Страница:
– Этот человек теперь принадлежит суду, – шепнул он.
И, обращаясь к мэру, он добавил:
– Это письмо подписано?
– Да, полным именем – Элен Савернье.
Господин Равер взял письмо из рук мэра и, показав его господину Керу, спросил:
– Вы узнаете почерк графини?
– Да, – ответил граф с надрывом в голосе.
– Вы слышите, – обратился к Давиду господин Тирселен, – письмо, которое по обязанности я должен был прочесть, писала мадемуазель Элен. Вы по-прежнему отрицаете, что оно было адресовано вам?
– Этим доказательствам, пусть и лживым, я могу противопоставить только слово честного человека, – ответил музыкант, побледневший как полотно. – Да, я клянусь, – прибавил он, возвысив голос, чтобы заглушить ропот толпы, – что мадемуазель Элен никогда не писала мне. Я никогда не давал ей повода обращаться ко мне с подобными упреками! Я никогда не получал этого письма!
– Однако его нашли у вас!
– Почему обыск не произвели в моем присутствии? – спросил несчастный, мысли которого начали путаться.
– Негодяй! – воскликнул граф Керу. – Ты осмеливаешься утверждать, что Лантюр, мой старый слуга, и Мэри-Энн, преданность которой не вызывает сомнений, солгали?
– Я солгал? Лантюр солгал?! – вскрикнул матрос, сжимая кулаки.
– Я не обвиняю, – ответил Давид спокойно и твердо. – Я всего лишь защищаюсь…
– А этот букет! – прервала его Мэри-Энн, указывая на связку сухих цветов. – Вы станете отрицать, что он принадлежал Элен?
Давид смутился.
– Я поклялся ничего не скрывать, – сказал он менее уверенным тоном. – На празднике в Клер-Фонтен этот букет действительно был в руках у мадемуазель Элен. Возвращаясь в замок, она, видимо, обронила его в парке, а я позволил себе, быть может и не имея на то права, поднять букет и сохранить как святыню.
– Довольно! – оборвал его граф Керу. – Убил, так еще и святотатствует! Прекратите это!
Давид порывисто ответил:
– Я уважаю вашу скорбь, граф, но отвергаю несправедливо возводимые на меня обвинения. Убийство совершено, но даже под ножом я буду утверждать, что его совершил не я.
– Но кто же тогда, негодяй? – воскликнул господин Керу, снова набрасываясь на музыканта.
Схватив молодого человека за руку, он подтащил его к телу Элен:
– Смотри, убийца! Видишь ты эту кровь? Эти изменившиеся черты лица? Смотри, подлец, и только посмей теперь повторить, что не ты убил ее!
Растерянный Давид устремил взгляд на бездыханное тело Элен, и лицо его исказилось. Граф Керу, все это время державший Давида за руку, почувствовал, что он пошатнулся.
– Ты дрожишь! – закричал граф.
Но Давид, по-видимому, не слышал того, что ему говорили.
– Неужели я теряю рассудок? – пробормотал он, отирая рукой холодный пот, выступивший у него на лбу. – Или это галлюцинация?
– Что он такое несет?
– Я говорю, – произнес Давид с видимым волнением, – я говорю, что это не графиня Элен Керу.
– Он сумасшедший! – воскликнул Губерт. – Или, лучше сказать, он делает вид, что лишился рассудка. Господин мэр, его нужно сейчас же увести, иначе я не отвечаю за его жизнь. Крестьяне готовы его растерзать.
Последние слова Давида и вправду возбудили гнев толпы.
– До прибытия судей из Рамбуйе я приказываю держать его в жандармерии в Клер-Фонтен. Бригадир, вы отвечаете за арестанта.
– На этот счет господин мэр может быть спокоен.
Давид больше не оказывал сопротивления; казалось, он ничего не осознавал. Глаза его перебегали с одного лица на другое. Жандармы окружили несчастного и, чтобы на него не накинулась разъяренная толпа, вытащили сабли из ножен. Под свист и улюлюканье крестьян кортеж миновал парк.
Мэри-Энн быстро подошла к Губерту и шепотом сказала:
– Можно вас на одно слово?
– Говорите.
– Я заглядывала в колодец несколько минут назад…
– И что же?
– Венка там больше нет.
– Должно быть, ушел на дно…
– Я искала багром, но ничего… Я вам говорю, его больше там нет.
Они переглянулись, и лицо Губерта покрылось мертвенной бледностью.
– Ну, не все ли равно! Он за все заплатит!
И Губерт рукой указал на Давида, которого уводили в жандармерию.
V
VI
И, обращаясь к мэру, он добавил:
– Это письмо подписано?
– Да, полным именем – Элен Савернье.
Господин Равер взял письмо из рук мэра и, показав его господину Керу, спросил:
– Вы узнаете почерк графини?
– Да, – ответил граф с надрывом в голосе.
– Вы слышите, – обратился к Давиду господин Тирселен, – письмо, которое по обязанности я должен был прочесть, писала мадемуазель Элен. Вы по-прежнему отрицаете, что оно было адресовано вам?
– Этим доказательствам, пусть и лживым, я могу противопоставить только слово честного человека, – ответил музыкант, побледневший как полотно. – Да, я клянусь, – прибавил он, возвысив голос, чтобы заглушить ропот толпы, – что мадемуазель Элен никогда не писала мне. Я никогда не давал ей повода обращаться ко мне с подобными упреками! Я никогда не получал этого письма!
– Однако его нашли у вас!
– Почему обыск не произвели в моем присутствии? – спросил несчастный, мысли которого начали путаться.
– Негодяй! – воскликнул граф Керу. – Ты осмеливаешься утверждать, что Лантюр, мой старый слуга, и Мэри-Энн, преданность которой не вызывает сомнений, солгали?
– Я солгал? Лантюр солгал?! – вскрикнул матрос, сжимая кулаки.
– Я не обвиняю, – ответил Давид спокойно и твердо. – Я всего лишь защищаюсь…
– А этот букет! – прервала его Мэри-Энн, указывая на связку сухих цветов. – Вы станете отрицать, что он принадлежал Элен?
Давид смутился.
– Я поклялся ничего не скрывать, – сказал он менее уверенным тоном. – На празднике в Клер-Фонтен этот букет действительно был в руках у мадемуазель Элен. Возвращаясь в замок, она, видимо, обронила его в парке, а я позволил себе, быть может и не имея на то права, поднять букет и сохранить как святыню.
– Довольно! – оборвал его граф Керу. – Убил, так еще и святотатствует! Прекратите это!
