Матрас сообщает:
- Через пять минут посадка.
Внезапно мой мотор начинает давать перебои. Повреждение! Стрелка указателя оборотов еще колеблется некоторое время, затем застывает. Смотрю на другие приборы. Черт подери! Давление бензина понизилось и продолжает падать! Что делать? Главное - не терять хладнокровия, иначе смерть. Проклятые зенитчики, они пробили мне бензобак! И к тому же после выполнения задания, за пять минут до посадки, на бреющем полете. Разве это не подлость?! Сообщаю ведущему:
- Алло, Матрас! У меня неприятность. Давление бензина - ноль. Сажусь на "брюхо", прямо перед собой. Мне отвечает радио аэродрома:
- Алло, де Жоффр! Постарайтесь дотянуть до аэродрома. Мы освобождаем посадочную полосу. Садитесь на "брюхо"...
Им хорошо говорить! Я бы с удовольствием сел на аэродроме, но мой "як" не хочет. Слегка отдаю ручку, чтобы разглядеть то, что меня ожидает... Но у меня уже нет никакого выбора.
Поле, на которое я вынужденно приземлюсь, мне представляется не самым плохим. Оно заканчивается небольшим леском, вернее, рощей, но есть надежда, что мне удастся остановить машину ближе.
Зажигание выключено. Больше оно меня не интересует. Я продолжаю планировать, не отрывая глаз от указателя скорости. 300... 280... 240 километров в час. Надо кончать! Беру ручку на себя. Самолет выравнивается. Слышится скрежет. Я коснулся земли. Страшная сила приковала ноги к педалям управления. Я напрягаю все мускулы, чтобы преодолеть эту силу, стремящуюся бросить меня вперед, на приборную доску. Сразу погасить скорость до нуля невозможно; чтобы избежать неприятностей, нужно не менее 150 метров пробега. В эту минуту мои мысли переносятся к моему механику. Это он повторяет мне ежедневно:
- Главное, не разбейте ваш самолет - это лучшая машина во всей эскадрилье.
Подлые гады, немецкие зенитчики! Самолет все еще несется по полю. Неужели это конец? Грохот становится ужасающим. От пыли в кабине ничего не видно. Я прилагаю невероятные усилия, чтобы удержаться на сиденье. Слышу сильный треск рвущейся обшивки, ломающихся ветвей, они хлещут по фюзеляжу машины, которая, словно метеор, пронизывает зеленый занавес. Мне кажется, что я участвую в гигантском бое быков в Техасе. Внезапно все затихает. Мой "як", почти без крыльев, с изогнутыми лопастями винта, с разодранным фюзеляжем, замирает у насыпи железной дороги Инстербург - Каунас на глазах советских солдат, работавших на пути. Я пережил страшные минуты. Я весь покрыт пылью. Срываю свой шлемофон, выпрыгиваю на землю и радостно пожимаю тянущиеся ко мне руки русских друзей. В глубине души я могу считать себя счастливцем. Если бы я упал рядом с поездом, который мы только что уничтожили, за мою шкуру нельзя было бы дать и ломаного гроша...
Спустя некоторое время меня вызвал командир полка и прочитал довольно длинную нотацию, которая закончилась словами:
- Пусть это послужит для вас уроком, де Жоффр. До тех пор пока мне не доложили о благополучном прибытии, задание не может считаться выполненным...
Вместо моего "яка" - обломки. И я, следовательно, без самолета. Чтобы не отсиживаться, нужно выпросить машину у одного из своих товарищей по эскадрилье. Но никто, честно говоря, не любит одалживать свой самолет. Каждый летчик привыкает к своему самолету, как наездник к своей лошади, как гонщик к своему автомобилю.
И вот я брожу, как неприкаянная душа, приставая то к одному, то к другому с наигранной непринужденностью, которая никого не может обмануть. Все это не очень весело, тем более, что погода тоже не способствует хорошему настроению: ветер с Балтики нагоняет огромные, низкие дождевые тучи. В такую погоду, как говорят, хороший хозяин даже собаку во двор не выпускает.
И все-таки ничто не может остановить летчиков "Нормандии - Неман"! Ле Мартело и Монье вылетают на задание. Видимость совершенно отсутствует. Даже невозможно из одного самолета различить другой. После продолжительного слепого полета, потеряв ориентировку, Монье почти с пустыми баками, совершенно один оказывается над морем. Полагаясь больше на счастье, чем на свой опыт и знания, он поворачивает на восток и благополучно достигает аэродрома. Ле Мартело после ряда акробатических, не лишенных драматизма попыток удается приземлиться на "брюхо" к югу от Риги, в 180 километрах от аэродрома. Нам сообщили, что его жизнь вне опасности, хотя он и получил сильную контузию. Война для него закончилась. На санитарном самолете По-2 Ле Мартело эвакуируют в Москву, откуда он возвращается затем во Францию. В этот день исчезает также Керне, о котором мы в дальнейшем так и не получили никаких известий.
Наши потери серьезно беспокоят советское командование, и оно запрещает проводить полеты в таких сложных метеорологических условиях. Последовал приказ о прекращении вылетов: не будь его, добрая половина полка погибла бы без боя. Подниматься в плохую погоду на "яке", без специального оборудования для слепых полетов, без наведения по радио, вести машину более часа со скоростью свыше 500 километров в час, вступая в смертельную игру с туманом, дождем, морской стихией, да еще над Пруссией, - уж я-то знаю, что это такое!
К счастью, погода вскоре улучшается. Я получаю новый самолет, и нас переводят на аэродром в город Средники, расположенный на правом берегу Немана, где русские пытаются прорвать фронт и овладеть Мемелем - важным портом на Балтийском море.
На 3-ю эскадрилью возлагается оборона Таураге, завязываются воздушные бои. Подобных интенсивных и жестоких боев мы еще не знали. Немецкие истребители, кажется, не покидают воздуха. Радио безостановочно предупреждает:
- 444... В воздухе "мессеры" и "фокке-вульфы"... В один из дней 3-я эскадрилья патрулировала над Таураге. Видимость отвратительная. Столбы дыма от пожаров на земле лишь усложняют положение. Кружась в этом пекле, я скоро теряю из виду Матраса. Таураге весь в огне. Я остаюсь один, затерявшийся в небе, затянутом черными и багровыми тучами. Смотрю вниз и вижу, как от взрыва рушится мост. Вздымается сноп пламени и вихрь огненных звезд. Я чувствую себя подавленным огромным размахом битвы и вдруг замечаю два "фокке-вульфа", которые на полной скорости стремительно пикируют на мой "як". Меня охватывает азарт боя. Один из немцев открывает огонь, но я уже на развороте. Очередь трассирующих пуль проходит в нескольких метрах от фюзеляжа моего "яка", и я продолжаю карусель в небе над Таураге, во вселенной, напоминающей гигантскую огненную скатерть. Внезапно на моего преследователя устремляется какой-то "як", поливая его пулеметным огнем. Это наш смельчак Мерцизен! Он заметил, что я в опасности, и сразу же бросился на помощь. Благодарю, Зизи! Я не останусь у тебя в долгу!
