Жулавский Ежи. На серебряной планете (Лунная трилогия - 1)

   - Пора возвращаться, пора возвращаться...
   Все эти мелочи так живо стоят у меня перед глазами, и теперь, когда я пишу эти строки, я вижу каждое ее движение, слышу ее голос - и мне не хочется думать о том, что ее больше нет, что я никогда ее больше не увижу...
   По дороге домой она взяла самую младшую, Аду, на руки и стала допытываться у нее, любит ли она Тома. Малышка отрицательно качала головкой.
   - Нет. Не люблю. Марта погрустнела.
   - Почему не любишь? Почему, Адочка?
   - Потому что Том злой. Он хочет, чтобы я его слушалась.
   - Это нехорошо,- говорила мать,- нужно слушаться Тома и любить его, потому что ты принадлежишь ему...
   - Нет. Я не его. У него есть Лили и Роза. А я сама своя.
   Я громко рассмеялся, услышав ответ ребенка, но у Марты в глазах заблестели слезы.
   - Нельзя быть своей, это нехорошо,- прошептала она скорей для себя. И все же ласково поцеловала девочку.
   После полудня она долго разговаривала с Томом. Позвав его к себе, она долго рассказывала ему об отце, в тысячный раз повторяя разные мелочи, которые складывались в какую-то удивительную сказку или гимн в честь умершего любимого. Томаш был мужественным и благородным человеком, но в воспоминаниях Марты его образ представал каким-то божеством, воплощением всего значительного, доброго и прекрасного.
   Она также напоминала Тому, чтобы он был добрым с сестрами. Меня это очень удивило, так как подобные наставления редко звучали из ее уст.
   К вечеру Марта стала жаловаться на общую слабость, головокружение, боли в костях. Обычно все недомогания она переносила молча, так что мы только по ее лицу могли догадываться о том, что с ней чтото не в порядке - она не искала у нас ни помощи, ни сочувствия. Даже когда мы допытывались у нее об этом, видя, как плохо она выглядит, Марта только качала головой и говорила с усмешкой: "Ничего со мной не произошло..." или: "Пройдет, не умру, я еще нужна Тому".
   Поэтому меня еще сильнее обеспокоили ее жалобы этим вечером. Я внимательно посмотрел на нее и только теперь заметил при свете догорающего дня, что у нее на щеках лихорадочный румянец, а глаза запали и окружены темными кругами. Они не утратили своего прежнего блеска, ни пролитые слезы, ни снедающая ее тоска не смогли их погасить, но теперь в них горел какой-то нездоровый огонь, непохожий на обычное, присущее им сияние.
   Когда солнце зашло, Марта, которая легла больше от слабости, нежели из желания поспать, начала беспокоиться и подниматься. Было заметно, что у нее жар. Она то звала детей, которые уже спали, то чуть слышным шепотом оправдывалась перед Томашем, видимо, стоящим у нее перед глазами, за свою жизнь и за то, что произвела на свет этих бедных девочек, и даже за свою любовь к ним, которую ей не удалось полностью побороть в себе. Мне кажется, она была убеждена в том, что ее материнская любовь должна принадлежать исключительно сыну, а каждое ее проявление по отношению к девочкам оскорбление, нанесенное ему и памяти умершего.
   Через некоторое время она немного успокоилась. Мы сидели с Петром у ее кровати, подавленные и обеспокоенные в высшей степени, тем более что, лишенные всяких лекарственных средств, чувствовали себя бессильными перед болезнью. Марта долго смотрела на нас широко открытыми глазами, а потом вдруг спросила, зашло ли Солнце? Я ответил ей, что уже наступила долгая ночь.
   - Да, правда! - значительно сознательнее сказала она.Ведь снаружи темнота, а здесь горят светильники... Я сразу не заметила. А там, на Море Фригорис, что теперь там?
   - Там теперь день. Солнце недавно взошло над ним.
   - Да, Солнце взошло... И светит теперь над могилой Томаша, правда? И это же самое Солнце оттуда придет утром к нам?
   Я молча кивнул головой.
   - То же самое Солнце...- снова сказала больная.- И подумать только, каждый день в течение этого времени Солнце смотрело на его могилу, а потом на меня, живую, и снова возвращалось к могиле рассказать ему, что оно здесь видело!
   Она закрыла лицо руками и содрогнулась всем телом.
   - Это ужасно! - повторяла она.
