Зиновьев Александр Александрович. Записки ночного сторожа

Жизнь порядочного человека

 
Как известно, нашей жизни путь тернист.
И примой дороги жизни, в общем, нет.
Вырос наш герой совсем не карьерист,
А, представьте, утонченнейший эстет.
С детства он в себя культуру набирал.
На действительность критически глядел,
Вырос, в общем, настоящий либерал,
Преисполненный желанья новых дел.
Знали Там, конечно, вот растет стервец!
Но Попробуй, потяни его на суд!
Наверху такой ответственный отец!
Либеральная эпоха на носу!
Но раз вызвали его зайти Туда.
Час-другой потолковали от души.
Чуть нажали. Он ответил сразу: да.
Приказали: На, бумажку подпиши.
И заметили: Ты — парень с головой.
Образован. В разговорчиках ловкач.
Так что будешь ты у нас не рядовой,
А особый, исключительный стукач.
Чтоб в людишках осторожность не будить,
И проникнуть в тайники их темных душ,
Будешь ты у нас в порядочных ходить,
Бескорыстный ко всему ученый муж.
А когда придет ответственный момент,
И не справиться обычным стукачам,
Ты сработаешь как ценный наш агент,
И останешься, конечно, не при чем.
Без особых приключений и помех
Год за годом он спокойно жизнь прожил.
Ежемесячно строчил донос на тех,
С кем бывал, кого любил и с кем дружил.
Сокровеннейшие умыслы срывал,
К провокациям причастен крупным был.
Но сухим из грязных луж всегда всплывал.
И приличным человеком всюду слыл.
И никто не догадается вовек,
Что такой-то не достиг своих вершин,
Потому что жил приличный человек,
Добрый друг, эстет, хороший семьянин.
И никто не докопается вовек,
Что внезапно испарился кто-то вдруг,
Потому что был приличный человек,
Новых веяний ценитель, чуткий друг.
И пришли к нему без всякого труда
Званья, степени, медали, ордена.
Перестали вызывать его Туда.
И была проблема жизни решена.
Говорят, вранье, что будто он Там был.
Пусть вранье. Здесь важно кем и чем ты стал.
Жизнь свою он прожил так, как будто бы
Эту самую бумажку подписал.
Все равно он так прожил б, и если бы
Ничего тогда у них не подписал.
 

