Жюль Лермина. Сто тысяч франков в награду

   Бланшон входил в комнату Мэри-Энн как раз в ту минуту, когда та вернулась из замка.
   – Здесь вы ничего не увидите, ее застрелили внизу… – сказала гувернантка.
   – Мне нужно осмотреть все, – спокойно ответил бригадир.
   В комнате гувернантки царил дух строгости и протестантства. Низкая железная кровать без всяких украшений была придвинута к стене. На белом простеньком столе лежала открытая Библия. Из окна виднелись поля и живописные окрестности Монжуа, но из предосторожности на нем был маленький висячий замок.
   – Дайте мне ключ, – попросил бригадир.
   Мэри-Энн стояла у дверей и внимательно следила за графом Керу. Услышав требование Бланшона, женщина опустила руку в карман и, вынув из него ключ, передала его представителю власти. Жандарм вставил ключ в замок, но, как ни старался, не мог отомкнуть замок.
   – Все заржавело, – недовольно пробурчал он.
   – Я отворяю окно очень редко, – сказала Мэри-Энн.
   – Во всяком случае сегодня его не открывали, – заключил Бланшон.
   Затем все вернулись в комнату Элен, где Губерт все это время оставался один. Когда вошли бригадир и граф Керу, молодой человек, склонившись над ковром, вероятно, искал какие-то следы. Заметив их, Губерт тут же выпрямился. В комнате ничего не изменилось, за исключением того, что одна ножка стоявшего среди комнаты стола, раньше открытая, теперь была закрыта скатертью, спускавшейся до пола. Никто не обратил внимания на такое ничтожное обстоятельство, кроме Мэри-Энн. Она пристально посмотрела на Губерта серыми сталистыми глазами, но тут граф Керу предложил:
   – Давайте спустимся вниз.
   Бригадир еще раз окинул комнату взглядом и вышел. Все четыре двери на первом этаже были заперты. На полу, сделанном из черного и белого камня и потому напоминавшем шахматную доску, лежал длинный ковер. Он тянулся от окна в конце коридора до входной двери. Лестница начиналась сразу же за коридором. Ковер лежал ровно, никаких следов на нем заметно не было. Только на одной из дверных ручек висел кусочек кружев: вероятно, желая поскорее высвободиться, несчастная жертва зацепилась за нее фатой.
   – Видите, граф, – сказал Бланшон, – все указывает на то, что преступление было совершено между дверью на лестницу и выходом. Судя по всему, злодей настиг мадемуазель Элен, когда она покинула свою комнату…
   – Да-да, я думаю, это было именно так, – проговорил граф Керу. – Но как он сюда пробрался? И как сбежал отсюда?
   – Через это окно, я полагаю, – ответил жандарм и указал на окно в конце коридора.
   – Это невозможно, – заметила довольно сухо Мэри-Энн, уже немного успокоившаяся. – Это окно всегда было заколочено. Посмотрите сами, на нем нет ни задвижек, ни петель.
   – Действительно, – согласился граф Керу. – Я сам так распорядился. Оно не открывается…
   Бланшон, закусив губу, скорчил недовольную гримасу. Оставалось осмотреть столовую, буфет, гостиную и ванную комнату. Это тотчас было исполнено, но нигде не обнаружилось никаких следов преступника. В коридоре ощущался слабый запах пороха – вот и все. Действительно, в павильоне было так чисто и опрятно, что даже самый искусный сыщик не раскопал бы ничего, что могло бы направить его расследование в нужное русло. С каждым шагом дело становилось все более загадочным.
   По правде сказать, Бланшон был сбит с толку. Он то поднимал глаза вверх, то опускал их вниз – так бригадир пытался обнаружить какую-нибудь зацепку, которая привела бы его к открытию истины. Однако ничего. Лишь один кусочек кружев свидетельствовал о том, что здесь произошла ужасная драма. В следующую минуту снаружи послышались крики:
   – Это он! Убийца!