Снова отвратительная погода не позволяет совершать полеты, но для сухопутных войск она не страшна. Красная Армия, прорвав линию фронта, устремляется в образовавшуюся брешь.
А мы возвращаемся в Антоново. Кто обретает свое прежнее место в общежитии, а кто и свой чердак. Усиленно говорят о скором наступлении в Восточной Пруссии, и те из летчиков, которые уже имели разрешение на отпуск, чтобы провести его в Париже или в Лондоне, заявляют командиру полка о своем желании отложить отъезд. Они слишком долго ожидали финала, чтобы рисковать не побывать на нем.
16 октября в десять часов тридцать минут утра снова началось то, что мы уже однажды пережили под Витебском и Оршей, но артиллерийская подготовка на этот раз длилась несколько меньше. Вслушиваясь в грохот орудий, мой друг Ирибарн предсказывал нам, что ближайшие дни будут заполнены грандиозными битвами и большими победами. Сам он едва уцелел во время сопровождения вместе с Казаневым бомбардировщика Пе-2, производившего фотосъемку. На глазах Ирибарна были сбиты и Пе-2 и его напарник Казанев. Казанев блестящий летчик-истребитель, участвовавший еще в кампании 1940 года, - в этот день, 16 октября, был занесен в описки пропавших без вести. Ирибарну, раненному в этом бою, удалось посадить истребитель на "брюхо". Но ни мертвые, которых мы оставляли позади себя, ни опасности, которые грозили нам впереди, не могли остановить нашего порыва. У всех было такое чувство, будто они бросаются в последний бой. В 14 часов 3-я эскадрилья совершила боевой вылет и, сбив одного "мессера" и одного "фокке-вульфа", положила начало особенно славным дням в истории "Нормандии". Семь дней мы вели непрерывные воздушные бои. Не проходило и десяти минут после вылета, как в воздухе уже завязывалась схватка. Теперь все летчики полка открыли свой боевой счет. Число побед быстро росло. Цифры говорят сами за себя. 16 октября полк, совершив 100 вылетов, уничтожил около 30 вражеских самолетов, не потеряв ни одного своего! Это неслыханный успех. 17 октября "Нормандия" совершила 109 вылетов и уничтожила 12 самолетов врага.
В этот же день в самый разгар наступления к нам присоединяются новые летчики, прибывшие из Москвы. Это Гидо, Углов, Анри, Ревершон, Блетон, Пикено и Монж. В честь их прибытия был устроен неплохой прием. 12 побед за один день - эта цифра сразу дала им точное представление о размахе и ожесточенности воздушных боев, в которых участвовали летчики "Нормандии".
На следующий день повторяется то же самое. В воздух поднимаемся через пять секунд после сигнала, пикируем, делаем виражи. И вот черный крест "мессера" уже в перекрестии прицела. Палец нажимает гашетку. К вражеской машине тянутся нити трассирующих пуль и снарядов... Взрыв... Дым... Вражеского самолета больше не существует. Взбудораженное сердце, работающее с максимальной нагрузкой, постепенно успокаивается... "Замедленная бочка" над посадочной полосой... Приземление... Осмотр машины механиком... Чашка чаю... Сигарета... И новый вылет! Рывок к черному горизонту! Снова стиснутые зубы, снова напряглись мускулы. Так проходят наши боевые будни.
18 октября сбито 12 самолетов, в том числе пять "хейнкелей". Одного из них сбил я. 20 октября совершен 71 вылет, 11 вражеских самолетов записано в наш актив. В целом за четыре дня наступления мы вывели из строя более 70 немецких самолетов. В этот день подбили нашего смельчака Эмоне. Его нашли потом в тяжелом состояния: он сломал ногу при неудачном прыжке с парашютом. Эмоне с одним раненым советским летчиком продолжительное время скрывались в воронке от снаряда. Их вывез с поля боя русский танкист. Но танк сам попал в окружение и с трудом пробился к своим.
Битва достигает огромного накала, Немцы сражаются с дикой яростью. Они защищают каждый метр земли и оставляют трупы под каждым забором, под каждым кустом, в любой канаве. Каждый дом превращен в крепость. Каждая яма пулеметное гнездо. Каждая полянка минирована. Надо преодолеть шесть линий немецкой обороны, за которыми шестнадцатилетние юнцы ждут русские танки, пытаясь расстреливать их в упор своими знаменитыми фаустпатронами. Красная Армия продвигается вперед медленно, и ценой значительных потерь ей приходится сдерживать яростные контратаки немцев.
Ночью грохот боя, который доносится с передовой, настолько силен, что мешает нам заснуть. Все горит... На двадцать километров видно огромное зарево. Горизонт почернел, небо затянуто плотной темно-серой тучей дыма. Ветер гонит дым на нас. Вокруг аэродрома, в радиусе тридцати километров, все в зареве пожаров. Но даже в центре этого пекла, этого неистовства, этой чудовищной эпопеи мы находим, тем не менее, силы шутить, когда собираемся в нашей столовой. Вот Альбер - наш ас, - побагровевший от гнева, врывается в столовую, страшно ругаясь.
- Что с вами произошло, Альбер? - спрашивает Пуйяд.
- Это невероятно, мой командир! Когда я возвращался уже в родные пенаты, какой-то русский истребитель прицепился ко мне. Я заплатил за это удовольствие двадцатью минутами ожесточеннейшего боя!
- Невероятно!
- О чем я вам и говорю! И каждый раз, едва мне удавалось отцепиться от него, как он снова пристраивался мне в хвост... Надо сказать, целился он довольно точно. Я чувствовал, как его пули щекотали мне пятки! Хорошо, что я уже полностью освоился с моим "яком" и ускользнул от него.
- Перестаньте, Альбер, - утихомиривает его Пуйяд. - Старый вояка, такой, как вы, должен уметь сохранять спокойствие. Хорошо, что этот летчик напал на такого летчика, как вы. Для другого эта история могла бы окончиться намного печальнее.
Наш праздник еще не закончился! 22 октября было сбито 13 "фокке-вульфов". 23 октября - 8 "фокке-вульфов" и один "мессершмитт". Вылеты не прекращаются. Но физическое состояние летчиков оставляет желать лучшего.
