Страница:
— Что ты скажешь, Иван?
— Он говорит, — ответил Иван, — это у них прозвание такое: Дамере. А откуда оно взялось, он не помнит. Он думает, что это прозвание относится к машине. А стрелки рассказывают, откуда боши стреляли по мосту.
Да, пожалуй, так оно и было. Мост, машина, кружок и три стрелы, разрывающие его. И неведомое имя, которое никому ни о чём не говорит. Кто такой Дамере — предатель или преданный? Что хотел сказать Альфред Меланже, рисуя схему: рваные стрелы, кружок, имя? А где тут поворот дороги? Надо ехать на мост, ориентировать схему на местности и ещё раз продумать, что было там.
Мы уже выезжали со двора, когда Сюзанна выбежала из дома и остановила нас криком: «Телефон!»
Кто бы это? Иван взял трубку и удивился.
— Это Жермен телефонирует. Она хочет знать, здесь ли ты?
— Где же я, Иван? Передай мадам, что я рядом с тобой.
— Она хочет сообщить тебе адрес Альфреда. Она два дня искала и утром нашла. — Иван отодвинул трубку. — Я скажу, что у нас уже есть адрес.
— Ни в коем случае, Иван, делай вид, что записываешь, так, так, повтори, рю де Шан, пятнадцать. Вот так, мой миленький. А теперь произнеси, что мы благодарим её изо всех наших сил. А ну дай, сам скажу. — Я завладел трубкой и заговорил елейным голосом, на какой только был способен: — Бонжур, мадам Жермен. Виктор Маслов передаёт сердечное мерси пур мадам. У меня нет слов, чтобы выразить вам свой манифик. Гран мерси, мадам.
— Он говорит, — ответил Иван, — это у них прозвание такое: Дамере. А откуда оно взялось, он не помнит. Он думает, что это прозвание относится к машине. А стрелки рассказывают, откуда боши стреляли по мосту.
Да, пожалуй, так оно и было. Мост, машина, кружок и три стрелы, разрывающие его. И неведомое имя, которое никому ни о чём не говорит. Кто такой Дамере — предатель или преданный? Что хотел сказать Альфред Меланже, рисуя схему: рваные стрелы, кружок, имя? А где тут поворот дороги? Надо ехать на мост, ориентировать схему на местности и ещё раз продумать, что было там.
Мы уже выезжали со двора, когда Сюзанна выбежала из дома и остановила нас криком: «Телефон!»
Кто бы это? Иван взял трубку и удивился.
— Это Жермен телефонирует. Она хочет знать, здесь ли ты?
— Где же я, Иван? Передай мадам, что я рядом с тобой.
— Она хочет сообщить тебе адрес Альфреда. Она два дня искала и утром нашла. — Иван отодвинул трубку. — Я скажу, что у нас уже есть адрес.
— Ни в коем случае, Иван, делай вид, что записываешь, так, так, повтори, рю де Шан, пятнадцать. Вот так, мой миленький. А теперь произнеси, что мы благодарим её изо всех наших сил. А ну дай, сам скажу. — Я завладел трубкой и заговорил елейным голосом, на какой только был способен: — Бонжур, мадам Жермен. Виктор Маслов передаёт сердечное мерси пур мадам. У меня нет слов, чтобы выразить вам свой манифик. Гран мерси, мадам.
ГЛАВА 16
И опять мы неслись сломя голову — с каждым километром все упорнее становилась неудержимая наша гонка. Я сидел рядом с Антуаном, вжавшись в сиденье, и вёл нескончаемый диалог со спидометром. Диалог не отличался разнообразием, но больше вопросов не было. «Сколько?» — спрашивал я, кося глазом на выпуклый значок спидометра и в то же время будучи не в силах оторваться от дороги. «А теперь сколько?», «А теперь?».
И последний оставался вопрос: когда же? Больше я не в силах был вопрошать, мне требовались ответы.
Спидометр отвечал мне бесстрастным покачиванием стрелки, дорога — неудержимым мельканием плит, домов, столбов, рекламных щитов, живых изгородей. Стрелка ползла безмолвно, пружинисто, казалось, она тоже преодолевает сопротивление бетона и воздуха, которые стремглав неслись навстречу. Тонкий кончик стрелы едва заметным касанием скользил по цифрам: сто, сто десять и ещё чуть правее, ещё ожесточённее и стремительнее. Антуан выжимал из машины все, что мог, а мог он многое, сегодня я как никогда убедился в этом.
Из-за бугра налетел косой перекрёсток, левая дорога по касательной вонзалась в ближний лесок. У придорожного ресторана красуется яркий туристский автобус, слева встречный голубой знак: «Бастонь — 12 километров», а ведь только что были в Бастони, проскочили сквозь неё пулей, я даже американского мемориала не разглядел; указатель отброшен в прошлое, вместе с автобусом пропал за домом, за рощей — опять безудержно мелькают, бросаются под колеса бетонные плиты, которыми начинена земля. Дорога стремится прямо и под уклон, Антуану есть где разгуляться. Стрелка упруго переползла ещё на одно деление, зацепилась за него — идём на пределе. Все напряжение нынешнего дня вылилось в эту бешеную гонку.
Уже километров сто, как я перестал понимать, что происходит, куда мы мчимся, где находимся. Но надежда всё-таки оставалась у меня. Надежда и Антуан Форетье.
Дорога вильнула вправо, на ровной плоскости плато раскрылся провал. Машина устремилась по склону. Провал раздвинулся, разросся в котловину — на дне возник зовущий краснокрыший городок. Антуан сбавил скорость, мы уже въезжали в улочку. Тут же и указатель подвернулся — Уфализ. Сонные узкие улочки, сдавленные дома, пустые магазины, приспущенные жалюзи. Не для нас этот покой. Антуан крутил по улочкам, не задумываясь, мы почти не сбавляли скорости. Выскочили на центральную площадь: ратуша, церковь, отель, магазины. Я увидел лоток мороженщика.
— Остановимся, Антуан. Пауза, антракт.
— Нет! — отрубил он, не отрываясь от руля. — Тут туристы. Антуан и Виктор — не туристы. Альфред ждёт Антуан и Виктор, — он недобро засмеялся и прибавил газ.
Мелькнул последний дом городка, дорога пошла серпантином. Котловина превратилась в провал, провал сошёлся, затянулся равниной, снова по сторонам плоское плато. Сверкнул зовущий Уфализ и так же призрачно растаял за спиной.
Я облизал пересохшие губы. Что-то тут не так. Слишком долго мы мчимся, слишком долго нет Альфреда. Иван, наверное, заждался нас и тоже ломает голову, а мы все мчимся. Пятый час продолжается эта неистовая гонка, пол-Бельгии проехали, а конца не видать. Куда несёмся? Что ждёт нас в конце пути? Когда же он будет, этот конец? Опять накатываются бесполезные вопросы, и я не продерусь сквозь их алогичность.