   Граф Керу, схватив за руку Губерта, бросился к двери. Бланшон последовал за ними, а Мэри-Энн осталась в павильоне одна. На улице толпа крестьян окружила какого-то человека, несмотря на то что тот яростно от них отбивался.
   – Давид! – воскликнул граф Керу.
   – О, не может быть! – прошептал Губерт.
   Прежде чем господа успели подойти к молодому человеку, толпа оттеснила несчастного музыканта к стене павильона, и тот упал на ступени лестницы.
   – Она умерла! Неужели она умерла? – вскрикнул юноша, увидев графа. – О, скажите мне, что это неправда!
   Черты лица Давида исказились, он дрожал, словно в лихорадке.
   – Что произошло? – спросил граф.
   – Извините меня, господин Керу, – начал выступивший вперед Лантюр. – Но я вам вот что скажу: нечего долго искать убийцу… Это музыкант.
   – Я? Убийца Элен?! – воскликнул Давид.
   – Граф, говорю вам, это он… Злодей мог пробраться в павильон только сзади, и лучшим доказательством служит то, что мы нашли его в той стороне.
   – Да! Да! – галдели крестьяне.
   Бланшон, сделав два шага вперед, заявил:
   – Моя обязанность – задержать того, на кого указывает большинство.
   И его широкая рука опустилась на плечо музыканта, но тот, грубо оттолкнув ее, обратился к господину Керу с такими словами:
   – Граф, вы знаете меня не один год… К той, которой вы дали ваше имя, я питал глубочайшее чувство преданности и уважения. Я пожертвовал бы ради нее жизнью… Скажите этим людям, что не я убийца…
   – Вот и мэр! Мэр приехал! – закричали в толпе.
   Из подкатившей кареты вышел толстый человек маленького роста. Граф Керу, пристально глядя на Давида, тихо прошептал:
   – Он любил ее…
   – Господин мэр, задержите убийцу! Это он! Музыкант! – послышалось из первых рядов.
   Мэр Тирселен, богатый лесопромышленник, поспешил к хозяину замка.
   – Граф, – произнес он, – я имел несчастье услышать об ужасной катастрофе, но я рад, что убийца задержан.
   К слову сказать, господин Тирселен всегда имел «несчастье услышать», «удовольствие увидеть», «честь узнать» и тому подобное.
   – Господин мэр, – делая под козырек, обратился к чиновнику Бланшон, – я должен задержать преступника, не правда ли?
   – К сожалению, я вынужден вам это приказать, бригадир, – ответил мэр.
   По одному знаку Бланшона двое жандармов схватили Давида. Молодой человек не проронил ни слова, он лишь опустил голову и закрыл лицо руками. Крупные капли слез струились между его пальцами.
   – Вот он уже и струсил! – заметил Лантюр. – Мошенник! Я с удовольствием посмотрю, как тебе голову снимут!
   Под улюлюканье толпы несчастного повели в замок, а мэр остался с господами, чтобы «иметь честь» расспросить их об убийстве. Губерт де Ружетер удовлетворил его любопытство.
   – Итак, мы немедленно приступим к допросу, – заключил мэр. – Я надеюсь, что господин Керу не потеряет присутствия духа и не откажется принять участия в этой печальной формальности, ведь я осмелюсь и к нему обратиться с несколькими вопросами.
   – Я к вашим услугам, – заверил его граф.
   Бледный, встревоженный, едва передвигавший ноги граф Керу последовал за мэром. Шум и крики усиливались: все требовали смерти музыканту. Лантюр, перебегая от одной группы крестьян к другой, повторял:
   – Он был влюблен в нее и не хотел, чтобы она стала женой графа. Вот мерзавец! Если его выпустят на свободу, я застрелю его, или не быть мне Лантюром!
   – Да, смерть ему, убийце! – поддерживала садовника толпа.
