать разговор не получалось: все время звонил телефон, входили сотрудники.
— Давай отложим до вечера, — предложил Демин. — Не дадут поговорить. Это важно?
— Да как сказать? — неопределенно отозвался Герман. — Для меня — да.
— Тема?
— Хват. Вы спрашивали, что ему от меня нужно.
— Понял. Пошли отсюда.
Демин предупредил дежурного, что отъедет на полчаса, они вышли на улицу, прошли в соседний двор и устроились в беседке на детской площадке, усыпанной яркими кленовыми листьями.
— Осень, скоро опять зима, — проговорил Демин, закуривая. — Ну, что у тебя?
Герман сунул ему микрофон и включил воспроизведение. Демин внимательно прослушал запись и вернул к началу. На середине остановил.
— Все-таки тупые они, эти спортсмены. Интересно, почему? В боксе понятно, по голове лупят. Но и в борьбе, видно, то же самое. Когда тебя шмякают на ковер, и голове достается. С полковником он поговорит. Он даже не представляет, какие бабки через таких полковников проходят.
— Что из этого следует?
— Да то. Большие бабки требуют защиты. У вояк это дело поставлено так, что мало не покажется. Никакому Клещу нечего там ловить.
Он дослушал запись до конца и вернул Герману диктофон.
— Похоже, попал ты в расклад.
— Попал, — согласился Герман. — У вас не исчезло желание посадить Хвата?
— За что? Пленка? Прослушка не санкционирована, ни в какой суд ее не представишь. Херня.
— Как только я заключу контракт и передам подряд Кузнецову, меня уберут. Ивана тоже, чуть позже. И концы в воду. Для вас открываются оперативные возможности.
— Херня, — повторил Демин. — К Хвату есть подход посерьезнее. Тимура Джумаева помнишь? Туркмена, который деньги менял?
— Еще бы не помнить.
— Так вот, был недавно проездом в Москве один опер из Ашхабада. Когда-то он у меня в МУРе стажировку проходил. Привез мне копии протоколов допросов Джумаева. Я был тогда на все сто прав. Хвата дела. И с бабками, и с тремя омоновцами, которых убили. Джумаев его сдал с потрохами. Да и мудрено было не сдать, допрашивать люди Туркмен-баши умеют.
— Джумаева посадили?
— Расстреляли. Но протоколы остались. И это не херня.
— Так за чем дело стало?
— А ты представляешь, сколько людей и каких нужно задействовать? Это тогда, в девяносто третьем, можно было реализовать данные по горячим следам. А нынче не то. Нынче никто и пальцем не шевельнет. Трех омоновцев убили. Ну и что?
— Что нужно, чтобы шевельнули пальцем?
— Бабки, Герман. Большие. Заказ на такого, как Хват, очень больших бабок стоит.
— Сколько?
— Штук пятьсот.
— Долларов?
— Не рублей же. Это — сейчас. А станет он депутатом Госдумы — там и «лимона» не хватит.
— Лучше бы вы мне этого не рассказывали! — вырвалось у Германа. — Что же это творится в нашем возлюбленном отечестве?
— То и творится. Помнишь, я одолжил у тебя пятьдесят тысяч?
— Помню.
— Я тебе скажу зачем. Когда меня назначили в Марьину Рощу, на третий день ко мне пришли. Объявили: тридцать штук. С каких херов? Меня назначил Лужков. Объяснили: ты подчиняешься не только Лужкову. Я их послал. Через три месяца меня сняли. Не прошел аттестацию в министерстве. В РУБОПе меня заранее предупредили: пятьдесят штук. За должность. Что делать? Я сыскарь, Герман. Ни к чему другому не способен. Сказал себе: да и мать вашу, жрите, только дайте работать. Вот так и живу. В системе. Через меня крутые бабки проходят. Снизу вверх. Но я тебе клянусь: копейки к моим рукам не прилипло!
— Значит, пятьсот тысяч? — повторил Герман.
— Не меньше. Но ты пойми меня правильно: это не мне.
— Знаете, Василий Николаевич, если бы вам — я бы дал. Но ваших министерских или каких там вшей кормить не буду. За такие бабки я бригаду киллеров найму. Или бизнес в России закрою. А Хват пусть на свободе гуляет. Это меньшее зло.
— Тошно, Герман. Так тошно иногда, глаза б мои ни на что не смотрели! А что делать? Надо жить, надо дело делать. Не получается по-другому — значит, так. У тебя есть выбор. У меня нет.
Демин вернулся в управление, а Герман еще долго сидел в беседке, хмуро курил, глядя, как ветерок гоняет по детской площадке сухие листья кленов. И жалко было Демина, и глухое раздражение подступало. Больше всего Германа почему-то злило стремление Демина остаться чистым в грязном деле. Себе он ничего не берет. Да лучше бы брал.