Давид порывисто ответил:
– Я уважаю вашу скорбь, граф, но отвергаю несправедливо возводимые на меня обвинения. Убийство совершено, но даже под ножом я буду утверждать, что его совершил не я.
– Но кто же тогда, негодяй? – воскликнул господин Керу, снова набрасываясь на музыканта.
Схватив молодого человека за руку, он подтащил его к телу Элен:
– Смотри, убийца! Видишь ты эту кровь? Эти изменившиеся черты лица? Смотри, подлец, и только посмей теперь повторить, что не ты убил ее!
Растерянный Давид устремил взгляд на бездыханное тело Элен, и лицо его исказилось. Граф Керу, все это время державший Давида за руку, почувствовал, что он пошатнулся.
– Ты дрожишь! – закричал граф.
Но Давид, по-видимому, не слышал того, что ему говорили.
– Неужели я теряю рассудок? – пробормотал он, отирая рукой холодный пот, выступивший у него на лбу. – Или это галлюцинация?
– Что он такое несет?
– Я говорю, – произнес Давид с видимым волнением, – я говорю, что это не графиня Элен Керу.
– Он сумасшедший! – воскликнул Губерт. – Или, лучше сказать, он делает вид, что лишился рассудка. Господин мэр, его нужно сейчас же увести, иначе я не отвечаю за его жизнь. Крестьяне готовы его растерзать.
Последние слова Давида и вправду возбудили гнев толпы.
– До прибытия судей из Рамбуйе я приказываю держать его в жандармерии в Клер-Фонтен. Бригадир, вы отвечаете за арестанта.
– На этот счет господин мэр может быть спокоен.
Давид больше не оказывал сопротивления; казалось, он ничего не осознавал. Глаза его перебегали с одного лица на другое. Жандармы окружили несчастного и, чтобы на него не накинулась разъяренная толпа, вытащили сабли из ножен. Под свист и улюлюканье крестьян кортеж миновал парк.
Мэри-Энн быстро подошла к Губерту и шепотом сказала:
– Можно вас на одно слово?
– Говорите.
– Я заглядывала в колодец несколько минут назад…
– И что же?
– Венка там больше нет.
– Должно быть, ушел на дно…
– Я искала багром, но ничего… Я вам говорю, его больше там нет.
Они переглянулись, и лицо Губерта покрылось мертвенной бледностью.
– Ну, не все ли равно! Он за все заплатит!
И Губерт рукой указал на Давида, которого уводили в жандармерию.
V
Преступление в Трамбле, несмотря на свидетельствовавшие против музыканта улики, окружала удивительная таинственность. По словам Лантюра, в комнате Давида не было найдено никакого оружия. Самый тщательный осмотр местности вокруг павильона не выявил никаких следов убийцы. Наступившая ночь положила конец розыскам, которыми руководили граф Керу и Губерт. Им также помогала Мэри-Энн. Своими рьяными стараниями отыскать преступника она доказала, насколько сильна была ее привязанность к несчастной Элен.
«Но, – терзался сомнениями граф Керу, – неужели Давид пошел на такое варварство только потому, что его чувства не были взаимными? И если этот несчастный любил ее до самозабвения, то почему же он не убил меня?»
Зал, где находилось тело, был пуст – граф Керу потребовал, чтобы его оставили одного с той, которая так недолго носила его имя. У наскоро устроенного катафалка горело две свечи. Граф, отразивший за свою жизнь столько грозных опасностей, плакал над телом Элен как ребенок. Его рука уже дважды касалась вуали, которую Мэри-Энн, прежде чем выйти из комнаты, опустила на лицо умершей. Несчастный хотел еще раз взглянуть на эти милые черты, на эти глаза, что так красноречиво говорили о чистой и невинной душе, пока не потухли. Но он не осмеливался: какая-та неведомая сила удерживала его.
Сделав наконец над собой усилие, он протянул дрожащую руку и приподнял вуаль. Смерть наложила свой отпечаток: выражение лица девушки сильно изменилось. Граф Керу хотел в последний раз прильнуть губами к этому лбу, которого никогда не омрачала дурная мысль. Но почему же граф вдруг замер и так и остался стоять в этом неудобном положении, вытянув шею вперед?
В этот миг с ним происходило нечто странное. Он смотрел на это неподвижное лицо, на эти полуприкрытые веки и внутренне содрогался. Губы его плотно сжались, он чувствовал какое-то непреодолимое отвращение. Дрожа всем телом, граф не переставал задавать себе вопрос, не был ли он сам невольным виновником несчастья? Почему это лицо вдруг приняло строгое, почти грозное выражение? Эти глаза, всегда такие добрые, леденили его теперь… Не отталкивала ли его покойница?
Перед этой бедной девушкой, которую он так любил, которую теперь оплакивал кровавыми слезами, он, сам не зная почему, испытывал какой-то ужас. Падая на колени, он вскрикнул:
– Элен! Элен! Неужели ты прокляла меня, умирая?
– Боже мой! – раздался голос позади него. – Что вы такое говорите, граф!
Быстро поднявшись, господин Керу обернулся. Перед ним стоял Лантюр. Старый матрос был неузнаваем – за несколько часов он постарел лет на десять. Горе и гнев страшно изменили его лицо.
– Зачем ты пришел? – с негодованием в голосе спросил граф. – Я же приказал оставить меня одного.
– Так и есть, капитан, – повесив голову, ответил Лантюр. – Но я не мог сдержаться и сказал себе, что не хорошо оставлять вас одного в такое время. Я знаю, каково это – страдать в одиночестве, потому и пришел. И правильно сделал. Вы так несчастны, что сердитесь даже на своего старого Лантюра.
Услышав этот милый сердцу голос, граф раскаялся в том, что выразил недовольство.
– Это правда, – произнес он, – я виноват, мой добрый друг, мой старый боевой товарищ. Ты правильно сделал, что не оставил меня одного.
– Но что это вы такое говорили, когда я входил в комнату? Право, я слышал удивительные речи!
Граф ничего не ответил, лишь молча подвел матроса к телу девушки.
– Посмотри, – сказал он, – посмотри на это лицо, еще недавно сиявшее молодостью и красотой, и скажи, не кажется ли тебе, что теперь оно выражает угрозу? Не посылает ли оно мне проклятие?
Лантюр долго всматривался в лицо умершей.
– Все ясно, – отозвался он наконец. – Бедная мадемуазель Элен видела убийцу в тот момент, когда он стрелял в нее, и потому на ее лице запечатлелось выражение ужаса, который она испытала. Да-да, мне не раз приходилось видеть это в бою. У меня был друг, но его убили… Это был отличный человек, весельчак. Он постоянно забавлял нас своими рассказами. Но, когда этот проклятый мальтиец раздробил моему другу череп, его лицо стало страшно сердитым…
Граф покачал головой.