   Губерт остался на лестнице павильона один. В эту минуту дверь позади него распахнулась, и на пороге показалась Мэри-Энн. Она прошла мимо молодого человека, но тот медленно последовал за ней.
   – Он у вас? – спросил Губерт.
   – Слава богу, – ответила она, не оборачиваясь.
   – Какая забывчивость!
   – Обо всем не упомнишь…
   – Где вы его прячете?
   – Тут, под юбкой.
   – Нужно его уничтожить…
   – Каким образом?
   – Сжечь.
   – У меня времени не хватит.
   – В таком случае бросьте его в колодец.
   – Хорошо.
   Колодец, о котором говорил Губерт, находился за главным зданием, в кустах. Туда-то и направилась Мэри-Энн. Племянник графа был настороже… У колодца гувернантка осмотрелась. Убедившись в том, что за ней никто не наблюдает, она нагнулась, подняла юбку и, вытащив из-под нее какую-то вещь, перекинула ее через решетку колодца. Вещица, от которой спешила избавиться Мэри-Энн, оказалась не чем иным, как венком из цветов флердоранжа^[3] с головы несчастной жертвы.
   – Дело сделано, – сказала гувернантка, подходя к Губерту. – Нужно достать его оттуда до наступления ночи и уничтожить.
   – Я беру это на себя. А Куркодем?
   – Он ждет вас этой ночью.
   – Значит, все хорошо?
   – Не просто хорошо, а отлично!
   – Очень рад, значит, дело продвигается. Идите, а я вернусь к моему дорогому дяде.
   – Да, отлично, мой милый, – повторила Мэри-Энн, когда Губерт скрылся из виду. – Но не нужно пытаться провести нас… Впрочем, все в наших руках.
   Когда племянник графа вошел в гостиную, мэр, «к своему великому сожалению», признал музыканта виновным в умерщвлении графини Элен Керу.

IV

   Все то, о чем мы рассказали в предыдущей главе, начиная с брачной церемонии и заканчивая появлением на сцене мэра, произошло так скоро, что в два часа пополудни мэр приступил к допросу, который должен был пролить свет на это темное и таинственное преступление. Тело несчастной жертвы, закрытое белым полотном, лежало на матрасе, напротив окна. Граф Керу хотел, чтобы ее лицо оставалось открытым; яркие лучи весеннего солнца, освещавшие комнату, еще резче оттеняли мертвенную бледность тела и следы запекшейся крови на лбу. Подталкиваемый жандармами и толпой, Давид очутился в присутствии той, которая, по их мнению, была его жертвой.
   Музыканту едва исполнилось тридцать лет. Он был высокого роста, но никогда не отличался хорошим здоровьем. Его длинные белокурые волосы, завиваясь, спускались на шею. Взгляд больших голубых глаз был мягким, а лицо – спокойным и добрым. Но в эти минуты под впечатлением ужасного подозрения, высказанного Лантюром, печаль на лице музыканта все объясняли угрызениями совести. Давид не смог приблизиться к телу Элен и, едва увидев его, вскрикнул. Когда молодой человек закрыл лицо руками, по толпе прокатился недружелюбный ропот.
   По приказанию мэра музыканта отвели в самый дальний угол комнаты, откуда, однако, ему было все слышно и видно. Пока расставляли стол и кресла, раскладывали письменные принадлежности, господин Тирселен беседовал с присутствующими. Стоит заметить, что, несмотря на все свои странности, мэр был человеком неглупым. Он знал, что поначалу весьма трудно добиться обстоятельных и дельных показаний от лиц, вовлеченных в ход следствия, потому что они, как правило, взволнованны и не припоминают всего. Это подтвердилось и в настоящем случае. Мэр никак не мог допытаться, что предшествовало преступлению. Граф путался и вдавался в бесполезные для следствия подробности. К счастью, вскоре появился Губерт, а за ним и Мэри-Энн. Допрос начался, и вот что удалось выяснить.
