Страница:
На морозном воздухе, как звон колоколов, прозвучал перелив струн и полилась песня:
Сила была на моей стороне, и сегодня я хотел выторговать у отца максимально возможные уступки, можно считать, что оправление, ибо после второго освобождения до меня дошли слухи о сильном дворянском ропоте. Меня переполняло чувство. которое возникает у тех великовозрастных сыновей, коих идёт проучить отец, не подозревая, что сила его уже меньше чем у них. Мне казалось, что я могу то, чего так и не решился сделать он – прибить щит на ворота и расправить плечи, оторвав взгляд от «просвещённой» Европы, задавить заокеанскую злокачественную опухоль стяжателей, которые в будущем загребут золото Аляски и Калифорнии и смогут стать смертельными врагами Империи Россов.
До отца, конечно, доходили слухи и самая разная информация обо мне, отличающаяся от той, что была в моих письмах, но правильных выводов он не сделал, когда же кавалькада императора проехала мимо артиллеристского полка, все привычно отдавали на караул, крестьяне же, из тех кто не умел этого делать, были сосредоточены за домом. Несколько военных из свиты остановились узнать, почему другие офицеры, но царь спешил вперёд, а те кто внизу отвечали «не могу знать» до тех пор, пока царь не скрылся во дворце, а тогда споро заломали любопытных. Когда отец с небольшой свитой проследовал внутрь, двери были закрыты, а оставшимся снаружи было передано, что царь ждёт их в другом крыле дворца, куда они и были препровождены. Несколько сот крестьян, блестящих штыками и одетые в артиллеристскую форму, при четырёх пушках, заряженных картечью, показались им весьма хорошим аргументом, чтобы сложить оружие. Царя отсекли от остальной свиты во время его входа в кабинет, остальных обездвижили опытные, побывавшие на турецком фронте, казаки.
Отец, попав в гордом одиночестве в залу, был бледен, он окинул взглядом меня, моих приближённых и крестьян. Повысив тон, почти до крика, он потребовал должных объяснений в самоуправстве, что 25-й год я тут устроил и мать этого не вынесет. Когда минут через десять он выдохся, Арсеньев взял со стола подсвечник с тремя свечами, подошёл к окну и сделал несколько кругов свечами. За окном послышались постепенно приближающиеся крики, становившиеся на морозном воздухе всё чётче и сплочённее:
– Александр, Освободитель!
Кричали, надрываясь, сотни глоток и их негромко поддержали, как было оговорено, крестьяне в зале и моя свита – мои заводчики и железнодорожники. Арсеньев повторил знак ещё раз и шум затих. Заговорил я:
– Как сказал столь любимый тобой Наполеон, когда-нибудь в России появиться Царь со стальными яйцами. Хочу надеяться, что этим царём станешь ты. В указе лежащем на столе, ты передаёшь мне некоторые полномочия и назначаешь канцлером. Твоя охрана в будущем будет осуществляться моими людьми, к тому же тебе придётся подписать документ без даты, где ты всю власть передаёшь мне.
Отец немного успокоился и спросил, зачем мне такая власть?
– Для того чтобы осуществить то, чего ты сделать так и не решился. Первым делом я освобожу 9 миллионов мужиков из государственных крестьян, и это я сделаю в ближайший месяц, чтобы всё не потонуло в проволочках, как в твоих крестьянских комитетах. Я отпущу поводок флоту, и он принесёт мне проливы, я усилю жандармов, и они наденут поводок на глотки недовольных.
Отец, оказывается, он всё это время сдерживался, отпихнул Арсеньева от окна, распахнул его и взорвался рёвом:
– Измена! Гвардия, ко мне! Изменник…
Больше ничего сказать он не успел. Один из стоящих в зале крестьян, лицо которого носило старые шрамы от кнута, откинул от себя незаряженное ружьё и стремглав кинулся к Императору. Я успел крикнуть лишь: «Нет!», когда он обхватил отца и на скорости выбросился с четвёртого этажа на заледеневшие ступени.
Глава 8
Вперёд и с песнею. Первый ориентир не подвёл, всё точно, и всё грустно, дольмен разграблен, в этом веке, но достаточно давно. Но от него до второго дорога достаточно хорошо описана. на вторую точку прибыла в полдень, нашла лишь потому, что знала что искать. Азимут верен, всё точно, а местность не подходит, оползень был, и давно. Через час работы сапёрной лопатой натыкаюсь на кладку, всё, дальше в одиночку копать бесполезно, закидываю ямку, забрасываю хворостом и беру точнейшие ориентиры, на ближайшем дереве подпиливаю нижнюю ветку, так чтобы она осталась висеть лишь на честном слове. Всё, нах хаузе, ходу отсюда девочка, ходу. Ещё одна весёлая ночка на природе меня добьёт.
На ходу жую сухпай, рюкзак отчаянно давит на плечи, но на трассу выхожу лишь к девяти вечера. Голосую, куда, мне уже плевать, лишь бы подобрали и отвезли в тепло. Куда едем? До Анапы, так до Анапы, но-о-о, залётная. Довёз до города за две сотни, хитрый лис, но выбирать не приходиться. Хороший дядечка. конфетку дал, фигурально выражаясь, а мог и трахнуть, деньги забрать и под откос, реально выражаясь. Я бы даже не сильно и сопротивлялась, до того вымотана вся была. Всё, дальше проще, Анапа это уже какой-никакой, а транспортный узел. Собирается ещё два запоздалых, но срочных попутчика, готовых выложить по четыре сотни и таксист мчит нас троих на своей Волге в Краснодар. Два часа ночи, показывается город, вот и вокзал. Еще две сотни местному таксисту, и я дома.
