Я перестала ходить в школу: мне было страшно и стыдно, я боялась, что меня будут расспрашивать, что-то говорить по этому поводу. И вот однажды к нам пришла наша классная руководительница А.А. Чебышева. У нее муж тоже работал в НКВД, но она не испугалась, пришла, долго говорила о чем-то с мамой. А потом пришли наши ребята – почти полкласса. Мне некуда было пригласить их, и мы долго стояли на улице, разговаривали. Только много позднее я поняла, что Анна Александровна совершила тогда Поступок.
Мама, ничего не добившись, решила: надо ехать к родным, в Уральск. Ехали в общем вагоне. Дорога была долгая-долгая, наш путь пролегал почему-то через Москву. В пути я заболела. Мама нервничала, не зная, как примут нас в Уральске. Ведь столько было случаев, когда в подобной ситуации жены отрекались от своих мужей, а дети от родителей, когда боялись приютить родственников репрессированных. Мы ехали без предупреждения…
Приехали к старшему маминому брату дяде Мише. К счастью, и он, и его жена отнеслись к нам с сочувствием и пониманием, обогрели, обласкали, выделили комнату. Мама долго еще оставалась без работы, ее никуда не принимали. Потом кто-то помог ей, она устроилась лаборанткой в техникум. Зарплата была не ахти какая, но все-таки хоть что-то появилось.
Шло время. Мама снова куда-то писала, но все впустую. Она не посвящала меня в свои муки и треволнения, оберегая от излишних переживаний. Потом вдруг уехала в Москву, ничего не объяснив мне. Только потом, когда она вернулась из Москвы, я узнала, что ездила она «к Сталину, просить за папу». Понимала ли она, на какой риск шла? Тоже ведь могли арестовать. Думаю, понимала, но все-таки поехала! И свершилось чудо! Письмо доложили Сталину, он распорядился, чтобы дело отца было еще раз внимательно рассмотрено.
В воспоминаниях о тех годах часто можно прочитать, что многие репрессированные, члены их семей пытались достучаться до Сталина, но это было бесполезно, а иногда и опасно. Что же случилось на этот раз? Что побудило Сталина внимательно отнестись к судьбе отца? Убедительными показались доводы мамы? Или просто было хорошее настроение? Или хотелось создать прецедент? А может быть, мы обязаны этим тому, кто докладывал Сталину? Никто не знает. Но дело отца было пересмотрено. Фактов его «вражеской деятельности» никто не смог представить, а состряпанные, кем-то придуманные обвинения отец сумел убедительно опровергнуть. Ни одного обвинительного документа он не подписал, несмотря на побои и угрозы. Отца отпустили до суда, так что впоследствии судимость на нем не висела.
В начале 1940 года отец приехал в Уральск. Похудевший, небритый, в тюремном ватном костюме и серой арестантской ушанке, в стоптанных кирзовых сапогах – таким предстал он перед нами.
Его восстановили в партии, вернули награды, все документы и фотографии. Еще в Барнауле, сразу после освобождения, отец получил предложение вернуться на прежнюю работу, но он отказался и поехал к нам. Потом аналогичное предложение ему сделали в Уральске, но и тут он отказался. Работать в органах НКВД он больше не хотел. Пошел на хозяйственную работу – директором Гортопотдела, занимался снабжением города топливом. На этой должности он оставался практически до самой смерти в 1959 году. Отец был сильным человеком. Но арест надломил его: он начал пить и умер от сердечной недостаточности, пережив маму на один год и два месяца. Мне кажется, что и мама умерла так рано (в 53 года) из-за того, что слишком много тяжелых испытаний выпало на ее долю.
Отец не любил говорить о своем аресте и о репрессиях 30-х годов вообще. Вероятнее всего, что-то обсуждал с мамой, но со мной – нет, не говорил. Только однажды, вскоре после возвращения из заключения, сказал мне: «Юля, в том, что случилось со мной, не виноваты ни партия, ни Советская власть, вина за это лежит на конкретных людях». Имен этих людей не называл. И еще был случай, когда в подпитии он рассказал, как его бил молодой офицер, ранее находившийся в его подчинении. Бил табуреткой по голове. И отец заплакал… Больше на эти темы разговоров не было.
Отец, несмотря ни на что, до конца жизни оставался убежденным коммунистом и патриотом. Когда началась война, он, как я уже писала, сразу пошел в военкомат записываться добровольцем, считал себя, активного участника Октябрьской революции, красногвардейца, обязанным быть на передовой. Оставшись же в тылу, делал все, чтобы помочь семьям фронтовиков, особенно погибших.
Вот таким был мой отчим, которого я искренне любила, считала его хорошим отцом и всегда звала папой.
Маму тоже восстановили в партии. С работой в итоге получилось все хорошо, ее пригласили на работу в городской комитет партии.
Мама была очень мягкой, доброй, но в серьезных делах – принципиальной. А история с папой показала, что она еще и очень мужественный, решительный человек. Рискуя не только собой, но и мной, моим будущим, она бросилась защищать мужа, ибо была убеждена в полной его невиновности. Большинство людей в такой ситуации пасовало, а она не испугалась. И победила. Жаль только, что итог их жизни оказался столь трагическим…
Многие из тех, чьи родители или другие родственники были репрессированы, рассказывают, что в течение всей последующей жизни они жили под гнетом страха, чувствовали какую-то ущербность… У меня этого не было никогда – ни в то время, когда отец находился под следствием, ни потом. Думаю, определяется это тем, что отца довольно быстро выпустили, он был полностью оправдан. Кроме того, родители всегда и везде вели себя с достоинством, не давая никому повода и возможности в чем-то их обвинять.
И отца, и маму хорошо знали в городе, они пользовались уважением всех, кто с ними работал, да и многих из тех, кто по тому или иному поводу хотя бы раз обращался к ним. Оба они были настоящими коммунистами – убежденными, бескорыстными, честными.
Отец и мама родились и выросли в простых семьях.