   Все видели, как Элен входила в павильон одна. Затем со стороны парка в него никто больше не входил. Эта дверь была единственной, и до сих пор никто не мог предположить, чтобы убийца пробрался в павильон каким-то другим образом. Оставалось думать, что преступник забрался в него раньше, а это, в свою очередь, свидетельствовало о заранее обдуманном намерении. Однако это предположение противоречило утверждению о причастности к убийству Давида: он вышел из церкви после всех и, по словам графа, направился к замку. Все эти замечания, высказанные Губертом, были приняты и одобрены мэром.
   – Господин мэр, я полагаю, – заявил Губерт де Ружетер, – что крестьяне, задержавшие этого несчастного, должны первыми дать показания.
   – Вы правы, – опустившись в кресло, согласился господин Тирселен и приказал Бланшону вызывать свидетелей.
   Граф Керу, опираясь на руку господина Равера, стоял и внимательно слушал, а Мэри-Энн следила за выражением лица почтенного мэра. Жандарм подошел к крестьянам, толпившимся за дверью, и с величественным видом распорядился:
   – Выходите те, кто задержал убийцу!
   Двадцать человек выдвинулись вперед – все считали большой честью участвовать в аресте музыканта. Но Бланшон, сделав повелительный жест, приказал:
   – Матюрен, подойдите к нам и расскажите господину мэру о том, что вы знаете.
   Матюрен, краснея, стал протискиваться вперед. Очутившись перед мэром, он потупил взгляд и начал вертеть свою шапку в руках.
   – Ну, друг мой, – начал господин Тирселен, – сделайте нам удовольствие, расскажите о том, чему вы были свидетелем. Что вы видели?
   – Я? Э… почти ничего… Совсем ничего!
   – Разве вы не принадлежите к числу тех, кто задержал музыканта?
   – Принадлежу… Но тут дело другое…
   – Зачем же вы его схватили?
   – Зачем? – переспросил крестьян, еще сильнее скручивая шапку. – По правде сказать, я и сам не знаю! Кричали, что он убил мадемуазель Элен… Вот я и схватил его за шиворот.
   – Поступив таким образом, вы исполнили долг гражданина. Я считаю своей обязанностью вас с этим поздравить. Но скажите, где же был музыкант, когда вы его схватили?
   – Где он был? Где был… По-моему… А! У ворот парка.
   – Откуда он шел?
   – Не знаю.
   – Он шел от павильона или, наоборот, со стороны полей?
   – Я точно не помню…
 

 
   Уважаемый свидетель, по-видимому, не отдавал отчета в своих показаниях – пришлось вызвать других. Когда, наконец, допросили всех, то картина получилась весьма противоречивая: очевидцы, вместо того чтобы помочь, только еще больше запутывали дело. Однако вывод все же можно было сделать такой: Давид шел быстрым шагом, и шел он от павильона; он сопротивлялся аресту и пытался убежать от крестьян; наконец, у подозреваемого был очень взволнованный вид. Бригадир Бланшон, обыскав Давида, не обнаружил при нем никакого оружия. На руках музыканта следы пороха отсутствовали.
   Давид между тем стоял опершись о стену. Казалось, он был погружен в тяжелые и грустные мысли. Был ли он убийцей, размышляющим о последствиях своего преступления, или жертвой навета, равнодушно внимающей болтовне, безвредность которой хорошо понимал? Музыкант вздрогнул, когда его громко назвали по имени – это мэр подзывал его к себе.
   – Подойдите сюда, – сказал Тирселен. – Я задам вам несколько вопросов.
   Молодой человек поднял голову. Давид озирался по сторонам с видом человека, забывшего, где он находится и какое страшное обвинение довлеет над ним. Он провел рукой по лбу и сделал несколько шагов вперед. Увидев труп Элен, он остановился, лицо его исказилось. Не был ли это голос совести?..
