Страница:
[25].
Очень четкую, тщательно выверенную позицию занял Молотов, выступивший сразу после Эйхе и попытавшийся, как и на съезде, перевести обсуждение в более спокойное русло, обстоятельно обосновал свой взгляд фактами, всячески избегая эмоций. Он подчеркнул необходимость именно такого подхода к решению обсуждаемого вопроса буквально с первых же слов:
«Товарищи, из всего того, что здесь говорили Бухарин и Рыков, по-моему, правильно только одно: надо дело расследовать, и самым внимательным образом». Избегая ставших чуть ли не обязательными инсинуаций, Молотов ни в чем конкретно ни Бухарина, ни Рыкова не обвинил. Он говорил об ином. О том, почему сразу же после показаний Зиновьева на суде узкое руководство не поспешило с арестами или безапелляционным осуждением их. «Почему мы должны были слушать обвинение на процессе в августе месяце и еще оставлять Бухарина в редакции «Известий», а Рыкова в нарком-связи? Не хотелось запачкать членов нашего Центрального комитета, вчерашних товарищей. Только бы их не запачкать, только бы было поменьше обвиняемых». Он попытался подтвердить такую линию узкого руководства, предельно мягкую, еще одним примером, уже двухлетней давности. «Вы, товарищи, знаете, что по убийству Кирова все нити объективно политически (выделено мной — Ю.Ж.) были у нас в руках. Показывали, что Зиновьев и Каменев вели это дело. А мы, проводя процесс один за другим, не решались их обвинить. Мы обвиняли их в том, в чем они сами признались, — в том, что они объективно, их разговоры и группировки создавали настроения, которые не могли не повести к этому делу. Вот как мы подошли. Мы были сверхосторожны — только бы поменьше было людей, причастных к этому террору, диверсии и так далее».
Молотову пришлось объяснять и другое — ставшее на пленуме притчей во языцех сообщение Прокуратуры СССР. «Когда мы это опубликовали, — сказал он, обращаясь непосредственно к Бухарину и Рыкову, — приняв решение ЦК о том, что нет юридических оснований, мы только подчеркнули, что политически вам не доверяем. Я голосовал за это решение, но политически не доверял… А теперь вы изображаете дело так: вы видите — вы оправдали. Очной ставки не было. Теперь Каменева нет, Томского нет, а те аргументы, которые были, они не дали вам должных юридических оснований. Но к сожалению, есть новые факты, более убийственные, пачкающие людей. Но давайте проверять это дело объективно. Еще и еще раз будем к каждому возражению Рыкова и Бухарина прислушиваться».
И все же Молотов не удержался и сам поспешил со скоропалительными выводами. Правда, как и Каганович — исходя из материалов, предоставленных НКВД. Упомянул об аресте председателя ЦК профсоюза работников искусств Ю.М. Славинского, из-за его приятельских отношений с Томским не только объявленного правым, но и обвиненного в создании террористической группы. Процитировал показания секретаря Замоскворецкого райкома Москвы Куликова, утверждавшего, что правые якобы установили в 1932 г. прямой «политический контакт» с Зиновьевым и Каменевым и тогда же Бухарин, Рыков, Шмидт и Угланов обсуждали «платформу Рютина». Правда, Молотов тут же сделал важную по смыслу оговорку: «Я считаю, что Куликову можно верить не больше, чем другим арестованным в этом деле» [26].
В начале одиннадцатого вечера заседание пленума, продолжавшееся более шести часов, прервали, перенесли на 7 декабря. Но о том, что произошло в тот день, нам практически ничего не известно, ибо выступление Сталина по докладу Ежова — по делу Бухарина и Рыкова — до сих пор остается недоступным для исследователей. Единственным, что позволяет, но в предельно обобщенном виде, судить о том, что же сказал тогда Сталин, является резолюция по второму пункту повестки дня.
«Принять предложение т. Сталина считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК».
Кроме того, опять же по предложению Сталина, о пленуме решили не сообщать в газетах [27]. (Этот запрет сохранялся на протяжении последующих 50 лет, и потому не только содержание доклада и выступлений на нем, но и сам факт проведения его оказался государственной тайной!)
Столь неожиданный финал лишний раз подтверждал несомненную неподготовленность узкого руководства, чистую импровизацию как с докладом Ежова в целом, так и с «делом правых» в частности. Демонстрировал попытку созвать общий пленум, исключив серьезное обсуждение конституционного вопроса, заполнить повестку дня первой же проблемой, показавшейся наиболее подходящей. А ею и стал доклад Ежова, путаный, двусмысленный. Ведь, с одной стороны, нарком заявил о разгроме троцкистов, о том, что Бухарин, Рыков, Шмидт, Угланов являются всего лишь «остатками правой контрреволюционной организации», но с другой — бросил многозначительную фразу: «у нас еще имеется очень и очень много невскрытых дел, и нам еще придется их вскрывать» [28].
И последнее обещание наркома внутренних дел, и то, что резолюция по делу правых была отложена на неопределенный срок, должны были стать для широкого руководства дамокловым мечом. Ведь до созыва следующего пленума, дату которого так и не назвали, могло произойти что угодно. НКВД, как и обещал, мог раскрыть любое количество каких угодно и самых непредсказуемых по составу обвиняемых «дел». Отнести к врагам партии, страны, народа любого, исходя всего лишь из его былой принадлежности к какой-либо оппозиции либо деловых либо просто дружеских отношений с кем-либо из бывших оппозиционеров. Но НКВД мог и не вскрыть новые дела, не найти для них необходимых юридических оснований.
Неподготовленность пленума и доклада Ежова продемонстрировала и дискуссия по поводу сообщения Прокуратуры СССР, мгновенно переросшая в прямое препирательство, что лишний раз подтверждало нежелание узкого руководства открыто обвинить правых и в ближайшее время сделать их жертвами очередного процесса. Подтверждало сохранявшееся пока стремление удержаться на возможно мягкой позиции.