Нас отмечают в приказе Верховного Главнокомандующего за наши сто побед за семь дней. Я также вношу свою долю: три победы - Юнкерс-88, Хейнкель-126 и Мессершмитт-109.
Стефа меня покинула. Она переехала в Каунас. Для нее было достаточно этих непрестанных взлетов и этого гудения моторов, которое постоянно наполняло небо над Антонове. Я не успеваю как следует оплакать наш чердак бедное, но прелестное пристанище для сердца, измученного в этом круговороте, - как мы перебазируемся в Штирки, деревушку на границе, наполовину польскую, наполовину литовскую. Место здесь мрачное. Воздух смердит трупами и порохом. Мины окружают дома. Мы не осмеливаемся сделать лишнего шага.
27 октября подбивают Кюффо, пилотировавшего самолет командира полка. Кюффо спасается, выпрыгнув с парашютом. Пуйяд с самым мрачным видом сообщает об этом. Не удивительно, что обыкновенный серийный самолет может стать такой близкой и дорогой вещью: ведь очень часто от самолета зависит наша жизнь.
После того как Лемар при поддержке Риссо сбил два Мессершмитта-109, полк получил передышку. Во время ее Мансо из 4-й эскадрильи стал жертвой несчастного случая. Прогуливаясь вместе с Перрэном около аэродрома, он наскочил на мину. Взрывом ему оторвало ногу. Он упал и угодил на другую мину, которая перебила ему левую руку.
Шансов спасти Мансо не было. У него началась гангрена. Мансо мучился три дня. Бессильные помочь ему, мы стояли вокруг палатки, где наш друг, слабея с каждой минутой, боролся со смертью.
3 ноября на кладбище, изрытом снарядами и бомбами, под проливным дождем мы похоронили нашего друга парижанина Мансо, который всегда был в хорошем настроении, любил пошутить и всегда был приветлив со всеми. Могу откровенно сказать, что я тогда пережил одну из самых тяжелых минут в моей жизни.
Не знаю, какая тогда была причина - эта ли печальная история или же окончание периода славных боев, но нас охватила страшная меланхолия, знакомая всем, кто сражался вдали от родины. Зима, грязь и холод мешали полетам, которые не оставляют времени для раздумья. И мы думали слишком много. Скука от бесполезной жизни усиливалась с каждым днем. Ни праздничный обед, ни поездка в Каунас, где я напрасно пытался разыскать Стефу, не могли сбросить с меня это покрывало тоски.
В один из таких дней нас собрал командир полка и сообщил, что на днях он выезжает в Москву для решения ряда срочных вопросов. По достоверным сведениям, генерал де Голль скоро будет в Москве. Полк во время отсутствия Пуйяда возглавит майор Дельфино. Одновременно нам сообщают о получении новых самолетов и предстоящем перебазировании полка.
27 ноября на новых самолетах, которые мы успели уже освоить, на бреющем полете покидаем Штирки. Мы летим строго на юг, по направлению к Гольдапу, в Восточной Пруссии, где около живописного озера Вюстерзее, берега которого укутаны в пушистую снежную шубу, нас принимает прусская деревня Гросс Кальвечен. Теперь мы находимся уже на немецкой земле. На немецкой земле, но без немцев.
Кое-как размещаемся в домах, которые здесь построены из настоящего камня. Нашим дневальным приходится только топить печи и таскать воду. И здесь, в неприветливой обстановке зимней деревни, одна новость вызывает у нас радостное возбуждение. Возможно, генерал де Голль приедет к нам на фронт и привезет последние известия из Франции. Лихорадочная подготовка БАО, ряд инспекционных смотров генерала Захарова. Но, увы, генерал де Голль не добрался до своих солдат. Зато они добрались до него. Советское командование приняло решение направить весь полк в Москву, чтобы представить де Голлю личный состав полка "Нормандия - Неман".
Прощай, тоска! Прощай, скука! Гросс Кальвечен волнуется. Все смеются, спешат, обнимаются, хлопают друг друга по спине и ниже. Широкая, праздничная улыбка сверкает у всех на лицах. При всеобщем ликовании Дельфино объявляет:
- Альбер за двадцать три победы (семь из которых одержаны за три дня в Антоново) и де ля Пуап за шестнадцать побед представлены к званию Героя Советского Союза. Отныне они будут носить на груди Золотую Звезду и орден Ленина. Риосо прикрепит к своему кителю орден Александра Невского. Награды им вручат через несколько дней в Москве в торжественной обстановке.
И пока мы продолжаем бурно выражать свой восторг по поводу этих славных наград, прибывают машины, которые должны довезти нас до Каунаса, откуда специальный поезд доставит всех в Москву, к нашим землякам из французской колонии.
Глава VI
В грузовиках, крытых брезентом, при морозе в 30 градусов мы трясемся по дороге из Гросс Кальвечена в Каунас. Долго мы будем помнить минуту, когда, наконец, добрались до каунасского вокзала, отупевшие от холода и желания спать. И хотя мы мечтали только о печке и кровати, нас ожидал роскошный ужин. Стол был накрыт в одной из комнат военного госпиталя. Никогда я еще не видел такого изобилия закусок. Четыре стосвечовые лампы сияли над большими банками икры, горами ветчины, грудами мяса. Необходимы все эпитеты Рабле, чтобы описать пиршество, которое происходило по соседству с палатами, где, может быть, умирали тяжелораненые. Особенность русского характера... В самой тяжелой и мрачной обстановке может вдруг вспыхнуть неудержимое веселье. В этот вечер как никогда прежде мы почувствовали глубину сердечной дружбы, которую питает к нам русский народ.
В 3 часа ночи весь полк занимает места в специальном поезде, в котором один спальный вагон предоставлен в распоряжение генерала Захарова, майора Дельфино, майора Вдовина и наших Героев - Альбера и де ля Пуапа.
Нам выделены два пассажирских вагона и вагон-ресторан. Чувствуется забота о нашей безопасности: за паровозом - платформа с зенитными установками. Ведь немцы были бы не прочь уничтожить нас оптом, так как не удалось уничтожить в розницу.
Внутри поезда царит веселье, а снаружи - тоскливое однообразие. Снег, снег кругом, насколько хватает глаз. Мы проезжаем разрушенный Смоленск, погребенный под снегом. Дует сильный ветер. Как прекрасно в наших вагонах! Поездка напоминает путешествие снобов, которые спят, пьют, спорят, едят... и опять едят, спят, пьют, мечтают в течение двух дней.
9 декабря поезд прибывает на московский вокзал. На этот раз мы размещаемся в гостинице Центрального Дома Красной Армии, отведенной для Героев Советского Союза и старшего офицерского состава.
