Провал Неврастеника
Провалился Неврастеник совершенно случайно. Были мы на дне рождения у одного нашего сослуживца. Обычный вечер. Обычный треп. Обычная жратва (добытая, кстати сказать, с большим трудом) и выпивка. Уходя домой, Неврастеник прихватил какую-то книжонку, изданную Там, на Западе. До утра, как водится в таких случаях. Дело обычное, такие книжонки мы почитывали регулярно, беря их порой у стукачей и даже у профессиональных сотрудников ООН и прочих высших органов Ибанска. Дорогой к Неврастенику прицепились пьяные ребята. Началась потасовка, и их всех забрали в милицию. Обыскали. Нашли книжку. И мирно отпустили домой. Было это случайно или специально подстроено, установить невозможно. Важен результат. Дома Неврастеник застал Журналиста, который заскочил якобы на минутку и собрался уходить. Но не успел. Зашел участковый милиционер и потребовал предъявить документы. Произошел маленький скандальчик. Журналист возмутился и сказал, что он это дело так не оставит. Потом пришли молодые люди из ООН. Они были безукоризненно вежливы. Неврастеник, утративший к этому времени остатки мужества, отдал им листочки, которые не успел отнести к приятелю, назвал приятеля, сослуживца, всех гостей сослуживца и всех тех, кто когда-либо слушал или читал его сочинения. Ему сказали спасибо. Но что поделаешь, служба — не дружба: сообщили на работу. И в Институте завели персональное дело Неврастеника. Сотрудники пришли в возбуждение, шептались по углам, часами разговаривали на эту тему по телефону. Неврастеник ходил убитый ожиданием расправы. И выглядел героем. Жизнь обрела смысл. Неврастеник на глазах вырастал в личность. Вверху ему сказали: ты не бойся, в обиду не дадим, но на твоем примере проведем воспитательную работу. Главное, ты сам должен осознать все и помочь нам. Ты же наш человек, ибанист! Конечно, сказал Неврастеник, я ибанист, наш человек. Я готов сделать все, что прикажете. На этом можно было бы поставить точку в истории Неврастеника: ему объявили выговор без занесения в личное дело и перевели в другой отдел, в котором более здоровый и крепкий коллектив. Но произошла еще одна нелепость в цепи нелепостей: Журналист все-таки тиснул где-то заметочку о том, как зажимают творческую интеллигенцию в Ибанске, и намекнул в качестве примера на Неврастеника. И дело Неврастеника обрело совсем иной, далеко не комический вид.
О химико-психических средствах
Кандидат пересказал нам содержание статьи из американского журнала об успехах ибанских ученых в разработке химических методов воздействия на психику людей. Статья страшная. Авторы в заключение выражали недоумение, почему ибанские власти не используют открытия своих ученых в массовых масштабах. Не известно, сказал я, используют или нет. Может быть давно уже используют. Вряд ли, сказал Физик. Палка о двух концах. Эти средства так или иначе разрушают волевые и творческие потенции. А современная жизнь невозможна без них. Даже твоя вшивая контора не может без них функционировать. Это — раз. А во-вторых, если даже применять эти средства выборочно, кого выбирать? Профилактика тут невозможна. А как средства наказания и пресечения они бессмысленны. Дело в том, что если человек проявил себя как оппозиционер, то обычно его роль на этом и кончается. Дальше начинается лишь более или менее растянутое наказание. А предупредить невозможно. Чтобы предупреждать, надо знать, что именно предупреждать и в каком множестве людей. Можно принять меры в отношении данных людей и дать гарантию, что не выкинут номер. Но это не дает еще гарантии, что какой-то номер не выкинет кто-то другой. При таком огромном количестве людей и при наличии каких-то устойчивых и массовых фактов бытия обязательно что-то произойдет. Причем, никто не может дать гарантии, что кто-либо из Заместителей или даже сам Заведующий не сделают эту чрезвычайную акцию. Факты же были. Так что все эти страшные новые средства страшны лишь индивидуально, но они не играют роли в масштабах истории. Они страшны лишь тем, что существуют, и люди о их существовании знают.
Я слушал Физика, во многом был согласен с ним, во многом — нет, но возразить не мог. Что-то в его рассуждениях было чисто рассудочным. Во всяком случае, он не принимал во внимание реальных людей, находящихся у власти. А Сменщик как-то говорил, что эти химические методы уже применяются в чудовищных масштабах. Причем, научились парализовать волю и творческие потенции индивидов в строго определенных пределах. И еще одно удивило меня. Раньше мы на такого рода темы тоже болтали. Но теперь я к подобным разговорам отношусь совсем иначе, чем раньше. Я начинаю превращаться в профессионального думателя в этой новой для меня области. Я обретаю новую профессию.