Выбора у него нет. У человека всегда есть выбор!
Герман достал мобильник и позвонил полковнику Семенчуку:
— Подъеду через двадцать минут. Закажи пропуск.
Полковник Семенчук так обрадовался появлению Германа, что сам выскочил встретить его на вахте.
— Ну наконец-то! Я уж не знал, что думать. Шеф на каждой планерке собак на меня спускает: где «Терра», почему дело стоит? А что я могу сказать? Ты исчез, на фирме ничего не говорят. В отъезде. Где в отъезде? Почему в отъезде?
В кабинете Семенчук сразу полез в тумбу письменного стола, но Герман остановил его:
— Побереги «Луи Трамп». Выпьем, когда сделаем дело.
— Да все, считай, сделано! — весело возразил полковник. — Контракт практически согласован, все визы есть, остались мелочи. Юристам на три дня работы.
— Для кого мелочи, для кого не мелочи.
— Есть проблемы? — насторожился Семенчук.
— Есть.
— У тебя?
— У нас обоих. Фирма «Марина» — говорит тебе что-нибудь это название?
— «Марина»? Да, выходили на меня от этой фирмы. Очень хотели получить контракт. Но я и говорить не стал. Вопрос практически решен. В пользу «Терры». Так я им и сказал. А что, серьезная фирма?
— Очень серьезная, — подтвердил Герман. — Но не в том смысле, в каком ты думаешь. Послушай эту запись. Тебе все станет ясно.
По мере того, как крутилась пленка, лицо Семенчука тяжелело, наливалось кровью.
— Теперь ты понял, почему я не выходил на связь? — спросил Герман, когда полковник выключил диктофон.
— С кем ты говорил?
— Сергей Анатольевич Круглов. Он же — Хват. Призер московской Олимпиады по классической борьбе. Президент Фонда социальной справедливости. Кандидат в депутаты Государственной думы России.
— Почему ты раньше не пришел?
— С чем? Этот разговор был сегодня.
Семенчук еще раз внимательно прослушал запись, надолго задумался и заключил:
— Не проблема. Выкинь из головы. Разрулим. Оставишь мне пленку на пару дней? Покажу ее кое-кому.
— Могу подарить. Мне она ни к чему.
— Лады. А насчет смысла жизни ты правильно сказал. Мудро сказал. Уважаю. Выигрывает тот, кто приходит к финишу позже. Позже, а не раньше. А тот, кто спешит, всегда проигрывает. А мы и не будем спешить. Куда нам торопиться, правильно? Вот за это давай и выпьем! — не без торжественности закончил Семенчук и полез за бутылкой.
Карьера Демина двигалась как-то странно, рывками. В МУРе дорос до заместителя начальника второго отдела, «убойного», как его называли, получил подполковника. Потом неожиданно был назначен начальником райотдела УВД в Марьиной Роще, одном из самых криминальных районов Москвы. Но что-то там не сложилось, через три месяца он вернулся в МУР, а еще спустя некоторое время перешел в Региональное управление по борьбе с организованной преступностью на должность старшего оперуполномоченного по особо важным делам.
Герман в это время разворачивал бизнес на Украине и в Сибири, встречались они редко, но одна встреча запомнилась. Демина только что назначили начальником одного из оперативных отделов РУБОП и присвоили звание полковника. Он приехал в офис «Планеты» и, смущаясь, спросил, не сможет ли Герман одолжить ему пятьдесят тысяч долларов. Предупредил:
— Отдам нескоро, не раньше чем через полгода.
— Когда будет, тогда и отдадите, нет проблем. — заверил Герман, обрадованный возможностью оказать услугу старшему другу. Он не спросил, для чего Демину такие деньги. Мало ли для чего. Может, квартиру хочет купить. Или сменить старую «шестерку» на новую иномарку. Но Демин как жил в малогабаритной трехкомнатной квартире с женой-учительницей и взрослой дочерью, так и продолжал жить. И ездил на «шестерке», пока она окончательно не развалилась.
Через полгода он вернул долг, но так и не сказал, для чего одалживался, а Герман не стал спрашивать. Узнав, что Демин получил лампасы, Герман искренне обрадовался за него. Все же успел Василий Николаевич стать генералом, на самом излете карьеры, в сорок девять лет. В пятьдесят бы уже не стал. В пятьдесят полковников отправляют в отставку.
Оперативка наконец-то закончилась. Герман вошел в прокуренный кабинет, но даже начать разговор не получалось: все время звонил телефон, входили сотрудники.
— Давай отложим до вечера, — предложил Демин. — Не дадут поговорить. Это важно?
— Да как сказать? — неопределенно отозвался Герман. — Для меня — да.
— Тема?
— Хват. Вы спрашивали, что ему от меня нужно.