   Петр помрачнел и опустил голову. Мне показалось, что на его пожелтевшем и увядшем лице я заметил кровавый румянец. Это же, видимо, заметила и Марта, потому что обратилась к нему:
   - Я не хотела обидеть тебя, Петр... сейчас... Впрочем, ты не виноват. Ты не смог бы заставить меня стать твоей женой, если бы я сама не хотела этого... ради Тома...
   Она замолчала, тяжело дыша. И через минуту заговорила снова:
   - Я хотела бы дождаться утра. Так страшно блуждать в темноте и искать дорогу туда, в пустыню. Когда здесь наступит день, над Морем Морозов будет светить Земля. Я предпочитаю при ее свете встать над могилой, потому что не знаю, посмею ли взглянуть на нее при свете Солнца...
   - Марта, что ты говоришь! - невольно воскликнул я. Она посмотрела на меня и кротко ответила:
   - Я умру.
   Около полуночи я и правда стал опасаться, что она умрет. Ее терзала какая-то болезнь, которую я не мог понять. Мы видели только необычайный упадок сил, который, соединясь с постоянно возвращающейся лихорадкой, не сулил ничего хорошего.
   Впрочем, какое значение имеют все медицинские названия! Я знал, что это за болезнь!
   Петр почти не отходил от ее постели. Глядя на его мрачное лицо, я, несмотря на беспокойство за состояние Марты, невольно задумывался, какие чувства скрываются под этой маской? К сожалению, мне пришлось узнать это слишком скоро!
   Под утро Марта была очень беспокойной, и только первые лучи света принесли ей успокоение.
   - Я еще увижу Солнце! - сказала она и попыталась улыбнуться побледневшими губами.
   Теперь я один сидел около нее, потому что Петр, уставший от долгой бессонницы, поддался наконец моим уговорам и лег спать в соседней комнате. Утренний свет пробивался через окно из толстого, изготовленного на Луне стекла, а свет ламп становился все более тусклым. Снег, как обычно, лежал на полях, и когда ветер развеивал пар, поднимающийся от источников, через окно виднелась огромная и сверкающая равнина.
   В этом резком и холодном, отражающемся в снегу блеске нарождающегося дня, соперничающем с тусклым светом ламп, я смотрел на Марту и уже не сомневался, что вскоре она навсегда покинет нас. За эту двухнедельную ночь она неузнаваемо изменилась. Лицо ее вытянулось и побледнело, губы, когда-то такие полные, пурпурные, окрасились в бледный цвет смерти. Из-под при спущенных век тускло смотрели глаза.
   Я уперся лбом в край кровати и кусал пальцы, чтобы не разразиться страшным рыданием, разрывающим мне грудь.
   Тем временем за окном становилось все светлее. Клубы пара, недавно еще серые, проплывали теперь под окнами, подгоняемые ветром, как легкие, снежно-белые призраки. Иногда в промежутках между ними проглядывали белые поля, окутанные паром столбы гейзеров, а вдалеке над ними на фоне светло-голубого неба - вершина Отамора, уже порозовевшая от первых лучей Солнца.
   Марта спросила о детях, но, услышав, что они еще спят, не велела их будить.
   - Пусть спят,- прошептала она,- я еще увижу их... прежде чем Солнце взойдет. Хорошо, что сейчас здесь так тихо.
   Потом она повернулась ко мне.
   - Ты всегда будешь заботиться о них, правда?
   - Буду,- ответил я ей сдавленным голосом.
   - И никогда их не бросишь?
   - Нет.
   - Ты клянешься мне в этом?
   - Да. Клянусь.
   Она протянула ко мне руки:
   - Ты такой добрый, мой друг,- прошептала она.- Я умру спокойно, зная, что ты о них не забудешь.
   Я схватил ее руку и страстно прижал к губам. Ее пальцы чуть дрогнули, как будто хотели сжать мою ладонь. Они уже были такими холодными, что даже мои горячие губы не могли их согреть.
   - Еще я хотела тебе сказать,- начала она через минуту,перед смертью, что ты был мне... дорог. Я упрекала себя в этом гораздо больше, чем в том, что стала женой Петра... Может быть, если бы я стала твоей женой, а не его, жизнь на Луне была бы сейчас иной, может быть, я прожила бы гораздо дольше...
   Она говорила все это тихим, угасающим голосом, а во мне разразилась буря. Я разрыдался, как маленький ребенок, и без памяти покрывал поцелуями ее руку, а из груди моей вырывались так долго скрываемые от нее слова любви...