Я слушал Физика, во многом был согласен с ним, во многом — нет, но возразить не мог. Что-то в его рассуждениях было чисто рассудочным. Во всяком случае, он не принимал во внимание реальных людей, находящихся у власти. А Сменщик как-то говорил, что эти химические методы уже применяются в чудовищных масштабах. Причем, научились парализовать волю и творческие потенции индивидов в строго определенных пределах. И еще одно удивило меня. Раньше мы на такого рода темы тоже болтали. Но теперь я к подобным разговорам отношусь совсем иначе, чем раньше. Я начинаю превращаться в профессионального думателя в этой новой для меня области. Я обретаю новую профессию.
Форма значительности
Обратите внимание, говорит Физик, как выражается наш Чин. Многозначительно. С недомолвками. С ухмылочкой. Свысока. В общем, как человек, приобщенный к сокровеннейшим тайнам бытия и к их глубочайшему пониманию, недоступному нам, простым смертным — неосведомленным, узколобым и т. п. Он работает Там, говорю я, наверно в самом деле кое-что знает, что нам знать не положено. Ерунда, говорит Кандидат. Чистая форма. Ни черта они там не знают и не понимают. Их знания — крупицы от того, что мы сами отправляем им наверх. Их понимание не идет глубже их референтов и консультантов. А кто эти последние? Вы же сами знаете. Это — самые ловкие проходимцы и совершенно беспомощные кретины именно с точки зрения способности понимания действительности. И эту свою суть они маскируют и компенсируют наглой самоуверенностью и ложной значительностью. Не может быть, говорю я, чтобы туда не попадали умные и способные люди. В конце концов, их там — тысячи. А на каждую тысячу приходится… Чушь, говорит Кандидат. Этот закон имеет силу, если не производится отбор. На миллион отобранных карликов никогда не придется хотя бы один великан.
Приехала жена Чина. Сначала разнесла нашу работу. Потом слегка похвалила. Потом заявила, что стены в спальне она хочет обтянуть какой-то заграничной тканью. Мы, разумеется, согласились. И напомнили, что Чин хотел сегодня нам выплатить должок, но его задержали на работе. Жена Чина порылась в сумочке и отдала нам больше того, на что мы рассчитывали. Это была самая крупная наша удача. Физик приписал этот успех моим бицепсам. Подмигнул бы ты этой корове разок, сказал он, она бы с нами рассчиталась полностью. Упускать такие возможности!…
Потом приехал Чин и заявил, что он нас увольняет. Мы спокойно собрали свои монатки и направились к выходу. Чин сказал, что он впредь просит его жену в его финансовые дела не посвящать. С ним вместе приехала довольно смазливая девица. И он отпустил нас сегодня пораньше, подкинув нам еще пару сотен. А что, если мы сегодня кутнем, предложил Кандидат. Мы так и решили. Купили несколько бутылок вина, колбасы, сыра и еще какой-то ерунды и отправились к Физику. На дежурство чуть было не опоздал. Откуда-то появился начальник охраны (мы подчиняемся не директору конторы, а своему начальству; у нас еще своя особая контора), учуял запах вина и сделал мне втык. Потом вытянул из меня на чекушку (иначе — вон!) и смылся в ближайшую забегаловку.
Приехала жена Чина. Сначала разнесла нашу работу. Потом слегка похвалила. Потом заявила, что стены в спальне она хочет обтянуть какой-то заграничной тканью. Мы, разумеется, согласились. И напомнили, что Чин хотел сегодня нам выплатить должок, но его задержали на работе. Жена Чина порылась в сумочке и отдала нам больше того, на что мы рассчитывали. Это была самая крупная наша удача. Физик приписал этот успех моим бицепсам. Подмигнул бы ты этой корове разок, сказал он, она бы с нами рассчиталась полностью. Упускать такие возможности!…
Потом приехал Чин и заявил, что он нас увольняет. Мы спокойно собрали свои монатки и направились к выходу. Чин сказал, что он впредь просит его жену в его финансовые дела не посвящать. С ним вместе приехала довольно смазливая девица. И он отпустил нас сегодня пораньше, подкинув нам еще пару сотен. А что, если мы сегодня кутнем, предложил Кандидат. Мы так и решили. Купили несколько бутылок вина, колбасы, сыра и еще какой-то ерунды и отправились к Физику. На дежурство чуть было не опоздал. Откуда-то появился начальник охраны (мы подчиняемся не директору конторы, а своему начальству; у нас еще своя особая контора), учуял запах вина и сделал мне втык. Потом вытянул из меня на чекушку (иначе — вон!) и смылся в ближайшую забегаловку.