   – Пошевеливайтесь же! – подтолкнул его бригадир.
   Молодой человек, оказавшись перед мэром, вежливо ему поклонился.
   – Назовите свое имя, – приказал Тирселен.
   В ту самую минуту, когда начался допрос, Губерт нагнулся к уху Мэри-Энн и что-то ей шепнул. Гувернантка, пользуясь тем, что всеобщее внимание обращено на арестованного, тихонько встала и осторожно пробралась к выходу.
   На вопрос мэра музыкант ответил так:
   – Меня зовут Эдуард Давид.
   – Вы жили в доме графа Керу?
   – Да, в течение трех лет. Мне было поручено обучать мадемуазель Элен музыке.
   – Чем вы занимались раньше?
   – Господин Керу знает о моем прошлом. Рано оставшись сиротой, я был воспитан одним деревенским священником, которому и обязан тем, что знаю. Я был преподавателем музыки в Рамбуйе, когда граф пригласил меня к себе…
   – Вы всегда были довольны графом Керу?
   Повернувшись лицом к графу, Давид ответил:
   – Господин Керу – самый лучший, самый великодушный человек, какого я когда-либо знал. Его доброта всегда вызывала во мне безграничную благодарность.
   – А вы, граф, – продолжал мэр, – не имели причин жаловаться или быть недовольным этим молодым человеком?
   – Никогда, – ответил тот. – Только…
   Подумав с минуту, он продолжил:
   – Послушайте меня, Давид. Вы знаете, какая ужасная трагедия постигла наш дом. Я вас ни в чем не обвиняю… Я не могу считать вас преступником, однако совершено убийство… Ни один человек не входил в павильон, расположение которого вам хорошо известно, потому что именно там вы давали уроки Элен… Закон, как и моя совесть, заставляют меня высказаться…
   – Говорите, граф, – грустно произнес музыкант и бесстрастно посмотрел на хозяина замка. – Моя совесть чиста. Одна мысль об этом чудовищном преступлении повергает меня в такой ужас и горькое отчаяние, что я жизнь бы отдал, лишь бы ничего этого не было…
   – Однако же убийца не из-под земли появился, – с дерзкой отвагой произнес Губерт.
   Давид пристально посмотрел на говорившего. Их взгляды встретились. Прикусив губу, Губерт обратился к графу:
   – Извините, дядя, я вас перебил.
   – Итак, господин мэр, – снова начал хозяин замка, – я должен заметить, что за последние два года Давид до того изменился, что я не мог этому не удивляться. Не скажу, чтобы я подозревал, будто он рассчитывал на союз с той, которая позже стала моей женой, но полагаю, что учитель питал к ученице одну из тех страстей, которые тем сильнее охватывают человека, чем настойчивее он хочет их побороть…
   Давид слушал молча.
   – Должен признаться, я долго наблюдал за ним, но не потому, что думал, будто он может злоупотребить моим доверием. Я всегда считал и теперь считаю его прямолинейным, честным человеком, не способным сделать что-нибудь противоречащее правилам чести. Я не ошибся… Давид любил мою воспитанницу. Не доверяя самому себе, он попросил меня присутствовать на уроках, на что я согласился. Это еще не все. До того времени я относился к Давиду как к члену нашего семейства, но вдруг он перестал ходить к нам обедать. Свободное время он проводил в уединении, уходил в лес. По ночам он не спал и часто – я это слышал – прогуливался по парку. Объявление о моей скорой свадьбе поразило его. Разумеется, мне следовало расстаться с ним, но я привязался к нему. Я уважал его геройское мужество. Но правильно ли я тогда поступил? Не была ли самоотверженность, которую я так ценил в нем, простым лицемерием? Давид, отвечайте мне! Скажите правду! Не отчаяние ли заставило вас решиться на преступление? Не вы ли, осознав, что ваши мечты рушатся, убили мою девочку?! Говорите! Я хочу знать!..