А как чисто и доступно начался день. Я нашёл связующий вопрос. Сидели, пересмеивались с Сюзанной, приехал Матье, Жермен голос подала. Ничего у неё голосок, ласкательный. Мягко хотела постелить, да промазала. Я сразу понял, почему она подала голос, и в Марше уже не удивился.
И на мосту всё было ясно и просто, но только горше стало оттого. Вот где кончилась утренняя свежесть родника — ещё на мосту. Конечно, «кабаны» ни о чём не подозревали, вышли всей группой на мост, чтобы договориться о последних деталях, — и сразу с трех сторон ударили автоматы: три стрелы, нацеленные на мост. Партизаны прыгали с моста прямо в ночь и погибель. А ведь там высоко было. Я при солнце попробовал кинуться на откос и то еле удержался. Нет, отец не был ранен первой пулей в ногу, как предполагал Антуан. Он сломал её или вывихнул, когда прыгал с моста. И потому решил остаться, чтобы прикрыть остальных: он понял, что не сможет уйти, так пусть хоть уйдут другие. А немцы бросали ракеты и продолжали бить из автоматов сверху. Только Альфреду удалось вырваться из этого пекла. Альфреду и тому, второму. Тот-то знал, что ждёт их на мосту, и он в последнюю минуту отстал от группы, юркнул в кусты и был таков. Он видел ракеты, слышал крики, треск автоматов, а может, и сам стрелял. А может, он и есть Дамере?..
На том и покончили мы с мостом. Матье оставил свои «позывные», сказав, что в любую минуту готов нам помочь, и отправился на дежурство в больницу. Иван подбросил меня до дома и тоже навострил лыжи на Льеж, чтобы предаться дедовским обязанностям. Вернулся Антуан, я показал ему схему, но он лишь руками развёл: имя, начертанное Альфредом, и ему ничего не говорило. Но до Альфреда каких-нибудь сорок километров, и мы не торопились. Договорились с Иваном, неспешно попили кофейку и тронулись. Вот как безмятежно мы рассчитали обернёмся за полтора часа. Я даже карты дорожной не взял, лишь медаль нацепил — для Альфреда.
Найти рю де Шан не составило труда. Островерхие красные домики шли по одной стороне, по другой раскинулся парк, там бегали дети. Молодая женщина катила розовую коляску. Девочки прыгали через верёвочку. Войны давно не было, и они даже не знали, что это такое. Но сейчас выйдет из дома Альфред, и война вернётся.
Из дома вышла крашеная блондинка в кокетливом переднике поверх платья. Антуан подошёл к ней. Я вылавливал из их быстрой речи слова: Альфред, визит, война, ресторан, адрес, отец, франки. Из них складывалось одно: Альфред здесь больше не живёт. Но это и не было неожиданным, за двадцать лет не раз можно сняться с насиженного места. Я задумался и не заметил, что Антуан сидит рядом, а блондинка ушла в дом. Из раскрытого окна на нас сосредоточенно глядел седовласый старик.
— Где теперь Альфред? Узнал адрес?
— Намюр, — ответил Антуан.
— Сколько километров?
Антуан нарисовал пальцем на ветровом стекле — 50.
— Едем?
Он положил руку мне на плечо.
— Жермен Марке делала визит к Альфреду.
— Вот как. Когда же она делала свой визит?
— Вчера.
Ну, разумеется, такой визит был для неё куда важнее, чем церемония в Ромушан. Я даже не удивился: надо ей стало — она и поехала! Мало ли зачем ей приспичило ехать к Альфреду, мне уже надоели эти бессмысленные вопросы, тем более, что и гадать тут нечего.
— Хорошо, Антуан, едем в Намюр, — сказал я по словарю.
Об одном она всё-таки не подумала прежде, чем позвонила ко мне. О новом адресе Альфреда она не подумала. А мы его знаем.
Раскручивалась по обе стороны мягко всхолмлённая равнина, набегали и таяли за спиной деревеньки, будто сошедшие со старинных гравюр, маячили шпили отдалённых церквей, прохладно отсвечивали рощицы — мир и благодать царили на древней равнине. То и дело проносились разноязычные автобусы, мне бы там сидеть, любоваться быстротекущими окрестностями да слушать проникновенные речи равнодушного гида: «А теперь посмотрите налево. В деревне Пино мы видим церковь, построенную ещё в семнадцатом веке. Архитектура её напоминает нам…» А я, вместо того чтобы слушать столь полезные сведения или бродить по музеям и скупать сувениры, ношусь по чужой земле в призрачных поисках следов войны, сыплю соль на старые раны. Война была, и она кончилась. Наши отцы победили. «Виктуар!» — сказал Луи, выходя на дорогу. Умолкли пушки на задымлённых равнинах Европы, взобрались и застыли на пьедесталах обугленные танки. Старые пулемётные ленты ржавеют в земле, одна досталась мне на память. Окопы осыпались, перепаханы свежей нивой. Ящик с патронами в партизанской хижине никому не нужен. Все это быльём поросло. И никому нет дела до того, что на мосту оказался предатель. Так стоит ли бередить старые раны? Не лучше поставить крест на прошлом и плыть по течению жизни, отдаваясь её мгновенным радостям и столь же быстротечным печалям? Может, ещё полгода назад такие мысли не показались бы мне ни странными, не расслабляющими. Чего греха таить: я — сам дитя войны — нимало не задумывался о ней.
Все переменил захлёбывающийся вскрик матери, пробежавший по бесстрастному проводу. Я понял, что должен знать. Имею право знать: четверть века безвестности дают мне это право. Внешне я продолжал жить прежней жизнью, не в том дело. Один собирает марки, другой боксирует, третий увлекается магнитофонными записями — на здоровье. Дело в нас самих. Мы склонны полагать: памятники и монументы поставлены, горят вечные огни на солдатских могилах, поёт тоскливая труба, приспущены знамёна над заломленным крестом. Живые исполнили свой долг — так что же ещё? Но дело в том, что вечный огонь горит в каждом живом сердце, и мы не вправе останавливать себя, пока не узнаем всей правды о том, как это случилось, как боролись они и как падали, как переставали биться двадцатилетние сердца, которые тоже хотели бы жить и отдаваться жизни.