Как я оказалась в постели под тремя одеялами помню смутно, меня знобит. Но температура утром детская, 37 и 4, горячий чай с калиной и мёдом, пару таблеток и я иду в школу, опоздав всего лишь на однин урок. До конца не расхворалась, хоть ещё три вечера мешочек-грелку из почти раскалённого песка, в полотенце завёрнутого, приходилось прикладывать. Выдюжил организм, но с одиночными вылазками по такой погоде пора заканчивать. А что делать? Находка больше чем на 10000 баксов заставит нас с возможными компаньонами передраться гарантированно. А кто говорит о полноценных компаньонах, взять двух или трёх бомжей да ящик водки для них. А потом? А потом в расход, поможем человечеству в самоочищении. И как это сделать? А смогу ли я? Нет, не правильный вопрос, правильный вопрос звучит так, сделать это на зимних каникулах или подождать до тепла? В тепле оно легче. Вот только летом людей вокруг побольше, а это опять же свидетели… Что делать? Решайся девочка. Сдать государству? Поблагодарят, по щёчке потреплют, и себе по особнякам растащат. А если самой то лишь так, через тернии пробираясь. Бомжи. Бомжи это пьянь. Водка. Водка? Палённая водка, ну-ка девочка, развивай, развивай… И могилу они себе выроют сами, а от меня только забросать. Так, срочно в инет искать информацию по ядам.
Всей свите тоже нашлись дела, даже фон Сименс временно был отправлен посыльным, с небольшим конвоем из жандармов к некоторым своим влиятельным соотечественникам с приказом разговаривать с ними вежливо, но арестовывать при малейшем подозрении и даже хамстве, по отношению к ним. Все гвардейские полки были подняты по тревоге и заняли город, сопротивления и саботажа приказам не было, даже тому, что приказано стрелять без разговоров во всех ретивых и наглых, особливо в тех, кто разводит политические беседы. Фельдъегерям сон в ближайшее время так же был противопоказан, они порскнули в разные стороны воззвания с моей подписью о смерти отца и моём воцарении. Да умер великий государь, для всех остальных умер. Я не мог поступить иначе. Или он будет жив и здоров, подписывая бумаги, нужные мне, либо он будет мёртв и царём буду я. Но убить его было выше моих сил, вина в его положении незавидном была моя. Не всепоглощающая боль, а именно вина, в том, что я не просчитал действий одного единственного охранника, да и отец повёл себя не так, как я ожидал.
Мне вдруг вспомнилась картина из учебника в будущем, где умираю я, с раздробленными взрывом ногами. Почти ничего не изменилось, только один царь заменил на смертном одре другого. А может мне теперь ждать его смерти? Не ведаю. Знаю лишь то, что народу было объявлено о том, что царь скончался в 6 утра. Как я его похоронил за день, бог ведает, трёх попов пришлось кинуть в тёмную, и лишь четвёртый согласился с моими железными доводами. Гроб был открыт до полудня, выносили его уже закрытым, и тело там было другим. На место царя положили его убийцу. Эта церемония стала нарушением всех мыслимых и немыслимых канонов, но итогом этого стало то, что в одном из загородных дворцов под охраной из двадцати вооружённых крестьян поселились он и матушка, о коей было объявлено, что она недужит, с ними был и врач. В охране я мог быть уверен. по крайней мере сейчас, пока их эйфория от свободы и своих наделов не прошла.
Была ли в дальнейших событиях божья воля, того не ведаю, но отец очнулся пятнадцатого и был в полном сознании. За день разговоров с врачом и с женой он уяснил ситуацию и понял, что охрана боится не его, а возможности потерять вновь обретённую землю и свободу. Сильный человек, царь, силач, сердцеед, осознав свою беспомощность, полную зависимость от окружающих он сломался. Вечером 17-го он попросил оставить ему свечу и оставить его одного, якобы для молитвы. Зубами надорвав простынь, и связав из нескольких полос верёвку он смог приподняться и накинуть верхнюю петлю на высокое навершие в изголовье его ложа. Крепка была кровать, из дуба, она выдержала, когда отец лицом вперёд рухнул с кровати на нижнюю петлю. Горло было передавлено, тело, уже не контролируемое разумом попыталось спастись, но силы рук у полузадушенного и полупарализованного человека уже не хватило. Смешно, но решившись уйти, он выполнил мою, переданную через мать просьбу и ещё днём написал по моему черновику завещание. Всё то он понимал, да и держава была для него пустым звуком.
Что творилось в Петербурге за это время? Спокойствие, смертельное спокойствие. Было семь попыток выступить против меня, пять из них лишь словесные. Во всех случаях результат был один, конфискация имущества мятежника, с последующим освобождением крестьян. Освобождение всё больше напоминало рутину и перекочевало с улицы в большой зал дворца, всё более оттачивая саму процедуру, натаскивая писарей и ответственных за это дело жандармов. В час ночи 18-го я прибыл по зову из комфортной темницы отца. Его нашёл лекарь, мать была в прострации, даже не плакала. Похоронил я его наличными силами в его же усыпальнице. Земле мы его гроб не предавали, так как я заранее не знал, выживет ли отец от полученных травм вообще. То, что он очнулся в здравом уме, вообще было чудом. Но чудо не помогло, и я оставил в освящённом охраняемом склепе самоубийцу. Мать была заперта вместе с доктором, она ни чего не соображала, а вот врач оказался умным малым и попытался выбраться. Я собирался заключить его под стражу, но, увидев его прыть, передумал. Не захотел эскулап бессрочной, но комфортабельной камеры, его выбор. Крестьян, а их было двадцать душ, я заставил расстрелять доктора. Сказав, что так будет с каждым, попытавшимся бежать, я сказал им, что оставляю их на службе ещё на полгода. Оплата идёт по сто рублей серебром в месяц, половина из которых будет отсылаться их семьям. Кто захочет перевезти семьи в город, тому будут выделены деньги на обзаведение. Честно сказав им, что отпустить их не могу, и за длинный язык буду карать, но убивать без причины верных мне воинов не хочу, по сему выбор за ними. Сказал так же, что за беглых ответят их семьи, а сюда я специально подобрал лишь таких.