— Понял. Пошли отсюда.
Демин предупредил дежурного, что отъедет на полчаса, они вышли на улицу, прошли в соседний двор и устроились в беседке на детской площадке, усыпанной яркими кленовыми листьями.
— Осень, скоро опять зима, — проговорил Демин, закуривая. — Ну, что у тебя?
Герман сунул ему микрофон и включил воспроизведение. Демин внимательно прослушал запись и вернул к началу. На середине остановил.
— Все-таки тупые они, эти спортсмены. Интересно, почему? В боксе понятно, по голове лупят. Но и в борьбе, видно, то же самое. Когда тебя шмякают на ковер, и голове достается. С полковником он поговорит. Он даже не представляет, какие бабки через таких полковников проходят.
— Что из этого следует?
— Да то. Большие бабки требуют защиты. У вояк это дело поставлено так, что мало не покажется. Никакому Клещу нечего там ловить.
Он дослушал запись до конца и вернул Герману диктофон.
— Похоже, попал ты в расклад.
— Попал, — согласился Герман. — У вас не исчезло желание посадить Хвата?
— За что? Пленка? Прослушка не санкционирована, ни в какой суд ее не представишь. Херня.
— Как только я заключу контракт и передам подряд Кузнецову, меня уберут. Ивана тоже, чуть позже. И концы в воду. Для вас открываются оперативные возможности.
— Херня, — повторил Демин. — К Хвату есть подход посерьезнее. Тимура Джумаева помнишь? Туркмена, который деньги менял?
— Еще бы не помнить.
— Так вот, был недавно проездом в Москве один опер из Ашхабада. Когда-то он у меня в МУРе стажировку проходил. Привез мне копии протоколов допросов Джумаева. Я был тогда на все сто прав. Хвата дела. И с бабками, и с тремя омоновцами, которых убили. Джумаев его сдал с потрохами. Да и мудрено было не сдать, допрашивать люди Туркмен-баши умеют.
— Джумаева посадили?
— Расстреляли. Но протоколы остались. И это не херня.
— Так за чем дело стало?
— А ты представляешь, сколько людей и каких нужно задействовать? Это тогда, в девяносто третьем, можно было реализовать данные по горячим следам. А нынче не то. Нынче никто и пальцем не шевельнет. Трех омоновцев убили. Ну и что?
— Что нужно, чтобы шевельнули пальцем?
— Бабки, Герман. Большие. Заказ на такого, как Хват, очень больших бабок стоит.
— Сколько?
— Штук пятьсот.
— Долларов?
— Не рублей же. Это — сейчас. А станет он депутатом Госдумы — там и «лимона» не хватит.
— Лучше бы вы мне этого не рассказывали! — вырвалось у Германа. — Что же это творится в нашем возлюбленном отечестве?
— То и творится. Помнишь, я одолжил у тебя пятьдесят тысяч?
— Помню.
— Я тебе скажу зачем. Когда меня назначили в Марьину Рощу, на третий день ко мне пришли. Объявили: тридцать штук. С каких херов? Меня назначил Лужков. Объяснили: ты подчиняешься не только Лужкову. Я их послал. Через три месяца меня сняли. Не прошел аттестацию в министерстве. В РУБОПе меня заранее предупредили: пятьдесят штук. За должность. Что делать? Я сыскарь, Герман. Ни к чему другому не способен. Сказал себе: да и мать вашу, жрите, только дайте работать. Вот так и живу. В системе. Через меня крутые бабки проходят. Снизу вверх. Но я тебе клянусь: копейки к моим рукам не прилипло!
— Значит, пятьсот тысяч? — повторил Герман.
— Не меньше. Но ты пойми меня правильно: это не мне.
— Знаете, Василий Николаевич, если бы вам — я бы дал. Но ваших министерских или каких там вшей кормить не буду. За такие бабки я бригаду киллеров найму. Или бизнес в России закрою. А Хват пусть на свободе гуляет. Это меньшее зло.
— Тошно, Герман. Так тошно иногда, глаза б мои ни на что не смотрели! А что делать? Надо жить, надо дело делать. Не получается по-другому — значит, так. У тебя есть выбор. У меня нет.
Демин вернулся в управление, а Герман еще долго сидел в беседке, хмуро курил, глядя, как ветерок гоняет по детской площадке сухие листья кленов. И жалко было Демина, и глухое раздражение подступало. Больше всего Германа почему-то злило стремление Демина остаться чистым в грязном деле. Себе он ничего не берет. Да лучше бы брал.
Выбора у него нет. У человека всегда есть выбор!
Герман достал мобильник и позвонил полковнику Семенчуку:
— Подъеду через двадцать минут. Закажи пропуск.
Полковник Семенчук так обрадовался появлению Германа, что сам выскочил встретить его на вахте.