Мама – Синодальцева Александра Ивановна (позднее Жукова) родилась 7 июля 1904 года в Уральске. В семье было много детей, одиннадцать человек. Кто-то умер в раннем детстве, дядя Володя погиб в Первую мировую войну. Я знала трех маминых сестер и трех братьев. Семья не имела материального достатка и не смогла обеспечить детям хорошего образования. Только старший брат, дядя Миша, страдавший тяжелым заболеванием сердца, получил высшее образование и стал учителем, остальные работали, чтобы поддержать и его, и семью. У детей маминых сестер и братьев подобных проблем не возникало. Родившиеся и выросшие в советское время, все они получили высшее образование. Мама начала работать с 16 лет – сначала курьером в ВЧК, затем приобрела специальность шифровальщика и продолжала работать в органах до 1939 года, когда арестовали ее второго мужа, моего отчима. Последние восемь – десять лет работала в Уральском горкоме партии инструктором, помощником первого секретаря. Сотрудники горкома очень любили и глубоко уважали ее. Когда она умерла (в 1957 году), мне сказали: «Мы как будто осиротели». Я же вообще была в таком отчаянии, что думала – не переживу этой потери. Для меня в маме воплощалось все самое лучшее, самое дорогое… Я долго не могла опомниться от этого горя.
Родного отца, Алексеева Валерьяна Владимировича, я не помню, он оставил семью, когда я была совсем еще маленькой. Причины развода не знаю, я никогда не расспрашивала маму, она тоже не заводила разговоров на эту тему. Умер он рано, в возрасте 30-31 года, от сердечной недостаточности на своем рабочем месте. Он тоже работал в органах внутренних дел, но в другом городе.
Второй раз мама вышла замуж, когда мне было уже 8 лет. Отчим мой, Жуков Константин Сергеевич, родился 4 апреля 1900 года в Москве, в семье рабочего. Жили они в бараке – он, его старшая сестра и отец с матерью. Окончив четырехклассную школу, в возрасте 12 лет он тоже пошел работать на завод. Продолжить образование ему не удалось, хотя он был, безусловно, одаренным человеком. Все, чего папа достиг в жизни, – это результат огромного напряжения сил и постоянного, настойчивого самообразования. Папе не исполнилось еще и 17 лет, когда он стал членом РСДРП. Участник октябрьских боев в Москве. Когда в 1919 году организовалась ВЧК, его направили туда работать. В 1924 году ему, еще очень молодому чекисту, одному из первых была вручена награда – Знак почетного чекиста (№ 106), грамота к которому подписана лично Дзержинским. В том же году его наградили орденом Боевого Красного Знамени. В последующие годы отец дважды награждался именным оружием. Само оружие изъяли во время ареста и не вернули. Остались мне на память серебряные пластинки, которые при награждении прикреплялись на оружии как подтверждение того, что человек награжден за определенные заслуги. В органах внутренних дел отец проработал двадцать лет, вплоть до ареста в 1939 году.
В последний путь его провожали сотни жителей города, знавших его как человека необыкновенно чуткого и внимательного к нуждам людей. И вот ведь такая судьба: отец, коренной москвич, похоронен в Уральске, а мама, родившаяся в Уральске и прожившая там большую часть жизни, покоится на Даниловском кладбище в Москве…
Да, наша семья пережила тяжелую трагедию. Но никто не озлобился, никто никогда не пытался найти виновных в постигшей нас беде. Поправить уже ничего нельзя было, а жить, постоянно возвращаясь памятью к тем трагическим событиям, тоже было невозможно. Поэтому мои родители избегали разговоров на эту тему, как бы вычеркнув из жизни все, что произошло в 1939 году. Думаю, что это было мудро.
Понимаю, что не всем по душе подобная позиция. Однако наша семья жила по таким правилам. Вероятно, поэтому я никогда не страдала какими бы то ни было комплексами, связанными с арестом отца, как это часто случалось с другими. Я не мучилась такими унижающими человека чувствами, как страх, обида, подозрительность. Родители сумели оградить меня от всего этого.
Проблема репрессий – одна из самых острых и болезненных в нашем обществе уже на протяжении многих лет. Мне кажется, что нельзя и дальше спекулировать на этой теме, оценивать ее с чисто эмоциональных позиций и очень вольно определять число пострадавших от репрессий, как это происходит до сих пор. Посмотришь иногда на цифры, появляющиеся время от времени в печати, и думаешь: а кто же воевал на фронте, кто восстанавливал страну после войны? Пора уже, мне кажется, провести серьезные исследования этой проблемы, чтобы специалисты установили, насколько это возможно, истину и дали обществу достоверную информацию, как бы горька она ни была. Иначе страсти в обществе никогда не утихнут.
Глава 4 НЕОБЫЧНАЯ ДРУЖБА
Мама, ничего не добившись, решила: надо ехать к родным, в Уральск. Ехали в общем вагоне. Дорога была долгая-долгая, наш путь пролегал почему-то через Москву. В пути я заболела. Мама нервничала, не зная, как примут нас в Уральске. Ведь столько было случаев, когда в подобной ситуации жены отрекались от своих мужей, а дети от родителей, когда боялись приютить родственников репрессированных. Мы ехали без предупреждения…
Приехали к старшему маминому брату дяде Мише. К счастью, и он, и его жена отнеслись к нам с сочувствием и пониманием, обогрели, обласкали, выделили комнату. Мама долго еще оставалась без работы, ее никуда не принимали. Потом кто-то помог ей, она устроилась лаборанткой в техникум. Зарплата была не ахти какая, но все-таки хоть что-то появилось.
Шло время. Мама снова куда-то писала, но все впустую. Она не посвящала меня в свои муки и треволнения, оберегая от излишних переживаний. Потом вдруг уехала в Москву, ничего не объяснив мне. Только потом, когда она вернулась из Москвы, я узнала, что ездила она «к Сталину, просить за папу». Понимала ли она, на какой риск шла? Тоже ведь могли арестовать. Думаю, понимала, но все-таки поехала! И свершилось чудо! Письмо доложили Сталину, он распорядился, чтобы дело отца было еще раз внимательно рассмотрено.
В воспоминаниях о тех годах часто можно прочитать, что многие репрессированные, члены их семей пытались достучаться до Сталина, но это было бесполезно, а иногда и опасно. Что же случилось на этот раз? Что побудило Сталина внимательно отнестись к судьбе отца? Убедительными показались доводы мамы? Или просто было хорошее настроение? Или хотелось создать прецедент? А может быть, мы обязаны этим тому, кто докладывал Сталину? Никто не знает. Но дело отца было пересмотрено. Фактов его «вражеской деятельности» никто не смог представить, а состряпанные, кем-то придуманные обвинения отец сумел убедительно опровергнуть. Ни одного обвинительного документа он не подписал, несмотря на побои и угрозы. Отца отпустили до суда, так что впоследствии судимость на нем не висела.