   Она чуть приподнялась и положила другую руку мне на голову
   - Тише,- говорила она,- тише... Я знаю... Не плачь... Так, как случилось, лучше... Ты был мне дорог за твое благородство, за твою любовь к Тому, впрочем, я сама не знаю, за что... но несмотря на это, я, может быть, не была бы доброй к тебе, если бы ты стал между мной и тем, умершим, который единственный имел право на меня. Тише, не плачь. Теперь ты все знаешь. Я думаю, что Том простит меня за это чувство и за то, что я перед смертью призналась тебе... Я была так несчастна.
   Марта замолчала, утомленная, а я, спрятав лицо у нее на груди, весь содрогался от сдерживаемых рыданий. Но через минуту она начала снова:
   - Пусть уж будет так... я признаюсь тебе во всем. И так я в последний раз с тобой разговариваю... В тот полдень...
   Она замолчала, как будто внезапный стыд, не смягченный даже близостью смерти, мешал ей говорить, но я знал, какой полдень она имеет в виду!
   Она помолчала немного, чуть шевеля губами, но потом, неожиданно вспыхнув, поднесла руки к вискам и крикнула:
   - Почему ты не убил Петра?!
   В эту минуту за моей спиной раздался сдавленный стон. В нем было что-то настолько страшное, что я невольно вскочил и обернулся. В дверях, опершись ладонью о косяк, стоял Петр, бледный, как труп, и смотрел на нас широко открытыми глазами. Он, должно быть, стоял там уже давно и наверняка слышал все, что Марта говорила мне.
   Увидев, что я его заметил, он, покачиваясь, сделал несколько шагов вперед и пробормотал что-то невразумительное.
   Марта, приглушенно вскрикнув, отвернулась к стене.
   - Простите,- заикаясь, произнес Петр,- простите, я невольно... Я не хотел...
   В эту минуту в другой комнате послышались голоса и топот ног.
   - Дети,- воскликнула Марта и протянула к ним руки.
   Но девочки, оробев, остановились у порога, и только Том подбежал к ней. Она взяла его голову руками и прижала к груди. Петр посмотрел на эту картину и обратился ко мне:
   - Ты обещал ей,- он кивнул головой в сторону Марты,- заботиться обо всех детях... обо всех... одинаково!
   И прежде чем я успел ответить, удивленный этими странными словами, его уже не было в комнате.
   Марта лежала неподвижно, вглядываясь угасающим взглядом в потоки солнечного света, которые превратили стекла в кусочки сверкающего золота и светлым снопом проникли в комнату. Девочки, на цыпочках приблизившись к кровати, с удивлением смотрели на неподвижное и бледное лицо матери.
   Мне было душно, во рту я ощущал горечь. Этот наступающий день был для меня безжалостной, болезненной насмешкой, потому что я знал, что с ним ко мне приходит пустота. Минуты проходили в молчании...
   Вдруг Том закричал:
   - Дядя, дядя! Я боюсь! Мама так страшно смотрит!
   Я обернулся: лучи Солнца, упав на подушку, освещали лицо Марты, застывшее и мертвое, вглядывающееся стеклянными глазами в Солнце.
   - Ваша мать умерла...- прошептал я каким-то чужим и сдавленным голосом.
   Дети испуганно и удивленно столпились у кровати. Я наклонился, чтобы закрыть ей глаза.
   В эту минуту послышался звук выстрела. Я бросился к дверям. Петр лежал в соседней комнате на полу, с раной в виске и дымящимся револьвером в руке.
   Я закачался на пороге, как пьяный.
   Сегодня оба они уже лежат в могиле. Я сам отдал им последние почести, обернул их тела в большие, сотканные из растительных волокон ткани и в собственных объятиях снес в лодку, чтобы перевезти на Кладбищенский Остров. В лодке, кроме меня и мертвых, сидело четверо детей. Трое старших сгрудились около тела матери. Том, потрясенный и испуганный видом смерти, молча сидел у ее ног. Лили и Роза хватали ручонками саван и с плачем звали мать, как будто добиваясь недоданных им материнских ласк, на которые при жизни она скупилась. Тело Петра лежало одиноко. Только младшая девочка подползла к нему и, гладя ручкой окутывавший его грубый саван, тихонько шептала:
   - Бедный папочка, бедный...