— Ну наконец-то! Я уж не знал, что думать. Шеф на каждой планерке собак на меня спускает: где «Терра», почему дело стоит? А что я могу сказать? Ты исчез, на фирме ничего не говорят. В отъезде. Где в отъезде? Почему в отъезде?
В кабинете Семенчук сразу полез в тумбу письменного стола, но Герман остановил его:
— Побереги «Луи Трамп». Выпьем, когда сделаем дело.
— Да все, считай, сделано! — весело возразил полковник. — Контракт практически согласован, все визы есть, остались мелочи. Юристам на три дня работы.
— Для кого мелочи, для кого не мелочи.
— Есть проблемы? — насторожился Семенчук.
— Есть.
— У тебя?
— У нас обоих. Фирма «Марина» — говорит тебе что-нибудь это название?
— «Марина»? Да, выходили на меня от этой фирмы. Очень хотели получить контракт. Но я и говорить не стал. Вопрос практически решен. В пользу «Терры». Так я им и сказал. А что, серьезная фирма?
— Очень серьезная, — подтвердил Герман. — Но не в том смысле, в каком ты думаешь. Послушай эту запись. Тебе все станет ясно.
По мере того, как крутилась пленка, лицо Семенчука тяжелело, наливалось кровью.
— Теперь ты понял, почему я не выходил на связь? — спросил Герман, когда полковник выключил диктофон.
— С кем ты говорил?
— Сергей Анатольевич Круглов. Он же — Хват. Призер московской Олимпиады по классической борьбе. Президент Фонда социальной справедливости. Кандидат в депутаты Государственной думы России.
— Почему ты раньше не пришел?
— С чем? Этот разговор был сегодня.
Семенчук еще раз внимательно прослушал запись, надолго задумался и заключил:
— Не проблема. Выкинь из головы. Разрулим. Оставишь мне пленку на пару дней? Покажу ее кое-кому.
— Могу подарить. Мне она ни к чему.
— Лады. А насчет смысла жизни ты правильно сказал. Мудро сказал. Уважаю. Выигрывает тот, кто приходит к финишу позже. Позже, а не раньше. А тот, кто спешит, всегда проигрывает. А мы и не будем спешить. Куда нам торопиться, правильно? Вот за это давай и выпьем! — не без торжественности закончил Семенчук и полез за бутылкой.
IX
Все эти дни Герман допоздна засиживался в офисе, стараясь отдалить минуту, когда окажется один в пустой квартире. Включенный мобильник постоянно лежал на тумбочке у кровати. Во сне иногда казалось, что он звонит. Герман вскакивал, хватал трубку. Но телефон молчал. Катя не звонила.
Звонок раздался ночью, через три дня после разговора с полковником Семенчуком.
— Алло! — закричал Герман. — Катя, ты? Алло, алло!
— Какая к хренам Катя, я не Катя, — прозвучал в трубке голос Демина. — Оденься и спустись вниз. Я послал к тебе мою «Волгу». Садись и приезжай.
— Куда?
— Водитель знает.
Над Москвой занимался хмурый осенний рассвет. Низкие дождевые тучи затуманивали шпили высотки на Котельнической набережной. Покачивалась тяжелая, в маслянистых разводах, медленная вода Москвы-реки. Черная «Волга» Демина спустилась на Крутицкую набережную, и Герман вдруг понял, куда они едут.
Еще издали он увидел у ворот Фонда социальной справедливости мигалки патрульных машин. У него появилось странно-болезненное ощущение, что все это уже было: милицейское оцепление, пожарные машины, мелькание электрических фонарей, запах гари.
Площадка перед особняком была пуста, только у бокового входа стояли «ауди» Хвата и «лендровер» его охраны, а в стороне краснела какая-то «вольво». Особняк выглядел как всегда — с черными поблескивающими стеклами, с решетками на первом этаже. Лишь приглядевшись, Герман увидел черную зияющую дыру на втором этаже, на том месте, где были окна кабинета Хвата.
Окон не было.
Патрульные расступились, пропуская «Волгу». Возле крыльца Германа встретил Демин. Молча поздоровавшись, кивнул:
— Пошли.
В нижнем холле особняка и на мраморной лестнице с красным ковром не было ничего необычного, только на втором этаже появились следы разрушения: усыпанный стеклами и обломками мебели паркет, сорванные с петель двери приемной. От стены, разделяющей приемную и кабинет Хвата, остались лишь рваные зубья бетона.
— Дальше смотреть не на что, — сказал Демин. — А на то, что есть, смотреть не нужно.
— Что это было?
— Две ракеты в окно кабинета. Из гранатомета РПГ-16. Эксперты определили по осколкам.
— Хват?