В начале 1940 года отец приехал в Уральск. Похудевший, небритый, в тюремном ватном костюме и серой арестантской ушанке, в стоптанных кирзовых сапогах – таким предстал он перед нами.
Его восстановили в партии, вернули награды, все документы и фотографии. Еще в Барнауле, сразу после освобождения, отец получил предложение вернуться на прежнюю работу, но он отказался и поехал к нам. Потом аналогичное предложение ему сделали в Уральске, но и тут он отказался. Работать в органах НКВД он больше не хотел. Пошел на хозяйственную работу – директором Гортопотдела, занимался снабжением города топливом. На этой должности он оставался практически до самой смерти в 1959 году. Отец был сильным человеком. Но арест надломил его: он начал пить и умер от сердечной недостаточности, пережив маму на один год и два месяца. Мне кажется, что и мама умерла так рано (в 53 года) из-за того, что слишком много тяжелых испытаний выпало на ее долю.
Отец не любил говорить о своем аресте и о репрессиях 30-х годов вообще. Вероятнее всего, что-то обсуждал с мамой, но со мной – нет, не говорил. Только однажды, вскоре после возвращения из заключения, сказал мне: «Юля, в том, что случилось со мной, не виноваты ни партия, ни Советская власть, вина за это лежит на конкретных людях». Имен этих людей не называл. И еще был случай, когда в подпитии он рассказал, как его бил молодой офицер, ранее находившийся в его подчинении. Бил табуреткой по голове. И отец заплакал… Больше на эти темы разговоров не было.
Отец, несмотря ни на что, до конца жизни оставался убежденным коммунистом и патриотом. Когда началась война, он, как я уже писала, сразу пошел в военкомат записываться добровольцем, считал себя, активного участника Октябрьской революции, красногвардейца, обязанным быть на передовой. Оставшись же в тылу, делал все, чтобы помочь семьям фронтовиков, особенно погибших.
Вот таким был мой отчим, которого я искренне любила, считала его хорошим отцом и всегда звала папой.
Маму тоже восстановили в партии. С работой в итоге получилось все хорошо, ее пригласили на работу в городской комитет партии.
Мама была очень мягкой, доброй, но в серьезных делах – принципиальной. А история с папой показала, что она еще и очень мужественный, решительный человек. Рискуя не только собой, но и мной, моим будущим, она бросилась защищать мужа, ибо была убеждена в полной его невиновности. Большинство людей в такой ситуации пасовало, а она не испугалась. И победила. Жаль только, что итог их жизни оказался столь трагическим…
Многие из тех, чьи родители или другие родственники были репрессированы, рассказывают, что в течение всей последующей жизни они жили под гнетом страха, чувствовали какую-то ущербность… У меня этого не было никогда – ни в то время, когда отец находился под следствием, ни потом. Думаю, определяется это тем, что отца довольно быстро выпустили, он был полностью оправдан. Кроме того, родители всегда и везде вели себя с достоинством, не давая никому повода и возможности в чем-то их обвинять.
И отца, и маму хорошо знали в городе, они пользовались уважением всех, кто с ними работал, да и многих из тех, кто по тому или иному поводу хотя бы раз обращался к ним. Оба они были настоящими коммунистами – убежденными, бескорыстными, честными.
Отец и мама родились и выросли в простых семьях.
Мама – Синодальцева Александра Ивановна (позднее Жукова) родилась 7 июля 1904 года в Уральске. В семье было много детей, одиннадцать человек. Кто-то умер в раннем детстве, дядя Володя погиб в Первую мировую войну. Я знала трех маминых сестер и трех братьев. Семья не имела материального достатка и не смогла обеспечить детям хорошего образования. Только старший брат, дядя Миша, страдавший тяжелым заболеванием сердца, получил высшее образование и стал учителем, остальные работали, чтобы поддержать и его, и семью. У детей маминых сестер и братьев подобных проблем не возникало. Родившиеся и выросшие в советское время, все они получили высшее образование. Мама начала работать с 16 лет – сначала курьером в ВЧК, затем приобрела специальность шифровальщика и продолжала работать в органах до 1939 года, когда арестовали ее второго мужа, моего отчима. Последние восемь – десять лет работала в Уральском горкоме партии инструктором, помощником первого секретаря. Сотрудники горкома очень любили и глубоко уважали ее. Когда она умерла (в 1957 году), мне сказали: «Мы как будто осиротели». Я же вообще была в таком отчаянии, что думала – не переживу этой потери. Для меня в маме воплощалось все самое лучшее, самое дорогое… Я долго не могла опомниться от этого горя.
Родного отца, Алексеева Валерьяна Владимировича, я не помню, он оставил семью, когда я была совсем еще маленькой. Причины развода не знаю, я никогда не расспрашивала маму, она тоже не заводила разговоров на эту тему. Умер он рано, в возрасте 30-31 года, от сердечной недостаточности на своем рабочем месте. Он тоже работал в органах внутренних дел, но в другом городе.
Второй раз мама вышла замуж, когда мне было уже 8 лет. Отчим мой, Жуков Константин Сергеевич, родился 4 апреля 1900 года в Москве, в семье рабочего. Жили они в бараке – он, его старшая сестра и отец с матерью. Окончив четырехклассную школу, в возрасте 12 лет он тоже пошел работать на завод. Продолжить образование ему не удалось, хотя он был, безусловно, одаренным человеком. Все, чего папа достиг в жизни, – это результат огромного напряжения сил и постоянного, настойчивого самообразования. Папе не исполнилось еще и 17 лет, когда он стал членом РСДРП. Участник октябрьских боев в Москве. Когда в 1919 году организовалась ВЧК, его направили туда работать. В 1924 году ему, еще очень молодому чекисту, одному из первых была вручена награда – Знак почетного чекиста (№ 106), грамота к которому подписана лично Дзержинским. В том же году его наградили орденом Боевого Красного Знамени. В последующие годы отец дважды награждался именным оружием. Само оружие изъяли во время ареста и не вернули. Остались мне на память серебряные пластинки, которые при награждении прикреплялись на оружии как подтверждение того, что человек награжден за определенные заслуги. В органах внутренних дел отец проработал двадцать лет, вплоть до ареста в 1939 году.