Группа Сталина все еще отказывалась принять те правила игры, которые ей навязывало широкое руководство. Она попыталась продемонстрировать свою силу, возможность достигать намеченных целей, не прибегая к репрессивным мерам. И для того использовала весьма надежный, не раз испытанный инструмент — отдел руководящих партийных органов, где еще 4 февраля 1936 г. Ежова на посту заведующего сменил его первый заместитель Г.М. Маленков. Он-то и провел сложные кадровые перестановки на уровне руководства обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий. Исходя, скорее всего, из выявленного отношения к конституционной реформе, без какой бы то ни было мотивации были переведены из одного региона в другой, тем самым с повышением или понижением в реальных полномочиях, шестеро секретарей [29].
Но именно тогда, в январе 1937 г., четко обозначилась и иная тенденция: перевод первых секретарей с обвинением в различных прегрешениях. Первым из них, за «неудовлетворительное политическое руководство крайкомом», наказали Б.П. Шеболдаева, возглавлявшего одну из крупнейших парторганизаций РСФСР — Азово-Черноморского края. Постановление ЦК от 2 января отметило, что он «проявил совершенно не удовлетворительную для большевиков близорукость по отношению к врагам партии (контрреволюционерам, террористам и вредителям — троцкистам, зиновьевцам, «левакам», правым), в результате чего на основных постах в ряде крупнейших городских и районных парторганизаций края до самого последнего времени сидели и безнаказанно вели подрывную работу заклятые враги партии, шпионы и вредители». Однако за столь серьезные ошибки, к тому же чисто политического характера, Шеболдаева хотя и освободили от занимаемой должности, но тут же рекомендовали первым секретарем Курского обкома партии вместо В.И. Иванова, снятого с поста первого секретаря за «неудовлетворительное руководство хозяйством области» [30].
13 января ПБ утвердило еще одно постановление ЦК, столь же, но чисто внешне, жесткое — «О неудовлетворительном партийном руководстве Киевского обкома». Причины для него были те же, что и при оценке деятельности Шеболдаева, но оргвыводы оказались на редкость мягкими, ибо опирались на весьма неожиданные факты. Выяснилось, что руководство обкома виновно не в «политической близорукости» или «утере политической бдительности», а в том, что оно нарушило устав партии, которым предписана выборность партийных органов, и широко применяло «недопустимую практику кооптации». ЦК ВКП(б) особо отметил «привившиеся на Украине и, в частности, в Киеве непартийные нравы в подборе работников».
Как и в случае с Шеболдаевым, мера наказания оказалась несоразмерно мягкой: первому секретарю ЦК КП(б)У С.В. Косиору «указали», первому секретарю Киевского обкома — он же второй секретарь ЦК КП(б)У — П.П. Постышеву объявили выговор, и лишь второму секретарю обкома Ильину не только вынесли строгий выговор, но и сняли его с должности. Правда, спустя всего два месяца, 8 марта, Постышева все же освободили от занимаемых должностей и 14 марта перевели первым секретарем Куйбышевского обкома [31].
К подобным решениям следует отнести и еще одну кадровую перестановку, порожденную серьезнейшим проступком. 25 января 1937 года без предъявления каких-либо претензий Н.Ф. Гикало, первого секретаря ЦК КР(б) Белоруссии, перевели первым секретарем Харьковского обкома, а на его место ПБ рекомендовало Волковича [32]. Причина этого перевода выяснилась лишь 22 февраля, когда было принято постановление ЦК «О положении в Лепельском районе БССР». Оказалось, что местные власти с молчаливого согласия Минска совершили «незаконную конфискацию имущества у крестьян, как у колхозников, так и единоличников, произведенную под видом взыскания недоимок по денежным налогам и натуральным поставкам». За столь вопиющее нарушение законов было решено предать суду шесть сотрудников Лепельского райисполкома, в том числе и его председателя Семашко. Кроме того, тем же постановлением ЦК был вынесен выговор наркому финансов СССР Г.Ф. Гринько, «указано» уже бывшему первому секретарю компартии Белоруссии Н.Ф. Гикало, сменившему его Волковичу, а также председателю СНК БССР Н.М. Голодеду [33]. Постановление, помимо этого, послужило еще и основанием для снятия 14 марта Волковича, замены его В.Ф. Шаранговичем [34].
В данном ряду кадровых перемещений заслуживает внимания и снятие простым решением ПБ от 17 марта руководителя компартии Киргизии М.Л. Белоцкого, которого сменил М.К. Аммосов, занимавший до того должность первого секретаря Северо-Казахстанского обкома [35]. Но именно подобная перестановка позволяет вычленить не только данный случай, но и перевод первого секретаря ЦК КП(б) Таджикистана С.К. Шадунца из Сталинабада в Москву, из общего процесса перечисленных выше кадровых рокировок, рассматривать их как совершенно иное явление, проявление «коренизации» — обычного для тех лет выдвижения местных национальных кадров на руководящие посты, в том числе и в нацкомпартиях.
Разумеется, проводились кадровые перемещения зимой 1936 — 1937 гг. и на более низких уровнях. Но и они в конечном итоге свидетельствовали о стремлении и узкого, и широкого руководства, отдельных наркомов всячески упрочить собственное положение во власти. Так, после образования 8 декабря 1936 г. наркомата оборонной промышленности СССР и утверждения его главой М.Л. Рухимовича тот не возражал против назначения своими заместителями непрофессионалов М.М. Кагановича — по авиационной промышленности, Р.А. Муклевича — по судостроительной, но добился утверждения руководителями главков опытных инженеров — Б.Л. Ванникова (артиллерийский), К.А Неймана (танковый), Е.Б. Кривицкого (оптический), И.Ф. Тевосяна (броневой) [36].