Отдельных слов, сказанных по пьяному делу, я не боялся, и так по столице ходит слишком много разных слухов, про это тёмное дело. Даже сама охрана и та не уверена до конца, не я ли его убил, получив завещание. Стоит ли говорить о мифотворцах в городе? Ну да бог им судья, да и мне тоже. Ад так ад, зато жизнь земная моя полностью и провести её надобно с пользой отечеству. Начал, ещё после лжесмерти, отца, чистку в армии и гвардии, на руководящих постах оставляю только тех. кто по моему примеру освобождает своих крестьян, сбивает их в товарищества и передаёт половину своей четверти доходов мне. Выходит такой, перед мои очи, лежат перед ним две бумаги, одна вышеизложенная, а другая просьба освободить его от занимаемой должности по состоянию здоровья. Потерять своё решалась лишь четверть, да и то в основном из тех, что победнее.
В ночь на 19-е, как никогда запоздало, пришёл знакомый сон. Всё это время я был на нервах, ожидая всполоха реального сопротивления, очевидно, это мешало моим снам. Но запуганности подданных отца я недооценил, она оказалась сильнее, чем я мог себе это вообразить, и новоявленных революционеров часто сдавала даже не проплаченная жандармами дворня, а сами родичи. И так, сон, яркий, но в этот раз не волнующий, ожиданием неизведанного.
– Где ты был?
Ну вот, и вопросы уже задаёт, на подобии тех, какими опостылевшая жена встречает за полночь подвыпившего супруга. Но сил не было даже на злость, поэтому я просто пересказал ей последние события у нас.
– Бедненький ты мой!
Она сочувствовала искренне, по-своему, конечно. Но, во всяком случае, она поняла, каково мне и в этот раз даже не пыталась загружать меня информацией, сказала, что «форс-мажор» возможен у каждого. Она лишь вскользь рассказала о своей экспедиции, а я мельком сказал, что рыть нужно с северной стороны, сказал глубину, как вынимать камень и что она там найдёт. Мы проговорили больше двух часов, вспоминали своих умерших родичей. Больше всего ранних смертей у неё в семье пришлось на коллективизацию, у меня в родне приветствовалась ранняя смерть на войне или в очередной дворцовой авантюре. В конце она, немного поискав в папках на экране, она несколько раз проиграла подходящую к случаю песню какого то военачальник, во всяком случае, на папке было написано: «Маршал».
В полдень во всех газетах вышел текст завещания отца, датируемого ещё первым мая. Это был просто текст, а вечером уже разошёлся тираж оттиска, из оттиска, сделанного лишь за шесть часов, резчиками по металлу. На обратной стороне листа были отпечатаны мелким шрифтом имена известных людей ознакомленных с завещанием лично. На следующее утро грянул подспудно ожидаемый многими указ о государственных крестьянах. До общего сведения доводилось, что с сего дня все они считаются свободными без ограничений, нарезка земель и перевод их в товарищества должна быть закончена в течение трёх месяцев, далее поимённо шли ответственные за выполнение данного указа. Механизм освобождения был уже разработан и опробован, особых сбоев быть не должно, уполномоченный из жандармов в сопровождении двух писцов со стопкой отпечатанных типовых вольных и по двое из освобождённых ранее крестьян. Именно такими были вооружённые отряды, порскнувшие во все стороны, где есть вольные землепашцы и были они снабжены, помимо оружия, бумагой оправдывающей любые их действия против тех, кто будет им мешать. До сведения всех уполномоченных была доведена как степень царской благодарности, так и степень их ответственности, в том числе и родственной, коли они спасуют перед высокими государевыми либо церковными чинами. Мешающих, стрелять, не помогающих, стрелять. таков был приказ. Больше всего в его выполнении я надеялся на крестьян. Их я запугивал с упором на землю, и объяснял, что если мы не освободим сейчас всех государственных «вольных землепашцев» то дворяне могут сменить царя и в очередной раз всё переиграть.
Не хватало лишь оружия для раздачи в будущих товариществах, но я решил, что если уполномоченным удастся раздобыть на местах хотя бы по одному стволу на десятерых на первое время тренировок.
На следующее утро новый указ, на этот раз, узаконивавший предыдущие действия с военными и теперь и гражданскими чиновниками. Для его выполнения из Петербурга потянулись уже сотни. Чиновником любого ранга, военным, гражданским или церковным мог стать лишь тот, кто подписал документ о создании на своей земле товарищества. Дело объявлялось сугубо добровольным, половина четверти личных доходов мне, а дальше всё как и при других освобождениях. С сотнями ехали маленькие орды мелких чинов, уже предвкушающих возможный нежданный скачок в табели о рангах, буде чиновники-строптивцы откажутся подписывать бумаги по освобождению. Этот же выход был для всех остальных помещиков, им было запрещено заниматься торговлей самим и создавать предприятия, исключение делалось лишь для покупок долей в акционерных обществах. Беглых крестьян разрешалось ловить теперь лишь с помощью жандармов. Фактически это давало свободу тем помещичьим крепостным, которые хотели уйти, так как в том случае если они отказывались назвать свои имена синемундирникам, то расспрашивать их дополнительно не следовало. Они становились принадлежностью императора, который использовал их по своему усмотрению, а затем давал им наделы земли на новых территориях и организовывал товарищества. Они получали отложенную на десять лет вольную грамоту и собственность на обрабатываемый участок. Разберутся в этом не сразу и массового бегства в начале быть не должно, до лета должно дотерпеть а там посмотрим.