В последний путь его провожали сотни жителей города, знавших его как человека необыкновенно чуткого и внимательного к нуждам людей. И вот ведь такая судьба: отец, коренной москвич, похоронен в Уральске, а мама, родившаяся в Уральске и прожившая там большую часть жизни, покоится на Даниловском кладбище в Москве…
Да, наша семья пережила тяжелую трагедию. Но никто не озлобился, никто никогда не пытался найти виновных в постигшей нас беде. Поправить уже ничего нельзя было, а жить, постоянно возвращаясь памятью к тем трагическим событиям, тоже было невозможно. Поэтому мои родители избегали разговоров на эту тему, как бы вычеркнув из жизни все, что произошло в 1939 году. Думаю, что это было мудро.
Понимаю, что не всем по душе подобная позиция. Однако наша семья жила по таким правилам. Вероятно, поэтому я никогда не страдала какими бы то ни было комплексами, связанными с арестом отца, как это часто случалось с другими. Я не мучилась такими унижающими человека чувствами, как страх, обида, подозрительность. Родители сумели оградить меня от всего этого.
Проблема репрессий – одна из самых острых и болезненных в нашем обществе уже на протяжении многих лет. Мне кажется, что нельзя и дальше спекулировать на этой теме, оценивать ее с чисто эмоциональных позиций и очень вольно определять число пострадавших от репрессий, как это происходит до сих пор. Посмотришь иногда на цифры, появляющиеся время от времени в печати, и думаешь: а кто же воевал на фронте, кто восстанавливал страну после войны? Пора уже, мне кажется, провести серьезные исследования этой проблемы, чтобы специалисты установили, насколько это возможно, истину и дали обществу достоверную информацию, как бы горька она ни была. Иначе страсти в обществе никогда не утихнут.
Глава 4 НЕОБЫЧНАЯ ДРУЖБА
…Перед отправлением на фронт – медицинская комиссия. Правда, говорили, что дело это формальное, что почти всех признавали годными, только одних – к строевой, а других – к нестроевой службе. Все-таки я очень волновалась, ведь порок сердца – это не пустяк. А вдруг признают годной к нестроевой службе? Идти в прачки, поварихи, уборщицы в каком-нибудь госпитале? Все это тоже, конечно, важно, но я хотела только в строевую часть и только на фронт.
И вот комиссия. Все мы знали, что решающее слово за терапевтом, поэтому других врачей не боялись. Спокойно всех обошла, иду к терапевту. И надо же такому случиться! Она оказалась тем врачом, в палате которой лежала я с тифом в 1941 году! Только бы не вспомнила, не узнала меня! А она, как нарочно, внимательно всматривается в меня, говорит, что лицо мое ей знакомо. Горячо уверяю ее, что мы просто не могли нигде встретиться, что я ее не знаю. В общем, все закончилось благополучно, но переволновалась я изрядно. Подумалось тогда, что, если бы не сменила я к тому времени мою прежнюю фамилию на фамилию отчима, врач могла бы и вспомнить ту девчонку, что умирала у нее в палате от тифа.
Итак, документы оформлены. Только теперь, когда заключение врачебной комиссии было у меня на руках, я уверилась в том, что моя мечта стала реальностью. Началась подготовка к отъезду.
Сейчас, когда я пишу свою книгу, в памяти моей всплывают все новые и новые события, факты, имена. Я порой удивляюсь этому свойству человеческой памяти – долгие годы хранить богатейшую информацию, а потом в нужный момент выдать ее. Что же касается последних дней моего пребывания дома, то они забылись полностью. Несмотря на все мои усилия, вспомнить не могу ничего. Абсолютная пустота, темная дыра, будто кто-то специально стер из моей памяти все, что происходило в те дни. Наверное, это были очень тяжелые дни…
Наступил день отъезда. Я прощалась с родным городом, родителями и друзьями. Но прежде чем расстаться со всем, что мне было так дорого, я хочу рассказать о Таисии Валерьяновне Кульчицкой, замечательном человеке, прекрасной актрисе, моем добром и верном друге.
Ей и нашей необычной дружбе посвящаю я эту главу.
Познакомились мы в 1943 году, когда в Уральск прибыл театр оперетты, эвакуированный из Петрозаводска, из Карело-Финской АССР. В этом театре и работала Т.В. Кульчицкая.
В Уральске незадолго до войны было построено очень хорошее здание для драматического театра, но свою труппу создать не удалось. Здание театра, конечно, не пустовало, там проводились торжественные праздничные мероприятия, партийные и комсомольские конференции, концерты, слеты. Иногда на гастроли приезжали какие-то второстепенные, часто малоинтересные драматические или концертные коллективы. С началом войны и эти гастроли прекратились, концертно-театральная жизнь замерла.
И вдруг в наш маленький городок приезжает высокопрофессиональный театр с великолепной труппой, в составе которой было несколько заслуженных артистов республики. От репертуара глаза разбегались: «Сильва», «Марица», «Веселая вдова», «Принцесса цирка», «Летучая мышь», «Вольный ветер»…
Вокруг театра сразу же возник небывалый ажиотаж. Несмотря на нашу тяжкую жизнь, всем хотелось побывать в театре. Нам с мамой тоже не терпелось попасть на какой-нибудь спектакль, все равно на какой. Оперетту, этот жанр театрального искусства, в то время ни мама, ни тем более я не знали, да и вообще хорошего театра давно не видели. Выбрали «Марицу».
И вот мы в театре. Для меня этот вечер незабываем. Изумительная музыка Кальмана, молодые и красивые актеры, отличные голоса, общая атмосфера праздничности – все это было для меня настоящим потрясением.
В тот вечер выступали Т.В. Кульчицкая и Н.О. Рубан – один из двух ведущих дуэтов театра. Оба они обладали прекрасной внешностью, сильными и чистыми голосами, артистизмом. В этой паре было необыкновенное обаяние. Кроме того, казалось, что они созданы друг для друга, что этот дуэт просто невозможно разделить. Хотя другая пара (А. Феона и Калинина) тоже была хороша, но, если не подводят меня память и пристрастие, у Кульчицкой и Рубана почитателей было больше. После первого же спектакля я вошла в их число.