Нужно ли говорить, каким веселым и радостным было наше настроение! После стольких месяцев фронта и жизни в деревнях мы чувствуем себя так же, как чувствовали бы себя провинциалы, все время грезившие о Париже и очутившиеся впервые на Монмартре. Но военная дисциплина, однако, остается в силе. Майор Дельфино нам объявляет:
- Завтра, в 11 часов 30 минут утра, во французском посольстве торжественная церемония вручения орденов и представления летчиков генералу де Голлю, главе Временного французского правительства.
На следующий день точно в указанный час мы все стоим в строю в здании посольства, деятельностью которого руководил тогда генерал Катру. В зал, освещенный ярким светом, от которого тысячами огней искрятся наши погоны и серебро зеркал, входит генерал де Голль. Его сопровождают генерал Жуэн и полковник де Ранкур. Церемония вручения орденов проводится в быстром темпе, так как наград слишком много. Генерал де Голль пожимает руки и находит слово для каждого. Мы не сводим с него глаз, потому что он представляет для нас нашу далекую родину. И как только заканчивается торжественная церемония, один и тот же вопрос вырывается из каждой груди:
- Мой генерал! Как Франция? Не забыли ли там про нас? Скоро ли, наконец, закончится война?
Жуэн, которому эта несколько официальная церемония, вероятно, уже надоела, подходит ближе к нам и с улыбкой спрашивает:
- Ну, ребята! Русские девушки сердитые, милые?
Или и то и другое?
Ему объясняют. Он заразительно смеется. В свою очередь мы задаем вопрос ему:
- Правда, что командир полка Пуйяд сегодня вечером будет на приеме в Кремле?
- Да. Он приглашен на банкет, который будет дан маршалом Сталиным в честь генерала де Голля.
В 20 часов 25 минут генерал де Голль, Жорж Бидо и командир "Нормандии - Неман" Пуйяд под грохот орудий, салютующих Красной Армии, только что одержавшей новую победу в Венгрии, подъезжают к Кремлю. Их путь лежит через Боровицкие ворота. Лучи прожекторов освещают дорогу. Машины останавливаются перед Большим Кремлевским дворцом.
Гостей проводят в ярко освещенный зал, где собрались члены Советского правительства. Ровно в половине девятого появляется маршал Сталин. Лицо его выражает спокойствие и волю. У него на груди только одна Золотая Звезда Героя Социалистического Труда, на золотых погонах большие звезды. Он производит впечатление человека сильного и умного. Его жесты, походка, плавные и непритязательные, напоминают о происхождении из простой семьи. Под густыми бровями задорно и лукаво сверкают черные глаза. Он здоровается с генералом де Голлем, который представляет ему Пуйяда и Бидо. Пуйяд смущен, но старается не показывать вида. Маршал Сталин весело приглашает всех к столу.
Перед каждый гостем полный набор бокалов и рюмок для вина и водки и самые разнообразные закуски. Бесшумно двигаются официанты, предлагая различные блюда из рыбы, копчености и т. п. Вскоре начинаются тосты. Сталин поднимает свой бокал за победу, за Черчилля, за Рузвельта, за всех союзников. Пуйяд впоследствии нам рассказывал, что было произнесено более тридцати тостов, следовавших один за другим с такой быстротой, что никто уже не знал, за что же он пьет. Наконец, Сталин произнес здравицу в честь Красной Армии и ее успехов. Он закончил ее словами:
- Ударная сила нашей армии - артиллерия! Надо иметь больше артиллерии. Артиллерию разных калибров. Настоящий артиллерийский ансамбль!
И он поднял бокал за здоровье Главного маршала артиллерии Воронова. Воронов подошел к Сталину и чокнулся с ним. Сталин продолжал, указывая на Воронова:
- Вот человек, который командует нашей артиллерией! Он подавил фашистскую Германию огнем наших пушек!
Французы несколько ошеломлены. Но тут Сталин поднимает тост за авиацию и здоровье Главного маршала авиации Новикова, затем за здоровье прославленного авиационного конструктора Яковлева. Наступает торжественная минута. Полковник Пуйяд чувствует, как забилось его сердце, Сталин смотрит прямо на него и произносит:
- Я хочу выпить за здоровье полковника Пуйяда, командира полка "Нормандия - Неман", который, мы надеемся, сможем скоро назвать дивизией "Нормандия"!
Маршал твердым шагом с поднятым бокалом направляется к Пуйяду. Пуйяд идет к нему навстречу. Маршал Сталин смотрит ему в глаза, затем они вместе осушают свои бокалы.
После просмотра одного довоенного кинофильма Сталин предлагает всем присутствующим попробовать русского шампанского. Повернувшись к Пуйяду, он говорит:
- Я люблю французских солдат.
Затем он подзывает генерала Яковлева, и между ними завязывается оживленная беседа о боевом применении авиации. Пуйяд восторгается самолетом Як-3, который, по его словам, превосходит все немецкие машины. Он, однако, сомневается, можно ли установить на этом истребителе более мощные пушки. Мощности вооружения он предпочитает лучшую маневренность. Сталин, который только что прославлял артиллерию, рассматривает самолет как "воздушную .батарею". Он забрасывает Пуйяда вопросами. Француз определенно смущен, но по-прежнему возвращается к разговору о маневренности "яка", которая, то его словам, не позволяет усилить огневую мощь истребителя.
- Мы будем все-таки экспериментировать, - настаивает Сталин.
- Я высказываю свое мнение, - защищается Пуйяд, - мнение летчика-истребителя.
- Мне хотелось бы осуществить на практике, - продолжает Сталин, такую концентрацию огня крупного авиасоединения, эшелонированного по высоте и состоящего из самолетов с различным вооружением, которая помешала бы истребителям противника приблизиться к ним.
Пуйяд охотно признает, что эта концепция превосходит его познания, базирующиеся только на боевом опыте летчика-истребителя.
Прием, устроенный маршалом Сталиным, заканчивается в половине пятого утра. Спустя несколько часов был подписан договор о союзе и взаимной помощи между Советским Союзом и Французской Республикой.
Последующие два дня были праздничными днями для полка.
В промежутках между посещениями военной миссии, возглавляемой генералом Пети, Большого театра, ресторанов "Савой", "Метрополь", коктейль-холла и неизбежной "Москвы" каждый куда-то исчезает, спешит, стараясь извлечь из каждого мгновения максимум приятного для себя. Музыка, накрытые столы, кавказские вина, танцы и другие вновь обретенные удовольствия помогают нам забыть, откуда мы прибыли и куда мы скоро возвратимся.