– Да-да, ты прав, – согласился он. – Я рискую показаться смешным, однако все равно скажу тебе как старому товарищу…
– Говорите, капитан, на сердце становится легче, когда все выскажешь.
– Знаешь, – шепотом начал граф, приблизившись к Лантюру, – знаешь, какая мысль пришла мне в голову?
– Нет, капитан.
– Мне кажется, что это не она, не Элен!
Лантюр подскочил от удивления:
– Что? Разбойник Давид сказал то же самое! Но вы, капитан, как вы можете сомневаться? Разве мы сами не видели, как она, исполненная жизни и здоровья, вбежала в павильон и как вышла оттуда, раненная насмерть?.. Я ее узнаю, бедную мадемуазель Элен! Мои старые глаза не проведешь.
– Да, ты прав, – в отчаянии проговорил граф, – а я ошибаюсь… Мой больной разум создает химеры…
Но в эту минуту Лантюр вдруг вскрикнул.
– Что такое? – удивился граф.
– Это невозможно! Посмотрите сами!
И Лантюр указал на окно, выходящее во двор. Граф, проследив за его рукой, обратил взгляд на располагавшийся метрах в тридцати от дома павильон, в котором совершилось убийство. Господин Керу тоже поразился увиденному: там, в окнах первого этажа, мерцал огонек.
– За мной! – распорядился граф Керу. – Кто знает, может, там мы и обнаружим ключ к разгадке страшной тайны.
И оба бросились к павильону. Однако в ту минуту, когда они подбежали к лестнице, свет исчез. Лантюр бросился к двери, но она оказалась заперта: ее ранее закрыл сам граф, а ключ передал Мэри-Энн.
– Я пойду за ключом, – сказал Лантюр.
Гувернантка, поддавшись суеверному страху, не захотела ночевать в павильоне и перешла в одну из комнат замка, смежную с комнатами Губерта. Матрос, быстро поднявшись на второй этаж, громко постучал в дверь англичанки.
– Что нужно? – сладким голосом поинтересовалась Мэри-Энн.
В нескольких словах Лантюр рассказал, в чем дело.
– Вы заблуждаетесь, – заверила его гувернантка. – Никто не мог войти в павильон. Вот вам и ключ. Возьмите его из-под двери.
– Хорошо, давайте… А вы что, уже спать легли?
– О нет! Я молюсь за ту, которой больше нет с нами. Спаситель сказал…
Но Лантюр был уже внизу, где его с нетерпением ждал граф. Открыв дверь павильона, они вошли внутрь. В коридоре стояла кромешная темнота, но Лантюр, будучи курильщиком, имел при себе спички и рассеял мрак. Граф вошел в библиотеку, но она была пуста. Однако ошибиться они не могли: свет видел не только господин Керу, но и Лантюр. За несколько минут они обошли весь павильон, но ничто не обнаруживало человеческого присутствия. Граф замер, погрузившись в глубокие раздумья.
– Этот павильон был построен на месте старого феодального замка. Когда я приобрел эту землю, нотариус счел нужным рассказать мне о слухах, окружавших это владение – о подземных ходах, что ведут к Фон-де-Пюльон. Может, в этих стенах и сейчас есть тайные лестницы…
– Будем искать, – сказал Лантюр.
И в течение следующих двух часов граф вместе со своим верным слугой занимался тем, что тщательно осматривал стены и полы, но ничто не подтверждало существования потайных ходов. Этот необъяснимый факт сильно возбудил воображение Керу, и его беспокойство все усиливалось.
– Я прикажу срыть этот проклятый павильон! – вскрикнул он гневно. – Я хочу, чтобы от него не осталось и следа. Даже если мне придется взорвать стены замка, я докажу, что мы с тобой не сумасшедшие!
Вдруг дверь отворилась, и на пороге появилась белая фигура Мэри-Энн. Из окна своей комнаты она также увидела свет в павильоне, но то были граф и Лантюр. Она это знала, однако захотела узнать о результатах поисков. Гувернантка слышала последние слова графа.
– Горе порождает иллюзии, – холодно произнесла она. – Без сомнения, вы приняли отблеск света снаружи за внутреннее освещение. Посмотрите, моя лампа возле вашего окна – не отсвечивает ли она в стеклах?
Граф вышел. Мэри-Энн говорила правду: в глубоком мраке свет из окон замка отражался в окнах павильона.
– Что ж, может, это и так, – задумчиво протянул господин Керу.
– Гм! – недовольно хмыкнул Лантюр. – Но почему же тогда мы перестали видеть свет, когда подошли ближе?
– Оптический обман, – пояснил граф.
Лантюр опустил голову.
– Ваша лампа все время стояла на том же месте? – спросил он у Мэри-Энн.
– А вы думаете, что я нарочно поставила ее туда? – обиделась гувернантка.
– Нет-нет, я ничего не думаю, – сказал моряк.
А затем едва слышно процедил сквозь зубы:
– Все равно тут что-то неладно.
– Пойдем, – сказал граф. – Все это меня ужасно тревожит… Я едва стою на ногах. Обрету ли я когда-нибудь покой и отдых?
– Молитесь Богу, откройте ему свою душу, – наставительно проговорила Мэри-Энн.
«Славная бабенка, – пожав плечами, подумал матрос, – но уж очень она надоедает своими нравоучениями».
– Запри дверь, Лантюр, – распорядился граф, – и передай ключ мисс Мэри-Энн. Я проведу остаток ночи возле Элен и буду молиться.
«Но, – терзался сомнениями граф Керу, – неужели Давид пошел на такое варварство только потому, что его чувства не были взаимными? И если этот несчастный любил ее до самозабвения, то почему же он не убил меня?»
Зал, где находилось тело, был пуст – граф Керу потребовал, чтобы его оставили одного с той, которая так недолго носила его имя. У наскоро устроенного катафалка горело две свечи. Граф, отразивший за свою жизнь столько грозных опасностей, плакал над телом Элен как ребенок. Его рука уже дважды касалась вуали, которую Мэри-Энн, прежде чем выйти из комнаты, опустила на лицо умершей. Несчастный хотел еще раз взглянуть на эти милые черты, на эти глаза, что так красноречиво говорили о чистой и невинной душе, пока не потухли. Но он не осмеливался: какая-та неведомая сила удерживала его.