На следующее утро я проснулась с ощущением чего-то необыкновенного, сказочного, чудесного. Сидела еще не одетая на кровати в восторженно-мечтательном состоянии и вспоминала спектакль, когда пришла мамина сестра тетя Лида. Она была человеком больным, одиноким, когда-то жила вместе с нами, но потом все решили, что ей лучше жить отдельно. Она поселилась недалеко от нас, снимала маленькую комнатку в частном доме у очень хорошей, тоже одинокой женщины и часто приходила к нам. «Тетя Лида, – кинулась я к ней, – какой спектакль мы вчера смотрели! А какие артисты играли!» В ответ же услышала, что так очаровавшая нас с мамой Таисия Валерьяновна Кульчицкая живет у той же хозяйки, что и тетя Лида. Тетушка моя с большим чувством начала нахваливать свою новую соседку: и красивая она, и добрая, и простая в общении. Но главное – тетя Лида обещала познакомить меня с ней.
Вскоре такая возможность представились. Входя в комнату Таисии Валерьяновны, я ужасно волновалась, но все оказалось очень просто. Навстречу мне поднялась милая, необыкновенно обаятельная молодая женщина лет 27-28, небольшого роста, несколько полноватая, с большими темными глазами, выразительным ртом, волнистыми каштановыми волосами и очаровательной улыбкой. Она приняла меня приветливо, пригласила к столу, угостила чаем, заинтересованно расспрашивала о нашем житье-бытье. Конечно, разговор тот забылся, но ощущение доброты и тепла, исходивших от Таисии Валерьяновны, осталось. При всей моей тогдашней стеснительности, у нее я вскоре почувствовала себя свободно и ушла счастливая, получив приглашение приходить чаще.
Этот день положил начало нашей дружбе, которая, несмотря на большую разницу в годах и общественном положении (она заслуженная артистка, а я всего лишь рабочая девчонка), была теплой, искренней и продолжалась многие годы. Я и в те годы, и позднее часто задумывалась: что же так связывало нас, что сделало нашу дружбу такой светлой? Наверное, не только то, что я была ее верной поклонницей и отдавала ей практически все свободное время. Ведь поклонниц и поклонников у нее всегда хватало и без меня. Она даже жаловалась иногда, что надоели они ей все, проходу не дают. Скорее всего, оказавшись в чужом городе, без родных и друзей, она нуждалась в том, чтобы рядом был человек, искренне и бескорыстно привязанный к ней, относившийся к ней тепло и по-доброму. Таким человеком и оказалась я. Но было, вероятно, и какое-то родство душ, что сделало нашу дружбу чистой, радостной, ничем не омраченной. Таисия Валерьяновна никогда ни взглядом, ни словом, ничем не подчеркивала разницу в нашем положении, ни разу не обидела меня.
Таисия Валерьяновна часто брала меня с собой в театр, проводила за кулисы, усаживала где-нибудь в уголке и говорила: «Никуда не уходи». И я не уходила. А Таисия Валерьяновна, закончив на сцене очередной номер, подбегала ко мне, обнимала, что-то говорила и снова бежала на сцену. Там, за кулисами, она перезнакомила меня со своими друзьями и партнерами. Там же познакомилась я и с Николаем Осиповичем Рубаном. Однажды после очередной сцены оба они, возбужденные, запыхавшиеся, оказались за кулисами рядом со мной. «Знакомься, Колька, это мой Зайчик», – представила меня Таисия Валерьяновна. Она любила всем давать прозвища. Тетю Лиду звала Цаплей за высокий рост и длинные, плохо сгибавшиеся в коленях ноги, меня – Зайчиком, потому что зимой я ходила в шапке из заячьих лапок. Я же называла Таисию Валерьяновну Канареечкой за ее чудный голос и привычку постоянно напевать.
Наблюдать жизнь театра из-за кулис было необыкновенно интересно, хотя и не всегда приятно. Наслушалась и насмотрелась там разного. Но я старалась отбрасывать все, что мне не нравилось, и наслаждалась музыкой, танцами, замечательной игрой и голосами актеров. Часто мне было жалко их. Нельзя забывать, что шла война, артистам, как и всем остальным, было и голодно, и холодно. Театр плохо отапливался, нередко зрители сидели в зале в верхней одежде, в валенках, а артистам приходилось мерзнуть в легких платьях и костюмах. Помню, у Таисии Валерьяновны из-за хронического недоедания и постоянных простуд начался фурункулез, все руки покрылись гнойными и очень болезненными нарывами. Но от работы ее не освобождали, в театре тогда многие болели. И вот перед началом спектакля она в своей уборной выдавливала гнойники, плача от боли, затем замазывала раны гримом, припудривала, чтобы зрители ничего не заметили, и бежала на сцену, чтобы снова петь и плясать. А потом в антракте опять повторялась болезненная процедура. Сколько слез пролила она за кулисами на моем плече!
Скоро и все мои подружки стали верными поклонницами Т. Кульчицкой и Н. Рубана. Однажды наша компания из пяти-шести человек в полном составе пришла на спектакль, где были заняты общие любимцы. Каждый их выход мы сопровождали такими аплодисментами, что к концу спектакля ладошки у всех вспухли и стали багровыми. Но потом выяснилось, к большому нашему огорчению, что Таисия Валерьяновна не заметила этой бурной активности. Ведь выступления ее и Рубана всегда сопровождались дружными и громкими аплодисментами зала. Тогда кто-то из девчат предложил весьма «оригинальную» идею, которую мы осуществили к следующему коллективному походу на спектакль: изготовили для каждого круглые металлические пластинки, которые с помощью шпагата привязывались к ладошкам. Уж в этот раз нас слышали все, зал с недоумением поглядывал в нашу сторону. Мы были чрезвычайно довольны. Увы, в этот раз Таисия Валерьяновна сказала только: «Это уж слишком».
Таисию Валерьяновну полюбили все в нашей семье, она бывала у нас по-простому. Кстати, в нашем доме жил со своей семьей Н.О. Рубан. Поэтому дом постоянно находился «в осаде», поклонницы Николая Осиповича с утра до вечера (по очереди, что ли?) маячили где-нибудь рядом, мечтая увидеть своего кумира. Рубан был прекрасным семьянином, очень любил свою жену и совсем еще маленькую дочку, поэтому постоянные преследования поклонниц его раздражали. Да и неловко ему бывало, когда он на виду у всех «осаждающих» выносил, к примеру, ведро с помоями или шел еще куда-то по надобности. Дело в том, что все удобства (сараи, помойки, туалеты) находились во дворе. Прежде от всеобщего обозрения нас скрывал забор, но во время войны его изрубили на дрова, теперь все у всех было на виду. И вот идет человек по своим делам, а со всех сторон поклонницы таращат на него глаза. Таисия Валерьяновна говорила, что Николай Осипович сначала очень расстраивался, но потом перестал обращать внимание на преследовавших его девиц.