— Сидел в кабинете. Заработался. Окна были освещены. И что интересно? Прицельная дальность РПГ-16 — двести пятьдесят метров. От ворот и с набережной стрелять не могли — охрана бы увидела. С той стороны Москвы-реки
— далеко. А стреляли прицельно. Две ракеты подряд — надо суметь. Это одна из двух самых непонятных вещей. Есть соображения?
— Есть.
Герман подвел Демина к разбитому окну приемной и показал на Москву-реку. По середине ее медленно шла ржавая баржа-самоходка с песком. От особняка до баржи было не больше двухсот метров.
— Твою мать, — сказал Демин.
— Ему очень нравилось, что негде пристроиться снайперу, — объяснил Герман. — А я еще тогда подумал, что есть где. На речном трамвайчике. Или на барже.
— Сколько тебе это стоило? — напрямую спросил Демин.
— Василий Николаевич, почему вы так плохо обо мне думаете?
— Плохо? Наоборот, хорошо.
— Нет. Я все-таки надеюсь, что когда-нибудь вернусь в Россию. И что вернутся мои сыновья.
— Не знаю, станет ли хоть когда-нибудь Россия страной, в которую стоит вернуться, — хмуро отозвался Демин. — Не знаю, — повторил он и прокричал злобно, с ненавистью: — Не знаю!
Герман напомнил:
— Вы сказали, что одна из двух самых непонятных вещей — откуда стреляли. Какая вторая?
Демин провел Германа в холл второго этажа, на полу которого эксперты складывали принесенные из кабинета вещдоки: осколки, стабилизатор мины, расплющенные спортивные кубки. Тут же лежал обугленный детский сапожок.
— Узнаешь?
Герман кивнул.
— Вот это и есть вторая самая непонятная вещь: зачем он держал его в кабинете?
Демин долго молчал, потом добавил:
— Есть еще кое-что, что тебе нужно знать. В кабинете Хват был не один.
— Кто еще? — спросил Герман, мгновенно вспомнив красную «вольво» на площадке перед особняком и уже зная, что сейчас услышит.
Это он и услышал:
— Иван Кузнецов.
Дожидаясь вызванную по мобильнику машину, Герман спустился на Крутицкую набережную. Первые утренние прохожие спешили вдоль длинного деревянного забора, оклеенного предвыборными плакатами кандидата Круглова. Текст на плакатах легко, всего лишь изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.
Звонок раздался ночью, через три дня после разговора с полковником Семенчуком.
— Алло! — закричал Герман. — Катя, ты? Алло, алло!
— Какая к хренам Катя, я не Катя, — прозвучал в трубке голос Демина. — Оденься и спустись вниз. Я послал к тебе мою «Волгу». Садись и приезжай.
— Куда?
— Водитель знает.
Над Москвой занимался хмурый осенний рассвет. Низкие дождевые тучи затуманивали шпили высотки на Котельнической набережной. Покачивалась тяжелая, в маслянистых разводах, медленная вода Москвы-реки. Черная «Волга» Демина спустилась на Крутицкую набережную, и Герман вдруг понял, куда они едут.
Еще издали он увидел у ворот Фонда социальной справедливости мигалки патрульных машин. У него появилось странно-болезненное ощущение, что все это уже было: милицейское оцепление, пожарные машины, мелькание электрических фонарей, запах гари.
Площадка перед особняком была пуста, только у бокового входа стояли «ауди» Хвата и «лендровер» его охраны, а в стороне краснела какая-то «вольво». Особняк выглядел как всегда — с черными поблескивающими стеклами, с решетками на первом этаже. Лишь приглядевшись, Герман увидел черную зияющую дыру на втором этаже, на том месте, где были окна кабинета Хвата.
Окон не было.
Патрульные расступились, пропуская «Волгу». Возле крыльца Германа встретил Демин. Молча поздоровавшись, кивнул:
— Пошли.
В нижнем холле особняка и на мраморной лестнице с красным ковром не было ничего необычного, только на втором этаже появились следы разрушения: усыпанный стеклами и обломками мебели паркет, сорванные с петель двери приемной. От стены, разделяющей приемную и кабинет Хвата, остались лишь рваные зубья бетона.
— Дальше смотреть не на что, — сказал Демин. — А на то, что есть, смотреть не нужно.
— Что это было?
— Две ракеты в окно кабинета. Из гранатомета РПГ-16. Эксперты определили по осколкам.
— Хват?
— Сидел в кабинете. Заработался. Окна были освещены. И что интересно? Прицельная дальность РПГ-16 — двести пятьдесят метров. От ворот и с набережной стрелять не могли — охрана бы увидела. С той стороны Москвы-реки
— далеко. А стреляли прицельно. Две ракеты подряд — надо суметь. Это одна из двух самых непонятных вещей. Есть соображения?
— Есть.