По санному пути прибыли вести и подарки от Аносова. Знаменитые клинки, десять револьверов и столько же револьверных ружей, в следующем месяце было обещано в десять раз больше того и другого. Собрал народ, порадовал его новой потехой – стрельбой из револьверов. Приглашены были так же иностранные послы, деятельность коих в последнее время приносила мне лишь головную боль. Дошло до того, что предателем объявлялся любой подданный, просто заговоривший с ним. После пары показательных конфискаций и разжалований было приятно смотреть на то, как от него разбегается публика.
Прибыл из Америки Горчаков, в тот же день я повесил Нессельроде. Гном чуял свой конец и несколько раз порывался покинуть гостеприимный Петербург и рвануть в милую его сердцу Австрию. Но я с улыбкой отказал ему в отставке, велел лишь подлечиться пару месяцев в своём загородном имении под охраной крестьян. Другой из арестованных, бывших в свите отца в ту злополучную ночь, Бенкендорф, узнав о его смерти, слёг. Графа опекали мягко, но в отставку по состоянию здоровья отправили. Я часто вёл с ним беседы о будущем страны, выслушивал его мнение о тех или иных людях. МИД же, занятый жандармами, пошёл вычищать от шпионов Князь Горчаков. Арестовывать на срок до трёх суток он мог сам, дополнительные наказания можно было производить лишь с моей подписью. с князем прибыл Морзе, со своим аппаратом и всеми чертежами, не суждено жителям Нью-Йорка через месяц потешить свои взгляды очередной технической новинкой. Бумаги о создании нового концерна по производству телеграфных аппаратов, подписали сразу же.
Здесь же я познакомил его с Сименсом, который стал руководителем другого госконцерна, уже известного в Петербурге и в окрестностях. На всём протяжении Царско-Сельской железной дороги, а так же ко всем маломальском важным местам в городе от Зимнего Дворца были поставлены столбы будущего телеграфа. На всех из них уже красовались керамические чашечки изоляторов, проводов же пока не было. На морозе столбы ставить было не легко, поэтому от ветра ставили щиты, а на земле жгли костёр, затем бур, сделанный из лучшей стали и столбы. Таких групп было двадцать, так что дело продвигалось быстро, а оплата была по работе, но щедрая. С проводами решили не торопиться до тех пор, пока не пойдёт более дешёвый алюминий. Новая методика его изготовления была грязной, вонючей, но очень дешёвой, по сравнению с предыдущей Французской. Металл получался дешевле в 1000 раз. Алюминиевые пуговицы шли просто нарасхват, как у городских модниц, так и у купцов, особенно заграничных, хотя продавали их на золото по весу один к двум.
госконцерн Черепановых давал по одной паровой машине в день, а раз в неделю агрегат, который можно было ставить на речной пароход или на «пароходку», которую, по моему повелению, всё чаще называли «паровозом». Новые цеха, с обязательными паровыми машинами возводились, как грибы, и тут же продавались всем желающим подданным Императора. Цены были низкими, многим был сразу же обещан госзаказ, так что иностранцы, по крайней мере, младшие сыновья, записывались в русские толпами, желая вложить с выгодой семейные денежки. Производством паровиков занялись и другие заводики, благо чертежи выдавались бесплатно и с оборудованием и мастерами помогали, но за это в первый год реализация шла через Черепановых, но без комиссионных и по единой цене. Производство Алюминиевой фурнитуры я выделил в отдельный госконцерн и главным назначил Красильникова, договорились, что первый год девидены он будет получать лишь на предприятии Черепановых, и лишь потом станет полноправным совладельцем «РусАлки», разделив свою прежнюю долю между братьями Черепановыми.
Этой ночью уснуть мне не удалось, ибо из тысячи мужиков домой, унося оружие договоры и ларцы, ушло лишь пятьсот. Остальным, тем кто хоть раз в жизни держал огнестрел, я два дня, оставшихся до приезда родителя, учил стрелять и два дня вдалбливал в их чугунные головы их роли. Поняло мой замысел до конца из их среды человек десять. четыреста крестьян было вне дворца, из той сотни, что внутри, лишь у этих десятерых ружья были заряжены, у остальных нет. Вокруг дворца было кольцо оцепления, артиллеристы и переодетые в их форму крестьяне. Перед тем, как кортеж отца подъехал к дворцу, все офицеры артиллеристы были вызваны мной во дворец и там изолированы в отдельных покоях, командовать были тут же направлены верные мне синемундирники, переодетые в артиллеристскую форму. Когда придёт время стрелять, вернём профессионалов, а сегодня мне надобны верные.
– Артиллеристы, Царь отдал приказ.
– Артиллеристы, зовёт отчизна нас.
– Из многих сотен батарей, за слёзы наших матерей,
– За нашу Родину, огонь, скорей.
Сила была на моей стороне, и сегодня я хотел выторговать у отца максимально возможные уступки, можно считать, что оправление, ибо после второго освобождения до меня дошли слухи о сильном дворянском ропоте. Меня переполняло чувство. которое возникает у тех великовозрастных сыновей, коих идёт проучить отец, не подозревая, что сила его уже меньше чем у них. Мне казалось, что я могу то, чего так и не решился сделать он – прибить щит на ворота и расправить плечи, оторвав взгляд от «просвещённой» Европы, задавить заокеанскую злокачественную опухоль стяжателей, которые в будущем загребут золото Аляски и Калифорнии и смогут стать смертельными врагами Империи Россов.