Однажды, будучи у нас в гостях, Таисия Валерьяновна увидела в окно Николая Осиповича, который с помойным ведром в руках шел по двору, и попросила: «Иди, позови Кольку». Он зашел, мы посидели, попили морковного чая без сахара. Больше нечем было угостить почитаемых нами гостей. Я сидела за столом с моими кумирами, глядела на них во все глаза и восхищалась обоими. Таисия Валерьяновна была очень яркой и красивой женщиной. Под стать ей и партнер – высокий, стройный, красивый, с ямочками на щеках, подтянутый и элегантный. Городские театралы шутили, что Николай Осипович носит фрак так, будто и родился в нем.
Перед обаянием Кульчицкой не смог устоять даже очень строгий и малообщительный мой отец. Таисия Валерьяновна много раз просила меня уговорить его, чтобы он разрешил нам покататься на лошади. В распоряжении отца была лошадь для служебных разъездов, зимой ее запрягали в сани, остальное время года – в покрытую лаком двухместную бричку. Однако отец никогда не разрешал своим домашним пользоваться служебным «транспортом». Я знала это и не решалась просить покататься. А тут Таисия Валерьяновна: «Ну, попроси папу, пусть позволит чуть-чуть прокатиться». На мои просьбы отец отвечал просто: «Лошадь мне дали не для развлечений». И ни в какую! Тогда я предложила Таисии Валерьяновне самой попросить отца. И отец не устоял!
Помню ясный зимний день. Ярко светит солнце, под его лучами серебром блестит чистый снег. Перед домом наш «экипаж». Мы стелим в розвальни большой ковер, сами облачаемся в огромные тулупы, кучер усаживается на облучок и – поехали! Таисия Валерьяновна вела себя как расшалившийся ребенок, все время тыкала в спину кучера своим кулачком и кричала: «Быстрее, голубчик, ну, быстрее, еще быстрее!» Лошадь неслась во всю прыть. В какой-то момент на повороте сани занесло в сторону, и я вылетела из них прямо в сугроб! Хорошо, что снегу нанесло много, он был мягкий, пушистый, так что я не ушиблась. Я в своем непомерно большом тулупе барахталась в глубоком снегу, заходясь от смеха. А Таисия Валерьяновна с кучером стояли на дороге и тоже хохотали от души. Потом они вдвоем вытащили меня из сугроба. Домой мы вернулись довольные и веселые, мечтая еще хоть раз повторить великолепную прогулку. Однако второй раз отец не смог или не захотел пойти против своих принципов.
С Таисией Валерьяновной связано у меня и воспоминание о том дне, когда мне исполнилось 18 лет. В нашей семье почему-то никогда не отмечались ничьи дни рождения. А в тот год, будто в предчувствии, что через месяц я покину Уральск, уеду далеко и надолго, мама предложила по поводу моего дня рождения устроить небольшой праздник. Пригласила я нескольких самых близких моих подруг. Возможно, и не запомнился бы мне тот день, если бы не пришла Таисия Валерьяновна. Приглашая ее, я была уверена, что она не выберется к нам – какой интерес ей с девчонками праздновать. Но она пришла. Вот уж все обрадовались, тем более что девчата ни разу не видели известную артистку так близко. Держалась Таисия Валерьяновна совсем просто. После весьма скудного угощения начался сольный концерт нашей любимой певицы. Поставив меня рядом с собой и обняв за плечи, она начала петь, пела много и исполняла все наши просьбы. Девчонки слушали затаив дыхание, а я стояла рядом и млела от восторга…
Театр в это время готовил премьерный спектакль «Корневильские колокола». По существовавшему в труппе обычаю, до премьеры артисты не имели права нигде исполнять номера из готовящегося спектакля. Сколько раз я просила Таисию Валерьяновну хоть что-нибудь спеть из этой оперетты, но на все был один ответ: нет, нет и нет. А тут исполнила сразу несколько арий! Может быть, тоже что-то предчувствовала. На премьере спектакля мне не довелось присутствовать, в это время я уже училась в снайперской школе. Но из письма ближайшей моей заводской подруги Юли Ларгиной (теперь Виноградовой) узнала, что прошла премьера блестяще и стала настоящим триумфом театра.
И вот комиссия. Все мы знали, что решающее слово за терапевтом, поэтому других врачей не боялись. Спокойно всех обошла, иду к терапевту. И надо же такому случиться! Она оказалась тем врачом, в палате которой лежала я с тифом в 1941 году! Только бы не вспомнила, не узнала меня! А она, как нарочно, внимательно всматривается в меня, говорит, что лицо мое ей знакомо. Горячо уверяю ее, что мы просто не могли нигде встретиться, что я ее не знаю. В общем, все закончилось благополучно, но переволновалась я изрядно. Подумалось тогда, что, если бы не сменила я к тому времени мою прежнюю фамилию на фамилию отчима, врач могла бы и вспомнить ту девчонку, что умирала у нее в палате от тифа.
Итак, документы оформлены. Только теперь, когда заключение врачебной комиссии было у меня на руках, я уверилась в том, что моя мечта стала реальностью. Началась подготовка к отъезду.
Сейчас, когда я пишу свою книгу, в памяти моей всплывают все новые и новые события, факты, имена. Я порой удивляюсь этому свойству человеческой памяти – долгие годы хранить богатейшую информацию, а потом в нужный момент выдать ее. Что же касается последних дней моего пребывания дома, то они забылись полностью. Несмотря на все мои усилия, вспомнить не могу ничего. Абсолютная пустота, темная дыра, будто кто-то специально стер из моей памяти все, что происходило в те дни. Наверное, это были очень тяжелые дни…
Наступил день отъезда. Я прощалась с родным городом, родителями и друзьями. Но прежде чем расстаться со всем, что мне было так дорого, я хочу рассказать о Таисии Валерьяновне Кульчицкой, замечательном человеке, прекрасной актрисе, моем добром и верном друге.
Ей и нашей необычной дружбе посвящаю я эту главу.
Познакомились мы в 1943 году, когда в Уральск прибыл театр оперетты, эвакуированный из Петрозаводска, из Карело-Финской АССР. В этом театре и работала Т.В. Кульчицкая.