- Через пять минут посадка.
Внезапно мой мотор начинает давать перебои. Повреждение! Стрелка указателя оборотов еще колеблется некоторое время, затем застывает. Смотрю на другие приборы. Черт подери! Давление бензина понизилось и продолжает падать! Что делать? Главное - не терять хладнокровия, иначе смерть. Проклятые зенитчики, они пробили мне бензобак! И к тому же после выполнения задания, за пять минут до посадки, на бреющем полете. Разве это не подлость?! Сообщаю ведущему:
- Алло, Матрас! У меня неприятность. Давление бензина - ноль. Сажусь на "брюхо", прямо перед собой. Мне отвечает радио аэродрома:
- Алло, де Жоффр! Постарайтесь дотянуть до аэродрома. Мы освобождаем посадочную полосу. Садитесь на "брюхо"...
Им хорошо говорить! Я бы с удовольствием сел на аэродроме, но мой "як" не хочет. Слегка отдаю ручку, чтобы разглядеть то, что меня ожидает... Но у меня уже нет никакого выбора.
Поле, на которое я вынужденно приземлюсь, мне представляется не самым плохим. Оно заканчивается небольшим леском, вернее, рощей, но есть надежда, что мне удастся остановить машину ближе.
Зажигание выключено. Больше оно меня не интересует. Я продолжаю планировать, не отрывая глаз от указателя скорости. 300... 280... 240 километров в час. Надо кончать! Беру ручку на себя. Самолет выравнивается. Слышится скрежет. Я коснулся земли. Страшная сила приковала ноги к педалям управления. Я напрягаю все мускулы, чтобы преодолеть эту силу, стремящуюся бросить меня вперед, на приборную доску. Сразу погасить скорость до нуля невозможно; чтобы избежать неприятностей, нужно не менее 150 метров пробега. В эту минуту мои мысли переносятся к моему механику. Это он повторяет мне ежедневно:
- Главное, не разбейте ваш самолет - это лучшая машина во всей эскадрилье.
Подлые гады, немецкие зенитчики! Самолет все еще несется по полю. Неужели это конец? Грохот становится ужасающим. От пыли в кабине ничего не видно. Я прилагаю невероятные усилия, чтобы удержаться на сиденье. Слышу сильный треск рвущейся обшивки, ломающихся ветвей, они хлещут по фюзеляжу машины, которая, словно метеор, пронизывает зеленый занавес. Мне кажется, что я участвую в гигантском бое быков в Техасе. Внезапно все затихает. Мой "як", почти без крыльев, с изогнутыми лопастями винта, с разодранным фюзеляжем, замирает у насыпи железной дороги Инстербург - Каунас на глазах советских солдат, работавших на пути. Я пережил страшные минуты. Я весь покрыт пылью. Срываю свой шлемофон, выпрыгиваю на землю и радостно пожимаю тянущиеся ко мне руки русских друзей. В глубине души я могу считать себя счастливцем. Если бы я упал рядом с поездом, который мы только что уничтожили, за мою шкуру нельзя было бы дать и ломаного гроша...
Спустя некоторое время меня вызвал командир полка и прочитал довольно длинную нотацию, которая закончилась словами:
- Пусть это послужит для вас уроком, де Жоффр. До тех пор пока мне не доложили о благополучном прибытии, задание не может считаться выполненным...
Вместо моего "яка" - обломки. И я, следовательно, без самолета. Чтобы не отсиживаться, нужно выпросить машину у одного из своих товарищей по эскадрилье. Но никто, честно говоря, не любит одалживать свой самолет. Каждый летчик привыкает к своему самолету, как наездник к своей лошади, как гонщик к своему автомобилю.
И вот я брожу, как неприкаянная душа, приставая то к одному, то к другому с наигранной непринужденностью, которая никого не может обмануть. Все это не очень весело, тем более, что погода тоже не способствует хорошему настроению: ветер с Балтики нагоняет огромные, низкие дождевые тучи. В такую погоду, как говорят, хороший хозяин даже собаку во двор не выпускает.
И все-таки ничто не может остановить летчиков "Нормандии - Неман"! Ле Мартело и Монье вылетают на задание. Видимость совершенно отсутствует. Даже невозможно из одного самолета различить другой. После продолжительного слепого полета, потеряв ориентировку, Монье почти с пустыми баками, совершенно один оказывается над морем. Полагаясь больше на счастье, чем на свой опыт и знания, он поворачивает на восток и благополучно достигает аэродрома. Ле Мартело после ряда акробатических, не лишенных драматизма попыток удается приземлиться на "брюхо" к югу от Риги, в 180 километрах от аэродрома. Нам сообщили, что его жизнь вне опасности, хотя он и получил сильную контузию. Война для него закончилась. На санитарном самолете По-2 Ле Мартело эвакуируют в Москву, откуда он возвращается затем во Францию. В этот день исчезает также Керне, о котором мы в дальнейшем так и не получили никаких известий.
Наши потери серьезно беспокоят советское командование, и оно запрещает проводить полеты в таких сложных метеорологических условиях. Последовал приказ о прекращении вылетов: не будь его, добрая половина полка погибла бы без боя. Подниматься в плохую погоду на "яке", без специального оборудования для слепых полетов, без наведения по радио, вести машину более часа со скоростью свыше 500 километров в час, вступая в смертельную игру с туманом, дождем, морской стихией, да еще над Пруссией, - уж я-то знаю, что это такое!
К счастью, погода вскоре улучшается. Я получаю новый самолет, и нас переводят на аэродром в город Средники, расположенный на правом берегу Немана, где русские пытаются прорвать фронт и овладеть Мемелем - важным портом на Балтийском море.
На 3-ю эскадрилью возлагается оборона Таураге, завязываются воздушные бои. Подобных интенсивных и жестоких боев мы еще не знали. Немецкие истребители, кажется, не покидают воздуха. Радио безостановочно предупреждает:
- 444... В воздухе "мессеры" и "фокке-вульфы"... В один из дней 3-я эскадрилья патрулировала над Таураге. Видимость отвратительная. Столбы дыма от пожаров на земле лишь усложняют положение. Кружась в этом пекле, я скоро теряю из виду Матраса. Таураге весь в огне. Я остаюсь один, затерявшийся в небе, затянутом черными и багровыми тучами. Смотрю вниз и вижу, как от взрыва рушится мост. Вздымается сноп пламени и вихрь огненных звезд. Я чувствую себя подавленным огромным размахом битвы и вдруг замечаю два "фокке-вульфа", которые на полной скорости стремительно пикируют на мой "як". Меня охватывает азарт боя. Один из немцев открывает огонь, но я уже на развороте. Очередь трассирующих пуль проходит в нескольких метрах от фюзеляжа моего "яка", и я продолжаю карусель в небе над Таураге, во вселенной, напоминающей гигантскую огненную скатерть. Внезапно на моего преследователя устремляется какой-то "як", поливая его пулеметным огнем. Это наш смельчак Мерцизен! Он заметил, что я в опасности, и сразу же бросился на помощь. Благодарю, Зизи! Я не останусь у тебя в долгу!