   Нашему грустному путешествию сопутствовала чудесная погода. Солнце, еще невысоко поднявшееся над горизонтом, заливало своими золотыми лучами огромную, спокойную поверхность моря. И никогда в жизни я так живо и так болезненно не ощущал этой безжалостной и страшной иронии, которая есть в красоте природы, безразличной как к радости, так и к горю человека. Ведь я вез на этой лодке два последних человеческих существа из тех которые прибыли вместе со мной на эту планету, вез их мертвыми, чтобы похоронить в могиле, приготовленной для себя самого, и остаться навеки одиноким, а Солнце светило спокойно, горячо, точно так же, как и тогда, когда я еще ребенком играл в его лучах на той, далекой планете.
   Из лодки я вынес их обоих на руках и донес до могилы, которую приготовил на вершине в самом красивом месте острова. Легкими были эти трупы, в шесть раз легче, чем были бы на Земле, и все же я сгибался под их тяжестью... И ничего удивительного! Ведь я нес в могилу остатки моего горького счастья!
   Марту я похоронил в могиле, приготовленной для себя. Для Петра вырыл могилу неподалеку.
   Я остался жить дальше... Правда, не раз, когда тяжесть невероятной тоски становилась непосильной, я чувствовал искушение, уйти с этой планеты единственной дорогой, которая мне осталась и которой до меня уже ушли отсюда шестеро: О'Тамор, два Реможнера, Вудбелл, Варадоль и Марта, но тогда мне сразу вспоминалась клятва, которую я дал умирающей, что не оставлю ее детей. Ради них я должен жить. Я теперь осужден на жизнь, как, пока она жила на свете, был обречен на любовь. И два этих самых прекрасных понятия на свете стали для меня самой страшной болью и самым тяжелым страданием.
   ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ РУКОПИСИ
   СРЕДИ НОВОГО ПОКОЛЕНИЯ
   В Полярной Стране.
   Подрастает уже это поколение, а я все еще живу среди них, гораздо менее необходимый им и все более печальный... И тогда я отправился в Полярную Страну, чтобы смотреть на Землю и жить там в одиночестве.
   С момента нашего ИСХОДА с Утраченной Земли прошло уже двести девятнадцать лунных дней и шестьдесят семь - со смерти Марты и Петра.
   Удивительно, что я все еще жив...
   Я снова живу на Полюсе. Безграничная тоска по моей родине, Земле, все больше охватывает меня. Я даже забыл об этом поколении, порученном мне Мартой в минуту ее смерти. Но они живут там, у моря, и счастливы. Когда я уходил, в них пробуждалось весеннее чувство любви. Слишком упоительно и слишком... больно было мне смотреть на эту весну...
   Здесь тишина и одиночество, и воспоминания...
   Снова было затмение Солнца, и Земля, черная, как труп, в радужном ореоле, и ливень, и наводнение...
   С нашего ИСХОДА прошло двести двадцать шесть лунных дней...
   Какое-то беспокойство терзает меня. Что происходит с детьми Марты? Нужно будет снова отправиться туда, к морю, и посмотреть, не нуждаются ли они в моей помощи.
   Плохо спал, видел во сне Марту.
   Том - муж своих сестер Лили и Розы.
   Удивительно, как на Луне мельчают люди! Том уже взрослый, а даже не достает головой до моих плеч. Ада, по-моему, будет еще меньше...
   Во время моего пребывания над морем было страшное извержение Отамора, самое сильное из всех, какие помню. Южная сторона кратера обрушилась в море... Это был двести тридцать восьмой день от нашего ИСХОДА - и извержение началось через четырнадцать часов после полудня.
   Когда я уходил оттуда, Роза ждала ребенка.
   Аду я взял с собой - она была слишком одинока там... Теперь ей, больше чем когда-либо, потребуется моя забота. Страшно, что мне еще нельзя умирать!
   Мы вернулись в Полярную Страну в двести пятьдесят первый день с нашего ИСХОДА.
   Том старался удержать меня, но я видел, он рад, что я ухожу. Том властолюбив и с неудовольствием наблюдал за моим влиянием на его жен. Он также рад, что я забираю с собой Аду, которую он не любит за то, что она не хочет ему покориться, хотя она еще совсем ребенок. _____
   Проходят дни, бледные и холодные, как свет невидимого на полюсе Солнца - долгая, долгая, бесконечная череда дней...
   С трудом мне удается сохранять счет времени; я мало говорю, и Ада при мне молчит. Целыми днями сидит на зеленом мху и водит грустными детскими глазами по окрашенным в розовый цвет вершинам...
   А я?..
   Я уже сам не знаю...
   Я с давних пор перестал жить настоящим, и тем более будущим. Зато я постоянно оглядываюсь назад и неустанно смотрю в лицо моим воспоминаниям. Грустное общество! Я печален там, над морем, и печален здесь, где вижу Землю на краю небосклона.