Герман подвел Демина к разбитому окну приемной и показал на Москву-реку. По середине ее медленно шла ржавая баржа-самоходка с песком. От особняка до баржи было не больше двухсот метров.
— Твою мать, — сказал Демин.
— Ему очень нравилось, что негде пристроиться снайперу, — объяснил Герман. — А я еще тогда подумал, что есть где. На речном трамвайчике. Или на барже.
— Сколько тебе это стоило? — напрямую спросил Демин.
— Василий Николаевич, почему вы так плохо обо мне думаете?
— Плохо? Наоборот, хорошо.
— Нет. Я все-таки надеюсь, что когда-нибудь вернусь в Россию. И что вернутся мои сыновья.
— Не знаю, станет ли хоть когда-нибудь Россия страной, в которую стоит вернуться, — хмуро отозвался Демин. — Не знаю, — повторил он и прокричал злобно, с ненавистью: — Не знаю!
Герман напомнил:
— Вы сказали, что одна из двух самых непонятных вещей — откуда стреляли. Какая вторая?
Демин провел Германа в холл второго этажа, на полу которого эксперты складывали принесенные из кабинета вещдоки: осколки, стабилизатор мины, расплющенные спортивные кубки. Тут же лежал обугленный детский сапожок.
— Узнаешь?
Герман кивнул.
— Вот это и есть вторая самая непонятная вещь: зачем он держал его в кабинете?
Демин долго молчал, потом добавил:
— Есть еще кое-что, что тебе нужно знать. В кабинете Хват был не один.
— Кто еще? — спросил Герман, мгновенно вспомнив красную «вольво» на площадке перед особняком и уже зная, что сейчас услышит.
Это он и услышал:
— Иван Кузнецов.
Дожидаясь вызванную по мобильнику машину, Герман спустился на Крутицкую набережную. Первые утренние прохожие спешили вдоль длинного деревянного забора, оклеенного предвыборными плакатами кандидата Круглова. Текст на плакатах легко, всего лишь изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.
X
Вечером того же дня Герман заглянул в кабинет Борщевского. После всего, что произошло, видеть никого не хотелось, и меньше всего — Шурика. Но жизнь приучила Германа доводить до конца все начатые дела. Даже неприятные. Особенно неприятные. Недовершенное дело — как не долеченный зуб.
Как всегда, дверь кабинета Борщевского была открыта, он сидел перед компьютером, полировал ногти маникюрной пилочкой, время от времени отвлекаясь на клавиатуру. При виде Германа насторожился, но тут же постарался принять небрежно-независимый вид.
— Зайди, — попросил Герман. — У тебя выпить что-нибудь есть?
— Выпить? Что?
— Все равно. Лучше виски. Или коньяк.
— Есть «Хеннесси». Годится?
— Тащи.
Устроились в кожаных гостевых креслах за низким столом. Все еще как бы опасаясь подвоха, Борщевский плеснул коньяку на донышко тяжелых хрустальных стаканов.
— Лей нормально! — возмутился Герман. — Жалко, что ли?
— Да ради бога, — живо отозвался Борщевский и поспешно долил в стаканы.
— Будем здоровы, — кивнул Герман и, не чокнувшись, выпил.
— Устал я что-то, — пожаловался он, обессилено развалившись в кресле и закурив «Мальборо». — Достали меня все эти дела.
— Да, дела у нас странноватые, — осторожно согласился Борщевский, едва пригубив и вертя стакан в длинных тонких пальцах с маникюром, всегда почему-то дико раздражавшим Германа. — Этот пожар…
— А дела всегда такие. Не то, так другое. Я вот думаю: а на кой черт мне все это надо? Всех денег не заработаешь. А жизнь проходит. Двадцать лет упираюсь, как Карла. А толку? Придет время умирать, что вспомнится? Как разруливал ситуации? Бросить бы все к чертовой матери, пропади оно пропадом. А что? Куплю избу на Рыбинском море, бороду отпущу, буду сидеть с удочкой, а вечерами читать книги.
— Книги? — удивился Борщевский. — Какие книги?
— Разные. «Анну Каренину», например. Ты читал «Анну Каренину»?
— Конечно, а как же.
— А вот знаешь ли ты, что граф Вронский пытался застрелиться?
— Знаю.
— А я не знал. А что Анна Каренина родила дочь, тоже знаешь?
— От кого? — озадачился Борщевский. — От Вронского? Что-то я такого не помню.
— Я тоже. Вот и буду лежать в избе на печке и читать книги.
На самодовольном лице Шурика появилась ироническая усмешка:
— Так Катя и позволит тебе лежать на печке!
— Позволит, — устало возразил Герман. — Теперь позволит. Мы расходимся.
— Расходитесь?! — очень умело поразился Борщевский. — Вы — расходитесь?! Ты это серьезно?