В Уральске незадолго до войны было построено очень хорошее здание для драматического театра, но свою труппу создать не удалось. Здание театра, конечно, не пустовало, там проводились торжественные праздничные мероприятия, партийные и комсомольские конференции, концерты, слеты. Иногда на гастроли приезжали какие-то второстепенные, часто малоинтересные драматические или концертные коллективы. С началом войны и эти гастроли прекратились, концертно-театральная жизнь замерла.
И вдруг в наш маленький городок приезжает высокопрофессиональный театр с великолепной труппой, в составе которой было несколько заслуженных артистов республики. От репертуара глаза разбегались: «Сильва», «Марица», «Веселая вдова», «Принцесса цирка», «Летучая мышь», «Вольный ветер»…
Вокруг театра сразу же возник небывалый ажиотаж. Несмотря на нашу тяжкую жизнь, всем хотелось побывать в театре. Нам с мамой тоже не терпелось попасть на какой-нибудь спектакль, все равно на какой. Оперетту, этот жанр театрального искусства, в то время ни мама, ни тем более я не знали, да и вообще хорошего театра давно не видели. Выбрали «Марицу».
И вот мы в театре. Для меня этот вечер незабываем. Изумительная музыка Кальмана, молодые и красивые актеры, отличные голоса, общая атмосфера праздничности – все это было для меня настоящим потрясением.
В тот вечер выступали Т.В. Кульчицкая и Н.О. Рубан – один из двух ведущих дуэтов театра. Оба они обладали прекрасной внешностью, сильными и чистыми голосами, артистизмом. В этой паре было необыкновенное обаяние. Кроме того, казалось, что они созданы друг для друга, что этот дуэт просто невозможно разделить. Хотя другая пара (А. Феона и Калинина) тоже была хороша, но, если не подводят меня память и пристрастие, у Кульчицкой и Рубана почитателей было больше. После первого же спектакля я вошла в их число.
На следующее утро я проснулась с ощущением чего-то необыкновенного, сказочного, чудесного. Сидела еще не одетая на кровати в восторженно-мечтательном состоянии и вспоминала спектакль, когда пришла мамина сестра тетя Лида. Она была человеком больным, одиноким, когда-то жила вместе с нами, но потом все решили, что ей лучше жить отдельно. Она поселилась недалеко от нас, снимала маленькую комнатку в частном доме у очень хорошей, тоже одинокой женщины и часто приходила к нам. «Тетя Лида, – кинулась я к ней, – какой спектакль мы вчера смотрели! А какие артисты играли!» В ответ же услышала, что так очаровавшая нас с мамой Таисия Валерьяновна Кульчицкая живет у той же хозяйки, что и тетя Лида. Тетушка моя с большим чувством начала нахваливать свою новую соседку: и красивая она, и добрая, и простая в общении. Но главное – тетя Лида обещала познакомить меня с ней.
Вскоре такая возможность представились. Входя в комнату Таисии Валерьяновны, я ужасно волновалась, но все оказалось очень просто. Навстречу мне поднялась милая, необыкновенно обаятельная молодая женщина лет 27-28, небольшого роста, несколько полноватая, с большими темными глазами, выразительным ртом, волнистыми каштановыми волосами и очаровательной улыбкой. Она приняла меня приветливо, пригласила к столу, угостила чаем, заинтересованно расспрашивала о нашем житье-бытье. Конечно, разговор тот забылся, но ощущение доброты и тепла, исходивших от Таисии Валерьяновны, осталось. При всей моей тогдашней стеснительности, у нее я вскоре почувствовала себя свободно и ушла счастливая, получив приглашение приходить чаще.
Этот день положил начало нашей дружбе, которая, несмотря на большую разницу в годах и общественном положении (она заслуженная артистка, а я всего лишь рабочая девчонка), была теплой, искренней и продолжалась многие годы. Я и в те годы, и позднее часто задумывалась: что же так связывало нас, что сделало нашу дружбу такой светлой? Наверное, не только то, что я была ее верной поклонницей и отдавала ей практически все свободное время. Ведь поклонниц и поклонников у нее всегда хватало и без меня. Она даже жаловалась иногда, что надоели они ей все, проходу не дают. Скорее всего, оказавшись в чужом городе, без родных и друзей, она нуждалась в том, чтобы рядом был человек, искренне и бескорыстно привязанный к ней, относившийся к ней тепло и по-доброму. Таким человеком и оказалась я. Но было, вероятно, и какое-то родство душ, что сделало нашу дружбу чистой, радостной, ничем не омраченной. Таисия Валерьяновна никогда ни взглядом, ни словом, ничем не подчеркивала разницу в нашем положении, ни разу не обидела меня.
Таисия Валерьяновна часто брала меня с собой в театр, проводила за кулисы, усаживала где-нибудь в уголке и говорила: «Никуда не уходи». И я не уходила. А Таисия Валерьяновна, закончив на сцене очередной номер, подбегала ко мне, обнимала, что-то говорила и снова бежала на сцену. Там, за кулисами, она перезнакомила меня со своими друзьями и партнерами. Там же познакомилась я и с Николаем Осиповичем Рубаном. Однажды после очередной сцены оба они, возбужденные, запыхавшиеся, оказались за кулисами рядом со мной. «Знакомься, Колька, это мой Зайчик», – представила меня Таисия Валерьяновна. Она любила всем давать прозвища. Тетю Лиду звала Цаплей за высокий рост и длинные, плохо сгибавшиеся в коленях ноги, меня – Зайчиком, потому что зимой я ходила в шапке из заячьих лапок. Я же называла Таисию Валерьяновну Канареечкой за ее чудный голос и привычку постоянно напевать.
Наблюдать жизнь театра из-за кулис было необыкновенно интересно, хотя и не всегда приятно. Наслушалась и насмотрелась там разного. Но я старалась отбрасывать все, что мне не нравилось, и наслаждалась музыкой, танцами, замечательной игрой и голосами актеров. Часто мне было жалко их. Нельзя забывать, что шла война, артистам, как и всем остальным, было и голодно, и холодно. Театр плохо отапливался, нередко зрители сидели в зале в верхней одежде, в валенках, а артистам приходилось мерзнуть в легких платьях и костюмах. Помню, у Таисии Валерьяновны из-за хронического недоедания и постоянных простуд начался фурункулез, все руки покрылись гнойными и очень болезненными нарывами. Но от работы ее не освобождали, в театре тогда многие болели. И вот перед началом спектакля она в своей уборной выдавливала гнойники, плача от боли, затем замазывала раны гримом, припудривала, чтобы зрители ничего не заметили, и бежала на сцену, чтобы снова петь и плясать. А потом в антракте опять повторялась болезненная процедура. Сколько слез пролила она за кулисами на моем плече!