Поэтому сказал мне Командир: «Не будь туристом». Поэтому похолодел я, узнав о предателе. Но я обязан был узнать. А те, кто знает, обязаны передать другим своё знание. И тогда мой нерожденный сын узнает о моём безвестном отце и передаст памятный свиток дальше — связь времён не прервётся. И далёкий предательский выстрел в арденнском предгорье, оборвавший молодую жизнь, откликнется на Рязанском проспекте, он не смолкнет, нет, не смолкнет, он будет звучать в грядущем. И какой-то другой раскат, прогремевший в тумане над Бугом, отзовётся за тридевять земель в джунглях Меконга — в каждом живом сердце горит и клубиться вечный огонь. Их сердца потухли, но живой огонь не угас, и потому пепел Клааса стучит в моё сердце.
Это я только прикидываюсь, будто пересмеиваюсь с Сюзанной, ах крошка Сюзи, будто похлопываю Ивана по плечу, эх Ваня, будто уплетаю глазунью, любуюсь окрестным пейзажем, но тут шуточками не отделаешься, пепел стучит, стучит и холодно внутри.
Намюр раскрылся внизу, в речной долине: тесные улочки, приземистые мосты над Маасом, взбегающие шпили колоколен. Из приёмника доносился беспечный шлягер, и мы продолжали мчаться. Я думал, спустимся в город, но машина, слушаясь руля Антуана, круто вильнула влево. Намюр остался в стороне от нашего курса. Миновали стадион, старую станцию, несколько улочек и скрипнули тормозами у придорожного ресторана с яркой вывеской. Напротив был крикливый магазин «Сто франков». «У нас любая вещь за сто франков».
— Пардон, мсье, но то, что мы ищем, не имеет цены.
В просторном зале сумрачно и тихо, лишь парочка миловалась в углу, сдвинув свои стулья к одной стороне стола. У входа призывно высился джоу-бокс со стеклянным колпаком. Я сунул в щель монету, наудачу нажал кнопку. Пластинка пришла в движение, скользнула на круг, закружилась — возник накалённый голос Эдит Пиаф.
— Мы приехали к Альфреду Меланже. Нам очень нужен Меланже.
— Меланже здесь давно не живёт, — отвечала женщина, продолжая неторопливыми округлыми движениями вытирать бокалы.
— Но это был его ресторан, мы не ошиблись?
— Мы купили этот ресторан у Меланже вскоре после войны. Место не самое бойкое, но посетителей хватает. Нынче, правда, не очень густо. — Конечно, она уходила от ответа.
— Где сейчас живёт Альфред Меланже? — Антуан подвинулся ближе, поставил локти на стойку.
— Будет лучше, если вы поговорите об этом с мужем, он скоро вернётся из города, — она явно не доверяла нам.
— Это Виктор Маслов, русский лётчик, — пояснил Антуан, кивая в мою сторону. — Он прилетел из Москвы, чтобы повидать Альфреда Меланже. Его отец воевал с Альфредом и погиб здесь, в Арденнах. Я тоже был партизаном. Мы не хотим Альфреду ничего плохого, но нам необходимо встретиться с ним, он может рассказать нам кое-что о войне. Без Альфреда мы этого не узнаем.
— Бонжур, мадам, — сказал я, подходя к стойке. — Я прилетел из Москвы. Мой отец Борис Маслов был другом Альфреда, а я Виктор Маслов, сын Бориса. — Я уже знал, что эти слова как бы стали моим паролем, едва я произносил их по-русски, и передо мной раскрывались сердца и двери.
— Как жаль, что муж уехал в город, он бы с радостью познакомился с вами. Сейчас я поднимусь наверх и посмотрю сама, — она налила два бокала и оставила нас. Антуан облегчённо подмигнул мне.
Эдит Пиаф пела пружинисто и скорбно:
Антуан указал глазами в угол:
— Англе.
— Как ты узнал?
— Машина имеет лондонский номер. Разве ты не заметил?
— Один-ноль в твою пользу, Антуан.
— Один-один, — великодушно поправил он, — ты помог с адресом.
Женщина вернулась и положила на стойку конверт. Антуан прочёл адрес и присвистнул.
— Если увидите Альфреда, передайте привет от нас. Я написала записку на всякий случай. Он жалел, что ему пришлось продать этот ресторан. Ещё лимонад?
— Спасибо. Мы должны ехать. Дорога действительно дальняя.
И мы понеслись. Антуан снова нарисовал пальцем — 90 километров, чуть не к Бастони. Я досадовал, что не захватил карту, и мог ориентироваться лишь по солнцу. Зато Антуану карта ни к чему, сколько лет колесит он на своей цистерне: фирма «Прейон», грузоподъёмность десять тонн, мотор двести двадцать лошадок, скорость тоже подходящая, и маршруты какие хочешь. Всю-то он вселенную, то бишь Бельгию, проехал. Двадцать лет стажа, десять тысяч франков в зубы и сорок часов в неделю за баранкой: запомнишь эти дорожки.
Автострада шла на юг долиной Мааса: заброшенные каменоломни, древние гроты, на вершинах отвесных скал тут и там проступают средневековые башни, стены крепостей.
— Обратите внимание, уважаемые господа туристы. Под защитой своей цитадели, основание которой восходит ещё к одиннадцатому веку, лежит город Динан. Изделия из меди, обязанные своим рождением этому прекрасному городу, являются подлинными шедеврами искусства и известны во всём мире под названием «динандры», благодаря чему и прославлен сам город в мире искусств.
Как хорошо, что я не турист. И как мне горько, что я не турист. Где-то сейчас беспечально курсирует Ирма со своим Петером. Поставили «марлин» на полянке, раскинули палатку, завели «грюндиг» с русскими песнями. И мимо них проносятся автобусы. Туристам не показывают рядовых могил: к чему омрачать их быстротечный вояж, за который они заплатили звонкой монетой? Да, для меня эта страна не стала скоплением музейных редкостей, перед которыми можно замирать и охать, для меня она просто место жизни отца, где он сражался и упал сражённый. Для меня это страна Антуана, которого я полюбил как старшего брата, страна Луи, перед которым благоговею как перед отцом. Я не был в музеях и, верно, не успею, но я узнал людей, которые живут в этой стране, и это мне куда дороже.
А Антуан? Что знает он о динандрах? О музее Курциуса, обо всех этих шато, соборах? Он просто живёт среди них, дышит воздухом своей родины, и я хочу воспринимать эту страну глазами и сердцем Антуана.
Динандры проблеснули в роскошных витринах, Антуан даже не сбросил скорости. Пересекли Маас, повернули на запад. Снова пошли предгорья. Поля с наливающейся пшеницей перемежались рощами и холмами.
Местность менялась. Дорога круто взбегала по склонам, петляла серпантином. Холмы превращались в обрывающиеся скалы, весёлые перелески — в глухие леса. Я уже начинал понимать Арденны: древнее мягко всхолмлённое плато, рассечённое долинами рек и речушек. Реки не так уж мощны, но трудились они долго и верно. Добротными получались скалы, округлыми вершины гор: наивысшая точка — Батранж — 692 метра . Арденны меньше, чем можно предположить, не зная их, но всё же они впечатляют, когда попадёшь в их глубину.