Начало
Начал я с апологетики ибанизма, сказал Сменщик. Написал книгу о том, каким должен быть правильный ибанизм. Послал ее в высшие органы. Жду месяц, другой. Почти год прошел. Наконец, вызвали. Собралось их там человек двадцать. И давай стружку с меня снимать. И знаете, в чем они меня обвиняли? В том, что я сочинил злобную карикатуру на наше общество. Я растерялся, слова вымолвить не мог. На первый раз меня простили, поскольку действовал из лучших побуждений. На прощание же посоветовали бросить писанину. Мол, не моего ума это дело. Лучше, мол, недостатки наши критикуй. Во как! Не надо хвалить! Критикуй! Пришел я домой. Решил перечитать свою книжку. Что там такого крамольного я написал? Читаю и чувствую, что волосы у меня начинают шевелиться: такой жуткой мертвечиной пахнуло на меня из моего сочинения в защиту ибанизма. Вроде все правильно, все в полном соответствии с классиками, с установками, с учебниками. А картина такая получается, что жуть берет. Когда я дочитал до главы о хороших методах перевоспитания отдельных отщепенцев, до меня дошла одна простая истина. Когда в нашем обществе отмечают недостатки, оно выглядит человечным и перспективным в этом человечном плане. А когда недостатки отбрасывают, оно обнажает свою подлинную глубокую положительную натуру. А натура-то эта страшненькая. Лагеря, репрессии, очереди, неурожаи, бесхозяйственность, зажим художников и прочие наши общеизвестные прелести, — все это, оказывается, пустяки по отношению к чему-то более фундаментальному. Они суть лишь преходящие проявления какойто стабильной сути, но не сама суть. Недостатки всегда можно представить как исторические случайности, отклонения, упущения, перегибы и т. п., — как нечто исправимое и преодолимое. И факты есть, подтверждающие это. Исправь один такой недостаток из тысячи и раз в десять лет. Раструби об этом на всех перекрестках. Вот вам и факт. И понял я тогда, что эта самая стабильная всепорождающая суть заключена в самом положительном идеале ибанизма и в его самых лучших положительных качествах как реального строя общества. И тогда же я вдруг понял, что Они могут позволять Критиковать любые наши дефекты. Даже самые страшные. Вспомните речь Хряка. Позволили же Они напечатать первую книгу Правдеца! Но Они никогда не позволят беспристрастно описать самую суть и положительную основу ибанизма. Поняв это, я решил: нет, голубчики мои, я вас критиковать не буду. Я вас хвалить буду. Но так, что вы взвоете хуже, чем от Правдеца, Тут, конечно, я допустил ошибку. Надо было сказать: вы расправитесь со мной хуже, чем с Правдецом. Но такое постигается только опытом. А у меня его тогда не было. А сейчас, спросил я. Сейчас опыт есть, сказал он, но он уже никому не нужен.
И опять я засел за свою апологетическую книжку. Потом отпечатал в двадцати экземплярах, часть разослал во всякие ответственные органы, часть пустил по рукам. Наши передовые граждане (либералы, прогрессисты, оппозиционеры и т. п.) не поняли в моей затее ни бельмеса. Обозвали меня махровым реакционером и агентом ООН. Господи, какие же мы все идиоты! Про иностранцев и говорить не хочется. Те начали что-то соображать лишь после того, как меня упрятали в сумасшедший дом. Но наше начальство сразу смекнуло, в чем дело. Не такие уж они кретины, как мы порой думаем. Честно скажу, со мной там беседовали сотни раз, и на воле таких умных бесед мне никогда иметь не приходилось. Они имеют преимущество перед нашими умниками: они в таких случаях цинично откровенны и осведомлены. В общем, кончилась вскоре моя затея… Вы знаете, как она кончилась. Сейчас я на свободе. А толку что? Мне даже писать не запрещено. Но я уже не могу написать даже одной странички. У нас такие штучки научились делать хорошо. Даже не заметишь, как это делается. Только однажды вдруг почувствуешь, что затрудняешься написать записку жене. У меня нет жены, сказал я. Это хорошо, сказал, он. Лучше, когда вообще никого нет. В душе у меня поселилась тревога. Когда я вышел на пустынную улицу, к ней присоединился страх одиночества. Что же делать? Я напряженно думал, но вывод напрашивался только один: ничего. Все равно я не властен изменить ход событий. Меня уже взяли в крепкие руки. Какой-то ничтожный всевластный игрок уже делает мною какой-то идиотский ход в своей нелепой и зловещей игре. И я ринулся в забегаловку. В самом деле, кому нужен опустившийся подонок?! А может быть я Им и нужен именно такой: глядите, мол, что из себя представляют эти отщепенць!! Я чувствовал, что по отношению ко мне совершается бессмысленная и чудовищно жестокая несправедливость. Общество занимается самосохранением и вправе это делать, — конечно, это так. Я это понимаю. И принимаю. Так было всегда. И будет всегда. Но есть же какой-то закон соразмерности борющихся сил, нарушение которого означает выход за пределы человеческого бытия. Этот закон нарушен.
Потом я устал думать и успокоился. Тебе сейчас зачитывают приговор, сказал я себе. Выслушай его мужественно и будь человеком хотя бы в оставшийся кусочек жизни и хотя бы перед самим собой.