До отца, конечно, доходили слухи и самая разная информация обо мне, отличающаяся от той, что была в моих письмах, но правильных выводов он не сделал, когда же кавалькада императора проехала мимо артиллеристского полка, все привычно отдавали на караул, крестьяне же, из тех кто не умел этого делать, были сосредоточены за домом. Несколько военных из свиты остановились узнать, почему другие офицеры, но царь спешил вперёд, а те кто внизу отвечали «не могу знать» до тех пор, пока царь не скрылся во дворце, а тогда споро заломали любопытных. Когда отец с небольшой свитой проследовал внутрь, двери были закрыты, а оставшимся снаружи было передано, что царь ждёт их в другом крыле дворца, куда они и были препровождены. Несколько сот крестьян, блестящих штыками и одетые в артиллеристскую форму, при четырёх пушках, заряженных картечью, показались им весьма хорошим аргументом, чтобы сложить оружие. Царя отсекли от остальной свиты во время его входа в кабинет, остальных обездвижили опытные, побывавшие на турецком фронте, казаки.
Отец, попав в гордом одиночестве в залу, был бледен, он окинул взглядом меня, моих приближённых и крестьян. Повысив тон, почти до крика, он потребовал должных объяснений в самоуправстве, что 25-й год я тут устроил и мать этого не вынесет. Когда минут через десять он выдохся, Арсеньев взял со стола подсвечник с тремя свечами, подошёл к окну и сделал несколько кругов свечами. За окном послышались постепенно приближающиеся крики, становившиеся на морозном воздухе всё чётче и сплочённее:
– Александр, Освободитель!
Кричали, надрываясь, сотни глоток и их негромко поддержали, как было оговорено, крестьяне в зале и моя свита – мои заводчики и железнодорожники. Арсеньев повторил знак ещё раз и шум затих. Заговорил я:
– Как сказал столь любимый тобой Наполеон, когда-нибудь в России появиться Царь со стальными яйцами. Хочу надеяться, что этим царём станешь ты. В указе лежащем на столе, ты передаёшь мне некоторые полномочия и назначаешь канцлером. Твоя охрана в будущем будет осуществляться моими людьми, к тому же тебе придётся подписать документ без даты, где ты всю власть передаёшь мне.
Отец немного успокоился и спросил, зачем мне такая власть?
– Для того чтобы осуществить то, чего ты сделать так и не решился. Первым делом я освобожу 9 миллионов мужиков из государственных крестьян, и это я сделаю в ближайший месяц, чтобы всё не потонуло в проволочках, как в твоих крестьянских комитетах. Я отпущу поводок флоту, и он принесёт мне проливы, я усилю жандармов, и они наденут поводок на глотки недовольных.
Отец, оказывается, он всё это время сдерживался, отпихнул Арсеньева от окна, распахнул его и взорвался рёвом:
– Измена! Гвардия, ко мне! Изменник…
Больше ничего сказать он не успел. Один из стоящих в зале крестьян, лицо которого носило старые шрамы от кнута, откинул от себя незаряженное ружьё и стремглав кинулся к Императору. Я успел крикнуть лишь: «Нет!», когда он обхватил отца и на скорости выбросился с четвёртого этажа на заледеневшие ступени.
Глава 8
РИ. РФ.
Декабрь 2001.
Умный в гору не пойдёт умный гору обойдёт. Жутко холодно и противно за свою безалаберность. Нет, ну какой прок сейчас от того, умею ли я стрелять или драться. Нет, ну надо же додуматься забраться суда в одиночку при паре градусов ниже ноля, на кой чёрт мне такая разведка, самое лучшее, что я могу сейчас сделать это унести ноги. До дому до хаты и, по возможности живой. Вот и утро, я же выжата после почти бессонной ночи как лимон, извела почти весь сухой спирт, чтобы запалить сырые дрова и кое-как согреться. Вылезла, глотнула из фляжки, проглотила таблетку, кофеин в двойной дозе ударил по мозгам. Собрала спальник и палатку, переоделась в сухое.Вперёд и с песнею. Первый ориентир не подвёл, всё точно, и всё грустно, дольмен разграблен, в этом веке, но достаточно давно. Но от него до второго дорога достаточно хорошо описана. на вторую точку прибыла в полдень, нашла лишь потому, что знала что искать. Азимут верен, всё точно, а местность не подходит, оползень был, и давно. Через час работы сапёрной лопатой натыкаюсь на кладку, всё, дальше в одиночку копать бесполезно, закидываю ямку, забрасываю хворостом и беру точнейшие ориентиры, на ближайшем дереве подпиливаю нижнюю ветку, так чтобы она осталась висеть лишь на честном слове. Всё, нах хаузе, ходу отсюда девочка, ходу. Ещё одна весёлая ночка на природе меня добьёт.
На ходу жую сухпай, рюкзак отчаянно давит на плечи, но на трассу выхожу лишь к девяти вечера. Голосую, куда, мне уже плевать, лишь бы подобрали и отвезли в тепло. Куда едем? До Анапы, так до Анапы, но-о-о, залётная. Довёз до города за две сотни, хитрый лис, но выбирать не приходиться. Хороший дядечка. конфетку дал, фигурально выражаясь, а мог и трахнуть, деньги забрать и под откос, реально выражаясь. Я бы даже не сильно и сопротивлялась, до того вымотана вся была. Всё, дальше проще, Анапа это уже какой-никакой, а транспортный узел. Собирается ещё два запоздалых, но срочных попутчика, готовых выложить по четыре сотни и таксист мчит нас троих на своей Волге в Краснодар. Два часа ночи, показывается город, вот и вокзал. Еще две сотни местному таксисту, и я дома.