О доносах

   Слово «донос» для многих людей на Западе звучит омерзительно. Да и мы сами знаем с детства, что ябедничать нехорошо. Но мы так же хорошо знаем с детства, что нехорошо обманывать (а врем на каждом шагу!), думать одно, а говорить Другое (мы по отдельности против, а все вместе за!), и т. п. То, что обозначается словом «донос», является настолько обычным делом ибанской жизни, что мы фактически не обращаем на это внимания и не придаем этому никакого глубокого морального смысла. Массовый донос уже не есть донос в старом смысле, а есть нечто другое. Доносчиков мы знаем. Мы с ними разговариваем, пьем. И даже дружим (в ибанском смысле!) годами. Человек, отказывающийся доносить, делает первый шаг на пути своего превращения в отщепенца. И это бывает очень редко. Не доносят лишь тогда, когда об этом не просят. Один мой хороший знакомый однажды рассказывал мне, как его принуждали писать донос на своих коллег, с которыми он ездил за границу, но он, якобы, отказался. Это был приятный и умный человек. И я ему поверил. А совсем недавно узнал, что он просто осведомитель более высокого уровня, и предложение писать тот самый донос было ошибочно. Ему это не положено. Рядовой ибанец живет так, что никакой донос ему не страшен. А если и попадается иногда, то чисто случайно. Случайно не в том смысле, что случайно попадает на доносчика, а в том смысле, что случайно совершает нечто такое, что подлежит доносу (например, анекдоты по пьянке). Если же ибанец начинает совершать предосудительные поступки, он заранее принимает во внимание, что делает это как на сцене, — в открытую. И если это сходит ему с рук какое-то время, то лишь постольку, поскольку его час не настал. Общая обстановка позволяет. Связи, известность. Очень редко ибанцу удается сохранить в тайне свою деятельность. И никогда на длительный срок. И это объясняется не хорошей работой ООН (там работают так же, как в любой другой ибанской конторе), а общей ибанской средой, для которой нет ничего святого. Странное явление, конечно. Мне кажется — беспрецедентное. Я, например, подозреваю, что Она куда-то сообщает обо мне. Но меня это не волнует нисколько. Это что-то глубоко безнравственное именно с моей стороны. А что поделаешь? Мы все живем так, как будто мы однажды подписали ту самую бумажку. Работал у нас когда-то один парень. В науке — типичный шарлатан. Заодно он еще занимался какими-то делишками. Однажды меня вызвали Туда и велели написать, что я думаю о нем. И я написал, что в науке парень — слабак, но в политическом и идеологическом отношении вполне наш, ибанский человек. Я думал тогда, что делаю благо. А на самом деле подписывал ту бумажку. Это я только сейчас начинаю понимать. А в чем я могу обвинить прочих? Где критерии оценки поступков? Где среда, которая следит за этим и принимает меры? Разве способен покончить с собой ибанец, которого друзья разоблачили как осведомителя?! А что касается репрессий, то теперь даже младенцам известно следующее. Не доносы порождают репрессии и не репрессии порождают доносы, а те и другие суть следствия и проявления одних и тех же условий. Количество репрессий не зависит от количества доносов. Но интенсификация репрессий имеет следствием интенсификацию доносов. Множество репрессируемых не совпадает с множеством лиц, на которые поступают доносы. Так что донос может показаться вообще бессмысленным явлением в ибанской жизни. Однако это не так. Благодаря доносам ибанец живет с сознанием, что ничего от Них не скроешь. Ибанские власти всегда имеют под рукой материал, позволяющий им расправиться с любым индивидом на достаточном основании (если не по праву). Далее, имеются редкие случаи, когда именно донос решает дело (например, именно доносчик выдал место, где группа Самосожженца печатала листовки). Поскольку для таких случаев нужна хорошо поставленная профессиональная работа криминалистов, которой в Ибанске нет и быть не может (ибо здесь все массовые органы плохо работают), то ее компенсирует всеобщая сеть доносов: авось, что-нибудь попадется. Наконец, есть еще более редкие случаи, вроде моего, когда донос поставляет материал для ритуальных действий какой-то сатанинской специфически ибанской религии. В связи с делом Неврастеника было беснование такого рода, но оно прошло вяло и не дало желаемого эффекта. Я подлил масла в огонь, но со мной поспешили расправиться. И сделали глупо. Упустили возможность. Думаю, что Они это поняли и попытаются исправить. Беснования, о которых я говорю, могут охватывать любые группы лиц — от одного человека до всего населения Ибанска. Важна их качественная суть. Это еще мало изученное явление. Я знаю, что это такое. Но описать достаточно точно еще не могу Это и исповедь, и причастие, и спектакль, и репетиция, и зрелище, и действие. Это — праздник ибанской души. Тут ибанская душа обнажается до самых темных своих глубин и выбрасывает из себя всю накопившуюся в ней мерзость. И вместе с тем, ибанская душа тут заряжается новой мерзостью, еще более мерзкой мерзостью. И оказывается способной сделать еще один шаг вперед. Но на пути нужен более или менее доброкачественный материал. Иначе беснования не возгораются так, как нужно, и не дают удовлетворения. И тут донос необходим. Без него тут нельзя. В Ибанске за последние десять-пятнадцать либеральных лет таких беснований было сравнительно мало. Народ стосковался по ним. Ибанская душа жаждет очищения.