Сделав наконец над собой усилие, он протянул дрожащую руку и приподнял вуаль. Смерть наложила свой отпечаток: выражение лица девушки сильно изменилось. Граф Керу хотел в последний раз прильнуть губами к этому лбу, которого никогда не омрачала дурная мысль. Но почему же граф вдруг замер и так и остался стоять в этом неудобном положении, вытянув шею вперед?
В этот миг с ним происходило нечто странное. Он смотрел на это неподвижное лицо, на эти полуприкрытые веки и внутренне содрогался. Губы его плотно сжались, он чувствовал какое-то непреодолимое отвращение. Дрожа всем телом, граф не переставал задавать себе вопрос, не был ли он сам невольным виновником несчастья? Почему это лицо вдруг приняло строгое, почти грозное выражение? Эти глаза, всегда такие добрые, леденили его теперь… Не отталкивала ли его покойница?
Перед этой бедной девушкой, которую он так любил, которую теперь оплакивал кровавыми слезами, он, сам не зная почему, испытывал какой-то ужас. Падая на колени, он вскрикнул:
– Элен! Элен! Неужели ты прокляла меня, умирая?
– Боже мой! – раздался голос позади него. – Что вы такое говорите, граф!
Быстро поднявшись, господин Керу обернулся. Перед ним стоял Лантюр. Старый матрос был неузнаваем – за несколько часов он постарел лет на десять. Горе и гнев страшно изменили его лицо.
– Зачем ты пришел? – с негодованием в голосе спросил граф. – Я же приказал оставить меня одного.
– Так и есть, капитан, – повесив голову, ответил Лантюр. – Но я не мог сдержаться и сказал себе, что не хорошо оставлять вас одного в такое время. Я знаю, каково это – страдать в одиночестве, потому и пришел. И правильно сделал. Вы так несчастны, что сердитесь даже на своего старого Лантюра.
Услышав этот милый сердцу голос, граф раскаялся в том, что выразил недовольство.
– Это правда, – произнес он, – я виноват, мой добрый друг, мой старый боевой товарищ. Ты правильно сделал, что не оставил меня одного.
– Но что это вы такое говорили, когда я входил в комнату? Право, я слышал удивительные речи!
Граф ничего не ответил, лишь молча подвел матроса к телу девушки.
– Посмотри, – сказал он, – посмотри на это лицо, еще недавно сиявшее молодостью и красотой, и скажи, не кажется ли тебе, что теперь оно выражает угрозу? Не посылает ли оно мне проклятие?
Лантюр долго всматривался в лицо умершей.
– Все ясно, – отозвался он наконец. – Бедная мадемуазель Элен видела убийцу в тот момент, когда он стрелял в нее, и потому на ее лице запечатлелось выражение ужаса, который она испытала. Да-да, мне не раз приходилось видеть это в бою. У меня был друг, но его убили… Это был отличный человек, весельчак. Он постоянно забавлял нас своими рассказами. Но, когда этот проклятый мальтиец раздробил моему другу череп, его лицо стало страшно сердитым…
Граф покачал головой.
– Да-да, ты прав, – согласился он. – Я рискую показаться смешным, однако все равно скажу тебе как старому товарищу…
– Говорите, капитан, на сердце становится легче, когда все выскажешь.
– Знаешь, – шепотом начал граф, приблизившись к Лантюру, – знаешь, какая мысль пришла мне в голову?
– Нет, капитан.
– Мне кажется, что это не она, не Элен!
Лантюр подскочил от удивления:
– Что? Разбойник Давид сказал то же самое! Но вы, капитан, как вы можете сомневаться? Разве мы сами не видели, как она, исполненная жизни и здоровья, вбежала в павильон и как вышла оттуда, раненная насмерть?.. Я ее узнаю, бедную мадемуазель Элен! Мои старые глаза не проведешь.
– Да, ты прав, – в отчаянии проговорил граф, – а я ошибаюсь… Мой больной разум создает химеры…
Но в эту минуту Лантюр вдруг вскрикнул.
– Что такое? – удивился граф.
– Это невозможно! Посмотрите сами!
И Лантюр указал на окно, выходящее во двор. Граф, проследив за его рукой, обратил взгляд на располагавшийся метрах в тридцати от дома павильон, в котором совершилось убийство. Господин Керу тоже поразился увиденному: там, в окнах первого этажа, мерцал огонек.
– За мной! – распорядился граф Керу. – Кто знает, может, там мы и обнаружим ключ к разгадке страшной тайны.
И оба бросились к павильону. Однако в ту минуту, когда они подбежали к лестнице, свет исчез. Лантюр бросился к двери, но она оказалась заперта: ее ранее закрыл сам граф, а ключ передал Мэри-Энн.
– Я пойду за ключом, – сказал Лантюр.
Гувернантка, поддавшись суеверному страху, не захотела ночевать в павильоне и перешла в одну из комнат замка, смежную с комнатами Губерта. Матрос, быстро поднявшись на второй этаж, громко постучал в дверь англичанки.
– Что нужно? – сладким голосом поинтересовалась Мэри-Энн.
В нескольких словах Лантюр рассказал, в чем дело.
– Вы заблуждаетесь, – заверила его гувернантка. – Никто не мог войти в павильон. Вот вам и ключ. Возьмите его из-под двери.
– Хорошо, давайте… А вы что, уже спать легли?
– О нет! Я молюсь за ту, которой больше нет с нами. Спаситель сказал…
Но Лантюр был уже внизу, где его с нетерпением ждал граф. Открыв дверь павильона, они вошли внутрь. В коридоре стояла кромешная темнота, но Лантюр, будучи курильщиком, имел при себе спички и рассеял мрак. Граф вошел в библиотеку, но она была пуста. Однако ошибиться они не могли: свет видел не только господин Керу, но и Лантюр. За несколько минут они обошли весь павильон, но ничто не обнаруживало человеческого присутствия. Граф замер, погрузившись в глубокие раздумья.
– Этот павильон был построен на месте старого феодального замка. Когда я приобрел эту землю, нотариус счел нужным рассказать мне о слухах, окружавших это владение – о подземных ходах, что ведут к Фон-де-Пюльон. Может, в этих стенах и сейчас есть тайные лестницы…
– Будем искать, – сказал Лантюр.
И в течение следующих двух часов граф вместе со своим верным слугой занимался тем, что тщательно осматривал стены и полы, но ничто не подтверждало существования потайных ходов. Этот необъяснимый факт сильно возбудил воображение Керу, и его беспокойство все усиливалось.
– Я прикажу срыть этот проклятый павильон! – вскрикнул он гневно. – Я хочу, чтобы от него не осталось и следа. Даже если мне придется взорвать стены замка, я докажу, что мы с тобой не сумасшедшие!