Партизанское пошло приволье. Мне бы тут побродить с автоматом, да чтобы отец шагал рядом, поучая меня.
Нет, не повезло моему поколению. Выросли на гребне победы, а сами пороха даже не нюхали. Шагали славной дорогой отцов по заросшим тропам, и дзоты, встающие перед нами, были уже порушены, нечего заслонять своей грудью. Но зато мой сверстник первым взвился в космос, он был чуть постарше, и тут я припоздал, но закаляли нас иные пороги, и мы ещё не сказали последнего слова.
Антуан свернул с автострады. Вскочили в деревеньку, рассыпавшуюся по зелёному склону.
— Скоро, Антуан?
— Сейчас.
Удивительно, каким чутьём находил он дорогу, нужный поворот, дом. Проехали мимо часовни, высокого каменного сарая, мимо полуразваленной стены и стали у ворот.
Всё ясно — приехали: ставни наглухо забиты, на двери железная полоса с крюком.
Ясно без слов — нить оборвалась, и я не получу от Альфреда те два недостающие звена, которые нужны мне для того, чтобы сошлись могильные камни. Но покуда на земле стоит хоть один уцелевший дом, не надо терять надежды. Я раскрыл словарь и услышал смешок Антуана.
— Шульга нас ждёт, — Антуан постучал пальцем по циферблату, — а мы тут сидим. Шульга нервничает, а мы катаемся, — я не видел в этом ничего смешного, а он продолжал: — Одна минута, всё будет в порядке, — тренированно выскочил из машины, словно и не провёл двухсот километров за рулём, и рысцой припустился к дому.
Тут и я разглядел на замкнутой двери малый клочок бумаги: дом-то продаётся. Да, трудновато пришлось бы мне без Антуана, вон он уже заглянул в соседний дом, бежит обратно с новым адресом.
Теперь мы мчались на север. Все стороны света нынче перепробовали, дали дугу через все Арденны. Проскочили Бастонь. Вот и Уфализ позади. Стрелка спидометра снова подобралась к цифре «110», ползёт дальше. Сколько теперь? Сто пятнадцать. А теперь?..
— Сколько километров? Скажи, Антуан.
— Скоро, — отвечал он сердито и тут же сжалился. — Труа километр.
Солнце клонилось к земле над дальним лесом. Сюзанна тоже дома тоскует, Иван, верно, уже обиделся и уехал. Я покорно вдавился в сиденье. Даже в Намюре я не волновался: подумаешь, продал дом, с кем не бывает. Заколоченный дом меня несколько обеспокоил, и теперь я и вовсе терялся в догадках. Постой, постой, сколько он сказал: трант, тридцать? Нет, Антуан сказал: труа — три километра. Так мы же у цели! Один километр уже отмахали, а то и все полтора. Вон за тем поворотом…
Мотор внезапно бросил свою упругую работу, мы словно о воздух споткнулись.
— Ля пе, ля пе! — неистово кричал Антуан, хлопая в ладоши и показывая на поле.
А я глазами хлопал. Мы уж почти стали, катясь лишь по инерции.
— Смотри, смотри, — кричал Антуан, — ля пе!
И тут я увидел. Метрах в ста от нас по стерне что было мочи улепётывал «ля пе», он же кролик.
— Ты даёшь, Антуан, — сказал я, сгорая от зависти. — Реакция у тебя что надо.
— Реаксьон, — со смехом поправил Антуан и дал газ. Заяц уже добежал до опушки и пропал в лесу.
За поворотом раскрылась деревня Шервиль. Теперь каждый дом мог быть нашим. Промелькнули первые строения, за ними церковная ограда. Антуан сбросил скорость и поехал медленнее, пригнувшись к рулю и терпеливо вглядываясь по сторонам.
Вот он! Серый двухэтажный дом с мансардой. Окна закрыты, но занавески сквозь них белеют. И собака греется на солнышке у крыльца.
Антуан выключил мотор и виновато посмотрел на меня. Из дома вышла женщина в чёрном платье, похожая на монашенку. Она вышла так быстро, словно давно стояла и поджидала нас за дверью. Мы поздоровались. Женщина ответила нам бессловесным и строгим поклоном головы. Лицо её ничего не выражало. Ни возраста, ни чувства, ни желания — ничего нельзя определить на этом потухшем лице.
— Мы друзья Альфреда Меланже, — сказал Антуан, лицо его было по-прежнему виноватым. — Мы приехали к нему.
— Я провожу вас к Альфреду, — голос её был таким же потухшим и стылым. — Идите за мной. Альфред давно ждёт вас, — добавила она, не трогаясь с места и глядя сквозь нас. Глаза её были неподвижны и, казалось, ничего не видели. Но она определённо ждала нас. И Альфред нас ждёт? Как могли они знать, что мы приедем?
Ей стоило труда тронуться с места, и она пошла мелкой семенящей походкой, не оглядываясь. И не в дом пошла. Мы молча двинулись за нею. Женщина обогнула дом, открыла дверь каменной пристройки неясного назначения и стала спускаться по лестнице. Антуан сделал знак, чтобы я шёл за женщиной, а сам пошёл последним.
«Наверное, там винный погреб, и Альфред у бочек», — подумал я с отчаяньем, ибо знал уже, что надеяться не на что.
Подвал обдал меня сумраком и гнётом. Под потолком скудно светилась лампочка, углы терялись в темноте. Я подошёл к стене и остановился перед чёрной плитой, на которой мерцала лампадка.
«Альфред Меланже», — было высечено на камне поблекшими бронзовыми буквами, строкой ниже шли даты: 10.IX.1914 — 13.III.1947. На плите лежал пыльный бумажный венок.
Я скосил глаза на женщину. Она смотрела в стену, глаза её по-прежнему ничего не выражали: ни скорби, ни верности, ни надежды. Антуан подошёл к плите и молча сжал мою руку. Ещё одной могилой стало больше на земле.
Мы постояли у могилы, сколько того требовало приличие, и вышли на свежий воздух. Женщина осталась внизу. Кто она? Жена, сестра, мать? Антуан лишь плечами пожал в ответ.
Женщина вышла из склепа и, не глядя на нас, засеменила в глубь сада. Мы тоже пошли. За нами бежала молчаливая собака. Все здесь было наполнено горестным молчанием.
В саду показался низкий сарай. Женщина дала знак Антуану. Тот подбежал, с усилием отодвинул створки дубовых ворот.
В сарае было ещё темнее, чем в склепе. Заваленная хламом старомодная машина стояла у задней стены. Краска облупилась и свисала клочьями. Ветровое стекло во всю ширину было прошито строчкой пуль — били из автомата и вблизи. Я заглянул в пыльную затхлость кабины. Сиденье было залито рыжими пятнами, Альфред Меланже погиб как боец.