А.Я. Вышинский сумел настоять, несмотря на сопротивление Н.В. Крыленко, на снятии со всех постов Е.Б. Пашуканиса, почти два десятилетия считавшегося крупнейшим в стране марксистом — теоретиком права, а потому и утвержденного 15 ноября 1936 г. вторым заместителем наркома юстиции СССР. Но всего два месяца спустя, 22 января, он был освобожден от этой должности, а вскоре и от остальных — директора Института советского строительства и права, редактора журнала «Советское строительство». Кроме того, 16 ноября Вышинский добился и еще одного, весьма полезного для него отстранения. На этот раз своего старшего помощника и одновременно начальника спецотдела Прокуратуры СССР Р.П. Катаняна [37], старого большевика, два десятилетия выступавшего как марксистский интерпретатор теории права.
Для всех этих назначений и отстранений наиболее присущей оказалась следующая общая черта. Хотя они и носили откровенно политический характер, но пока оставались в строгих рамках кадровых перемещений. Никого из тех, кого сняли или понизили в должности, не только не репрессировали, но и не подвергли открытой критике. Видимо, этому способствовало то обстоятельство, что ни сам факт работы декабрьского пленума, ни содержание доклада Ежова, ни повторное возникновение дела Бухарина — Рыкова так и не были преданы гласности, не послужили основанием для разжигания вполне возможной оголтелой пропагандистской кампании.
С огромным трудом группе Сталина удалось избежать весьма вероятной опасности, которая могла ее подстеречь при настоящем серьезном обсуждении окончательного текста проекта конституции на пленуме ЦК. Но, избавившись от одной, она тут же столкнулась с другой, не менее серьезной угрозой. Слишком очевидный провал оказавшегося бесплодным внешнеполитического курса грозил в любой момент породить жесткую, заведомо нелицеприятную критику узкого руководства.
Еще 24 октября 1936 г., на следующий день после подписания министрами иностранных дел Нейратом и Чиано германо-итальянского протокола о проведении согласованной внешней политики, Гитлер и Муссолини объявили о создании «оси Берлин — Рим». Менее месяца спустя, 15 ноября, в Берлине Нейрат и его японский коллега Мусякодзи подписали «Антикоминтерновский пакт». Заручившись союзниками в Европе и Азии, Гитлер открыто объявил, что теперь Италия и Германия могут победить не только большевизм, но и всю Европу, включая Великобританию. А 30 января 1937 г., выступая в рейхстаге, заявил: «Германия убирает свою подпись с Версальского договора». Война становилась неминуемой.
Несмотря на столь угрожающие события, ни французской, ни советской дипломатии так и не удалось до биться расширения антигерманского оборонительного блока. Осенью была полностью утрачена надежда на присоединение к нему Румынии, что стало несомненным после отставки министра иностранных дел Николае Титулеску, самого последовательного в Бухаресте сторонника сближения с Францией. Столь же призрачным оказались ожидания заключения договора о взаимопомощи с Великобританией. Премьер Стэнли Болдуин, полностью отрешившись от европейских проблем, весь год занимался матримониальными делами короля Эдуарда VIII, И декабря отрекшегося от престола. Единственному, как выяснилось, в британском правительстве стороннику активных действий, министру иностранных дел Антони Идену оставалось лишь изображать Кассандру, предупреждая о надвигающейся опасности, что он и сделал, выступая 14 ноября в Бедфорде:
«Если Европа будет в 1936 г. усеяна бумажными клочками разорванных договоров, то нельзя будет взирать на будущее с доверием. Нужно положить предел односторонним расторжениям договоров. Англия не намерена равнодушно созерцать вооружение Германии. Англия не допустит расчленения Испании» [1].
Однако из объявленной Иденом программы Лондону удалось добиться лишь последнего пункта, да и то весьма своеобразно — за счет уступок другому агрессору, Италии. 2 января Лондон и Рим заключили «джентльменское соглашение» о взаимных интересах в Средиземном море, то самое, которое дорого обошлось британскому флоту после начала Второй мировой войны.
Даже Чехословакия, более других нуждавшаяся в коллективной системе безопасности, уже не проявляла былой твердости. Подвергаясь сильному давлению со стороны Берлина и шантажу судетских немцев, зная о существовании плана раздела страны между Германией, Венгрией и Польшей, но не встретив твердой поддержки Парижа и Лондона, она начала склоняться к поиску компромисса со своим слишком грозным западным соседом.
Но пожалуй, самую серьезную угрозу для политики узкого руководства таило развитие событий в Испании, где гражданская война постепенно стала перерастать в революцию, что должно было подтвердить правоту не Сталина, а Троцкого и Зиновьева. Такое положение на Иберийском полуострове бросалось в глаза любому, кто побывал там.
Сдерживать же надвигавшуюся революцию с каждой неделей становилось труднее, ибо ситуация в Испании приобретала все большую зависимость от европейских стран, но не от СССР или Комитета по невмешательству, а от Германии и Италии. Военное присутствие нацистов, первоначально выражавшееся в поставках франкистам оружия и отправке к ним «инструкторов», в ноябре 1936 г. качественно изменилось. Из Гамбурга в Кадис прибыл лишь формально добровольческий авиалегион «Кондор» — около трехсот боевых самолетов и танковый корпус.
А 4 января 1937 г., в соответствии с подписанным 26 ноября в Саламанке соглашением о помощи Италии франкистам, в южноиспанских портах высадился итальянский экспедиционный корпус численностью около 50 тысяч человек. Правовой основой появления войск интервентов стало признание Германией и Италией 18 ноября режима Франко, что противоречило их обязательствам, взятым при присоединении к соглашению о невмешательстве. Формальным же поводом — военная помощь СССР законному испанскому правительству и формирование с согласия последнего, начиная с 22 октября, интернациональных бригад, воинских частей из добровольцев, прибывших со всего мира для помощи республиканцам.
Приток интернационалистов совпал с битвой за Мадрид, начавшейся в конце октября и достигшей кульминации 6—9 ноября. Только благодаря самым решительным мерам республики — отказу от милицейской системы и возвращению к регулярной армии, формированию ее на основе декрета о мобилизации мужчин в возрасте от 20 до 45 лет — столицу удалось отстоять, хотя франкисты и сумели прорваться на западные окраины.