Вдруг дверь отворилась, и на пороге появилась белая фигура Мэри-Энн. Из окна своей комнаты она также увидела свет в павильоне, но то были граф и Лантюр. Она это знала, однако захотела узнать о результатах поисков. Гувернантка слышала последние слова графа.
– Горе порождает иллюзии, – холодно произнесла она. – Без сомнения, вы приняли отблеск света снаружи за внутреннее освещение. Посмотрите, моя лампа возле вашего окна – не отсвечивает ли она в стеклах?
Граф вышел. Мэри-Энн говорила правду: в глубоком мраке свет из окон замка отражался в окнах павильона.
– Что ж, может, это и так, – задумчиво протянул господин Керу.
– Гм! – недовольно хмыкнул Лантюр. – Но почему же тогда мы перестали видеть свет, когда подошли ближе?
– Оптический обман, – пояснил граф.
Лантюр опустил голову.
– Ваша лампа все время стояла на том же месте? – спросил он у Мэри-Энн.
– А вы думаете, что я нарочно поставила ее туда? – обиделась гувернантка.
– Нет-нет, я ничего не думаю, – сказал моряк.
А затем едва слышно процедил сквозь зубы:
– Все равно тут что-то неладно.
– Пойдем, – сказал граф. – Все это меня ужасно тревожит… Я едва стою на ногах. Обрету ли я когда-нибудь покой и отдых?
– Молитесь Богу, откройте ему свою душу, – наставительно проговорила Мэри-Энн.
«Славная бабенка, – пожав плечами, подумал матрос, – но уж очень она надоедает своими нравоучениями».
– Запри дверь, Лантюр, – распорядился граф, – и передай ключ мисс Мэри-Энн. Я проведу остаток ночи возле Элен и буду молиться.
VI
Были ли они оба сумасшедшими? Действительно ли они видели огонь или это была только иллюзия? Прежде чем ответить на этот вопрос, мы должны познакомить читателя с двумя новыми лицами, которые будут играть заметную роль в нашем повествовании.
Дело было на рассвете, на следующий день после убийства. Мы уже сказали, что замок располагался на возвышенности близ Темной долины, окруженной лесами… Дорога из маленького городка Рошфор в Клер-Фонтен почти все время шла по опушке этого леса.
Рошфор, представляющий собой немало интересного в археологическом отношении, являлся когда-то постоянной резиденцией Роганов. На кладбище, прилегающем к древней церкви, все еще стоят надгробные памятники знаменитейших представителей этой династии. Среди них есть и памятник старшему обер-егермейстеру Людовика XIV, умерщвленному на эшафоте из-за участия в заговоре. Всю эту землю покрывали древние руины феодальных времен, и не проходило ни одного года, чтобы историки не обнаружили здесь признаков существования укрепленных замков и монастырей.
В глухой чаще, где верхушки деревьев золотило всходившее на горизонте солнце, под сенью ветвей, образовавших громадный зеленый купол, была небольшая опушка, покрытая густой травой и пестревшая маргаритками и другими лесными цветами. Тишину, царившую вокруг, нарушало только пение пробудившихся птиц.
Вдруг ветви раздвинулись, и среди густой зеленой листвы показалась прелестная девушка с большими карими глазами, открытым белым лбом и длинными черными волосами. Одетая в серую рубаху, спускавшуюся до самых босых ног, она медленно пробиралась между ветвями, не чинившими ей никаких препятствий. Вместо пояса ее талию обвивала зеленая ветвь ивы. Девушка, скорее скользившая по траве, нежели ступавшая по ней ногами, боязливо оглядываясь, выбралась на опушку. Одну руку она прятала под рубахой, а другой защищала глаза от солнца. Убедившись в том, что она одна, девушка улыбнулась и сказала:
– Здравствуйте, друзья мои!
Поприветствовав цветы и насекомых, она села на траву и вытащила спрятанную руку. В ней был венок из белых листьев и померанца. Положив его рядом с собой на солнце, она проговорила:
– Мое милое солнышко, высуши его поскорее!
В этой местности пробегает маленькая речушка. Она то прячется за густой листвой кустарников, то открывается взгляду. Вечером, когда всходит луна, она напоминает серебряную ленту. Однажды крестьяне, собирая клоповник[4], росший на ее берегах в изобилии, нашли в траве спящую девочку, которой было всего несколько дней. Откуда взялся этот младенец? Кто его бросил? Никто не знал. Все попытки выяснить, чей же это ребенок, оказались тщетны. Кто-то посоветовал отправить его в воспитательный дом, но у крестьян доброе сердце, к тому же девочка была невероятно милой. Когда она открыла глаза, то стоявшая рядом женщина с грудным ребенком на руках тотчас предложила вскормить ее.
Девочку нашли в чудный весенний день и с общего согласия назвали Аврилеттой[5]. Правда, в книгах мэрии она значилась под именем Аликс, но привычка взяла свое, и все звали ее Аврилеттой. Она была ничьей и принадлежала всем. «Это наша общая дочь», – говорили крестьяне.
Странное дело! С тех пор как девочка научилась ходить и бегать, с ней стали связывать различные суеверия. Вскоре Аврилетту даже стали считать покровительницей Клер-Фонтена. Старики рассказывали легенду, что во времена Роганов на этой земле жила Белая женщина, царица Булонского леса. Они не сомневались в том, что она возродилась в лице Аврилетты.
Хоть девушку и нельзя было назвать дикаркой, характер у нее был весьма независимый. Заставить ее жить на одном месте не представлялось возможным. То она была у одних крестьян, то у других. Два дня жила в одном месте, неделю – в другом. Рассчитывать на то, что она останется у кого-нибудь в доме, было большой ошибкой.
Иногда, шутки ради, ее запирали в чьем-нибудь доме. Как бы не так! Утром ее там уже не было. Каким образом она убегала? Куда девалась? Никто не знал. Впрочем, девушка не любила подобных шуток и после этого исчезала надолго. Однако ее отсутствие беспокоило крестьян.
«Счастье наше ушло, – говорили они. – Беды не миновать!»
Однажды такая выходка чуть было не стоила одному крестьянину жизни. Но Аврилетта явилась как раз вовремя и спасла несчастного от преследований толпы. Девочка росла, и ее любовь к свободе и независимости только усиливалась. С тех пор как ее нашли на берегу реки, прошло уже пятнадцать лет. Все это время ей жилось очень легко. Когда она показывалась в каком-нибудь поселении, устраивали большой праздник. Все приглашали ее зайти и подавали лучший кусок. Она же в знак благодарности дарила детям цветы или пела старикам песни минувших времен, которым научилась случайно.