Как я оказалась в постели под тремя одеялами помню смутно, меня знобит. Но температура утром детская, 37 и 4, горячий чай с калиной и мёдом, пару таблеток и я иду в школу, опоздав всего лишь на однин урок. До конца не расхворалась, хоть ещё три вечера мешочек-грелку из почти раскалённого песка, в полотенце завёрнутого, приходилось прикладывать. Выдюжил организм, но с одиночными вылазками по такой погоде пора заканчивать. А что делать? Находка больше чем на 10000 баксов заставит нас с возможными компаньонами передраться гарантированно. А кто говорит о полноценных компаньонах, взять двух или трёх бомжей да ящик водки для них. А потом? А потом в расход, поможем человечеству в самоочищении. И как это сделать? А смогу ли я? Нет, не правильный вопрос, правильный вопрос звучит так, сделать это на зимних каникулах или подождать до тепла? В тепле оно легче. Вот только летом людей вокруг побольше, а это опять же свидетели… Что делать? Решайся девочка. Сдать государству? Поблагодарят, по щёчке потреплют, и себе по особнякам растащат. А если самой то лишь так, через тернии пробираясь. Бомжи. Бомжи это пьянь. Водка. Водка? Палённая водка, ну-ка девочка, развивай, развивай… И могилу они себе выроют сами, а от меня только забросать. Так, срочно в инет искать информацию по ядам.
Альтернативная История. Российская Империя.
Декабрь 1837.
Я ринулся вниз по ступенькам, расталкивая тех, кто в коридорах не успевал убраться с моего пути. За мной слышался топот сопровождающих, не поспевающих за моим полётом. Когда я подбежал к двум распростёртым телам и взглянул на крестьянина, то меня чуть не вывернуло на изнанку от вида его разлетевшихся мозгов. Отцу повезло, если это можно назвать везением, он упал сверху своего палача, у него были перебиты ноги и поясница, но он был жив! Ни кто из толпы, молчаливо обступивших царя, не решился притронуться к нему. По их представлениям он небожитель и умереть не может, а страх навлечь его гнев сильнее страха, что по их вине он умрёт. Я постоял над ним минуту, приходя в себя, затем стал раздавать приказы. Первым из них было оцепить дворец, ни кого не выпускать, а на проход бежать за разрешением ко мне. Одну из дверей парадного сорвали с петель и положили на неё тело, затем отнесли в одну из ближайших комнат на первом этаже. Выгнал всех из комнаты и за порогом стал отдавать распоряжения. Послал одного из солдат за доктором, Арсеньева вывел на крыльцо и приказал начальнику пушкарей пропустить в город, за Дубельтом.Всей свите тоже нашлись дела, даже фон Сименс временно был отправлен посыльным, с небольшим конвоем из жандармов к некоторым своим влиятельным соотечественникам с приказом разговаривать с ними вежливо, но арестовывать при малейшем подозрении и даже хамстве, по отношению к ним. Все гвардейские полки были подняты по тревоге и заняли город, сопротивления и саботажа приказам не было, даже тому, что приказано стрелять без разговоров во всех ретивых и наглых, особливо в тех, кто разводит политические беседы. Фельдъегерям сон в ближайшее время так же был противопоказан, они порскнули в разные стороны воззвания с моей подписью о смерти отца и моём воцарении. Да умер великий государь, для всех остальных умер. Я не мог поступить иначе. Или он будет жив и здоров, подписывая бумаги, нужные мне, либо он будет мёртв и царём буду я. Но убить его было выше моих сил, вина в его положении незавидном была моя. Не всепоглощающая боль, а именно вина, в том, что я не просчитал действий одного единственного охранника, да и отец повёл себя не так, как я ожидал.
Мне вдруг вспомнилась картина из учебника в будущем, где умираю я, с раздробленными взрывом ногами. Почти ничего не изменилось, только один царь заменил на смертном одре другого. А может мне теперь ждать его смерти? Не ведаю. Знаю лишь то, что народу было объявлено о том, что царь скончался в 6 утра. Как я его похоронил за день, бог ведает, трёх попов пришлось кинуть в тёмную, и лишь четвёртый согласился с моими железными доводами. Гроб был открыт до полудня, выносили его уже закрытым, и тело там было другим. На место царя положили его убийцу. Эта церемония стала нарушением всех мыслимых и немыслимых канонов, но итогом этого стало то, что в одном из загородных дворцов под охраной из двадцати вооружённых крестьян поселились он и матушка, о коей было объявлено, что она недужит, с ними был и врач. В охране я мог быть уверен. по крайней мере сейчас, пока их эйфория от свободы и своих наделов не прошла.
Была ли в дальнейших событиях божья воля, того не ведаю, но отец очнулся пятнадцатого и был в полном сознании. За день разговоров с врачом и с женой он уяснил ситуацию и понял, что охрана боится не его, а возможности потерять вновь обретённую землю и свободу. Сильный человек, царь, силач, сердцеед, осознав свою беспомощность, полную зависимость от окружающих он сломался. Вечером 17-го он попросил оставить ему свечу и оставить его одного, якобы для молитвы. Зубами надорвав простынь, и связав из нескольких полос верёвку он смог приподняться и накинуть верхнюю петлю на высокое навершие в изголовье его ложа. Крепка была кровать, из дуба, она выдержала, когда отец лицом вперёд рухнул с кровати на нижнюю петлю. Горло было передавлено, тело, уже не контролируемое разумом попыталось спастись, но силы рук у полузадушенного и полупарализованного человека уже не хватило. Смешно, но решившись уйти, он выполнил мою, переданную через мать просьбу и ещё днём написал по моему черновику завещание. Всё то он понимал, да и держава была для него пустым звуком.