— Серьезнее не бывает. Заявление уже полгода в суде.
— Какое заявление?
— О разводе. И о разделе имущества.
— И ты дашь ей развод?
— Как я могу не дать? Меня не спрашивают. Наливай!
— Да погоди! Что случилось?
— Не вникай, — устало отмахнулся Герман. — Мало у тебя своих трудностей?
Он сам налил треть стакана и с маху выплеснул коньяк в рот, как всегда пьют крутые мужики, не желающие говорить о своих бедах. Про себя отметил, что он и выглядит, как крутой мужик — с отросшей за день черной щетиной на худых щеках, с сурово насупленными бровями. Сигарета в углу рта, мрачный взгляд из-под свалившихся на лоб волос. Суровый мэн из страны Мальборо.
— Ты расходишься с Катей! — повторил Борщевский. — Не могу поверить. Но почему, почему?
Герман равнодушно пожал плечами:
— Почему люди расходятся?
— А все-таки? — нависал над столом Борщевский, смотрел с глубоким сердечным сочувствием. Настоящий друг, который не бросит друга в беде. Кому повем печаль мою? Если не ему — кому?
Герман ответил не сразу. Не говорят в стране Мальборо о сердечных бедах, не плачутся друзьям в жилетку. Не та порода. Кремни-мужики. Никогда!
Ну, разве что иногда. Ведь даже кремню иногда хочется дружеского участия, сердце-то не камень, не камень, оно живое!
— Да что там говорить! Дело житейское. Встретила друга детства. И выяснилось, что она любила его всю жизнь. А он всю жизнь любил ее.
— Не может быть!
— Чему ты удивляешься? Такие вещи происходят на каждом шагу. Не я первый, не я последний.
— Кто он?
— Откуда я знаю? Да и какая разница!
— Как какая? Как это какая? — оскорбился верный друг. — Да я бы…
— Что?
— Отловил бы и набил морду. Руки-ноги переломал! Нанял бы крепких ребят, они бы с ним разобрались!
— Заманчиво, — мечтательно протянул Герман. — Но… Нет, не выход. Не выход это.
— Да почему? — уже с меньшей настойчивостью повторил Борщевский.
— Потому. После этого она меня полюбит? Она его еще больше полюбит. А меня возненавидит. Я всегда считал, что женщины любят успешных мужчин, победителей. А они любят слабых, никчемных. Иногда посмотришь — ну полное говно, а она в нем души не чает. Почему? Странный закон природы. Но с этим ничего не поделаешь. Нет, Шурик. Расходиться нужно по-человечески. У нас дети, их из жизни не выкинешь. Нужно уметь проигрывать, — с тяжелым вздохом добавил Герман, хотя всегда считал, что нужно уметь выигрывать.
— Это правильно, — одобрил Борщевский. — Это по-мужски. Да, нужно уметь проигрывать. Тебе бы отдохнуть, отвлечься. Махнуть куда-нибудь на Канары. С телкой. А лучше с двумя. Есть у меня на примете. Познакомить?
— Спасибо, в другой раз, — отказался Герман. — Ладно, давай займемся делами. Завтра созвонись с полковником Семенчуком. Контракт в основном готов, остались детали. Внимательно все посмотри. Возьми наших юристов, пусть они тоже посмотрят.
— Ты все-таки решил подписаться на это дело? — оживился Борщевский. — Очень правильно! Глупо упускать такой заказ. Никак я не мог понять, почему ты отказываешься. Да и сейчас, если честно, не понимаю.
Как всегда, дверь кабинета Борщевского была открыта, он сидел перед компьютером, полировал ногти маникюрной пилочкой, время от времени отвлекаясь на клавиатуру. При виде Германа насторожился, но тут же постарался принять небрежно-независимый вид.
— Зайди, — попросил Герман. — У тебя выпить что-нибудь есть?
— Выпить? Что?
— Все равно. Лучше виски. Или коньяк.
— Есть «Хеннесси». Годится?
— Тащи.
Устроились в кожаных гостевых креслах за низким столом. Все еще как бы опасаясь подвоха, Борщевский плеснул коньяку на донышко тяжелых хрустальных стаканов.
— Лей нормально! — возмутился Герман. — Жалко, что ли?
— Да ради бога, — живо отозвался Борщевский и поспешно долил в стаканы.
— Будем здоровы, — кивнул Герман и, не чокнувшись, выпил.
— Устал я что-то, — пожаловался он, обессилено развалившись в кресле и закурив «Мальборо». — Достали меня все эти дела.