Что касалось тайны рождения Аврилетты, то никто не стремился ее выяснить. Это была дочь всей округи, и ее семью составлял весь свет. У Аврилетты, однако, было трое друзей, которых она сама себе выбрала. Один из них, самый лучший, сейчас сам представится читателю. Едва девушка устроилась на опушке, как в кустарниках послышался шум, и большая черная собака одним прыжком очутилась возле нее.
– Ну хорошо, Паком, довольно! Не порти мой красивый венок! – предупредила девушка.
Появившаяся таким образом собака не была породистой: легавая, пудель, волк – в ней всего было понемногу. Ее короткую морду покрывала густая шерсть, которая, спускаясь со лба, застилала глаза. Все тело Пакома представляло собой массу клочковатой шерсти. Формы лап видно не было, так как шерсть и на них росла очень густо. Это животное, откликавшееся на свое имя, казалось веселым, добрым и свободолюбивым.
Сдерживая одной рукой нетерпеливую собаку, другой девушка собрала рассыпавшиеся цветы и затем взяла венок. Он высох, и Аврилетта долго рассматривала его, улыбаясь. Наконец, она надела его на голову. Паком, видимо, нашел ее очень хорошенькой и потому стал бегать вокруг и громко лаять.
– Как тебе идет этот венок! – раздался чей-то голос.
Аврилетта покраснела и быстро поднесла руку к венку, но возле нее уже стоял высокий юноша лет двадцати, отлично сложенный, с открытым и честным лицом. Это был Сильвен, сын крестьянина из Эрбье, второй друг Аврилетты. Он больше других заслуживал расположения девушки. Когда та была еще очень маленькой, случалось, что дети из зависти зло подшучивали над ней. Добрый Сильвен, отличавшийся недюжинной силой, выручал ее и давал отпор преследователям. Повзрослев, юноша продолжал покровительствовать девушке. Часто провожая стадо быков на пастбище, он думал об Аврилетте – доброй, милой и дикой, как сама природа.
Сильвен Шарме был простым крестьянином и считал, что ему очень повезло. Его отец, Жак Шарме, нажил себе хорошее состояние и мечтал сделать из сына известного человека. Сильвен обучался в школе и блестяще закончил курс. Все дороги были открыты для него. Юноша легко мог возвыситься над той средой, где вращался, но он и не думал об этом. Сильвен любил леса, большие пространства и чистый воздух.
«Отец, – сказал он как-то раз старому Жаку Шарме, – оставь меня с быками и телегой. Нет более высокого предназначения для человека, чем жить среди природы. Земледелец – это завоеватель. У него случаются как неудачи, так и победы. Я учился и знаю это. Я хочу применить науку, чтобы сделать нашу жизнь лучше».
И старик, который также гордился званием земледельца, не противоречил сыну. Скоро Сильвен стал первым знатоком земледелия в крае. Люди издалека приезжали, чтобы полюбоваться его землей в Эрбье. Не один крестьянин просил его совета, когда сооружал молотильную или жатвенную машину.
Сильвен в то же время был поэтом, любившим природу, которую по-настоящему понимает так мало людей, а художники – и того хуже – порой извращают ее в узких рамках жанровых картин. Этот юноша, наделенный широким кругозором и богатой душой, любил Аврилетту. Какая была эта любовь, он и сам не знал. В глазах Сильвена Аврилетта сочетала прелесть, силу и независимость. Не было и дня, чтобы он не пришел поговорить с ней. Девушка тоже его любила, но удивилась бы, услышав слово «любовь». В Сильвене, по ее убеждению, соединялись красота и доброта.
Итак, юноша подошел к ней. Он еще издали заметил, как она надевает на свои черные волосы белый венок. Опустив голову и покраснев, она выслушала комплимент молча. Еще больше ее смущало то, что Сильвен, вместо того чтобы, как всегда, подбежать и весело поцеловать ее в лоб, вдруг остановился и удивленно вскрикнул.
– Что с тобой, Сильвен? – спросила она, быстро подняв голову. – Разве я обидела тебя?
Молодой человек продолжал пристально на нее смотреть.
– Что ты так смотришь? – спросила Аврилетта с нетерпением в голосе. – Разве этот венок мешает тебе меня поцеловать? – И, быстро сорвав венок с головы, она кинула его в траву.
Паком тотчас же бросился на него, но Сильвен остановил его.
– Что это за венок? – спросил юноша. – Откуда он у тебя?
– Что за тон! – сквозь слезы произнесла Аврилетта. – Думаешь, я украла его где-нибудь?
– Прости меня, Аврилетта, – сказал Сильвен, проводя рукой по лбу. – Но если бы ты знала, какие тяжелые воспоминания возбудил во мне этот венок, то поняла бы мое волнение!
– Что ты хочешь этим сказать? Ну, садись тут, рядом, и говори все. Разве между нами есть секреты?
– Разумеется, нет. В таком случае ты мне скажешь, где нашла венок.
– Нашла! Как бы не так! Он мне не даром достался. Я перецарапала себе все руки…
– Объясни же…
– Хорошо, но обещай, что не будешь ругаться. Ну же, поцелуй меня.
И она подставила Сильвену лоб. Тот, без смущения и всякого ложного стыда, поцеловал девушку. Их души были слишком чисты и непорочны, чтобы краснеть от проявления святой дружбы.
– Теперь я тебе все расскажу, – проговорила она. – Знаешь, в Трамбле был праздник…
Сильвен насторожился:
– Праздник? Как ты можешь говорить такое?
– А что, разве случилось какое-нибудь несчастье? Было очень красиво. Я стояла в первых рядах и слышала, как наш друг Давид играл на органе. Я видела, как молодая красавица вышла из церкви и все отправились в замок. Я побежала через поля. Сама не зная отчего, я была очень счастлива. Как, должно быть, хорошо выйти замуж! – сказала она, поднимая глаза к небу.
– Продолжай, продолжай…
– Издали я слышала, как выстрелили из ружья. Я боюсь выстрелов, поэтому побежала через парк между деревьями. Потом, когда выстрелы прекратились, я снова вернулась, но во дворе уже никого не было. Крестьяне, столпившись у дверей, страшно кричали и шумели! Они, похоже, выпили много вина, а оно вредно для головы. Я держалась в стороне и подумала, что лучше на следующий день посмотрю на добрую госпожу и графа и нашего друга Давида. Не желая быть замеченной, я прошла мимо колодца и просто так заглянула в него. Там я увидела плавающие по воде белые цветы. Если они были не нужны, зачем же отнимать у них жизнь? Тогда мне пришла мысль их спасти. Я сильная и ловкая, ты же знаешь. Я быстро справилась: привязав веревку и спустившись по ней до самой воды, я схватила венок и быстро поднялась наверх с моими милыми цветами, которыми имела глупость украсить себя. Простой каприз… Ты не сердишься на меня за это?