Не говоря ни слова, женщина повернулась. Мы тоже вышли — тоже молча. Всякие слова были тут бесполезны.
Антуан задвинул ворота. Женщина скрылась в доме. Мы постояли у двери, но она не показывалась.
— Надо же спросить у неё, кто стрелял в Альфреда? — сказал я с бессильным отчаяньем.
Антуан снова пожал плечами и направился к машине. Там мы ещё постояли, покуривая, но женщины не было. Мне показалось, будто она следит за нами сквозь занавески — но зачем?
Из-за церковной ограды выехал длинный темно-синий «феррари» и повернул к автостраде. Антуан внимательно проводил его глазами, но ничего не сказал.
— Поедем?
— Поедем, — ответил он без всякого энтузиазма, но делать нам тут было больше нечего. Я не спеша обогнул нашу машину, безотчётно стремясь растянуть и без того томительные минуты.
Антуан открыл дверцу со своей стороны и присвистнул. Заднее колесо было спущено. Он подошёл, качнул головой и полез в багажник. Мы достали инструмент и запаску. Я принялся качать домкрат, а когда осевшее колесо отделилось от земли, поднял голову. Женщина стояла в дверях и смотрела в бесконечность. Антуан тоже увидел её, подбежал к ней и тут же вернулся, протянув мне широкую синюю тетрадь:
— Возьми. Это тебе, так она сказала. Она тебя узнала.
И последний оставался вопрос: когда же? Больше я не в силах был вопрошать, мне требовались ответы.
Спидометр отвечал мне бесстрастным покачиванием стрелки, дорога — неудержимым мельканием плит, домов, столбов, рекламных щитов, живых изгородей. Стрелка ползла безмолвно, пружинисто, казалось, она тоже преодолевает сопротивление бетона и воздуха, которые стремглав неслись навстречу. Тонкий кончик стрелы едва заметным касанием скользил по цифрам: сто, сто десять и ещё чуть правее, ещё ожесточённее и стремительнее. Антуан выжимал из машины все, что мог, а мог он многое, сегодня я как никогда убедился в этом.
Из-за бугра налетел косой перекрёсток, левая дорога по касательной вонзалась в ближний лесок. У придорожного ресторана красуется яркий туристский автобус, слева встречный голубой знак: «Бастонь — 12 километров», а ведь только что были в Бастони, проскочили сквозь неё пулей, я даже американского мемориала не разглядел; указатель отброшен в прошлое, вместе с автобусом пропал за домом, за рощей — опять безудержно мелькают, бросаются под колеса бетонные плиты, которыми начинена земля. Дорога стремится прямо и под уклон, Антуану есть где разгуляться. Стрелка упруго переползла ещё на одно деление, зацепилась за него — идём на пределе. Все напряжение нынешнего дня вылилось в эту бешеную гонку.
Уже километров сто, как я перестал понимать, что происходит, куда мы мчимся, где находимся. Но надежда всё-таки оставалась у меня. Надежда и Антуан Форетье.
Дорога вильнула вправо, на ровной плоскости плато раскрылся провал. Машина устремилась по склону. Провал раздвинулся, разросся в котловину — на дне возник зовущий краснокрыший городок. Антуан сбавил скорость, мы уже въезжали в улочку. Тут же и указатель подвернулся — Уфализ. Сонные узкие улочки, сдавленные дома, пустые магазины, приспущенные жалюзи. Не для нас этот покой. Антуан крутил по улочкам, не задумываясь, мы почти не сбавляли скорости. Выскочили на центральную площадь: ратуша, церковь, отель, магазины. Я увидел лоток мороженщика.
— Остановимся, Антуан. Пауза, антракт.
— Нет! — отрубил он, не отрываясь от руля. — Тут туристы. Антуан и Виктор — не туристы. Альфред ждёт Антуан и Виктор, — он недобро засмеялся и прибавил газ.
Мелькнул последний дом городка, дорога пошла серпантином. Котловина превратилась в провал, провал сошёлся, затянулся равниной, снова по сторонам плоское плато. Сверкнул зовущий Уфализ и так же призрачно растаял за спиной.
Я облизал пересохшие губы. Что-то тут не так. Слишком долго мы мчимся, слишком долго нет Альфреда. Иван, наверное, заждался нас и тоже ломает голову, а мы все мчимся. Пятый час продолжается эта неистовая гонка, пол-Бельгии проехали, а конца не видать. Куда несёмся? Что ждёт нас в конце пути? Когда же он будет, этот конец? Опять накатываются бесполезные вопросы, и я не продерусь сквозь их алогичность.
А как чисто и доступно начался день. Я нашёл связующий вопрос. Сидели, пересмеивались с Сюзанной, приехал Матье, Жермен голос подала. Ничего у неё голосок, ласкательный. Мягко хотела постелить, да промазала. Я сразу понял, почему она подала голос, и в Марше уже не удивился.
И на мосту всё было ясно и просто, но только горше стало оттого. Вот где кончилась утренняя свежесть родника — ещё на мосту. Конечно, «кабаны» ни о чём не подозревали, вышли всей группой на мост, чтобы договориться о последних деталях, — и сразу с трех сторон ударили автоматы: три стрелы, нацеленные на мост. Партизаны прыгали с моста прямо в ночь и погибель. А ведь там высоко было. Я при солнце попробовал кинуться на откос и то еле удержался. Нет, отец не был ранен первой пулей в ногу, как предполагал Антуан. Он сломал её или вывихнул, когда прыгал с моста. И потому решил остаться, чтобы прикрыть остальных: он понял, что не сможет уйти, так пусть хоть уйдут другие. А немцы бросали ракеты и продолжали бить из автоматов сверху. Только Альфреду удалось вырваться из этого пекла. Альфреду и тому, второму. Тот-то знал, что ждёт их на мосту, и он в последнюю минуту отстал от группы, юркнул в кусты и был таков. Он видел ракеты, слышал крики, треск автоматов, а может, и сам стрелял. А может, он и есть Дамере?..
На том и покончили мы с мостом. Матье оставил свои «позывные», сказав, что в любую минуту готов нам помочь, и отправился на дежурство в больницу. Иван подбросил меня до дома и тоже навострил лыжи на Льеж, чтобы предаться дедовским обязанностям. Вернулся Антуан, я показал ему схему, но он лишь руками развёл: имя, начертанное Альфредом, и ему ничего не говорило. Но до Альфреда каких-нибудь сорок километров, и мы не торопились. Договорились с Иваном, неспешно попили кофейку и тронулись. Вот как безмятежно мы рассчитали обернёмся за полтора часа. Я даже карты дорожной не взял, лишь медаль нацепил — для Альфреда.