Что творилось в Петербурге за это время? Спокойствие, смертельное спокойствие. Было семь попыток выступить против меня, пять из них лишь словесные. Во всех случаях результат был один, конфискация имущества мятежника, с последующим освобождением крестьян. Освобождение всё больше напоминало рутину и перекочевало с улицы в большой зал дворца, всё более оттачивая саму процедуру, натаскивая писарей и ответственных за это дело жандармов. В час ночи 18-го я прибыл по зову из комфортной темницы отца. Его нашёл лекарь, мать была в прострации, даже не плакала. Похоронил я его наличными силами в его же усыпальнице. Земле мы его гроб не предавали, так как я заранее не знал, выживет ли отец от полученных травм вообще. То, что он очнулся в здравом уме, вообще было чудом. Но чудо не помогло, и я оставил в освящённом охраняемом склепе самоубийцу. Мать была заперта вместе с доктором, она ни чего не соображала, а вот врач оказался умным малым и попытался выбраться. Я собирался заключить его под стражу, но, увидев его прыть, передумал. Не захотел эскулап бессрочной, но комфортабельной камеры, его выбор. Крестьян, а их было двадцать душ, я заставил расстрелять доктора. Сказав, что так будет с каждым, попытавшимся бежать, я сказал им, что оставляю их на службе ещё на полгода. Оплата идёт по сто рублей серебром в месяц, половина из которых будет отсылаться их семьям. Кто захочет перевезти семьи в город, тому будут выделены деньги на обзаведение. Честно сказав им, что отпустить их не могу, и за длинный язык буду карать, но убивать без причины верных мне воинов не хочу, по сему выбор за ними. Сказал так же, что за беглых ответят их семьи, а сюда я специально подобрал лишь таких.
Отдельных слов, сказанных по пьяному делу, я не боялся, и так по столице ходит слишком много разных слухов, про это тёмное дело. Даже сама охрана и та не уверена до конца, не я ли его убил, получив завещание. Стоит ли говорить о мифотворцах в городе? Ну да бог им судья, да и мне тоже. Ад так ад, зато жизнь земная моя полностью и провести её надобно с пользой отечеству. Начал, ещё после лжесмерти, отца, чистку в армии и гвардии, на руководящих постах оставляю только тех. кто по моему примеру освобождает своих крестьян, сбивает их в товарищества и передаёт половину своей четверти доходов мне. Выходит такой, перед мои очи, лежат перед ним две бумаги, одна вышеизложенная, а другая просьба освободить его от занимаемой должности по состоянию здоровья. Потерять своё решалась лишь четверть, да и то в основном из тех, что победнее.
В ночь на 19-е, как никогда запоздало, пришёл знакомый сон. Всё это время я был на нервах, ожидая всполоха реального сопротивления, очевидно, это мешало моим снам. Но запуганности подданных отца я недооценил, она оказалась сильнее, чем я мог себе это вообразить, и новоявленных революционеров часто сдавала даже не проплаченная жандармами дворня, а сами родичи. И так, сон, яркий, но в этот раз не волнующий, ожиданием неизведанного.
– Где ты был?
Ну вот, и вопросы уже задаёт, на подобии тех, какими опостылевшая жена встречает за полночь подвыпившего супруга. Но сил не было даже на злость, поэтому я просто пересказал ей последние события у нас.
– Бедненький ты мой!
Она сочувствовала искренне, по-своему, конечно. Но, во всяком случае, она поняла, каково мне и в этот раз даже не пыталась загружать меня информацией, сказала, что «форс-мажор» возможен у каждого. Она лишь вскользь рассказала о своей экспедиции, а я мельком сказал, что рыть нужно с северной стороны, сказал глубину, как вынимать камень и что она там найдёт. Мы проговорили больше двух часов, вспоминали своих умерших родичей. Больше всего ранних смертей у неё в семье пришлось на коллективизацию, у меня в родне приветствовалась ранняя смерть на войне или в очередной дворцовой авантюре. В конце она, немного поискав в папках на экране, она несколько раз проиграла подходящую к случаю песню какого то военачальник, во всяком случае, на папке было написано: «Маршал».
Строки из песни западали в душу. Впервые, после сеанса связи я не вскочил с диким желанием записывать. Оглядел себя, постель, напомнил себе, что я теперь царь и постель моя пуста. Жену, не жену, а фаворитку новую надо заводить, старая уже замужем, папА постарался. Всё же я встал и подошёл к столу с чистой бумагой и записал грифелем строчки песни.
– Уходят близкие, уходят на всегда,
– И не хотят, чтобы кому-то было больно.
В полдень во всех газетах вышел текст завещания отца, датируемого ещё первым мая. Это был просто текст, а вечером уже разошёлся тираж оттиска, из оттиска, сделанного лишь за шесть часов, резчиками по металлу. На обратной стороне листа были отпечатаны мелким шрифтом имена известных людей ознакомленных с завещанием лично. На следующее утро грянул подспудно ожидаемый многими указ о государственных крестьянах. До общего сведения доводилось, что с сего дня все они считаются свободными без ограничений, нарезка земель и перевод их в товарищества должна быть закончена в течение трёх месяцев, далее поимённо шли ответственные за выполнение данного указа. Механизм освобождения был уже разработан и опробован, особых сбоев быть не должно, уполномоченный из жандармов в сопровождении двух писцов со стопкой отпечатанных типовых вольных и по двое из освобождённых ранее крестьян. Именно такими были вооружённые отряды, порскнувшие во все стороны, где есть вольные землепашцы и были они снабжены, помимо оружия, бумагой оправдывающей любые их действия против тех, кто будет им мешать. До сведения всех уполномоченных была доведена как степень царской благодарности, так и степень их ответственности, в том числе и родственной, коли они спасуют перед высокими государевыми либо церковными чинами. Мешающих, стрелять, не помогающих, стрелять. таков был приказ. Больше всего в его выполнении я надеялся на крестьян. Их я запугивал с упором на землю, и объяснял, что если мы не освободим сейчас всех государственных «вольных землепашцев» то дворяне могут сменить царя и в очередной раз всё переиграть.