Около забегаловки ко мне пристали трое молодых парней. Сначала они потребовали закурить. Потом обозвали меня нехорошими словами и потребовали пятерку. И я отвел на них душу. Потом… В общем, хорошо, что у меня сегодня свободный день. Очухался я далеко за полночь на полу в нашей квартире с разбитым носом и мощным фонарем под левым глазом.
И опять я засел за свою апологетическую книжку. Потом отпечатал в двадцати экземплярах, часть разослал во всякие ответственные органы, часть пустил по рукам. Наши передовые граждане (либералы, прогрессисты, оппозиционеры и т. п.) не поняли в моей затее ни бельмеса. Обозвали меня махровым реакционером и агентом ООН. Господи, какие же мы все идиоты! Про иностранцев и говорить не хочется. Те начали что-то соображать лишь после того, как меня упрятали в сумасшедший дом. Но наше начальство сразу смекнуло, в чем дело. Не такие уж они кретины, как мы порой думаем. Честно скажу, со мной там беседовали сотни раз, и на воле таких умных бесед мне никогда иметь не приходилось. Они имеют преимущество перед нашими умниками: они в таких случаях цинично откровенны и осведомлены. В общем, кончилась вскоре моя затея… Вы знаете, как она кончилась. Сейчас я на свободе. А толку что? Мне даже писать не запрещено. Но я уже не могу написать даже одной странички. У нас такие штучки научились делать хорошо. Даже не заметишь, как это делается. Только однажды вдруг почувствуешь, что затрудняешься написать записку жене. У меня нет жены, сказал я. Это хорошо, сказал, он. Лучше, когда вообще никого нет. В душе у меня поселилась тревога. Когда я вышел на пустынную улицу, к ней присоединился страх одиночества. Что же делать? Я напряженно думал, но вывод напрашивался только один: ничего. Все равно я не властен изменить ход событий. Меня уже взяли в крепкие руки. Какой-то ничтожный всевластный игрок уже делает мною какой-то идиотский ход в своей нелепой и зловещей игре. И я ринулся в забегаловку. В самом деле, кому нужен опустившийся подонок?! А может быть я Им и нужен именно такой: глядите, мол, что из себя представляют эти отщепенць!! Я чувствовал, что по отношению ко мне совершается бессмысленная и чудовищно жестокая несправедливость. Общество занимается самосохранением и вправе это делать, — конечно, это так. Я это понимаю. И принимаю. Так было всегда. И будет всегда. Но есть же какой-то закон соразмерности борющихся сил, нарушение которого означает выход за пределы человеческого бытия. Этот закон нарушен.
Потом я устал думать и успокоился. Тебе сейчас зачитывают приговор, сказал я себе. Выслушай его мужественно и будь человеком хотя бы в оставшийся кусочек жизни и хотя бы перед самим собой.
Около забегаловки ко мне пристали трое молодых парней. Сначала они потребовали закурить. Потом обозвали меня нехорошими словами и потребовали пятерку. И я отвел на них душу. Потом… В общем, хорошо, что у меня сегодня свободный день. Очухался я далеко за полночь на полу в нашей квартире с разбитым носом и мощным фонарем под левым глазом.
Она
Долго ждал Ее звонка. Наконец, далеко за полночь Она позвонила. Сказала, что была занята, устала, хочет спать. Я сказал, что безумно скучаю и с нетерпением буду ждать утра, чтобы хотя бы увидеть ее.
Итак, я один. Впереди долгая, мертвенно тихая ночь. Ни души кругом. Я думаю о Ней. И о себе. Эх, человек-человек! Много ли надо?! Чуточку внимания. Чуточку чувства. Чуточку искренности. Чуточку верности. И ты счастлив. Но именно этой чуточки нет. Внимание есть, в изобилии, но избави боже от него: это — внимание всякого рода органов, призванных смотреть, чтобы ты не сотворил чего-нибудь такого. И чувства имеются в огромном количестве, но какие: злоба, раздражение, ненависть, зависть. И искренность бывает: когда требуют поставить к стенке. И верность бывает: верность заветам Хозяина. Вот меня сейчас неудержимо тянет к Ней. Почему? Что нас связывает? Потому что я один. Абсолютно один. Мать? Это не в счет. Она для меня есть, но я-то для нее не существую. Теперь родители странные пошли: они равнодушны к детям, даже злобны к ним. Друзья? Это не надолго. Дружбы нет, ибо привычные привязанности недолговечны, а соратников в этом обществе нет. Есть лишь сослуживцы. И вот теперь Она. Глубоко ли это? И долго ли можно произносить возвышенные фразы, сидя в болоте или погружаясь в трясину?!