Снова отвратительная погода не позволяет совершать полеты, но для сухопутных войск она не страшна. Красная Армия, прорвав линию фронта, устремляется в образовавшуюся брешь.
А мы возвращаемся в Антоново. Кто обретает свое прежнее место в общежитии, а кто и свой чердак. Усиленно говорят о скором наступлении в Восточной Пруссии, и те из летчиков, которые уже имели разрешение на отпуск, чтобы провести его в Париже или в Лондоне, заявляют командиру полка о своем желании отложить отъезд. Они слишком долго ожидали финала, чтобы рисковать не побывать на нем.
16 октября в десять часов тридцать минут утра снова началось то, что мы уже однажды пережили под Витебском и Оршей, но артиллерийская подготовка на этот раз длилась несколько меньше. Вслушиваясь в грохот орудий, мой друг Ирибарн предсказывал нам, что ближайшие дни будут заполнены грандиозными битвами и большими победами. Сам он едва уцелел во время сопровождения вместе с Казаневым бомбардировщика Пе-2, производившего фотосъемку. На глазах Ирибарна были сбиты и Пе-2 и его напарник Казанев. Казанев блестящий летчик-истребитель, участвовавший еще в кампании 1940 года, - в этот день, 16 октября, был занесен в описки пропавших без вести. Ирибарну, раненному в этом бою, удалось посадить истребитель на "брюхо". Но ни мертвые, которых мы оставляли позади себя, ни опасности, которые грозили нам впереди, не могли остановить нашего порыва. У всех было такое чувство, будто они бросаются в последний бой. В 14 часов 3-я эскадрилья совершила боевой вылет и, сбив одного "мессера" и одного "фокке-вульфа", положила начало особенно славным дням в истории "Нормандии". Семь дней мы вели непрерывные воздушные бои. Не проходило и десяти минут после вылета, как в воздухе уже завязывалась схватка. Теперь все летчики полка открыли свой боевой счет. Число побед быстро росло. Цифры говорят сами за себя. 16 октября полк, совершив 100 вылетов, уничтожил около 30 вражеских самолетов, не потеряв ни одного своего! Это неслыханный успех. 17 октября "Нормандия" совершила 109 вылетов и уничтожила 12 самолетов врага.
В этот же день в самый разгар наступления к нам присоединяются новые летчики, прибывшие из Москвы. Это Гидо, Углов, Анри, Ревершон, Блетон, Пикено и Монж. В честь их прибытия был устроен неплохой прием. 12 побед за один день - эта цифра сразу дала им точное представление о размахе и ожесточенности воздушных боев, в которых участвовали летчики "Нормандии".
На следующий день повторяется то же самое. В воздух поднимаемся через пять секунд после сигнала, пикируем, делаем виражи. И вот черный крест "мессера" уже в перекрестии прицела. Палец нажимает гашетку. К вражеской машине тянутся нити трассирующих пуль и снарядов... Взрыв... Дым... Вражеского самолета больше не существует. Взбудораженное сердце, работающее с максимальной нагрузкой, постепенно успокаивается... "Замедленная бочка" над посадочной полосой... Приземление... Осмотр машины механиком... Чашка чаю... Сигарета... И новый вылет! Рывок к черному горизонту! Снова стиснутые зубы, снова напряглись мускулы. Так проходят наши боевые будни.
18 октября сбито 12 самолетов, в том числе пять "хейнкелей". Одного из них сбил я. 20 октября совершен 71 вылет, 11 вражеских самолетов записано в наш актив. В целом за четыре дня наступления мы вывели из строя более 70 немецких самолетов. В этот день подбили нашего смельчака Эмоне. Его нашли потом в тяжелом состояния: он сломал ногу при неудачном прыжке с парашютом. Эмоне с одним раненым советским летчиком продолжительное время скрывались в воронке от снаряда. Их вывез с поля боя русский танкист. Но танк сам попал в окружение и с трудом пробился к своим.
Битва достигает огромного накала, Немцы сражаются с дикой яростью. Они защищают каждый метр земли и оставляют трупы под каждым забором, под каждым кустом, в любой канаве. Каждый дом превращен в крепость. Каждая яма пулеметное гнездо. Каждая полянка минирована. Надо преодолеть шесть линий немецкой обороны, за которыми шестнадцатилетние юнцы ждут русские танки, пытаясь расстреливать их в упор своими знаменитыми фаустпатронами. Красная Армия продвигается вперед медленно, и ценой значительных потерь ей приходится сдерживать яростные контратаки немцев.
Ночью грохот боя, который доносится с передовой, настолько силен, что мешает нам заснуть. Все горит... На двадцать километров видно огромное зарево. Горизонт почернел, небо затянуто плотной темно-серой тучей дыма. Ветер гонит дым на нас. Вокруг аэродрома, в радиусе тридцати километров, все в зареве пожаров. Но даже в центре этого пекла, этого неистовства, этой чудовищной эпопеи мы находим, тем не менее, силы шутить, когда собираемся в нашей столовой. Вот Альбер - наш ас, - побагровевший от гнева, врывается в столовую, страшно ругаясь.
- Что с вами произошло, Альбер? - спрашивает Пуйяд.
- Это невероятно, мой командир! Когда я возвращался уже в родные пенаты, какой-то русский истребитель прицепился ко мне. Я заплатил за это удовольствие двадцатью минутами ожесточеннейшего боя!
- Невероятно!
- О чем я вам и говорю! И каждый раз, едва мне удавалось отцепиться от него, как он снова пристраивался мне в хвост... Надо сказать, целился он довольно точно. Я чувствовал, как его пули щекотали мне пятки! Хорошо, что я уже полностью освоился с моим "яком" и ускользнул от него.
- Перестаньте, Альбер, - утихомиривает его Пуйяд. - Старый вояка, такой, как вы, должен уметь сохранять спокойствие. Хорошо, что этот летчик напал на такого летчика, как вы. Для другого эта история могла бы окончиться намного печальнее.
Наш праздник еще не закончился! 22 октября было сбито 13 "фокке-вульфов". 23 октября - 8 "фокке-вульфов" и один "мессершмитт". Вылеты не прекращаются. Но физическое состояние летчиков оставляет желать лучшего.