Найти рю де Шан не составило труда. Островерхие красные домики шли по одной стороне, по другой раскинулся парк, там бегали дети. Молодая женщина катила розовую коляску. Девочки прыгали через верёвочку. Войны давно не было, и они даже не знали, что это такое. Но сейчас выйдет из дома Альфред, и война вернётся.
Из дома вышла крашеная блондинка в кокетливом переднике поверх платья. Антуан подошёл к ней. Я вылавливал из их быстрой речи слова: Альфред, визит, война, ресторан, адрес, отец, франки. Из них складывалось одно: Альфред здесь больше не живёт. Но это и не было неожиданным, за двадцать лет не раз можно сняться с насиженного места. Я задумался и не заметил, что Антуан сидит рядом, а блондинка ушла в дом. Из раскрытого окна на нас сосредоточенно глядел седовласый старик.
— Где теперь Альфред? Узнал адрес?
— Намюр, — ответил Антуан.
— Сколько километров?
Антуан нарисовал пальцем на ветровом стекле — 50.
— Едем?
Он положил руку мне на плечо.
— Жермен Марке делала визит к Альфреду.
— Вот как. Когда же она делала свой визит?
— Вчера.
Ну, разумеется, такой визит был для неё куда важнее, чем церемония в Ромушан. Я даже не удивился: надо ей стало — она и поехала! Мало ли зачем ей приспичило ехать к Альфреду, мне уже надоели эти бессмысленные вопросы, тем более, что и гадать тут нечего.
— Хорошо, Антуан, едем в Намюр, — сказал я по словарю.
Об одном она всё-таки не подумала прежде, чем позвонила ко мне. О новом адресе Альфреда она не подумала. А мы его знаем.
Раскручивалась по обе стороны мягко всхолмлённая равнина, набегали и таяли за спиной деревеньки, будто сошедшие со старинных гравюр, маячили шпили отдалённых церквей, прохладно отсвечивали рощицы — мир и благодать царили на древней равнине. То и дело проносились разноязычные автобусы, мне бы там сидеть, любоваться быстротекущими окрестностями да слушать проникновенные речи равнодушного гида: «А теперь посмотрите налево. В деревне Пино мы видим церковь, построенную ещё в семнадцатом веке. Архитектура её напоминает нам…» А я, вместо того чтобы слушать столь полезные сведения или бродить по музеям и скупать сувениры, ношусь по чужой земле в призрачных поисках следов войны, сыплю соль на старые раны. Война была, и она кончилась. Наши отцы победили. «Виктуар!» — сказал Луи, выходя на дорогу. Умолкли пушки на задымлённых равнинах Европы, взобрались и застыли на пьедесталах обугленные танки. Старые пулемётные ленты ржавеют в земле, одна досталась мне на память. Окопы осыпались, перепаханы свежей нивой. Ящик с патронами в партизанской хижине никому не нужен. Все это быльём поросло. И никому нет дела до того, что на мосту оказался предатель. Так стоит ли бередить старые раны? Не лучше поставить крест на прошлом и плыть по течению жизни, отдаваясь её мгновенным радостям и столь же быстротечным печалям? Может, ещё полгода назад такие мысли не показались бы мне ни странными, не расслабляющими. Чего греха таить: я — сам дитя войны — нимало не задумывался о ней.
Все переменил захлёбывающийся вскрик матери, пробежавший по бесстрастному проводу. Я понял, что должен знать. Имею право знать: четверть века безвестности дают мне это право. Внешне я продолжал жить прежней жизнью, не в том дело. Один собирает марки, другой боксирует, третий увлекается магнитофонными записями — на здоровье. Дело в нас самих. Мы склонны полагать: памятники и монументы поставлены, горят вечные огни на солдатских могилах, поёт тоскливая труба, приспущены знамёна над заломленным крестом. Живые исполнили свой долг — так что же ещё? Но дело в том, что вечный огонь горит в каждом живом сердце, и мы не вправе останавливать себя, пока не узнаем всей правды о том, как это случилось, как боролись они и как падали, как переставали биться двадцатилетние сердца, которые тоже хотели бы жить и отдаваться жизни.
Поэтому сказал мне Командир: «Не будь туристом». Поэтому похолодел я, узнав о предателе. Но я обязан был узнать. А те, кто знает, обязаны передать другим своё знание. И тогда мой нерожденный сын узнает о моём безвестном отце и передаст памятный свиток дальше — связь времён не прервётся. И далёкий предательский выстрел в арденнском предгорье, оборвавший молодую жизнь, откликнется на Рязанском проспекте, он не смолкнет, нет, не смолкнет, он будет звучать в грядущем. И какой-то другой раскат, прогремевший в тумане над Бугом, отзовётся за тридевять земель в джунглях Меконга — в каждом живом сердце горит и клубиться вечный огонь. Их сердца потухли, но живой огонь не угас, и потому пепел Клааса стучит в моё сердце.
Это я только прикидываюсь, будто пересмеиваюсь с Сюзанной, ах крошка Сюзи, будто похлопываю Ивана по плечу, эх Ваня, будто уплетаю глазунью, любуюсь окрестным пейзажем, но тут шуточками не отделаешься, пепел стучит, стучит и холодно внутри.
Намюр раскрылся внизу, в речной долине: тесные улочки, приземистые мосты над Маасом, взбегающие шпили колоколен. Из приёмника доносился беспечный шлягер, и мы продолжали мчаться. Я думал, спустимся в город, но машина, слушаясь руля Антуана, круто вильнула влево. Намюр остался в стороне от нашего курса. Миновали стадион, старую станцию, несколько улочек и скрипнули тормозами у придорожного ресторана с яркой вывеской. Напротив был крикливый магазин «Сто франков». «У нас любая вещь за сто франков».
— Пардон, мсье, но то, что мы ищем, не имеет цены.
В просторном зале сумрачно и тихо, лишь парочка миловалась в углу, сдвинув свои стулья к одной стороне стола. У входа призывно высился джоу-бокс со стеклянным колпаком. Я сунул в щель монету, наудачу нажал кнопку. Пластинка пришла в движение, скользнула на круг, закружилась — возник накалённый голос Эдит Пиаф.
За стойкой стояла пожилая женщина со спокойным и мудрым лицом. Потом Иван рассказал, о чём они говорили, Антуан поздоровался:
Он застонал и упал ничком
С маленькой дыркой над виском…
Браунинг, браунинг…
Игрушка мала и мила на вид,
Но он на полу бездыханный лежит.
Браунинг, браунинг…[5]
— Мы приехали к Альфреду Меланже. Нам очень нужен Меланже.
— Меланже здесь давно не живёт, — отвечала женщина, продолжая неторопливыми округлыми движениями вытирать бокалы.