— Да, дела у нас странноватые, — осторожно согласился Борщевский, едва пригубив и вертя стакан в длинных тонких пальцах с маникюром, всегда почему-то дико раздражавшим Германа. — Этот пожар…
— А дела всегда такие. Не то, так другое. Я вот думаю: а на кой черт мне все это надо? Всех денег не заработаешь. А жизнь проходит. Двадцать лет упираюсь, как Карла. А толку? Придет время умирать, что вспомнится? Как разруливал ситуации? Бросить бы все к чертовой матери, пропади оно пропадом. А что? Куплю избу на Рыбинском море, бороду отпущу, буду сидеть с удочкой, а вечерами читать книги.
— Книги? — удивился Борщевский. — Какие книги?
— Разные. «Анну Каренину», например. Ты читал «Анну Каренину»?
— Конечно, а как же.
— А вот знаешь ли ты, что граф Вронский пытался застрелиться?
— Знаю.
— А я не знал. А что Анна Каренина родила дочь, тоже знаешь?
— От кого? — озадачился Борщевский. — От Вронского? Что-то я такого не помню.
— Я тоже. Вот и буду лежать в избе на печке и читать книги.
На самодовольном лице Шурика появилась ироническая усмешка:
— Так Катя и позволит тебе лежать на печке!
— Позволит, — устало возразил Герман. — Теперь позволит. Мы расходимся.
— Расходитесь?! — очень умело поразился Борщевский. — Вы — расходитесь?! Ты это серьезно?
— Серьезнее не бывает. Заявление уже полгода в суде.
— Какое заявление?
— О разводе. И о разделе имущества.
— И ты дашь ей развод?
— Как я могу не дать? Меня не спрашивают. Наливай!
— Да погоди! Что случилось?
— Не вникай, — устало отмахнулся Герман. — Мало у тебя своих трудностей?
Он сам налил треть стакана и с маху выплеснул коньяк в рот, как всегда пьют крутые мужики, не желающие говорить о своих бедах. Про себя отметил, что он и выглядит, как крутой мужик — с отросшей за день черной щетиной на худых щеках, с сурово насупленными бровями. Сигарета в углу рта, мрачный взгляд из-под свалившихся на лоб волос. Суровый мэн из страны Мальборо.
— Ты расходишься с Катей! — повторил Борщевский. — Не могу поверить. Но почему, почему?
Герман равнодушно пожал плечами:
— Почему люди расходятся?
— А все-таки? — нависал над столом Борщевский, смотрел с глубоким сердечным сочувствием. Настоящий друг, который не бросит друга в беде. Кому повем печаль мою? Если не ему — кому?
Герман ответил не сразу. Не говорят в стране Мальборо о сердечных бедах, не плачутся друзьям в жилетку. Не та порода. Кремни-мужики. Никогда!
Ну, разве что иногда. Ведь даже кремню иногда хочется дружеского участия, сердце-то не камень, не камень, оно живое!
— Да что там говорить! Дело житейское. Встретила друга детства. И выяснилось, что она любила его всю жизнь. А он всю жизнь любил ее.
— Не может быть!
— Чему ты удивляешься? Такие вещи происходят на каждом шагу. Не я первый, не я последний.
— Кто он?
— Откуда я знаю? Да и какая разница!
— Как какая? Как это какая? — оскорбился верный друг. — Да я бы…
— Что?
— Отловил бы и набил морду. Руки-ноги переломал! Нанял бы крепких ребят, они бы с ним разобрались!
— Заманчиво, — мечтательно протянул Герман. — Но… Нет, не выход. Не выход это.
— Да почему? — уже с меньшей настойчивостью повторил Борщевский.
— Потому. После этого она меня полюбит? Она его еще больше полюбит. А меня возненавидит. Я всегда считал, что женщины любят успешных мужчин, победителей. А они любят слабых, никчемных. Иногда посмотришь — ну полное говно, а она в нем души не чает. Почему? Странный закон природы. Но с этим ничего не поделаешь. Нет, Шурик. Расходиться нужно по-человечески. У нас дети, их из жизни не выкинешь. Нужно уметь проигрывать, — с тяжелым вздохом добавил Герман, хотя всегда считал, что нужно уметь выигрывать.
— Это правильно, — одобрил Борщевский. — Это по-мужски. Да, нужно уметь проигрывать. Тебе бы отдохнуть, отвлечься. Махнуть куда-нибудь на Канары. С телкой. А лучше с двумя. Есть у меня на примете. Познакомить?
— Спасибо, в другой раз, — отказался Герман. — Ладно, давай займемся делами. Завтра созвонись с полковником Семенчуком. Контракт в основном готов, остались детали. Внимательно все посмотри. Возьми наших юристов, пусть они тоже посмотрят.
— Ты все-таки решил подписаться на это дело? — оживился Борщевский. — Очень правильно! Глупо упускать такой заказ. Никак я не мог понять, почему ты отказываешься. Да и сейчас, если честно, не понимаю.