Нас отмечают в приказе Верховного Главнокомандующего за наши сто побед за семь дней. Я также вношу свою долю: три победы - Юнкерс-88, Хейнкель-126 и Мессершмитт-109.
Стефа меня покинула. Она переехала в Каунас. Для нее было достаточно этих непрестанных взлетов и этого гудения моторов, которое постоянно наполняло небо над Антонове. Я не успеваю как следует оплакать наш чердак бедное, но прелестное пристанище для сердца, измученного в этом круговороте, - как мы перебазируемся в Штирки, деревушку на границе, наполовину польскую, наполовину литовскую. Место здесь мрачное. Воздух смердит трупами и порохом. Мины окружают дома. Мы не осмеливаемся сделать лишнего шага.
27 октября подбивают Кюффо, пилотировавшего самолет командира полка. Кюффо спасается, выпрыгнув с парашютом. Пуйяд с самым мрачным видом сообщает об этом. Не удивительно, что обыкновенный серийный самолет может стать такой близкой и дорогой вещью: ведь очень часто от самолета зависит наша жизнь.
После того как Лемар при поддержке Риссо сбил два Мессершмитта-109, полк получил передышку. Во время ее Мансо из 4-й эскадрильи стал жертвой несчастного случая. Прогуливаясь вместе с Перрэном около аэродрома, он наскочил на мину. Взрывом ему оторвало ногу. Он упал и угодил на другую мину, которая перебила ему левую руку.
Шансов спасти Мансо не было. У него началась гангрена. Мансо мучился три дня. Бессильные помочь ему, мы стояли вокруг палатки, где наш друг, слабея с каждой минутой, боролся со смертью.
3 ноября на кладбище, изрытом снарядами и бомбами, под проливным дождем мы похоронили нашего друга парижанина Мансо, который всегда был в хорошем настроении, любил пошутить и всегда был приветлив со всеми. Могу откровенно сказать, что я тогда пережил одну из самых тяжелых минут в моей жизни.
Не знаю, какая тогда была причина - эта ли печальная история или же окончание периода славных боев, но нас охватила страшная меланхолия, знакомая всем, кто сражался вдали от родины. Зима, грязь и холод мешали полетам, которые не оставляют времени для раздумья. И мы думали слишком много. Скука от бесполезной жизни усиливалась с каждым днем. Ни праздничный обед, ни поездка в Каунас, где я напрасно пытался разыскать Стефу, не могли сбросить с меня это покрывало тоски.
В один из таких дней нас собрал командир полка и сообщил, что на днях он выезжает в Москву для решения ряда срочных вопросов. По достоверным сведениям, генерал де Голль скоро будет в Москве. Полк во время отсутствия Пуйяда возглавит майор Дельфино. Одновременно нам сообщают о получении новых самолетов и предстоящем перебазировании полка.
27 ноября на новых самолетах, которые мы успели уже освоить, на бреющем полете покидаем Штирки. Мы летим строго на юг, по направлению к Гольдапу, в Восточной Пруссии, где около живописного озера Вюстерзее, берега которого укутаны в пушистую снежную шубу, нас принимает прусская деревня Гросс Кальвечен. Теперь мы находимся уже на немецкой земле. На немецкой земле, но без немцев.
Кое-как размещаемся в домах, которые здесь построены из настоящего камня. Нашим дневальным приходится только топить печи и таскать воду. И здесь, в неприветливой обстановке зимней деревни, одна новость вызывает у нас радостное возбуждение. Возможно, генерал де Голль приедет к нам на фронт и привезет последние известия из Франции. Лихорадочная подготовка БАО, ряд инспекционных смотров генерала Захарова. Но, увы, генерал де Голль не добрался до своих солдат. Зато они добрались до него. Советское командование приняло решение направить весь полк в Москву, чтобы представить де Голлю личный состав полка "Нормандия - Неман".
Прощай, тоска! Прощай, скука! Гросс Кальвечен волнуется. Все смеются, спешат, обнимаются, хлопают друг друга по спине и ниже. Широкая, праздничная улыбка сверкает у всех на лицах. При всеобщем ликовании Дельфино объявляет:
- Альбер за двадцать три победы (семь из которых одержаны за три дня в Антоново) и де ля Пуап за шестнадцать побед представлены к званию Героя Советского Союза. Отныне они будут носить на груди Золотую Звезду и орден Ленина. Риосо прикрепит к своему кителю орден Александра Невского. Награды им вручат через несколько дней в Москве в торжественной обстановке.
И пока мы продолжаем бурно выражать свой восторг по поводу этих славных наград, прибывают машины, которые должны довезти нас до Каунаса, откуда специальный поезд доставит всех в Москву, к нашим землякам из французской колонии.
Глава VI
В грузовиках, крытых брезентом, при морозе в 30 градусов мы трясемся по дороге из Гросс Кальвечена в Каунас. Долго мы будем помнить минуту, когда, наконец, добрались до каунасского вокзала, отупевшие от холода и желания спать. И хотя мы мечтали только о печке и кровати, нас ожидал роскошный ужин. Стол был накрыт в одной из комнат военного госпиталя. Никогда я еще не видел такого изобилия закусок. Четыре стосвечовые лампы сияли над большими банками икры, горами ветчины, грудами мяса. Необходимы все эпитеты Рабле, чтобы описать пиршество, которое происходило по соседству с палатами, где, может быть, умирали тяжелораненые. Особенность русского характера... В самой тяжелой и мрачной обстановке может вдруг вспыхнуть неудержимое веселье. В этот вечер как никогда прежде мы почувствовали глубину сердечной дружбы, которую питает к нам русский народ.
В 3 часа ночи весь полк занимает места в специальном поезде, в котором один спальный вагон предоставлен в распоряжение генерала Захарова, майора Дельфино, майора Вдовина и наших Героев - Альбера и де ля Пуапа.
Нам выделены два пассажирских вагона и вагон-ресторан. Чувствуется забота о нашей безопасности: за паровозом - платформа с зенитными установками. Ведь немцы были бы не прочь уничтожить нас оптом, так как не удалось уничтожить в розницу.
Внутри поезда царит веселье, а снаружи - тоскливое однообразие. Снег, снег кругом, насколько хватает глаз. Мы проезжаем разрушенный Смоленск, погребенный под снегом. Дует сильный ветер. Как прекрасно в наших вагонах! Поездка напоминает путешествие снобов, которые спят, пьют, спорят, едят... и опять едят, спят, пьют, мечтают в течение двух дней.
9 декабря поезд прибывает на московский вокзал. На этот раз мы размещаемся в гостинице Центрального Дома Красной Армии, отведенной для Героев Советского Союза и старшего офицерского состава.