   Пока граф говорил, сомнения все больше закрадывались ему в душу. И вот он уже с трудом сдерживался, чтобы не накинуться на того, в ком теперь подозревал убийцу. Лицо Давида вдруг залила краска.
   – Отвечайте же, – потребовал мэр.
   В зале царила мертвая тишина. То, что высказал граф, было известно всем. Лантюр не раз повторял это. Сделав над собой усилие, Давид произнес:
   – Все, что вы сказали, – правда.
   – Негодяй! – вскрикнул граф.
   Давид протянул по направлению к нему руку:
   – Да, учитель осмелился любить свою ученицу. Да, страсть завладела всем моим существом, но честью, жизнью, головой этой бедной девушки, погибшей сегодня, клянусь, что у меня никогда не было никакой дурной мысли! Клянусь, что ни одним словом я не выдал своей тайны. Да, я страдал, я плакал, но в душе всегда хранил память о вашей доброте, граф. Я слишком ясно сознавал свое ничтожество и хорошо понимал, что мадемуазель Элен принадлежит тому, кто спас ей жизнь и сделал счастливой. Это и заставило замолчать мое сердце и лишило его всякой надежды. Может быть, я плохо скрывал свои чувства и тем самым дал вам теперь повод подозревать меня, но, клянусь, никогда ни одна преступная мысль не коснулась моих чистых помыслов. Разве безответная и безнадежная любовь – это преступление? Разве нельзя быть несчастным, не будучи преступником?
   Бедного музыканта душили слезы. Пока он говорил, Мэри-Энн, приоткрыв дверь, принялась делать матросу Лантюру какие-то таинственные знаки, и он поспешил подойти к ней.
   – Я думаю, что нашла средство уличить виновного, – сказала ему шепотом гувернантка.
   – Неужели у вас есть возможность доказать, что он совершил убийство? – спросил матрос, подозрения которого тотчас превратились в уверенность, и он вышел с Мэри-Энн.
   Тирселен продолжал допрос. Давид признался, что после брачной церемонии не нашел в себе достаточно мужества, чтобы присоединиться к толпе, приносящей молодым поздравления. Но то была не ревность, а отчаяние… Куда же он пошел? Кто его видел? Этого он решительно не знал. Давил помнил только то, что каким-то образом все же оказался у павильона. Там он остановился и стал смотреть на закрытые окна. Вдруг он услышал выстрел, но принял его за изъявление радости, ведь в крестьянских обычаях стрельба играет не последнюю роль на праздниках. Наконец, немного успокоившись, он собирался вернуться в замок, как вдруг на него набросились крестьяне, от которых он узнал о случившемся. Вот и все, что мог рассказать Давид.
   Пока он говорил, его не раз перебивали, и даже граф Керу, поддавшись общему настроению, стал подозревать Давида.
   – Убийца! – вскрикнул он.
   – Да, убийца! Это он ее убил! – повторил чей-то голос из толпы. – И вот тому доказательство!
   И Лантюр с какой-то бумагой в руке стал протискиваться через толпу, чтобы приблизиться к столу.
   – Он, понимаешь ли, изображает мученика… Он никогда не имел дурной мысли… Как бы не так! Вот, возьмите и прочтите, господин мэр.
   Давид с удивлением посмотрел на бумагу, которую Лантюр передавал мэру. Очевидно, что это было письмо. Заломы на бумаге указывали на то, что раньше оно лежало в конверте.
   – Что это такое? – спросил Керу.
   Мэр жестом попросил графа подождать и стал читать письмо про себя. Дойдя до конца, господин Тирселен спросил у Лантюра:
   – Любезный, каким образом это письмо попало к вам и где вы его нашли?