– Дорогое дитя, – ответил Сильвен, – за что же мне на тебя сердиться? Но скажи мне, когда именно ты достала эти цветы?
– Сразу после того, как перестали стрелять. Кажется, я это уже говорила.
– И потом ты ушла?
– Да.
– Так, значит, ты ничего не знаешь?
– Что такое?
– Моя милая Аврилетта, ты видела меня таким встревоженным, потому что точно такой же венок был на голове мадемуазель Элен, когда…
Юноша остановился, у него перехватило дыхание.
– Говори, говори, Сильвен! Умоляю тебя! – воскликнула Аврилетта.
– Когда случилась беда! – закончил фразу молодой человек.
Дело было на рассвете, на следующий день после убийства. Мы уже сказали, что замок располагался на возвышенности близ Темной долины, окруженной лесами… Дорога из маленького городка Рошфор в Клер-Фонтен почти все время шла по опушке этого леса.
Рошфор, представляющий собой немало интересного в археологическом отношении, являлся когда-то постоянной резиденцией Роганов. На кладбище, прилегающем к древней церкви, все еще стоят надгробные памятники знаменитейших представителей этой династии. Среди них есть и памятник старшему обер-егермейстеру Людовика XIV, умерщвленному на эшафоте из-за участия в заговоре. Всю эту землю покрывали древние руины феодальных времен, и не проходило ни одного года, чтобы историки не обнаружили здесь признаков существования укрепленных замков и монастырей.
В глухой чаще, где верхушки деревьев золотило всходившее на горизонте солнце, под сенью ветвей, образовавших громадный зеленый купол, была небольшая опушка, покрытая густой травой и пестревшая маргаритками и другими лесными цветами. Тишину, царившую вокруг, нарушало только пение пробудившихся птиц.
Вдруг ветви раздвинулись, и среди густой зеленой листвы показалась прелестная девушка с большими карими глазами, открытым белым лбом и длинными черными волосами. Одетая в серую рубаху, спускавшуюся до самых босых ног, она медленно пробиралась между ветвями, не чинившими ей никаких препятствий. Вместо пояса ее талию обвивала зеленая ветвь ивы. Девушка, скорее скользившая по траве, нежели ступавшая по ней ногами, боязливо оглядываясь, выбралась на опушку. Одну руку она прятала под рубахой, а другой защищала глаза от солнца. Убедившись в том, что она одна, девушка улыбнулась и сказала:
– Здравствуйте, друзья мои!
Поприветствовав цветы и насекомых, она села на траву и вытащила спрятанную руку. В ней был венок из белых листьев и померанца. Положив его рядом с собой на солнце, она проговорила:
– Мое милое солнышко, высуши его поскорее!
В этой местности пробегает маленькая речушка. Она то прячется за густой листвой кустарников, то открывается взгляду. Вечером, когда всходит луна, она напоминает серебряную ленту. Однажды крестьяне, собирая клоповник[4], росший на ее берегах в изобилии, нашли в траве спящую девочку, которой было всего несколько дней. Откуда взялся этот младенец? Кто его бросил? Никто не знал. Все попытки выяснить, чей же это ребенок, оказались тщетны. Кто-то посоветовал отправить его в воспитательный дом, но у крестьян доброе сердце, к тому же девочка была невероятно милой. Когда она открыла глаза, то стоявшая рядом женщина с грудным ребенком на руках тотчас предложила вскормить ее.
Девочку нашли в чудный весенний день и с общего согласия назвали Аврилеттой[5]. Правда, в книгах мэрии она значилась под именем Аликс, но привычка взяла свое, и все звали ее Аврилеттой. Она была ничьей и принадлежала всем. «Это наша общая дочь», – говорили крестьяне.
Странное дело! С тех пор как девочка научилась ходить и бегать, с ней стали связывать различные суеверия. Вскоре Аврилетту даже стали считать покровительницей Клер-Фонтена. Старики рассказывали легенду, что во времена Роганов на этой земле жила Белая женщина, царица Булонского леса. Они не сомневались в том, что она возродилась в лице Аврилетты.
Хоть девушку и нельзя было назвать дикаркой, характер у нее был весьма независимый. Заставить ее жить на одном месте не представлялось возможным. То она была у одних крестьян, то у других. Два дня жила в одном месте, неделю – в другом. Рассчитывать на то, что она останется у кого-нибудь в доме, было большой ошибкой.
Иногда, шутки ради, ее запирали в чьем-нибудь доме. Как бы не так! Утром ее там уже не было. Каким образом она убегала? Куда девалась? Никто не знал. Впрочем, девушка не любила подобных шуток и после этого исчезала надолго. Однако ее отсутствие беспокоило крестьян.
«Счастье наше ушло, – говорили они. – Беды не миновать!»
Однажды такая выходка чуть было не стоила одному крестьянину жизни. Но Аврилетта явилась как раз вовремя и спасла несчастного от преследований толпы. Девочка росла, и ее любовь к свободе и независимости только усиливалась. С тех пор как ее нашли на берегу реки, прошло уже пятнадцать лет. Все это время ей жилось очень легко. Когда она показывалась в каком-нибудь поселении, устраивали большой праздник. Все приглашали ее зайти и подавали лучший кусок. Она же в знак благодарности дарила детям цветы или пела старикам песни минувших времен, которым научилась случайно.
Что касалось тайны рождения Аврилетты, то никто не стремился ее выяснить. Это была дочь всей округи, и ее семью составлял весь свет. У Аврилетты, однако, было трое друзей, которых она сама себе выбрала. Один из них, самый лучший, сейчас сам представится читателю. Едва девушка устроилась на опушке, как в кустарниках послышался шум, и большая черная собака одним прыжком очутилась возле нее.
– Ну хорошо, Паком, довольно! Не порти мой красивый венок! – предупредила девушка.
Появившаяся таким образом собака не была породистой: легавая, пудель, волк – в ней всего было понемногу. Ее короткую морду покрывала густая шерсть, которая, спускаясь со лба, застилала глаза. Все тело Пакома представляло собой массу клочковатой шерсти. Формы лап видно не было, так как шерсть и на них росла очень густо. Это животное, откликавшееся на свое имя, казалось веселым, добрым и свободолюбивым.