В самый разгар сражения за Мадрид Ларго Кабальеро отправил в отставку прежнее правительство и сформировал новое, не особенно отличавшееся от старого. Единственным, но весьма важным отличием нового кабинета стало вхождение в него четырех представителей Национальной конфедерации труда — наиболее радикальной и самой многочисленной в стране не столько профсоюзной, сколько политической организации анархо-синдикалистской ориентации.
К середине ноября положение на всех фронтах Испании стабилизировалось, что немедленно породило активизацию дипломатии. 5 декабря Великобритания и Франция направили ноты Германии, Италии, Португалии и СССР, то есть тем именно странам, которые в той или иной форме оказались причастными к гражданской войне, с предложением подтвердить свою приверженность политике невмешательства «в интересах мира, сохранения европейской цивилизации и гуманности» [2]. 9 декабря в ответных нотах, врученных М.М. Литвиновым послам Великобритании и Франции, советское правительство решительно подтвердило свою готовность «вместе с другими государствами вновь заявить о воздержании от прямых или косвенных действий, которые могли бы привести к иностранной интервенции в Испании, ожидая, однако, что будет обеспечен или гарантирован полный контроль такого же воздержания со стороны других государств» [3]. Советский Союз не хотел рисковать. Он должен был быть уверен в том, что если прекратит военную помощь законному правительству Испании, то то же сделают Германия, Италия и Португалия, поддерживавшие мятежников.
Следующую попытку сдержать агрессоров, разумеется чисто дипломатическую, сделал Комитет по невмешательству. В коммюнике от 9 декабря он призвал к запрещению как прямого, так и косвенного вмешательства в испанские дела. А для этого участники соглашения не должны были допускать использование своей территории для вербовки, отправки или транзита «лиц, предполагающих принять участие в гражданской войне в Испании или с какой-либо иной целью», а также предоставлять займы или кредиты противоборствующим сторонам [4]. Советское правительство 18 декабря через И.М. Майского выразило готовность и на этот раз не только принять все рекомендации Комитета, но и неуклонно соблюдать их, однако потребовало одновременно ввести строжайший контроль. Но тут же обнаружилось: Великобритания, инициатор данного предложения Комитета, настаивает на незамедлительном запрещении волонтерства, а вопрос о введении контроля, от которого отнюдь не отказывается, предполагает решить лишь в дальнейшем, путем консультаций [5].
Причину столь своеобразной позиции Лондона вскоре объяснил Идеи. В беседе с Майским 21 декабря он выразил опасение, что Кремль, усиливая свое влияние на Мадрид благодаря военной помощи, намеревается установить в Испании советскую власть [6]. Вполне возможно, основанием для такого предположения могли послужить леворадикальные лозунги, под которыми выступали протроцкистская партия ПОУМ, Федерация анархистов Иберии и, в меньшей степени, Всеобщая конфедерация труда. Но как бы то ни было, такое положение означало одно: сталинская группа так и не сумела убедить западные демократии в том, что СССР стал иным, решительно порвал со старыми устремлениями, отказывается от ориентации на мировую революцию и больше не стремится при любой благоприятной возможности устанавливать коммунистические режимы там, где для того представится возможность.
Новый, 1937 год не только не принес положительных сдвигов в решении испанского вопроса, но и обнаружил усиление довольно неприятной для Москвы тенденции. Французские премьер Леон Блюм и министр иностранных дел Ивон Дельбос, пренебрегая национальными интересами, не очень задумываясь о последствиях своих решений, все больше и больше подпадали под влияние Лондона, безоговорочно выступая с поддержкой всех его предложений и вызывая тем открытое недовольство других членов кабинета.
Об этом откровенно говорили в беседе с советским полпредом В.П. Потемкиным министр обороны Эдуард Даладье и начальник генерального штаба Морис Гамелен. Они выразили тревогу «военных кругов Франции перед расширяющейся германской интервенцией в Испании и военными приготовлениями Германии». Вместе с тем «признали чрезвычайную опасность создания в Испании Гитлером антифранцузской военной базы». Кроме того, Даладье обвинил Великобританию «в том, что она воспротивилась оказанию помощи законному правительству Испании», причем отметил, что она же «двусторонним средиземноморским соглашением с Италией изолировала Францию и повысила требовательность Муссолини в отношении французского правительства» [7].
Тем неприятные известия из Парижа для узкого руководства не ограничились. 19 января французские газеты опубликовали провокационное сообщение из Москвы, в котором говорилось о «возможности пересмотра советским правительством советско-французского пакта… представляющегося для СССР несколько обременительным». В.П. Потемкин категорически отверг как заведомо ложное утверждение прессы. Он заявил, что «для СССР французско-советский пакт остается одной из существенных гарантий общего мира в Европе». И добавил, что Москва, как и прежде, надеется ради упрочения пакта как можно скорее установить технический контакт генеральных штабов обоих государств [8].
В столь крайне неблагоприятных внешнеполитических условиях узкое руководство 22 января 1937 г. все-таки решило провести новый открытый процесс — по делу арестованных осенью минувшего года Г.Л. Пятакова, К.Б. Радека, Г.Я. Сокольникова, Л.П. Серебрякова и других [10]. Суд над видными государственными и партийными деятелями, известными в прошлом как троцкисты, скорее всего, должен был послужить решению нескольких задач одновременно.
Для всего мира, и особенно Великобритании и Франции, СССР доказал бы свой отказ от прежнего экспансионистского курса, совершив ради этого ритуальное жертвоприношение тех, кто должен был символизировать леворадикальные устремления старого большевизма. Для широкого руководства процесс должен был явиться зримым итогом результатов назначения Ежова в НКВД, работы его наркомата по выполнению «Директивы», а вместе с тем и свидетельством неослабевающих возможностей группы Сталина в борьбе против идейных и политических противников.