Итак, я один. Впереди долгая, мертвенно тихая ночь. Ни души кругом. Я думаю о Ней. И о себе. Эх, человек-человек! Много ли надо?! Чуточку внимания. Чуточку чувства. Чуточку искренности. Чуточку верности. И ты счастлив. Но именно этой чуточки нет. Внимание есть, в изобилии, но избави боже от него: это — внимание всякого рода органов, призванных смотреть, чтобы ты не сотворил чего-нибудь такого. И чувства имеются в огромном количестве, но какие: злоба, раздражение, ненависть, зависть. И искренность бывает: когда требуют поставить к стенке. И верность бывает: верность заветам Хозяина. Вот меня сейчас неудержимо тянет к Ней. Почему? Что нас связывает? Потому что я один. Абсолютно один. Мать? Это не в счет. Она для меня есть, но я-то для нее не существую. Теперь родители странные пошли: они равнодушны к детям, даже злобны к ним. Друзья? Это не надолго. Дружбы нет, ибо привычные привязанности недолговечны, а соратников в этом обществе нет. Есть лишь сослуживцы. И вот теперь Она. Глубоко ли это? И долго ли можно произносить возвышенные фразы, сидя в болоте или погружаясь в трясину?!
Дома
Только начал засыпать, заявился зять. Просит трешку до получки, опохмелиться надо. Этих трешек я в свое время передавал уйму. И, разумеется, до получки. Но он ни разу не вернул. Сестра умоляла не давать. А что делать? Я не дам, найдет в другом месте. Хуже будет, отдавать придется. Или кредиторы скандал подымут. А он и так на волоске висит у себя на работе (в каком-то журнале, младший редактор). Когда-то был способный парень, надежды подавал. Сейчас у меня денег нет. Зять обозвал меня жмотом. Сказал, что он мне это припомнит. И, хлопнув дверью, ушел. Вслед ему неслась отборнейшая брань сестры. Привыкшие к таким сценам ребятишки не обращали внимания. С меня достаточно, сказала сестра. Сегодня же подаю на развод.
О пьянстве
Пьянствуют, сказал Сменщик, во всем мире. И на Западе пьют, может быть, даже больше, чем в Ибанске. Но ибанское пьянство обладает такими специфическими признаками, которые выделяют его из всех пьянств человечества и делают его явлением исключительно ибанским. Вам, например, нужно занять денег на покупку новых штанов. Попробуйте, и вы убедитесь в том, что это — дело довольно трудное. Но если вам нужно занять на выпивку, вы сделаете это в течение получаса максимум. Причем, не надо объяснять, на что вам нужны деньги. Ибанцы обладают особыми органами чувств, которые позволяют им точно установить, на что вам нужны деньги. Нужны деньги на выпивку, скажете — на штаны, все равно дадут. Или, допустим, вы пьянствуете. Все знают, что это — нехорошо. Приходите к знакомым. Ай-ай, как нехорошо, говорят они. И… ставят на стол отличную выпивку. А придите в гости просто так, непьющим. У них будет в заначке бутылка, но не ждите ее появления на столе. Государство ведет непримиримую борьбу с пьянством, ибо оно наносит огромный ущерб. Но ведет ее так, что пьянство развивается пуще прежнего. Одним словом, в Ибанске в глубине души любят пьяницу и в глубине политики культивируют его. Почему? Имеется множество объяснений. Психологиморалисты (с тенденцией к психоанализу) считают, что ибанцам приятно видеть существа еще более жалкие и убогие, чем они сами. Тем более стремление к юродству есть природное свойство ибанской души. В интеллигентных кругах пьянство считают признаком таланта (все ибанские гении пьют!), а в либеральных интеллигентских кругах — признаком социального гнета, невыносимого для наиболее тонко мыслящей части и т. п. Творческие личности пьют для разрядки, для воображения, от избытка денег, которые больше некуда девать… Пьют, потому что пить дешевле, чем закусывать. А что еще делать, если не пить?! Пьют для душевной близости. Пьют, потому как положено. Это в основном большие начальники, заведующие магазинами и ресторанами, лица, бывающие на приемах, летчики, следователи и прочие, и прочие, и прочие. Социологи считают, что с точки зрения управления массами лучше пьяницы, чем оппозиционеры. Если человек бросит пить, что ему остается делать, если не критиковать несуществующие язвы нашего прекрасного общества! Экономисты говорят, что выгоды от пьянства все равно превышают ущерб, который оно приносит. В общем, если бы собрать все мнения ибанцев о причинах пьянства, образовалась бы книга в полсотни томов по тысяче страниц каждый. И притом мелким шрифтом. И нельзя сказать, что все ошибаются. Но нельзя сказать, что все правы. Проблема эта сложнее, чем проблема рака. Проблему рака можно хотя бы абстрактно решить так: есть вирус рака, найди его и уничтожь. Конечно, после этого у рака найдется все равно какой-то преемник. Те миллиарды причин, которые так или иначе фокусируются в вирусе рака, найдут себе другого вождя, представителя, выразителя. С проблемой пьянства так не поступишь. В конце концов, люди пьют потому, что есть алкогольные напитки. Уничтожьте