— Но это был его ресторан, мы не ошиблись?
— Мы купили этот ресторан у Меланже вскоре после войны. Место не самое бойкое, но посетителей хватает. Нынче, правда, не очень густо. — Конечно, она уходила от ответа.
— Где сейчас живёт Альфред Меланже? — Антуан подвинулся ближе, поставил локти на стойку.
— Будет лучше, если вы поговорите об этом с мужем, он скоро вернётся из города, — она явно не доверяла нам.
— Это Виктор Маслов, русский лётчик, — пояснил Антуан, кивая в мою сторону. — Он прилетел из Москвы, чтобы повидать Альфреда Меланже. Его отец воевал с Альфредом и погиб здесь, в Арденнах. Я тоже был партизаном. Мы не хотим Альфреду ничего плохого, но нам необходимо встретиться с ним, он может рассказать нам кое-что о войне. Без Альфреда мы этого не узнаем.
— Бонжур, мадам, — сказал я, подходя к стойке. — Я прилетел из Москвы. Мой отец Борис Маслов был другом Альфреда, а я Виктор Маслов, сын Бориса. — Я уже знал, что эти слова как бы стали моим паролем, едва я произносил их по-русски, и передо мной раскрывались сердца и двери.
— Как жаль, что муж уехал в город, он бы с радостью познакомился с вами. Сейчас я поднимусь наверх и посмотрю сама, — она налила два бокала и оставила нас. Антуан облегчённо подмигнул мне.
Эдит Пиаф пела пружинисто и скорбно:
Парочка продолжала целоваться в углу, оба в джинсах, оба длинноволосые и плоские, не поймёшь, кто из них он и кто она. Нас они не замечали. Они были одни во всём мире, только они и знали, кто из них кто. Они неплохо в этом разбирались.
Из маленькой дырки в конце ствола
Появляется смерть, мала и мила.
Браунинг, браунинг…
Антуан указал глазами в угол:
— Англе.
— Как ты узнал?
— Машина имеет лондонский номер. Разве ты не заметил?
— Один-ноль в твою пользу, Антуан.
— Один-один, — великодушно поправил он, — ты помог с адресом.
Женщина вернулась и положила на стойку конверт. Антуан прочёл адрес и присвистнул.
— Если увидите Альфреда, передайте привет от нас. Я написала записку на всякий случай. Он жалел, что ему пришлось продать этот ресторан. Ещё лимонад?
— Спасибо. Мы должны ехать. Дорога действительно дальняя.
И мы понеслись. Антуан снова нарисовал пальцем — 90 километров, чуть не к Бастони. Я досадовал, что не захватил карту, и мог ориентироваться лишь по солнцу. Зато Антуану карта ни к чему, сколько лет колесит он на своей цистерне: фирма «Прейон», грузоподъёмность десять тонн, мотор двести двадцать лошадок, скорость тоже подходящая, и маршруты какие хочешь. Всю-то он вселенную, то бишь Бельгию, проехал. Двадцать лет стажа, десять тысяч франков в зубы и сорок часов в неделю за баранкой: запомнишь эти дорожки.
Автострада шла на юг долиной Мааса: заброшенные каменоломни, древние гроты, на вершинах отвесных скал тут и там проступают средневековые башни, стены крепостей.
— Обратите внимание, уважаемые господа туристы. Под защитой своей цитадели, основание которой восходит ещё к одиннадцатому веку, лежит город Динан. Изделия из меди, обязанные своим рождением этому прекрасному городу, являются подлинными шедеврами искусства и известны во всём мире под названием «динандры», благодаря чему и прославлен сам город в мире искусств.
Как хорошо, что я не турист. И как мне горько, что я не турист. Где-то сейчас беспечально курсирует Ирма со своим Петером. Поставили «марлин» на полянке, раскинули палатку, завели «грюндиг» с русскими песнями. И мимо них проносятся автобусы. Туристам не показывают рядовых могил: к чему омрачать их быстротечный вояж, за который они заплатили звонкой монетой? Да, для меня эта страна не стала скоплением музейных редкостей, перед которыми можно замирать и охать, для меня она просто место жизни отца, где он сражался и упал сражённый. Для меня это страна Антуана, которого я полюбил как старшего брата, страна Луи, перед которым благоговею как перед отцом. Я не был в музеях и, верно, не успею, но я узнал людей, которые живут в этой стране, и это мне куда дороже.
А Антуан? Что знает он о динандрах? О музее Курциуса, обо всех этих шато, соборах? Он просто живёт среди них, дышит воздухом своей родины, и я хочу воспринимать эту страну глазами и сердцем Антуана.
Динандры проблеснули в роскошных витринах, Антуан даже не сбросил скорости. Пересекли Маас, повернули на запад. Снова пошли предгорья. Поля с наливающейся пшеницей перемежались рощами и холмами.
Местность менялась. Дорога круто взбегала по склонам, петляла серпантином. Холмы превращались в обрывающиеся скалы, весёлые перелески — в глухие леса. Я уже начинал понимать Арденны: древнее мягко всхолмлённое плато, рассечённое долинами рек и речушек. Реки не так уж мощны, но трудились они долго и верно. Добротными получались скалы, округлыми вершины гор: наивысшая точка — Батранж — 692 метра . Арденны меньше, чем можно предположить, не зная их, но всё же они впечатляют, когда попадёшь в их глубину.
Партизанское пошло приволье. Мне бы тут побродить с автоматом, да чтобы отец шагал рядом, поучая меня.
Нет, не повезло моему поколению. Выросли на гребне победы, а сами пороха даже не нюхали. Шагали славной дорогой отцов по заросшим тропам, и дзоты, встающие перед нами, были уже порушены, нечего заслонять своей грудью. Но зато мой сверстник первым взвился в космос, он был чуть постарше, и тут я припоздал, но закаляли нас иные пороги, и мы ещё не сказали последнего слова.
Антуан свернул с автострады. Вскочили в деревеньку, рассыпавшуюся по зелёному склону.
— Скоро, Антуан?
— Сейчас.
Удивительно, каким чутьём находил он дорогу, нужный поворот, дом. Проехали мимо часовни, высокого каменного сарая, мимо полуразваленной стены и стали у ворот.
Всё ясно — приехали: ставни наглухо забиты, на двери железная полоса с крюком.
Ясно без слов — нить оборвалась, и я не получу от Альфреда те два недостающие звена, которые нужны мне для того, чтобы сошлись могильные камни. Но покуда на земле стоит хоть один уцелевший дом, не надо терять надежды. Я раскрыл словарь и услышал смешок Антуана.