Очень четкую, тщательно выверенную позицию занял Молотов, выступивший сразу после Эйхе и попытавшийся, как и на съезде, перевести обсуждение в более спокойное русло, обстоятельно обосновал свой взгляд фактами, всячески избегая эмоций. Он подчеркнул необходимость именно такого подхода к решению обсуждаемого вопроса буквально с первых же слов:
«Товарищи, из всего того, что здесь говорили Бухарин и Рыков, по-моему, правильно только одно: надо дело расследовать, и самым внимательным образом». Избегая ставших чуть ли не обязательными инсинуаций, Молотов ни в чем конкретно ни Бухарина, ни Рыкова не обвинил. Он говорил об ином. О том, почему сразу же после показаний Зиновьева на суде узкое руководство не поспешило с арестами или безапелляционным осуждением их. «Почему мы должны были слушать обвинение на процессе в августе месяце и еще оставлять Бухарина в редакции «Известий», а Рыкова в нарком-связи? Не хотелось запачкать членов нашего Центрального комитета, вчерашних товарищей. Только бы их не запачкать, только бы было поменьше обвиняемых». Он попытался подтвердить такую линию узкого руководства, предельно мягкую, еще одним примером, уже двухлетней давности. «Вы, товарищи, знаете, что по убийству Кирова все нити объективно политически (выделено мной — Ю.Ж.) были у нас в руках. Показывали, что Зиновьев и Каменев вели это дело. А мы, проводя процесс один за другим, не решались их обвинить. Мы обвиняли их в том, в чем они сами признались, — в том, что они объективно, их разговоры и группировки создавали настроения, которые не могли не повести к этому делу. Вот как мы подошли. Мы были сверхосторожны — только бы поменьше было людей, причастных к этому террору, диверсии и так далее».
Молотову пришлось объяснять и другое — ставшее на пленуме притчей во языцех сообщение Прокуратуры СССР. «Когда мы это опубликовали, — сказал он, обращаясь непосредственно к Бухарину и Рыкову, — приняв решение ЦК о том, что нет юридических оснований, мы только подчеркнули, что политически вам не доверяем. Я голосовал за это решение, но политически не доверял… А теперь вы изображаете дело так: вы видите — вы оправдали. Очной ставки не было. Теперь Каменева нет, Томского нет, а те аргументы, которые были, они не дали вам должных юридических оснований. Но к сожалению, есть новые факты, более убийственные, пачкающие людей. Но давайте проверять это дело объективно. Еще и еще раз будем к каждому возражению Рыкова и Бухарина прислушиваться».
И все же Молотов не удержался и сам поспешил со скоропалительными выводами. Правда, как и Каганович — исходя из материалов, предоставленных НКВД. Упомянул об аресте председателя ЦК профсоюза работников искусств Ю.М. Славинского, из-за его приятельских отношений с Томским не только объявленного правым, но и обвиненного в создании террористической группы. Процитировал показания секретаря Замоскворецкого райкома Москвы Куликова, утверждавшего, что правые якобы установили в 1932 г. прямой «политический контакт» с Зиновьевым и Каменевым и тогда же Бухарин, Рыков, Шмидт и Угланов обсуждали «платформу Рютина». Правда, Молотов тут же сделал важную по смыслу оговорку: «Я считаю, что Куликову можно верить не больше, чем другим арестованным в этом деле» [26].
В начале одиннадцатого вечера заседание пленума, продолжавшееся более шести часов, прервали, перенесли на 7 декабря. Но о том, что произошло в тот день, нам практически ничего не известно, ибо выступление Сталина по докладу Ежова — по делу Бухарина и Рыкова — до сих пор остается недоступным для исследователей. Единственным, что позволяет, но в предельно обобщенном виде, судить о том, что же сказал тогда Сталин, является резолюция по второму пункту повестки дня.
«Принять предложение т. Сталина считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК».
Кроме того, опять же по предложению Сталина, о пленуме решили не сообщать в газетах [27]. (Этот запрет сохранялся на протяжении последующих 50 лет, и потому не только содержание доклада и выступлений на нем, но и сам факт проведения его оказался государственной тайной!)
Столь неожиданный финал лишний раз подтверждал несомненную неподготовленность узкого руководства, чистую импровизацию как с докладом Ежова в целом, так и с «делом правых» в частности. Демонстрировал попытку созвать общий пленум, исключив серьезное обсуждение конституционного вопроса, заполнить повестку дня первой же проблемой, показавшейся наиболее подходящей. А ею и стал доклад Ежова, путаный, двусмысленный. Ведь, с одной стороны, нарком заявил о разгроме троцкистов, о том, что Бухарин, Рыков, Шмидт, Угланов являются всего лишь «остатками правой контрреволюционной организации», но с другой — бросил многозначительную фразу: «у нас еще имеется очень и очень много невскрытых дел, и нам еще придется их вскрывать» [28].
И последнее обещание наркома внутренних дел, и то, что резолюция по делу правых была отложена на неопределенный срок, должны были стать для широкого руководства дамокловым мечом. Ведь до созыва следующего пленума, дату которого так и не назвали, могло произойти что угодно. НКВД, как и обещал, мог раскрыть любое количество каких угодно и самых непредсказуемых по составу обвиняемых «дел». Отнести к врагам партии, страны, народа любого, исходя всего лишь из его былой принадлежности к какой-либо оппозиции либо деловых либо просто дружеских отношений с кем-либо из бывших оппозиционеров. Но НКВД мог и не вскрыть новые дела, не найти для них необходимых юридических оснований.
Неподготовленность пленума и доклада Ежова продемонстрировала и дискуссия по поводу сообщения Прокуратуры СССР, мгновенно переросшая в прямое препирательство, что лишний раз подтверждало нежелание узкого руководства открыто обвинить правых и в ближайшее время сделать их жертвами очередного процесса. Подтверждало сохранявшееся пока стремление удержаться на возможно мягкой позиции.