Подпольная литература

   Физик шутил, но не ведая того, попал в точку. Неврастеник действительно сочинял подпольные тексты Писал он их тайно от всех, измененным почерком и под разными псевдонимами Жену при этом отправлял на концерт с Журналистом или с кем-нибудь из отечественных друзей. Пусть себе еб. я, говорил он про себя ехидно Лишь бы не мешали, мерзавцы. Брал пачку специально просмоленных несгораемых и непромокаемых листочков бумаги, шел в туалет и садился на унитаз. Это было наиболее безопасное место в Ибанске. Кроме того, туалет был отделан розовым кафелем, на стенах висели репродукции абстракционистов и цветные фотографии голых девиц, так что проводить время в туалете было весьма приятно. И самое главное, это избавляло от частой смены белья, ибо Неврастеник писал разоблачительные книги, в изобилии употребляя выражения «концентрационный лагерь», «репрессии», «духовная смерть», «тоталитаризм», «крепостное право» и, т. л. Слова страшные, и Неврастеник знал, что в Ибанске полагается за их употребление. И потому после каждого написания их он заполнял унитаз ужасно вонючим веществом, нажимал спусковую кнопку и разражался гневной речью. Откуда столько дряни берется, говорил рн. Жрем, что попало (это была явная ложь, ибо накануне он сожрал цыпленка-табака, баночку икры, десять кусочков ростбифа, кучу всяких салатов и т. п. и выпил пару бутылок отличного вина), а воняем как министры. Нет, с меня хватит! Отсюда надо бежать, пока полон сил и таланта. Исписанные листочки Неврастеник заклеивал в пакетики и прятал в квартире старого приятеля. Ха-ха-ха, говорил он себе ехидно. Найдут — вот будет потеха! С меня взятки гладки. Я не я, и хата не моя, А ему всыпят. В такие дни Неврастеник переставал здороваться со знакомыми, презирая их за полное творческое бесплодие и неспособность к самостоятельному мышлению. Потом ему начинало казаться, что за ним давно установлена слежка, что приятель — агент ООН (все они такие, никому доверять нельзя!), и его вот-вот возьмут. Истекая холодным потом и заражая атмосферу Ибанска чесночным духом, он мчался к приятелю, лихорадочно вытаскивал свои листочки, растворял в какойто необычайно сильной смеси кислот. Уничтожив, он вздыхал с облегчением. Нас голыми не возьмешь, говорил он про себя с большим удовлетворением. Не на того напали! На-ка, выкусите! И он показывал в кармане мощный кукиш… страшно подумать… самим ООН. Через некоторое время, до потери сознания наслушавшись зарубежных передач о Правдеце и прочих отщепенцах, Неврастеник начинал все заново. И опять на несгораемоводонепроницаемых листочках появлялись слова «репрессии», «концлагеря», «тоталитаризм» и т. п.
   И опять казалось ему, что устои ибанского общества начинают раскачиваться, а карательные органы бросают все силы на поиски виновника.
   Хотя Неврастеник держал свою подпольную деятельность в строжайшем секрете, по крайней мере человек десять знало о ней во всех деталях, но не придавало ей никакого значения. Знали о ней и в ООН. Как-то раз я встретил Сотрудника. Он меня довез до дому и по дороге высказался о творчестве Неврастейика с таким презрением, что мне стало немного жаль его. И я даже призвал Сотрудника к терпимости. А его не зажмут, спросил я. Все зависит от обстоятельств, ответил он. Если произойдет что-то непредвиденное, и мы окажемся вынужденными сообщить на работу, то у вас там наверняка раздуют дело. И тогда нам придется принимать меры. А пока все это детские пустячки Передай ему только, чтобы он перестал путаться с Журналистом. Против него кое-что есть. Может быть выдворять придется. Но на меня не ссылайся, понял?!… Я все понял, но выполнять поручение Сотрудника отказался. Не знаю, правильно я сделал или нет. Просьба Сотрудника выглядела как поручение ООН. А я с ними сотрудничать не хотел ни при каких обстоятельствах. Не из каких-то там высших принципов, а просто так. Противно.

Проблемы

   Послушайте, говорю я, а может быть зря мы рыпаемся. Ведь живут же люди. И вроде бы неплохо живут. А кто наши оппозиционеры? Почти все они — дети бывших крупных чинов или сами так или иначе были чинами или имели положение и известность. Так в чем же реальная суть их оппозиции? Не кажется ли вам, что тут — либо обида за несчастья (несправедливые с их точки зрения), постигшие их отцов, либо обида за неудачи в реализации своих намерений, либо желание таким путем выйти на арену истории и обрести известность и т. п. Вопервых, говорит Физик, это не имеет значения. Неважно, почему они заговорили. Важно, о чем они заговорили и как общество отнеслось к этому. Во-вторых, оппозиция нам представляется в таком виде только потому, что выживают и становятся известными у нас только защищенные оппозиционеры. Например — защищенные именами своих отцов или своим собственным весом в культуре, в особенности — известностью на Западе. А прочие оппозиционеры либо остаются неизвестными, либо вообще не допускаются к трибуне и не реализуются. А сколько мальчиков и девочек бунтуют, не отдавая себе отчета в том, почему они бунтуют и чего хотят. Так что если бы было возможно восстановить точную картину явной, неявной и потенциальной оппозиции, то ты увидел бы, что лица названной тобою категории занимают в ней ничтожное место, являются самыми поверхностными и неустойчивыми. И самыми безобидными. Начальство это чует инстинктивно. И глубинную оппозицию оно уничтожает жесточайшим образом еще в зародыше. И уж во всяком случае вырывает с корнем. Все это так, говорит Кандидат. Но это тоже не имеет значения. Не важно, кто мог бы и кто пытался заговорить. Важно лишь то, что заговорили именно эти, а не другие. И это есть факт истории, а не потенции. Это есть факт сегодняшней и даже прошлой истории, а не будущей, говорит Физик. Только сегодняшние потенций суть факт завтрашней историй. И игнорировать их при оценке наших перспектив нельзя. Все это диалектика, говорю я. Не слишком ли много усилий, чтобы сдвинуться на величину, практически не поддающуюся измерению? Не слишком ли много размышлений, чтобы Сделать выводы, понятные даже самому глупому чиновнику? Ты прав, говорит Физик. Коэффициент полезного действия в этих делах у нас ничтожно низок. Ниже, чем у паровоза. Но ведь и паровоз когда-то служил делу. К тому же, говорит Кандидат, в обществе малые величины дают грандиозные последствия. Помножь их на миллионы людей, на миллиарды поступков, на десятки поколений. Хорошенькое утешение, говорю я. А как быть с индивидом? Для индивида-то эти величины надо не умножать, а делить. Вот тебе пример. В результате титанических усилий добились того, что производство картошки увеличится на столько-то миллионов тонн. Грандиозно! А как это скажется на твоей судьбе? На одну гнилую картофелину в год больше? Ты ошибаешься, говорит Кандидат. Если хорошо подсчитать, то в результате такого картофельного прогресса ты не выиграешь, а лишишься гораздо большего за счет повышения цен на мясо. Но дело не в этом. Мы же говорим о социальном прогрессе. Ты имеешь в виду возможность ездить за границу и без последствий трепаться на собраниях, говорю я. Так что ли? Да хватит вам, говорит Физик. Давайте лучше по последней и соснем часок-другой. А то скоро труженики бумажки заполнят наши солидные конторы, и нам придется опять окунуться в нашу социальную действительность, с таким трудом поддающуюся социальному прогрессу.