их, и… И ничего не получится. В Ибанске пробовали в некоторых местах лишать людей этой вредной жидкости. Результат — ибанцы стали добывать ее сами из любых вещей. Да так, что получались напитки получше казенных. И потом властям долго пришлось доказывать преимущество последних. Лишь после того, как Академик опубликовал в Газете огромную статью о том, что казенные напитки (в отличие от искусственных!) не ведут к снижению умственных и сексуальных потенций, к раковым заболеваниям и автомобильным катастрофам, местные жители направились в магазин купить с черного хода (поскольку в это время продажа спиртных запрещена!) бутылочку трижды раскритикованной казенной отравы. Но если даже уничтожить все алкогольные напитки и лишить условий производить их и изобретать самим, все равно остаются те миллиарды маленьких причин, причинок, причиненок, причинушек и т. п. которые сейчас фокусируются в пьянстве, а по уничтожении оного будут фокусироваться в чемто ином. Так вот, специфика ибанского пьянства заключается не в том, что ибанцы пьют спиртное, а в этих миллиардах причин, которые избрали в качестве своего объединяющего и суммирующего начала, в качестве выразителя, представителя и вождя алкогольные напитки. Каждая эпоха, каждая цивилизация, каждый народ пьянствует по-своему. Причем, два пьянства не обязательно выражают одно и то же. Сходные множества причин могут в одном случае выражаться в пьянстве, в другом — в расцвете искусства, в третьем — в политической активности и т. д. В Ибанске упомянутая совокупность причин по традиции выражается не в творческой деятельности, не в предпринимательстве, не в политической активности, не в домоводстве, не в светской жизни, а именно в пьянстве. И вот что здесь особенно важно. Те ибанские потенции, которые выражаются в пьянстве, достаточно ощутимы, чтобы ибанец заметил их наличие, осознал себя в качестве носителя их (со всеми вытекающими отсюда психологическими последствиями). Но они не достаточны для того, чтобы избрать иной способ проявления и выражения. И тоже со всеми вытекающими отсюда психологическими последствиями. Грубо говоря, мы достаточно талантливы, чтобы заметить это и обрести вкус быть таковыми, но мы слишком мало талантливы для того, чтобы сделать свою талантливость деловым началом нашей жизни. Потому даже незначительные препятствия в виде государственных запретов для нас непреодолимы. Потому мы предпочитаем оставаться втихомолку страдающими холуями или пьяницами (или комбинацией того и другого).
Сменщик умолк, а я почувствовал в себе прилив демонических сил. Мы Им еще покажем, сказал я. И заказал еще бутылку какой-то дряни. Впрочем, сказал Сменщик, все народы таковы. Только одним удается изобрести какие-то защитные средства и средства охранять и поддерживать эти защитные средства. Нам это не удавалось никогда. Мы умели изобретать средства, пресекающие всякую возможность изобретения и сохранения таких средств. Впрочем… Потом мы пороли всякую чушь. Потом забегаловку закрыли. И мы поплелись на вокзал, где ресторан закрывается на несколько часов позже.
Сменщик умолк, а я почувствовал в себе прилив демонических сил. Мы Им еще покажем, сказал я. И заказал еще бутылку какой-то дряни. Впрочем, сказал Сменщик, все народы таковы. Только одним удается изобрести какие-то защитные средства и средства охранять и поддерживать эти защитные средства. Нам это не удавалось никогда. Мы умели изобретать средства, пресекающие всякую возможность изобретения и сохранения таких средств. Впрочем… Потом мы пороли всякую чушь. Потом забегаловку закрыли. И мы поплелись на вокзал, где ресторан закрывается на несколько часов позже.
Высшие соображения
Так бы и отделался Неврастеник легким испугом, если бы не высшие государственные соображения. Высшему начальству потребовалось исправить недостатки и указать линию. Нашелся выдвиженец, который решил проявить инициативу и сделать на этом внеочередной скачок в своей удачно складывающейся карьере. Нашелся стукач и холуй, который донес ему, что в ИОАНе проявили гнилой либерализм и потерю бдительности. Выдвиженец вызвал Директора и Секретаря. В вашем институте в течение многих лет орудовал враг, сказал он. Что же вы думаете, он ничего другого не сделал?! У него сообщников не было?! А связи с враждебными кругами Запада? Надо разобраться более тщательно. Даю две недели сроку. Директор и Секретарь заверили Выдвиженца, что они сделают все как следует, что они виноваты, что проглядели, что исправятся и т. п. Но в ИОАН они ехали унылые, ибо знали, что дни их сочтены. И действительно, вскоре Директор слег в больницу с инфарктом. Вместо него назначили другого. Секретаря освободили и избрали другого. ИОАН замер в ожидании катастрофы. Назначили специальную комиссию по расследованию дела Неврастеника, и его дело переросло в Дело. Председателем комиссии назначили Эстета.