— Шульга нас ждёт, — Антуан постучал пальцем по циферблату, — а мы тут сидим. Шульга нервничает, а мы катаемся, — я не видел в этом ничего смешного, а он продолжал: — Одна минута, всё будет в порядке, — тренированно выскочил из машины, словно и не провёл двухсот километров за рулём, и рысцой припустился к дому.
Тут и я разглядел на замкнутой двери малый клочок бумаги: дом-то продаётся. Да, трудновато пришлось бы мне без Антуана, вон он уже заглянул в соседний дом, бежит обратно с новым адресом.
Теперь мы мчались на север. Все стороны света нынче перепробовали, дали дугу через все Арденны. Проскочили Бастонь. Вот и Уфализ позади. Стрелка спидометра снова подобралась к цифре «110», ползёт дальше. Сколько теперь? Сто пятнадцать. А теперь?..
— Сколько километров? Скажи, Антуан.
— Скоро, — отвечал он сердито и тут же сжалился. — Труа километр.
Солнце клонилось к земле над дальним лесом. Сюзанна тоже дома тоскует, Иван, верно, уже обиделся и уехал. Я покорно вдавился в сиденье. Даже в Намюре я не волновался: подумаешь, продал дом, с кем не бывает. Заколоченный дом меня несколько обеспокоил, и теперь я и вовсе терялся в догадках. Постой, постой, сколько он сказал: трант, тридцать? Нет, Антуан сказал: труа — три километра. Так мы же у цели! Один километр уже отмахали, а то и все полтора. Вон за тем поворотом…
Мотор внезапно бросил свою упругую работу, мы словно о воздух споткнулись.
— Ля пе, ля пе! — неистово кричал Антуан, хлопая в ладоши и показывая на поле.
А я глазами хлопал. Мы уж почти стали, катясь лишь по инерции.
— Смотри, смотри, — кричал Антуан, — ля пе!
И тут я увидел. Метрах в ста от нас по стерне что было мочи улепётывал «ля пе», он же кролик.
— Ты даёшь, Антуан, — сказал я, сгорая от зависти. — Реакция у тебя что надо.
— Реаксьон, — со смехом поправил Антуан и дал газ. Заяц уже добежал до опушки и пропал в лесу.
За поворотом раскрылась деревня Шервиль. Теперь каждый дом мог быть нашим. Промелькнули первые строения, за ними церковная ограда. Антуан сбросил скорость и поехал медленнее, пригнувшись к рулю и терпеливо вглядываясь по сторонам.
Вот он! Серый двухэтажный дом с мансардой. Окна закрыты, но занавески сквозь них белеют. И собака греется на солнышке у крыльца.
Антуан выключил мотор и виновато посмотрел на меня. Из дома вышла женщина в чёрном платье, похожая на монашенку. Она вышла так быстро, словно давно стояла и поджидала нас за дверью. Мы поздоровались. Женщина ответила нам бессловесным и строгим поклоном головы. Лицо её ничего не выражало. Ни возраста, ни чувства, ни желания — ничего нельзя определить на этом потухшем лице.
— Мы друзья Альфреда Меланже, — сказал Антуан, лицо его было по-прежнему виноватым. — Мы приехали к нему.
— Я провожу вас к Альфреду, — голос её был таким же потухшим и стылым. — Идите за мной. Альфред давно ждёт вас, — добавила она, не трогаясь с места и глядя сквозь нас. Глаза её были неподвижны и, казалось, ничего не видели. Но она определённо ждала нас. И Альфред нас ждёт? Как могли они знать, что мы приедем?
Ей стоило труда тронуться с места, и она пошла мелкой семенящей походкой, не оглядываясь. И не в дом пошла. Мы молча двинулись за нею. Женщина обогнула дом, открыла дверь каменной пристройки неясного назначения и стала спускаться по лестнице. Антуан сделал знак, чтобы я шёл за женщиной, а сам пошёл последним.
«Наверное, там винный погреб, и Альфред у бочек», — подумал я с отчаяньем, ибо знал уже, что надеяться не на что.
Подвал обдал меня сумраком и гнётом. Под потолком скудно светилась лампочка, углы терялись в темноте. Я подошёл к стене и остановился перед чёрной плитой, на которой мерцала лампадка.
«Альфред Меланже», — было высечено на камне поблекшими бронзовыми буквами, строкой ниже шли даты: 10.IX.1914 — 13.III.1947. На плите лежал пыльный бумажный венок.
Я скосил глаза на женщину. Она смотрела в стену, глаза её по-прежнему ничего не выражали: ни скорби, ни верности, ни надежды. Антуан подошёл к плите и молча сжал мою руку. Ещё одной могилой стало больше на земле.
Мы постояли у могилы, сколько того требовало приличие, и вышли на свежий воздух. Женщина осталась внизу. Кто она? Жена, сестра, мать? Антуан лишь плечами пожал в ответ.
Женщина вышла из склепа и, не глядя на нас, засеменила в глубь сада. Мы тоже пошли. За нами бежала молчаливая собака. Все здесь было наполнено горестным молчанием.
В саду показался низкий сарай. Женщина дала знак Антуану. Тот подбежал, с усилием отодвинул створки дубовых ворот.
В сарае было ещё темнее, чем в склепе. Заваленная хламом старомодная машина стояла у задней стены. Краска облупилась и свисала клочьями. Ветровое стекло во всю ширину было прошито строчкой пуль — били из автомата и вблизи. Я заглянул в пыльную затхлость кабины. Сиденье было залито рыжими пятнами, Альфред Меланже погиб как боец.
Не говоря ни слова, женщина повернулась. Мы тоже вышли — тоже молча. Всякие слова были тут бесполезны.
Антуан задвинул ворота. Женщина скрылась в доме. Мы постояли у двери, но она не показывалась.
— Надо же спросить у неё, кто стрелял в Альфреда? — сказал я с бессильным отчаяньем.
Антуан снова пожал плечами и направился к машине. Там мы ещё постояли, покуривая, но женщины не было. Мне показалось, будто она следит за нами сквозь занавески — но зачем?
Из-за церковной ограды выехал длинный темно-синий «феррари» и повернул к автостраде. Антуан внимательно проводил его глазами, но ничего не сказал.
— Поедем?
— Поедем, — ответил он без всякого энтузиазма, но делать нам тут было больше нечего. Я не спеша обогнул нашу машину, безотчётно стремясь растянуть и без того томительные минуты.
Антуан открыл дверцу со своей стороны и присвистнул. Заднее колесо было спущено. Он подошёл, качнул головой и полез в багажник. Мы достали инструмент и запаску. Я принялся качать домкрат, а когда осевшее колесо отделилось от земли, поднял голову. Женщина стояла в дверях и смотрела в бесконечность. Антуан тоже увидел её, подбежал к ней и тут же вернулся, протянув мне широкую синюю тетрадь:
— Возьми. Это тебе, так она сказала. Она тебя узнала.