   – Я вам сейчас все расскажу, господин мэр. Видите ли, сразу обо всем не подумаешь, но, к счастью, есть люди, которые не теряют головы. Итак, мадам Мэри-Энн говорит мне: «Послушай, Лантюр, а что, если нам сходить в его комнату? Может, мы там что-нибудь и найдем…»
   – Действительно! – воскликнул Губерт. – А я и не подумал…
   – Я тоже, – продолжал Лантюр. – И вот, мы поднялись по лестнице. Комната музыканта наверху, на втором этаже. Он не ожидал, что его заподозрят, и даже комнату не запер. Мы вошли. Сначала ничего дельного не попадалось, только книги и бумаги, карты какие-то с длинными штрихами и точками, ну точно дьявольские письмена… «Никаких доказательств», – сказала мадам Мэри-Энн. Мы продолжали переворачивать бумаги и уже хотели отказаться от этой затеи… Я все говорю «мы», но это мадам Мэри-Энн… Ну это все равно. Вдруг я заметил на камине увядший букет. Я взял его в руки, и что же? Из него, сложенная вчетверо, выпала записка… Я показал ее мадам Мэри-Энн, а она как вскрикнет: «Это же почерк бедной девушки!» Я хоть и не очень силен в грамоте, а все-таки знаю почерк мадемуазель Элен, так как носил письма на почту. «Что там в записке?» – спросил я. Но мадам Мэри-Энн только охала да ахала. Наконец она сказала: «Больше искать не надо, у нас есть доказательство!» И я тут же пустился бежать вниз… Так что там, господин мэр?
   Лантюр так торопился все высказать, что его трудно было понять.
   – Граф, я прошу вас выслушать меня спокойно, – начал мэр. – Да, этот матрос был прав. Записка представляет дело совсем в другом свете.
   – Это записка действительно от мадемуазель Савернье? – спросил граф.
   – Да, от мадемуазель Элен Савернье, – ответил мэр.
   – И кому же она адресована?
   – Хотя имени в ней не упоминается, но, судя по смыслу, оно написано господину Давиду. Мадемуазель Элен отвечала ему с твердостью, делающей честь…
   – Но это ложь! – закричал музыкант. – Я никогда не получал этого письма. Элен никогда не писала мне.
   – К несчастью, – иронично произнес мэр, – я вынужден с вами не согласиться. Я прочту вам письмо, и вы сразу же все вспомните.
   – Это подстроено! Я в ловушке! – возмутился Давид, выпрямившись. – Неужели меня окружают одни клеветники и непримиримые враги?
   – Ну, полно глумиться над нами! – одернул его Лантюр. – Или я заставлю тебя молчать!
   Но бригадир уже схватил Давида за руку и прошептал:
   – Потерпите, молодой человек, потерпите!
   – Я зачитываю, – сказал мэр и поправил очки на носу. – «Сообщаю вам о том, что я больше не собираюсь хранить молчание, к которому себя принуждала. Но в последний раз я все же попытаюсь прекратить ваши преследования, оскорбительные не только для меня, но и для человека, имя которого я буду носить, к которому и вы должны питать огромное уважение…»
   – Разве это письмо было адресовано не вам, господин Давид? – поинтересовался мэр не без издевки в голосе и укоризненно посмотрел на музыканта.
   – Нет! Тысячу раз нет! – вскрикнул Давид.
   – В таком случае я продолжаю: «Я всей душой люблю графа Керу и никакие просьбы и угрозы не заставят меня отклониться от того прямого пути, который я избрала. Признаюсь, что мне было бы очень больно потревожить такого доброго и честного человека, а главное – поколебать то слепое доверие, с которым он относится к вам. Но если и в эти торжественные минуты вы не вспомните о своем долге, я буду просить помощи и покровительства того, чей авторитет вы не можете не признавать. Пусть даже ему придется выгнать вас из дома, который он по доброте своей сделал вашим и уважать который вы отказываетесь».
   – Негодяй! – выкрикнул граф Керу, замахнувшись на Давида.
   Молодой человек и не думал уклоняться, но господин Равер успел остановить руку графа.