Нужно ли говорить, каким веселым и радостным было наше настроение! После стольких месяцев фронта и жизни в деревнях мы чувствуем себя так же, как чувствовали бы себя провинциалы, все время грезившие о Париже и очутившиеся впервые на Монмартре. Но военная дисциплина, однако, остается в силе. Майор Дельфино нам объявляет:
- Завтра, в 11 часов 30 минут утра, во французском посольстве торжественная церемония вручения орденов и представления летчиков генералу де Голлю, главе Временного французского правительства.
На следующий день точно в указанный час мы все стоим в строю в здании посольства, деятельностью которого руководил тогда генерал Катру. В зал, освещенный ярким светом, от которого тысячами огней искрятся наши погоны и серебро зеркал, входит генерал де Голль. Его сопровождают генерал Жуэн и полковник де Ранкур. Церемония вручения орденов проводится в быстром темпе, так как наград слишком много. Генерал де Голль пожимает руки и находит слово для каждого. Мы не сводим с него глаз, потому что он представляет для нас нашу далекую родину. И как только заканчивается торжественная церемония, один и тот же вопрос вырывается из каждой груди:
- Мой генерал! Как Франция? Не забыли ли там про нас? Скоро ли, наконец, закончится война?
Жуэн, которому эта несколько официальная церемония, вероятно, уже надоела, подходит ближе к нам и с улыбкой спрашивает:
- Ну, ребята! Русские девушки сердитые, милые?
Или и то и другое?
Ему объясняют. Он заразительно смеется. В свою очередь мы задаем вопрос ему:
- Правда, что командир полка Пуйяд сегодня вечером будет на приеме в Кремле?
- Да. Он приглашен на банкет, который будет дан маршалом Сталиным в честь генерала де Голля.
В 20 часов 25 минут генерал де Голль, Жорж Бидо и командир "Нормандии - Неман" Пуйяд под грохот орудий, салютующих Красной Армии, только что одержавшей новую победу в Венгрии, подъезжают к Кремлю. Их путь лежит через Боровицкие ворота. Лучи прожекторов освещают дорогу. Машины останавливаются перед Большим Кремлевским дворцом.
Гостей проводят в ярко освещенный зал, где собрались члены Советского правительства. Ровно в половине девятого появляется маршал Сталин. Лицо его выражает спокойствие и волю. У него на груди только одна Золотая Звезда Героя Социалистического Труда, на золотых погонах большие звезды. Он производит впечатление человека сильного и умного. Его жесты, походка, плавные и непритязательные, напоминают о происхождении из простой семьи. Под густыми бровями задорно и лукаво сверкают черные глаза. Он здоровается с генералом де Голлем, который представляет ему Пуйяда и Бидо. Пуйяд смущен, но старается не показывать вида. Маршал Сталин весело приглашает всех к столу.
Перед каждый гостем полный набор бокалов и рюмок для вина и водки и самые разнообразные закуски. Бесшумно двигаются официанты, предлагая различные блюда из рыбы, копчености и т. п. Вскоре начинаются тосты. Сталин поднимает свой бокал за победу, за Черчилля, за Рузвельта, за всех союзников. Пуйяд впоследствии нам рассказывал, что было произнесено более тридцати тостов, следовавших один за другим с такой быстротой, что никто уже не знал, за что же он пьет. Наконец, Сталин произнес здравицу в честь Красной Армии и ее успехов. Он закончил ее словами:
- Ударная сила нашей армии - артиллерия! Надо иметь больше артиллерии. Артиллерию разных калибров. Настоящий артиллерийский ансамбль!
И он поднял бокал за здоровье Главного маршала артиллерии Воронова. Воронов подошел к Сталину и чокнулся с ним. Сталин продолжал, указывая на Воронова:
- Вот человек, который командует нашей артиллерией! Он подавил фашистскую Германию огнем наших пушек!
Французы несколько ошеломлены. Но тут Сталин поднимает тост за авиацию и здоровье Главного маршала авиации Новикова, затем за здоровье прославленного авиационного конструктора Яковлева. Наступает торжественная минута. Полковник Пуйяд чувствует, как забилось его сердце, Сталин смотрит прямо на него и произносит:
- Я хочу выпить за здоровье полковника Пуйяда, командира полка "Нормандия - Неман", который, мы надеемся, сможем скоро назвать дивизией "Нормандия"!
Маршал твердым шагом с поднятым бокалом направляется к Пуйяду. Пуйяд идет к нему навстречу. Маршал Сталин смотрит ему в глаза, затем они вместе осушают свои бокалы.
После просмотра одного довоенного кинофильма Сталин предлагает всем присутствующим попробовать русского шампанского. Повернувшись к Пуйяду, он говорит:
- Я люблю французских солдат.
Затем он подзывает генерала Яковлева, и между ними завязывается оживленная беседа о боевом применении авиации. Пуйяд восторгается самолетом Як-3, который, по его словам, превосходит все немецкие машины. Он, однако, сомневается, можно ли установить на этом истребителе более мощные пушки. Мощности вооружения он предпочитает лучшую маневренность. Сталин, который только что прославлял артиллерию, рассматривает самолет как "воздушную .батарею". Он забрасывает Пуйяда вопросами. Француз определенно смущен, но по-прежнему возвращается к разговору о маневренности "яка", которая, то его словам, не позволяет усилить огневую мощь истребителя.
- Мы будем все-таки экспериментировать, - настаивает Сталин.
- Я высказываю свое мнение, - защищается Пуйяд, - мнение летчика-истребителя.
- Мне хотелось бы осуществить на практике, - продолжает Сталин, такую концентрацию огня крупного авиасоединения, эшелонированного по высоте и состоящего из самолетов с различным вооружением, которая помешала бы истребителям противника приблизиться к ним.
Пуйяд охотно признает, что эта концепция превосходит его познания, базирующиеся только на боевом опыте летчика-истребителя.
Прием, устроенный маршалом Сталиным, заканчивается в половине пятого утра. Спустя несколько часов был подписан договор о союзе и взаимной помощи между Советским Союзом и Французской Республикой.
Последующие два дня были праздничными днями для полка.
В промежутках между посещениями военной миссии, возглавляемой генералом Пети, Большого театра, ресторанов "Савой", "Метрополь", коктейль-холла и неизбежной "Москвы" каждый куда-то исчезает, спешит, стараясь извлечь из каждого мгновения максимум приятного для себя. Музыка, накрытые столы, кавказские вина, танцы и другие вновь обретенные удовольствия помогают нам забыть, откуда мы прибыли и куда мы скоро возвратимся.