Проблемы
Когда мы пришли утром на работу, квартира была открыта. Но никого в ней не было. Мы на всякий случай позвонили Чину. Тот примчался немедленно. Мы все вместе вошли и увидели удручающее зрелище. Замки взломаны. Все тряпки со стен в спальне содраны. Украдено огромное зеркало с двери в ванной, остатки кафеля и многое другое. В том числе — куртка Кандидата. Надо в Уголовный Розыск сообщить, сказал Физик. Воры явно дилетанты. Наверняка местные жители или молодые ребята. Найдут в два счета. Ни в коем случае, сказал Чин. Начнут копать, что к чему. Нервотрепка. Дороже обойдется. Надо врезать новые замки. И один из вас будет здесь ночевать, пока не кончите. На том и порешили.
Что за жизнь говорю я, когда Чин уехал. Здесь все как-то страдают. Даже у Чина нет безоблачной жизни. Дом делали халтурщики — страдает. Надо нанимать леваков — страдает. Тараканы — страдает. Жулики — страдает. А бедная Чинша! Она из-за этих тряпок до конца жизни мучиться будет. Это разве страдания, говорит Физик. Это — бытовые мелочи. Ты взгляни лучше на нашу жизнь. И Физик в общих чертах обрисовал то, что нам всем известно из собственного опыта. Кандидат, которому так и не удалось сорвать с Чина компенсацию за куртку, сказал, что мы нытики и красиво выругался. Я попросил его повторить: мне это может пригодиться в моей конторе.
Во-первых, сказал Кандидат, страдания относительны. Во-вторых, страдания, о которых мы болтаем, свойственны лишь незначительной части ибанского общества. И в — третьих, основа этих страданий заключена не в ибанском образе жизни. А в чем же, спросил Физик. В наших исторически преходящих претензиях, сказал Кандидат. Дело в том, что мы претендуем на роль наследников и продолжателей всего лучшего, что было создано в западноевропейской истории, и претендуем превзойти Запад именно в этом. Так что мы так или иначе знакомимся с лучшими явлениями западной цивилизации, живя по канонам ибанского образа жизни. Отсюда и идет все. Чтобы устранить наши эти специфически ибанские страдания, надо уничтожить источник беспокойных идей и базу для сравнения. Перестать говорить об английской и французской революциях, о восстании американских колоний. Запретить чтение Шекспира, Бальзака, Данте, Достоевского, Гете, Шиллера, Свифта и прочих великих писателей прошлого. Запрятать полотна великих художников. Прекратить всякое общение с Западом. Это у нас и стремятся делать по мере сил, сказал я. Я считаю, сказал Кандидат, что в основе нашей экспансии во вне лежит именно это стремление уничтожить базу для сравнения. Не экономические и военные соображения, а именно это, т. е. социальный инстинкт привилегированных слоев нашего общества увековечить свое господство. Если исчезнут экономические и военные соображения, наша экспансия усилится. Мы будем стремиться навязать всем свой ибанский образ жизни.
Потом наша беседа незаметно перескакивает на оценку общей ситуации в мире. Я с любопытством слушаю точку зрения Кандидата, хотя согласиться с ней не могу. Но у меня нет и аргументов против. Физик пытался что-то возразить, но махнул рукой. Сейчас в Мире, говорит Кандидат, есть три силы: мы, Китай и США. Они непримиримы. Причем, в основе вражды лежат глубочайшие расовые причины, а не вражда двух систем, не экономика и т. д. Расовые причины лишь преломляются через экономику, идеологию и т. д. Это в высшей степени важно понять. Это мы уже слышали, говорит Физик, от Адольфа Гитлера. Чушь, говорит Кандидат. Это похоже, но это совсем не то. Сравните христианство и мусульманство. Похожи. Но не одно и то же. Ищите различия, а не сходство. Надо различать два понятия расы: биологическое и социальное. Раса в социальном смысле есть обширное человеческое объединение, ядро которого образует группа лиц с определенными биологическими расовыми признаками. Прочие лица испытывают на себе их влияние до такой степени, что начинают себя вести так, как будто бы они и сами суть представители этой группы. Они испытывают влияние, но не из них исходит инициатива. Не в них источник их бытия как данной специфической общности. Бывают периоды в истории, когда именно некоторые расовые признаки, преломляясь через историческую судьбу объединения, оказываются решающими. Это бывает редко. Но бывает. Сейчас такой случай. Причем, нет высших или низших рас. Есть разные расы. Сейчас — три основные. И каждая из них, учитывая опыт истории, способна привести человечество к одному и тому же результату. Разница в деталях. Но — при условии уничтожения или подчинения двух других. Примирение невозможно именно по расовым причинам. У Двурушника в книге все это разобрано досконально. Я не читал книги Двурушника, говорю я, так что разъясни подробнее. Но Кандидат махнул рукой. Все это похоже на правду, сказал он. Но мне это не кажется убедительным. Вернее, я бы не хотел, чтобы это было так. Я за то, чтобы все жили и жили по-своему. Я тоже, говорю я. Но я все же хочу этот вопрос изучить: я должен знать, как на самом деле. Зачем это тебе, спрашивает Физик. Я старомоден, говорю я. Я чувствую себя неполноценным без связи с прошлым и без понимания возможного будущего.