Сдерживая одной рукой нетерпеливую собаку, другой девушка собрала рассыпавшиеся цветы и затем взяла венок. Он высох, и Аврилетта долго рассматривала его, улыбаясь. Наконец, она надела его на голову. Паком, видимо, нашел ее очень хорошенькой и потому стал бегать вокруг и громко лаять.
– Как тебе идет этот венок! – раздался чей-то голос.
Аврилетта покраснела и быстро поднесла руку к венку, но возле нее уже стоял высокий юноша лет двадцати, отлично сложенный, с открытым и честным лицом. Это был Сильвен, сын крестьянина из Эрбье, второй друг Аврилетты. Он больше других заслуживал расположения девушки. Когда та была еще очень маленькой, случалось, что дети из зависти зло подшучивали над ней. Добрый Сильвен, отличавшийся недюжинной силой, выручал ее и давал отпор преследователям. Повзрослев, юноша продолжал покровительствовать девушке. Часто провожая стадо быков на пастбище, он думал об Аврилетте – доброй, милой и дикой, как сама природа.
Сильвен Шарме был простым крестьянином и считал, что ему очень повезло. Его отец, Жак Шарме, нажил себе хорошее состояние и мечтал сделать из сына известного человека. Сильвен обучался в школе и блестяще закончил курс. Все дороги были открыты для него. Юноша легко мог возвыситься над той средой, где вращался, но он и не думал об этом. Сильвен любил леса, большие пространства и чистый воздух.
«Отец, – сказал он как-то раз старому Жаку Шарме, – оставь меня с быками и телегой. Нет более высокого предназначения для человека, чем жить среди природы. Земледелец – это завоеватель. У него случаются как неудачи, так и победы. Я учился и знаю это. Я хочу применить науку, чтобы сделать нашу жизнь лучше».
И старик, который также гордился званием земледельца, не противоречил сыну. Скоро Сильвен стал первым знатоком земледелия в крае. Люди издалека приезжали, чтобы полюбоваться его землей в Эрбье. Не один крестьянин просил его совета, когда сооружал молотильную или жатвенную машину.
Сильвен в то же время был поэтом, любившим природу, которую по-настоящему понимает так мало людей, а художники – и того хуже – порой извращают ее в узких рамках жанровых картин. Этот юноша, наделенный широким кругозором и богатой душой, любил Аврилетту. Какая была эта любовь, он и сам не знал. В глазах Сильвена Аврилетта сочетала прелесть, силу и независимость. Не было и дня, чтобы он не пришел поговорить с ней. Девушка тоже его любила, но удивилась бы, услышав слово «любовь». В Сильвене, по ее убеждению, соединялись красота и доброта.
Итак, юноша подошел к ней. Он еще издали заметил, как она надевает на свои черные волосы белый венок. Опустив голову и покраснев, она выслушала комплимент молча. Еще больше ее смущало то, что Сильвен, вместо того чтобы, как всегда, подбежать и весело поцеловать ее в лоб, вдруг остановился и удивленно вскрикнул.
– Что с тобой, Сильвен? – спросила она, быстро подняв голову. – Разве я обидела тебя?
Молодой человек продолжал пристально на нее смотреть.
– Что ты так смотришь? – спросила Аврилетта с нетерпением в голосе. – Разве этот венок мешает тебе меня поцеловать? – И, быстро сорвав венок с головы, она кинула его в траву.
Паком тотчас же бросился на него, но Сильвен остановил его.
– Что это за венок? – спросил юноша. – Откуда он у тебя?
– Что за тон! – сквозь слезы произнесла Аврилетта. – Думаешь, я украла его где-нибудь?
– Прости меня, Аврилетта, – сказал Сильвен, проводя рукой по лбу. – Но если бы ты знала, какие тяжелые воспоминания возбудил во мне этот венок, то поняла бы мое волнение!
– Что ты хочешь этим сказать? Ну, садись тут, рядом, и говори все. Разве между нами есть секреты?
– Разумеется, нет. В таком случае ты мне скажешь, где нашла венок.
– Нашла! Как бы не так! Он мне не даром достался. Я перецарапала себе все руки…
– Объясни же…
– Хорошо, но обещай, что не будешь ругаться. Ну же, поцелуй меня.
И она подставила Сильвену лоб. Тот, без смущения и всякого ложного стыда, поцеловал девушку. Их души были слишком чисты и непорочны, чтобы краснеть от проявления святой дружбы.
– Теперь я тебе все расскажу, – проговорила она. – Знаешь, в Трамбле был праздник…
Сильвен насторожился:
– Праздник? Как ты можешь говорить такое?
– А что, разве случилось какое-нибудь несчастье? Было очень красиво. Я стояла в первых рядах и слышала, как наш друг Давид играл на органе. Я видела, как молодая красавица вышла из церкви и все отправились в замок. Я побежала через поля. Сама не зная отчего, я была очень счастлива. Как, должно быть, хорошо выйти замуж! – сказала она, поднимая глаза к небу.
– Продолжай, продолжай…
– Издали я слышала, как выстрелили из ружья. Я боюсь выстрелов, поэтому побежала через парк между деревьями. Потом, когда выстрелы прекратились, я снова вернулась, но во дворе уже никого не было. Крестьяне, столпившись у дверей, страшно кричали и шумели! Они, похоже, выпили много вина, а оно вредно для головы. Я держалась в стороне и подумала, что лучше на следующий день посмотрю на добрую госпожу и графа и нашего друга Давида. Не желая быть замеченной, я прошла мимо колодца и просто так заглянула в него. Там я увидела плавающие по воде белые цветы. Если они были не нужны, зачем же отнимать у них жизнь? Тогда мне пришла мысль их спасти. Я сильная и ловкая, ты же знаешь. Я быстро справилась: привязав веревку и спустившись по ней до самой воды, я схватила венок и быстро поднялась наверх с моими милыми цветами, которыми имела глупость украсить себя. Простой каприз… Ты не сердишься на меня за это?
– Дорогое дитя, – ответил Сильвен, – за что же мне на тебя сердиться? Но скажи мне, когда именно ты достала эти цветы?
– Сразу после того, как перестали стрелять. Кажется, я это уже говорила.
– И потом ты ушла?
– Да.
– Так, значит, ты ничего не знаешь?
– Что такое?
– Моя милая Аврилетта, ты видела меня таким встревоженным, потому что точно такой же венок был на голове мадемуазель Элен, когда…
Юноша остановился, у него перехватило дыхание.
– Говори, говори, Сильвен! Умоляю тебя! – воскликнула Аврилетта.
– Когда случилась беда! – закончил фразу молодой человек.