Группа Сталина все еще отказывалась принять те правила игры, которые ей навязывало широкое руководство. Она попыталась продемонстрировать свою силу, возможность достигать намеченных целей, не прибегая к репрессивным мерам. И для того использовала весьма надежный, не раз испытанный инструмент — отдел руководящих партийных органов, где еще 4 февраля 1936 г. Ежова на посту заведующего сменил его первый заместитель Г.М. Маленков. Он-то и провел сложные кадровые перестановки на уровне руководства обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий. Исходя, скорее всего, из выявленного отношения к конституционной реформе, без какой бы то ни было мотивации были переведены из одного региона в другой, тем самым с повышением или понижением в реальных полномочиях, шестеро секретарей [29].
Но именно тогда, в январе 1937 г., четко обозначилась и иная тенденция: перевод первых секретарей с обвинением в различных прегрешениях. Первым из них, за «неудовлетворительное политическое руководство крайкомом», наказали Б.П. Шеболдаева, возглавлявшего одну из крупнейших парторганизаций РСФСР — Азово-Черноморского края. Постановление ЦК от 2 января отметило, что он «проявил совершенно не удовлетворительную для большевиков близорукость по отношению к врагам партии (контрреволюционерам, террористам и вредителям — троцкистам, зиновьевцам, «левакам», правым), в результате чего на основных постах в ряде крупнейших городских и районных парторганизаций края до самого последнего времени сидели и безнаказанно вели подрывную работу заклятые враги партии, шпионы и вредители». Однако за столь серьезные ошибки, к тому же чисто политического характера, Шеболдаева хотя и освободили от занимаемой должности, но тут же рекомендовали первым секретарем Курского обкома партии вместо В.И. Иванова, снятого с поста первого секретаря за «неудовлетворительное руководство хозяйством области» [30].
13 января ПБ утвердило еще одно постановление ЦК, столь же, но чисто внешне, жесткое — «О неудовлетворительном партийном руководстве Киевского обкома». Причины для него были те же, что и при оценке деятельности Шеболдаева, но оргвыводы оказались на редкость мягкими, ибо опирались на весьма неожиданные факты. Выяснилось, что руководство обкома виновно не в «политической близорукости» или «утере политической бдительности», а в том, что оно нарушило устав партии, которым предписана выборность партийных органов, и широко применяло «недопустимую практику кооптации». ЦК ВКП(б) особо отметил «привившиеся на Украине и, в частности, в Киеве непартийные нравы в подборе работников».
Как и в случае с Шеболдаевым, мера наказания оказалась несоразмерно мягкой: первому секретарю ЦК КП(б)У С.В. Косиору «указали», первому секретарю Киевского обкома — он же второй секретарь ЦК КП(б)У — П.П. Постышеву объявили выговор, и лишь второму секретарю обкома Ильину не только вынесли строгий выговор, но и сняли его с должности. Правда, спустя всего два месяца, 8 марта, Постышева все же освободили от занимаемых должностей и 14 марта перевели первым секретарем Куйбышевского обкома [31].
К подобным решениям следует отнести и еще одну кадровую перестановку, порожденную серьезнейшим проступком. 25 января 1937 года без предъявления каких-либо претензий Н.Ф. Гикало, первого секретаря ЦК КР(б) Белоруссии, перевели первым секретарем Харьковского обкома, а на его место ПБ рекомендовало Волковича [32]. Причина этого перевода выяснилась лишь 22 февраля, когда было принято постановление ЦК «О положении в Лепельском районе БССР». Оказалось, что местные власти с молчаливого согласия Минска совершили «незаконную конфискацию имущества у крестьян, как у колхозников, так и единоличников, произведенную под видом взыскания недоимок по денежным налогам и натуральным поставкам». За столь вопиющее нарушение законов было решено предать суду шесть сотрудников Лепельского райисполкома, в том числе и его председателя Семашко. Кроме того, тем же постановлением ЦК был вынесен выговор наркому финансов СССР Г.Ф. Гринько, «указано» уже бывшему первому секретарю компартии Белоруссии Н.Ф. Гикало, сменившему его Волковичу, а также председателю СНК БССР Н.М. Голодеду [33]. Постановление, помимо этого, послужило еще и основанием для снятия 14 марта Волковича, замены его В.Ф. Шаранговичем [34].
В данном ряду кадровых перемещений заслуживает внимания и снятие простым решением ПБ от 17 марта руководителя компартии Киргизии М.Л. Белоцкого, которого сменил М.К. Аммосов, занимавший до того должность первого секретаря Северо-Казахстанского обкома [35]. Но именно подобная перестановка позволяет вычленить не только данный случай, но и перевод первого секретаря ЦК КП(б) Таджикистана С.К. Шадунца из Сталинабада в Москву, из общего процесса перечисленных выше кадровых рокировок, рассматривать их как совершенно иное явление, проявление «коренизации» — обычного для тех лет выдвижения местных национальных кадров на руководящие посты, в том числе и в нацкомпартиях.
Разумеется, проводились кадровые перемещения зимой 1936 — 1937 гг. и на более низких уровнях. Но и они в конечном итоге свидетельствовали о стремлении и узкого, и широкого руководства, отдельных наркомов всячески упрочить собственное положение во власти. Так, после образования 8 декабря 1936 г. наркомата оборонной промышленности СССР и утверждения его главой М.Л. Рухимовича тот не возражал против назначения своими заместителями непрофессионалов М.М. Кагановича — по авиационной промышленности, Р.А. Муклевича — по судостроительной, но добился утверждения руководителями главков опытных инженеров — Б.Л. Ванникова (артиллерийский), К.А Неймана (танковый), Е.Б. Кривицкого (оптический), И.Ф. Тевосяна (броневой) [36].