   Побывал в Стране у Теплых Прудов после семи лунных дней отсутствия... Привело меня туда беспокойство о детях Марты.
   Много времени прошло с этой последней записи. Ада растет и начинает тосковать по своим родичам, я вижу это по ней, хотя она не хочет в этом признаться.
   Я думаю, что пришло время мне вернуться к морю. Я старею, и, если умру в этой уединенной пустыне, Ада будет обречена на гибель. Ради нее я должен вернуться, хотя, видит Бог, как бы я хотел остаться здесь и умереть, глядя на Землю!
   Но я и так уже боюсь, что этот ребенок слишком долго живет со мной, молчаливым и печальным отшельником. Это удивительный ребенок - странно только то, что в этом пустынном месте вместо того, чтобы сблизиться, мы стали гораздо более далекими друг от друга. Она смотрит на меня широко открытыми глазами, и я вижу, что она думает о многих вещах, о которых ничего мне не говорит.
   Но если честно признаться самому себе - я так долго нахожусь здесь с этой девочкой, а совсем не привязался к ней, меня тяготит ее присутствие, я хотел бы быть один и без помех думать о прошлом... о Земле...
   Тем не менее нужно возвращаться... к Тому, к детям Тома, которые будут смотреть на меня с удивлением и испугом, на старого, седого человека, который некогда прилетел с Земли, а теперь долго жил в одиночестве...
   Нужно возвращаться... Нам надо возвращаться, Ада...
   Мне еще нельзя умирать.
   II
   Над морем, у Теплых Прудов.
   От нашего ИСХОДА прошло четыреста девяносто два лунных дня, или около тридцати восьми земных лет.
   Очень давно я не прикасался к этим листам - а сегодня беру в руки перо, чтобы написать о смерти Розы.
   Она умерла, страшно сказать, по вине своего мужа и брата, некогда моего любимого воспитанника, Тома, который в гневе ударил ее камнем по голове.
   Вторая жена Тома и его старшие дети безмолвно восприняли это, им кажется, что он имеет право убивать всех, кто ему не подчиняется. Одна Ада, всегда держащаяся поодаль от семьи Тома, выступила теперь против убийцы. Без возмущения и крика, только с угрожающим лицом и поднятыми вверх руками, девушка шла к нему, а он испуганно отступал от нее, хотя мог свалить ее одним ударом, потому что был и больше, и сильнее.
   Она остановилась в двух шагах от него и, показывая одной рукой на тело убитой женщины, затрясла другой над его головой, крича:
   - За кровь твоей жены проклинаю тебя от имени Старого Человека!
   (Меня теперь называют здесь Старым Человеком). Том выругался, мрачно глянул на меня, продолжающего молчать, сказал Аде, пытаясь придать дерзость своему голосу:
   - Роза принадлежала мне, и я мог сделать с ней все что угодно, убить или оставить жить. Почему она не была послушной?
   Этот страшный случай и это преступление - невольное, ибо я до сих пор не верю, что Том намеренно убил свою жену - внезапно высветили для меня обстоятельства, которым я до сих пор не придавал значения
   Прежде всего я увидел тиранию Тома, и мне показалось, что это моя вина, потому что, воспитывая мальчика, я не сумел сделать его другим. Впрочем, может быть, мне не следовало проводить столько лет в одиночестве в Полярной Стране, предоставив их самим себе.
   Еще меня удивила Ада. По ее поведению и по многим другим вещам, на которые я до сих пор не обращал внимания, я вижу ее отношение к брату и его семье. По-моему, они ненавидят друг друга, а кроме того, все они боятся этой девушки, самой младшей из первого поколения здешних людей Она держится поодаль и является для всех чемто вроде жрицы, если это определение подходит к подобной ситуации. Мне жаль Аду, потому что она одинока и, мне кажется, будет всегда одинока в этом мире так же, как и я - тем более мне жаль, что я не смог стать для нее тем, кем, быть может, должен был стать: добрым отцом и другом. Но и в ее отношении ко мне больше какого-то религиозного поклонения, нежели любви. Видимо, в этом есть и моя вина...
   И третье, что меня больше всего испугало, потому что непосредственно касается меня: они считают меня... Но нет, может быть, мне просто кажется! Что из того, что Ада проклинала Тома от моего имени? Ведь я здесь самый старший, видимо, только по этой причине... Однако, если это и в самом деле так, неужели и в этом... идолопоклонстве виноват я?