Случай

   Роль случая в истории изучена досконально. И нет надобности излагать общие соображения по этому поводу. Но вопрос о роли случая в ибанской истории не изучен совершенно. А она здесь совсем иная сравнительно с прочими обществами: здесь случай не играет абсолютно никакой роли, ибо здесь все есть дело случая. Представим себе такую ситуацию. В свое время (при Хряке) выяснили и всенародно объявили, что Хозяин был редкостным мерзавцем. Подошел юбилей Хозяина, и возникла идея пересмотреть прежнее решение как ошибочное и изобразить Хозяина опять в наилучшем виде. Собрались наивысшие правители страны. Проголосовали, и большинством лишь в один голос решили сохранить статус-кво. Причем, этот лишний голос оказался сугубо случайным: этот Заместитель, проголосовавший за статус-кво, задремал и по ошибке проголосовал наоборот (он был великим поклонником Хозяина). Случайность данного решения несомненна. Но сыграла ли она роль? Нет. Все равно в Ибанске уже совершались процессы фактической реабилитации Хозяина, абсолютно независящие от решений высших инстанций. Причем, если взять каждый факт, свидетельствующий об этом, по отдельности, то можно убедиться, что он есть чистая случайность. Так, в ИОАНе подох либеральный Погонщик и вместо него назначили Погонялу — явного поклонника Хозяина. Причем, при назначении никто не принимал во внимание этого обстоятельства. Наоборот, Погонялу очень любили иностранцы. А так как международные связи стали расширяться и наметили совместные исследования ибанцев и никаракурабурадурауанцев, то Погоняла оказался наиболее удобной фигурой. В Ибанске в конце концов все делается не случайно и не неслучайно, а просто так, само собой. Как-то эдак, что даже и сказать ничего вразумительного нельзя. Просто стрясается что-нибудь, и ибанцам остается только руками разводить: ну и ну! дела!! И ничего удивительного в этом нет, ибо ибанская история неописуема в обычных нормальных человеческих понятиях. Для описания ее более подходят такие выражения: тьфу!.. твою мать!… мать!…….!!! Если в прочих обществах случай есть то, что невозможно предвидеть, то в Ибанске наоборот: случай здесь всегда в принципе можно предвидеть. Но ибанцы этого не делают. Им просто в голову не приходит предвидеть случаи, которые с ними произойдут, и принять меры. К тому же это бесполезно, ибо ибанцы все равно бессильны что-либо предпринять. Произойдет случай или нет, значения не имеет. Не тот, так другой. Не здесь, так там. Не сегодня, Так завтра. Не все ли равно.