А.Я. Вышинский сумел настоять, несмотря на сопротивление Н.В. Крыленко, на снятии со всех постов Е.Б. Пашуканиса, почти два десятилетия считавшегося крупнейшим в стране марксистом — теоретиком права, а потому и утвержденного 15 ноября 1936 г. вторым заместителем наркома юстиции СССР. Но всего два месяца спустя, 22 января, он был освобожден от этой должности, а вскоре и от остальных — директора Института советского строительства и права, редактора журнала «Советское строительство». Кроме того, 16 ноября Вышинский добился и еще одного, весьма полезного для него отстранения. На этот раз своего старшего помощника и одновременно начальника спецотдела Прокуратуры СССР Р.П. Катаняна [37], старого большевика, два десятилетия выступавшего как марксистский интерпретатор теории права.
Для всех этих назначений и отстранений наиболее присущей оказалась следующая общая черта. Хотя они и носили откровенно политический характер, но пока оставались в строгих рамках кадровых перемещений. Никого из тех, кого сняли или понизили в должности, не только не репрессировали, но и не подвергли открытой критике. Видимо, этому способствовало то обстоятельство, что ни сам факт работы декабрьского пленума, ни содержание доклада Ежова, ни повторное возникновение дела Бухарина — Рыкова так и не были преданы гласности, не послужили основанием для разжигания вполне возможной оголтелой пропагандистской кампании.
С огромным трудом группе Сталина удалось избежать весьма вероятной опасности, которая могла ее подстеречь при настоящем серьезном обсуждении окончательного текста проекта конституции на пленуме ЦК. Но, избавившись от одной, она тут же столкнулась с другой, не менее серьезной угрозой. Слишком очевидный провал оказавшегося бесплодным внешнеполитического курса грозил в любой момент породить жесткую, заведомо нелицеприятную критику узкого руководства.
Еще 24 октября 1936 г., на следующий день после подписания министрами иностранных дел Нейратом и Чиано германо-итальянского протокола о проведении согласованной внешней политики, Гитлер и Муссолини объявили о создании «оси Берлин — Рим». Менее месяца спустя, 15 ноября, в Берлине Нейрат и его японский коллега Мусякодзи подписали «Антикоминтерновский пакт». Заручившись союзниками в Европе и Азии, Гитлер открыто объявил, что теперь Италия и Германия могут победить не только большевизм, но и всю Европу, включая Великобританию. А 30 января 1937 г., выступая в рейхстаге, заявил: «Германия убирает свою подпись с Версальского договора». Война становилась неминуемой.
Несмотря на столь угрожающие события, ни французской, ни советской дипломатии так и не удалось до биться расширения антигерманского оборонительного блока. Осенью была полностью утрачена надежда на присоединение к нему Румынии, что стало несомненным после отставки министра иностранных дел Николае Титулеску, самого последовательного в Бухаресте сторонника сближения с Францией. Столь же призрачным оказались ожидания заключения договора о взаимопомощи с Великобританией. Премьер Стэнли Болдуин, полностью отрешившись от европейских проблем, весь год занимался матримониальными делами короля Эдуарда VIII, И декабря отрекшегося от престола. Единственному, как выяснилось, в британском правительстве стороннику активных действий, министру иностранных дел Антони Идену оставалось лишь изображать Кассандру, предупреждая о надвигающейся опасности, что он и сделал, выступая 14 ноября в Бедфорде:
«Если Европа будет в 1936 г. усеяна бумажными клочками разорванных договоров, то нельзя будет взирать на будущее с доверием. Нужно положить предел односторонним расторжениям договоров. Англия не намерена равнодушно созерцать вооружение Германии. Англия не допустит расчленения Испании» [1].
Однако из объявленной Иденом программы Лондону удалось добиться лишь последнего пункта, да и то весьма своеобразно — за счет уступок другому агрессору, Италии. 2 января Лондон и Рим заключили «джентльменское соглашение» о взаимных интересах в Средиземном море, то самое, которое дорого обошлось британскому флоту после начала Второй мировой войны.
Даже Чехословакия, более других нуждавшаяся в коллективной системе безопасности, уже не проявляла былой твердости. Подвергаясь сильному давлению со стороны Берлина и шантажу судетских немцев, зная о существовании плана раздела страны между Германией, Венгрией и Польшей, но не встретив твердой поддержки Парижа и Лондона, она начала склоняться к поиску компромисса со своим слишком грозным западным соседом.
Но пожалуй, самую серьезную угрозу для политики узкого руководства таило развитие событий в Испании, где гражданская война постепенно стала перерастать в революцию, что должно было подтвердить правоту не Сталина, а Троцкого и Зиновьева. Такое положение на Иберийском полуострове бросалось в глаза любому, кто побывал там.
Сдерживать же надвигавшуюся революцию с каждой неделей становилось труднее, ибо ситуация в Испании приобретала все большую зависимость от европейских стран, но не от СССР или Комитета по невмешательству, а от Германии и Италии. Военное присутствие нацистов, первоначально выражавшееся в поставках франкистам оружия и отправке к ним «инструкторов», в ноябре 1936 г. качественно изменилось. Из Гамбурга в Кадис прибыл лишь формально добровольческий авиалегион «Кондор» — около трехсот боевых самолетов и танковый корпус.
А 4 января 1937 г., в соответствии с подписанным 26 ноября в Саламанке соглашением о помощи Италии франкистам, в южноиспанских портах высадился итальянский экспедиционный корпус численностью около 50 тысяч человек. Правовой основой появления войск интервентов стало признание Германией и Италией 18 ноября режима Франко, что противоречило их обязательствам, взятым при присоединении к соглашению о невмешательстве. Формальным же поводом — военная помощь СССР законному испанскому правительству и формирование с согласия последнего, начиная с 22 октября, интернациональных бригад, воинских частей из добровольцев, прибывших со всего мира для помощи республиканцам.
Приток интернационалистов совпал с битвой за Мадрид, начавшейся в конце октября и достигшей кульминации 6—9 ноября. Только благодаря самым решительным мерам республики — отказу от милицейской системы и возвращению к регулярной армии, формированию ее на основе декрета о мобилизации мужчин в возрасте от 20 до 45 лет — столицу удалось отстоять, хотя франкисты и сумели прорваться на западные окраины.