   Как странно: они все произносят имя, которым называют меня Старый Человек... _____
   Сегодня мне снова приснился сон, который много лет неизменно преследует меня и служит доказательством того, что я не чувствую себя своим в этом мире...
   Мне снилось, что я был на Земле.
   Но сегодня это был странный сон...
   Вокруг меня были люди, с которыми я разговаривал с интересом о делах государств, народов, о достижениях наук. Мне рассказывали, что границы некоторых стран изменились с тех пор, как я покинул Землю, что теперь уже другие законы и что многие из прежних верований исчезли. Меня живо интересовало все это, и я хотел, после долгого отсутствия, увидеть Землю собственными глазами, чтобы узнать, как она выглядит.
   Я отправился в путешествие, шел по известным мне некогда местам и городам. Действительно, изменилось многое. Как птица, перелетал я через континенты и удивлялся, что на месте прежних столиц видел развалины, там, где были цветущие луга,- пустыни и пожарища, а там, где раньше были пустыни, встречал воду, возделанные поля и луга, окружающие новые столицы, полные жизни. Иногда я останавливался и заходил в дома людей, спрашивал их о событиях моего времени, но никто мне уже не мог ответить. Все только качали головами и говорили "Ничего об этом не знаем" или: "Забыли".
   Меня охватил страх и невыразимая тоска, потому что я видел, что эта Земля уже совсем другая, непохожая на ту, которую я знал.
   Видимо,- думал я во сне,- прошли уже не года, а века с того времени, как я улетел отсюда, на Луне так трудно вести счет времени, дни так похожи один на другой, видимо, многие из них затерялись в памяти...
   И я сразу почувствовал себя несчастным! Чужой на Луне, с которой не сумел сжиться, чужой на Земле, на которую вернулся какимто чудом - слишком поздно! Где же я теперь найду свое место?
   Я продолжал скользить по воздуху дальше с огромной пустотой в сердце, а тем временем, после короткого дня, уже наступила ночь. Первые звезды уже блестели на небе, когда я оказался над безбрежным пространством океана. Подо мной перекатывались волны, как будто там шевелился какой-то ужасный зверь со скользкой и блестящей кожей, а в воде отражался серебристый свет небесных светил.
   Я посмотрел вокруг, здесь ничего не изменилось! Эта вода осталась такой же неизменной и такой же подвижной.
   Но, подумав об этом, я вдруг заметил, что море странно вздымается и поднимает ко мне свои волны. Только теперь я увидел, что прямо надо мной стоит полная Луна, а через океан идет к ней огромная волна прилива. Я испугался этого призрака там наверху и хотел улететь туда, куда не достигает его свет, но внезапно мне отказали силы. Я почувствовал, что падаю на все еще вздымающиеся волны, а они растут и подбрасывают меня все выше и выше, к Луне, выгибаются чудовищными, невероятно длинными шеями с сверкающими гривами, рокочут приглушенным смехом и все выше, все выше меня подбрасывают. С ужасом я смотрел на Луну она росла у меня на глазах, становилась все ближе и ближе, занимала сначала половину, а потом и весь небосклон, накрывая его своей серебряной краской. Мне казалось, что я уже вижу по ее краям выглядывающие головки измельчавшего потомства Марты и слышу злорадный смех и крики:
   - Вернись к нам, вернись к нам, Старый Человек! Ты уже не принадлежишь Земле!
   Отчаяние, ужас, отвращение и невероятное желание остаться на Земле, даже если она не хочет меня знать, все это, как буря, прокатилось через мою грудь, ужасный крик вырвался из моего горла, отбирая все силы, помогающие мне сопротивляться бросающим меня в пространство волнам, я хватался руками за воду, колотил ногами по воздуху...
   Все напрасно! Я почувствовал, что Земля вместо того, чтобы находиться у меня под ногами, уже находится над моей головой, а я падаю обратно на Луну...
   Страшный сон! И еще более страшная действительность...
   От нашего ИСХОДА прошел пятьсот один лунный день.
   Том на корабле с двумя старшими сыновьями отправился в путешествие на юг. Из его рассказав я понял, что они добрались почти до самого экватора. От дальнейшего путешествия их удерживали страшные тропические морские бури, поэтому им пришлось вернуться ни с чем.
   После возвращения Том долго разговаривал со мной. Много говорил о своей матери и о Розе, о смерти которой жалел. Потом, рассказав о путешествии, описав тяжелые усилия, какие потребовались в пути, задумался и сказал, что боится, как бы это не было его последним путешествием...