Живем мы весело сегодня

   Сегодня получка. В кассу, естественно, очередь. Но эту очередь я люблю. В ней много молодежи. Бывают приятные девочки. Анекдоты. Занимательные разговоры. И полная демократия. Здесь даже я могу на равных флиртовать и с маленькой экспедиторшей, у которой зарплата меньше моей, и с деревенеющей от сознания собственной значительности кандидатшей наук, которая получает в четыре раза больше меня, имеет двухкомнатную кооперативную квартиру и записана в очередь на автомашину новейшей марки «Ибанули». Подошла Она и предложила получить с другой стороны, без очереди. Я отказался. В очереди стали острить на мой счет. Защищаясь, я подкинул пару анекдотов на эту тему. В общем, было весело. Но по ибанским законам все хорошее должно быть так или иначе испохаблено. На сей раз инициативу в этом гнусном деле взяла на себя старая грымза — бессменный член Бюро. Ну и молодежь пошла, проскрипела она. Лишь бы похихикать. А все ноют, что плохо живем, поддержала ее средних лет ведьма — председатель Жилищной Комиссии. Даже американцы отмечают, что ибанцы — жизнерадостный народ, чего нельзя сказать о их собственных согражданах, включился в эту беседу молодой холуй — Молодежный Вожак конторы. Веселье разное бывает, сказал мой сменщик. Бывает веселье — нормальное состояние души. Это — праздник души. А настоящие праздники не часто бывают. И бывает веселье, которым люди от горя и уныния обороняются. Такого может быть сколько угодно. Оно может даже стать привычной формой поведения. Оно ничего не стоит. Вот сейчас мы смеемся. А чему? Денег много получим? Очередь ответила на вопрос Сменщика взрывом хохота. Ты, папаша, не туда гнешь, сказал Холуй. Безобразие, зашипела Грымза. Распустились, заскрежетала Ведьма. Настроение в очереди было испорчено. Люди разбились на мелкие группки и зашептались каждая о своем. Мы со Сменщиком получили свои гроши, заплатили профсоюзные взносы, взносы в Общество Содействия, в Общество Охраны, еще в какое-то Общество, Отдали на подарки детям к ближайшему празднику, на похороны тещи завхоза и еще на что-то. Потом Сменщик предложил выпить, и мы отправились в забегаловку. По дороге он рассказал, как они в начале войны попали в мешок. Жрать нечего. Боеприпасов нет. Кругом болото. И прислали к ним лектора из армии. Лектор им два часа зубы заговаривал… прелестями высшей ступени изма. Мы хохотали до упаду, сказал он. А эти идиоты иностранцы все за чистую монету принимают. Говорят, например, что ибанцы хорошо одеваются. Не хорошо, а дорого. А это — иное дело. И дорого не потому, что слишком хорошо живут, а потому, что на более существенные траты денег не хватает, а девать имеющееся больше некуда. Кроме того, на виду болтается обычно такая публика, которая может себе позволить хорошо выглядеть. Паразиты всякие. Я сказал, что не понимаю таких людей, как Ведьма, Грымза, Холуй. Они такие же несчастные, как и прочие. Ради чего они стараются? Наш строй жизни, сказал Сменщик, делая людей несчастными, делает их при этом отвратительными. Мы несчастные, которых к тому же не любят. Так что мы заслуживаем двойного сочувствия. А потому не имеем даже одного.

О научном и реальном ибанизме

   Случайно встретил Неврастеника. Прекрасно одет. Весел. И попахивает коньяком. Цветешь, говорю я. А я думал, тебя в порошок сотрут. Не на того напали, говорит он. Не те времена. Да и не за что. Действительно, говорю я, не за что. Где ты сейчас? В Академии Засирания Мозгов, говорит он. Я только свистнул от удивления: после такого скандала — и в научный ибанизм! Я что-то съехидничал насчет научного ибанизма Неврастеник сказал, что я всегда был лаптем в теории. И мы разошлись каждый по своим делам.
   По отношению к научному ибанизму и его воплощению в ибанскую реальность я прошел все стадии, какие проходят обычно ибанские гнилые интеллигенты: признавал научный и думал, что реальность еще далека от его идеалов; признавал научный, но думал, что реальность есть нехорошее отклонение от него; отвергал научный, но считал, что реальность и есть настоящий ибанизм; и т. п. и т. п. И в конце концов пришел к выводу, что все правы. И правы вот почему Реальный и научный (слово «научный» здесь, конечно, не имеет смысла науки) ибанизм по существу адекватны. Но между ними есть небольшая разница. Эта разница аналогична разнице между добрым, благородным, великодушным, умным, слегка грустным крокодилом из детских книжек и мультфильмов и живым крокодилом. Последний тоже крокодил. Но это — тупая тварь, способная сожрать тебя с потрохами, даже не отдавая себе отчета в том, что она делает. У нее нет такого органа, которым можно было бы отдавать себе отчет в своих действиях и тем более удерживать себя от них. Раздумывая на эту тему, я пришел к совершенно неожиданному для меня выводу.