В самый разгар сражения за Мадрид Ларго Кабальеро отправил в отставку прежнее правительство и сформировал новое, не особенно отличавшееся от старого. Единственным, но весьма важным отличием нового кабинета стало вхождение в него четырех представителей Национальной конфедерации труда — наиболее радикальной и самой многочисленной в стране не столько профсоюзной, сколько политической организации анархо-синдикалистской ориентации.
К середине ноября положение на всех фронтах Испании стабилизировалось, что немедленно породило активизацию дипломатии. 5 декабря Великобритания и Франция направили ноты Германии, Италии, Португалии и СССР, то есть тем именно странам, которые в той или иной форме оказались причастными к гражданской войне, с предложением подтвердить свою приверженность политике невмешательства «в интересах мира, сохранения европейской цивилизации и гуманности» [2]. 9 декабря в ответных нотах, врученных М.М. Литвиновым послам Великобритании и Франции, советское правительство решительно подтвердило свою готовность «вместе с другими государствами вновь заявить о воздержании от прямых или косвенных действий, которые могли бы привести к иностранной интервенции в Испании, ожидая, однако, что будет обеспечен или гарантирован полный контроль такого же воздержания со стороны других государств» [3]. Советский Союз не хотел рисковать. Он должен был быть уверен в том, что если прекратит военную помощь законному правительству Испании, то то же сделают Германия, Италия и Португалия, поддерживавшие мятежников.
Следующую попытку сдержать агрессоров, разумеется чисто дипломатическую, сделал Комитет по невмешательству. В коммюнике от 9 декабря он призвал к запрещению как прямого, так и косвенного вмешательства в испанские дела. А для этого участники соглашения не должны были допускать использование своей территории для вербовки, отправки или транзита «лиц, предполагающих принять участие в гражданской войне в Испании или с какой-либо иной целью», а также предоставлять займы или кредиты противоборствующим сторонам [4]. Советское правительство 18 декабря через И.М. Майского выразило готовность и на этот раз не только принять все рекомендации Комитета, но и неуклонно соблюдать их, однако потребовало одновременно ввести строжайший контроль. Но тут же обнаружилось: Великобритания, инициатор данного предложения Комитета, настаивает на незамедлительном запрещении волонтерства, а вопрос о введении контроля, от которого отнюдь не отказывается, предполагает решить лишь в дальнейшем, путем консультаций [5].
Причину столь своеобразной позиции Лондона вскоре объяснил Идеи. В беседе с Майским 21 декабря он выразил опасение, что Кремль, усиливая свое влияние на Мадрид благодаря военной помощи, намеревается установить в Испании советскую власть [6]. Вполне возможно, основанием для такого предположения могли послужить леворадикальные лозунги, под которыми выступали протроцкистская партия ПОУМ, Федерация анархистов Иберии и, в меньшей степени, Всеобщая конфедерация труда. Но как бы то ни было, такое положение означало одно: сталинская группа так и не сумела убедить западные демократии в том, что СССР стал иным, решительно порвал со старыми устремлениями, отказывается от ориентации на мировую революцию и больше не стремится при любой благоприятной возможности устанавливать коммунистические режимы там, где для того представится возможность.
Новый, 1937 год не только не принес положительных сдвигов в решении испанского вопроса, но и обнаружил усиление довольно неприятной для Москвы тенденции. Французские премьер Леон Блюм и министр иностранных дел Ивон Дельбос, пренебрегая национальными интересами, не очень задумываясь о последствиях своих решений, все больше и больше подпадали под влияние Лондона, безоговорочно выступая с поддержкой всех его предложений и вызывая тем открытое недовольство других членов кабинета.
Об этом откровенно говорили в беседе с советским полпредом В.П. Потемкиным министр обороны Эдуард Даладье и начальник генерального штаба Морис Гамелен. Они выразили тревогу «военных кругов Франции перед расширяющейся германской интервенцией в Испании и военными приготовлениями Германии». Вместе с тем «признали чрезвычайную опасность создания в Испании Гитлером антифранцузской военной базы». Кроме того, Даладье обвинил Великобританию «в том, что она воспротивилась оказанию помощи законному правительству Испании», причем отметил, что она же «двусторонним средиземноморским соглашением с Италией изолировала Францию и повысила требовательность Муссолини в отношении французского правительства» [7].
Тем неприятные известия из Парижа для узкого руководства не ограничились. 19 января французские газеты опубликовали провокационное сообщение из Москвы, в котором говорилось о «возможности пересмотра советским правительством советско-французского пакта… представляющегося для СССР несколько обременительным». В.П. Потемкин категорически отверг как заведомо ложное утверждение прессы. Он заявил, что «для СССР французско-советский пакт остается одной из существенных гарантий общего мира в Европе». И добавил, что Москва, как и прежде, надеется ради упрочения пакта как можно скорее установить технический контакт генеральных штабов обоих государств [8].
В столь крайне неблагоприятных внешнеполитических условиях узкое руководство 22 января 1937 г. все-таки решило провести новый открытый процесс — по делу арестованных осенью минувшего года Г.Л. Пятакова, К.Б. Радека, Г.Я. Сокольникова, Л.П. Серебрякова и других [10]. Суд над видными государственными и партийными деятелями, известными в прошлом как троцкисты, скорее всего, должен был послужить решению нескольких задач одновременно.
Для всего мира, и особенно Великобритании и Франции, СССР доказал бы свой отказ от прежнего экспансионистского курса, совершив ради этого ритуальное жертвоприношение тех, кто должен был символизировать леворадикальные устремления старого большевизма. Для широкого руководства процесс должен был явиться зримым итогом результатов назначения Ежова в НКВД, работы его наркомата по выполнению «Директивы», а вместе с тем и свидетельством неослабевающих возможностей группы Сталина в борьбе против идейных и политических противников.