Скоро и все мои подружки стали верными поклонницами Т. Кульчицкой и Н. Рубана. Однажды наша компания из пяти-шести человек в полном составе пришла на спектакль, где были заняты общие любимцы. Каждый их выход мы сопровождали такими аплодисментами, что к концу спектакля ладошки у всех вспухли и стали багровыми. Но потом выяснилось, к большому нашему огорчению, что Таисия Валерьяновна не заметила этой бурной активности. Ведь выступления ее и Рубана всегда сопровождались дружными и громкими аплодисментами зала. Тогда кто-то из девчат предложил весьма «оригинальную» идею, которую мы осуществили к следующему коллективному походу на спектакль: изготовили для каждого круглые металлические пластинки, которые с помощью шпагата привязывались к ладошкам. Уж в этот раз нас слышали все, зал с недоумением поглядывал в нашу сторону. Мы были чрезвычайно довольны. Увы, в этот раз Таисия Валерьяновна сказала только: «Это уж слишком».
Таисию Валерьяновну полюбили все в нашей семье, она бывала у нас по-простому. Кстати, в нашем доме жил со своей семьей Н.О. Рубан. Поэтому дом постоянно находился «в осаде», поклонницы Николая Осиповича с утра до вечера (по очереди, что ли?) маячили где-нибудь рядом, мечтая увидеть своего кумира. Рубан был прекрасным семьянином, очень любил свою жену и совсем еще маленькую дочку, поэтому постоянные преследования поклонниц его раздражали. Да и неловко ему бывало, когда он на виду у всех «осаждающих» выносил, к примеру, ведро с помоями или шел еще куда-то по надобности. Дело в том, что все удобства (сараи, помойки, туалеты) находились во дворе. Прежде от всеобщего обозрения нас скрывал забор, но во время войны его изрубили на дрова, теперь все у всех было на виду. И вот идет человек по своим делам, а со всех сторон поклонницы таращат на него глаза. Таисия Валерьяновна говорила, что Николай Осипович сначала очень расстраивался, но потом перестал обращать внимание на преследовавших его девиц.
Однажды, будучи у нас в гостях, Таисия Валерьяновна увидела в окно Николая Осиповича, который с помойным ведром в руках шел по двору, и попросила: «Иди, позови Кольку». Он зашел, мы посидели, попили морковного чая без сахара. Больше нечем было угостить почитаемых нами гостей. Я сидела за столом с моими кумирами, глядела на них во все глаза и восхищалась обоими. Таисия Валерьяновна была очень яркой и красивой женщиной. Под стать ей и партнер – высокий, стройный, красивый, с ямочками на щеках, подтянутый и элегантный. Городские театралы шутили, что Николай Осипович носит фрак так, будто и родился в нем.
Перед обаянием Кульчицкой не смог устоять даже очень строгий и малообщительный мой отец. Таисия Валерьяновна много раз просила меня уговорить его, чтобы он разрешил нам покататься на лошади. В распоряжении отца была лошадь для служебных разъездов, зимой ее запрягали в сани, остальное время года – в покрытую лаком двухместную бричку. Однако отец никогда не разрешал своим домашним пользоваться служебным «транспортом». Я знала это и не решалась просить покататься. А тут Таисия Валерьяновна: «Ну, попроси папу, пусть позволит чуть-чуть прокатиться». На мои просьбы отец отвечал просто: «Лошадь мне дали не для развлечений». И ни в какую! Тогда я предложила Таисии Валерьяновне самой попросить отца. И отец не устоял!
Помню ясный зимний день. Ярко светит солнце, под его лучами серебром блестит чистый снег. Перед домом наш «экипаж». Мы стелим в розвальни большой ковер, сами облачаемся в огромные тулупы, кучер усаживается на облучок и – поехали! Таисия Валерьяновна вела себя как расшалившийся ребенок, все время тыкала в спину кучера своим кулачком и кричала: «Быстрее, голубчик, ну, быстрее, еще быстрее!» Лошадь неслась во всю прыть. В какой-то момент на повороте сани занесло в сторону, и я вылетела из них прямо в сугроб! Хорошо, что снегу нанесло много, он был мягкий, пушистый, так что я не ушиблась. Я в своем непомерно большом тулупе барахталась в глубоком снегу, заходясь от смеха. А Таисия Валерьяновна с кучером стояли на дороге и тоже хохотали от души. Потом они вдвоем вытащили меня из сугроба. Домой мы вернулись довольные и веселые, мечтая еще хоть раз повторить великолепную прогулку. Однако второй раз отец не смог или не захотел пойти против своих принципов.
С Таисией Валерьяновной связано у меня и воспоминание о том дне, когда мне исполнилось 18 лет. В нашей семье почему-то никогда не отмечались ничьи дни рождения. А в тот год, будто в предчувствии, что через месяц я покину Уральск, уеду далеко и надолго, мама предложила по поводу моего дня рождения устроить небольшой праздник. Пригласила я нескольких самых близких моих подруг. Возможно, и не запомнился бы мне тот день, если бы не пришла Таисия Валерьяновна. Приглашая ее, я была уверена, что она не выберется к нам – какой интерес ей с девчонками праздновать. Но она пришла. Вот уж все обрадовались, тем более что девчата ни разу не видели известную артистку так близко. Держалась Таисия Валерьяновна совсем просто. После весьма скудного угощения начался сольный концерт нашей любимой певицы. Поставив меня рядом с собой и обняв за плечи, она начала петь, пела много и исполняла все наши просьбы. Девчонки слушали затаив дыхание, а я стояла рядом и млела от восторга…
Театр в это время готовил премьерный спектакль «Корневильские колокола». По существовавшему в труппе обычаю, до премьеры артисты не имели права нигде исполнять номера из готовящегося спектакля. Сколько раз я просила Таисию Валерьяновну хоть что-нибудь спеть из этой оперетты, но на все был один ответ: нет, нет и нет. А тут исполнила сразу несколько арий! Может быть, тоже что-то предчувствовала. На премьере спектакля мне не довелось присутствовать, в это время я уже училась в снайперской школе. Но из письма ближайшей моей заводской подруги Юли Ларгиной (теперь Виноградовой) узнала, что прошла премьера блестяще и стала настоящим триумфом театра.