Что за жизнь говорю я, когда Чин уехал. Здесь все как-то страдают. Даже у Чина нет безоблачной жизни. Дом делали халтурщики — страдает. Надо нанимать леваков — страдает. Тараканы — страдает. Жулики — страдает. А бедная Чинша! Она из-за этих тряпок до конца жизни мучиться будет. Это разве страдания, говорит Физик. Это — бытовые мелочи. Ты взгляни лучше на нашу жизнь. И Физик в общих чертах обрисовал то, что нам всем известно из собственного опыта. Кандидат, которому так и не удалось сорвать с Чина компенсацию за куртку, сказал, что мы нытики и красиво выругался. Я попросил его повторить: мне это может пригодиться в моей конторе.
Во-первых, сказал Кандидат, страдания относительны. Во-вторых, страдания, о которых мы болтаем, свойственны лишь незначительной части ибанского общества. И в — третьих, основа этих страданий заключена не в ибанском образе жизни. А в чем же, спросил Физик. В наших исторически преходящих претензиях, сказал Кандидат. Дело в том, что мы претендуем на роль наследников и продолжателей всего лучшего, что было создано в западноевропейской истории, и претендуем превзойти Запад именно в этом. Так что мы так или иначе знакомимся с лучшими явлениями западной цивилизации, живя по канонам ибанского образа жизни. Отсюда и идет все. Чтобы устранить наши эти специфически ибанские страдания, надо уничтожить источник беспокойных идей и базу для сравнения. Перестать говорить об английской и французской революциях, о восстании американских колоний. Запретить чтение Шекспира, Бальзака, Данте, Достоевского, Гете, Шиллера, Свифта и прочих великих писателей прошлого. Запрятать полотна великих художников. Прекратить всякое общение с Западом. Это у нас и стремятся делать по мере сил, сказал я. Я считаю, сказал Кандидат, что в основе нашей экспансии во вне лежит именно это стремление уничтожить базу для сравнения. Не экономические и военные соображения, а именно это, т. е. социальный инстинкт привилегированных слоев нашего общества увековечить свое господство. Если исчезнут экономические и военные соображения, наша экспансия усилится. Мы будем стремиться навязать всем свой ибанский образ жизни.
Потом наша беседа незаметно перескакивает на оценку общей ситуации в мире. Я с любопытством слушаю точку зрения Кандидата, хотя согласиться с ней не могу. Но у меня нет и аргументов против. Физик пытался что-то возразить, но махнул рукой. Сейчас в Мире, говорит Кандидат, есть три силы: мы, Китай и США. Они непримиримы. Причем, в основе вражды лежат глубочайшие расовые причины, а не вражда двух систем, не экономика и т. д. Расовые причины лишь преломляются через экономику, идеологию и т. д. Это в высшей степени важно понять. Это мы уже слышали, говорит Физик, от Адольфа Гитлера. Чушь, говорит Кандидат. Это похоже, но это совсем не то. Сравните христианство и мусульманство. Похожи. Но не одно и то же. Ищите различия, а не сходство. Надо различать два понятия расы: биологическое и социальное. Раса в социальном смысле есть обширное человеческое объединение, ядро которого образует группа лиц с определенными биологическими расовыми признаками. Прочие лица испытывают на себе их влияние до такой степени, что начинают себя вести так, как будто бы они и сами суть представители этой группы. Они испытывают влияние, но не из них исходит инициатива. Не в них источник их бытия как данной специфической общности. Бывают периоды в истории, когда именно некоторые расовые признаки, преломляясь через историческую судьбу объединения, оказываются решающими. Это бывает редко. Но бывает. Сейчас такой случай. Причем, нет высших или низших рас. Есть разные расы. Сейчас — три основные. И каждая из них, учитывая опыт истории, способна привести человечество к одному и тому же результату. Разница в деталях. Но — при условии уничтожения или подчинения двух других. Примирение невозможно именно по расовым причинам. У Двурушника в книге все это разобрано досконально. Я не читал книги Двурушника, говорю я, так что разъясни подробнее. Но Кандидат махнул рукой. Все это похоже на правду, сказал он. Но мне это не кажется убедительным. Вернее, я бы не хотел, чтобы это было так. Я за то, чтобы все жили и жили по-своему. Я тоже, говорю я. Но я все же хочу этот вопрос изучить: я должен знать, как на самом деле. Зачем это тебе, спрашивает Физик. Я старомоден, говорю я. Я чувствую себя неполноценным без связи с прошлым и без понимания возможного будущего.