Не хватало лишь оружия для раздачи в будущих товариществах, но я решил, что если уполномоченным удастся раздобыть на местах хотя бы по одному стволу на десятерых на первое время тренировок.
На следующее утро новый указ, на этот раз, узаконивавший предыдущие действия с военными и теперь и гражданскими чиновниками. Для его выполнения из Петербурга потянулись уже сотни. Чиновником любого ранга, военным, гражданским или церковным мог стать лишь тот, кто подписал документ о создании на своей земле товарищества. Дело объявлялось сугубо добровольным, половина четверти личных доходов мне, а дальше всё как и при других освобождениях. С сотнями ехали маленькие орды мелких чинов, уже предвкушающих возможный нежданный скачок в табели о рангах, буде чиновники-строптивцы откажутся подписывать бумаги по освобождению. Этот же выход был для всех остальных помещиков, им было запрещено заниматься торговлей самим и создавать предприятия, исключение делалось лишь для покупок долей в акционерных обществах. Беглых крестьян разрешалось ловить теперь лишь с помощью жандармов. Фактически это давало свободу тем помещичьим крепостным, которые хотели уйти, так как в том случае если они отказывались назвать свои имена синемундирникам, то расспрашивать их дополнительно не следовало. Они становились принадлежностью императора, который использовал их по своему усмотрению, а затем давал им наделы земли на новых территориях и организовывал товарищества. Они получали отложенную на десять лет вольную грамоту и собственность на обрабатываемый участок. Разберутся в этом не сразу и массового бегства в начале быть не должно, до лета должно дотерпеть а там посмотрим.
По санному пути прибыли вести и подарки от Аносова. Знаменитые клинки, десять револьверов и столько же револьверных ружей, в следующем месяце было обещано в десять раз больше того и другого. Собрал народ, порадовал его новой потехой – стрельбой из револьверов. Приглашены были так же иностранные послы, деятельность коих в последнее время приносила мне лишь головную боль. Дошло до того, что предателем объявлялся любой подданный, просто заговоривший с ним. После пары показательных конфискаций и разжалований было приятно смотреть на то, как от него разбегается публика.
Прибыл из Америки Горчаков, в тот же день я повесил Нессельроде. Гном чуял свой конец и несколько раз порывался покинуть гостеприимный Петербург и рвануть в милую его сердцу Австрию. Но я с улыбкой отказал ему в отставке, велел лишь подлечиться пару месяцев в своём загородном имении под охраной крестьян. Другой из арестованных, бывших в свите отца в ту злополучную ночь, Бенкендорф, узнав о его смерти, слёг. Графа опекали мягко, но в отставку по состоянию здоровья отправили. Я часто вёл с ним беседы о будущем страны, выслушивал его мнение о тех или иных людях. МИД же, занятый жандармами, пошёл вычищать от шпионов Князь Горчаков. Арестовывать на срок до трёх суток он мог сам, дополнительные наказания можно было производить лишь с моей подписью. с князем прибыл Морзе, со своим аппаратом и всеми чертежами, не суждено жителям Нью-Йорка через месяц потешить свои взгляды очередной технической новинкой. Бумаги о создании нового концерна по производству телеграфных аппаратов, подписали сразу же.
Здесь же я познакомил его с Сименсом, который стал руководителем другого госконцерна, уже известного в Петербурге и в окрестностях. На всём протяжении Царско-Сельской железной дороги, а так же ко всем маломальском важным местам в городе от Зимнего Дворца были поставлены столбы будущего телеграфа. На всех из них уже красовались керамические чашечки изоляторов, проводов же пока не было. На морозе столбы ставить было не легко, поэтому от ветра ставили щиты, а на земле жгли костёр, затем бур, сделанный из лучшей стали и столбы. Таких групп было двадцать, так что дело продвигалось быстро, а оплата была по работе, но щедрая. С проводами решили не торопиться до тех пор, пока не пойдёт более дешёвый алюминий. Новая методика его изготовления была грязной, вонючей, но очень дешёвой, по сравнению с предыдущей Французской. Металл получался дешевле в 1000 раз. Алюминиевые пуговицы шли просто нарасхват, как у городских модниц, так и у купцов, особенно заграничных, хотя продавали их на золото по весу один к двум.
госконцерн Черепановых давал по одной паровой машине в день, а раз в неделю агрегат, который можно было ставить на речной пароход или на «пароходку», которую, по моему повелению, всё чаще называли «паровозом». Новые цеха, с обязательными паровыми машинами возводились, как грибы, и тут же продавались всем желающим подданным Императора. Цены были низкими, многим был сразу же обещан госзаказ, так что иностранцы, по крайней мере, младшие сыновья, записывались в русские толпами, желая вложить с выгодой семейные денежки. Производством паровиков занялись и другие заводики, благо чертежи выдавались бесплатно и с оборудованием и мастерами помогали, но за это в первый год реализация шла через Черепановых, но без комиссионных и по единой цене. Производство Алюминиевой фурнитуры я выделил в отдельный госконцерн и главным назначил Красильникова, договорились, что первый год девидены он будет получать лишь на предприятии Черепановых, и лишь потом станет полноправным совладельцем «РусАлки», разделив свою прежнюю долю между братьями Черепановыми.