звонить: Володя, умоляю...
- Что же делать в таком случае? Где выход?
- Закрывать их. Безжалостно. Объявлять социалистическими банкротами.
Оборудование продать с молотка. А коробку приберет хороший руководитель.
Дайте хоть мне. Да я бы такой шикарный цех там сделал! И рабочих обратно
набрал бы. Рабочий никогда не пострадает, не надо этого бояться. В Венгрии,
я слышал, указ приняли: рабочему дается гарантия на шесть месяцев, пока он
найдет работу, если его предприятие ликвидировано, государство принимает
пособие на себя. У нас и шести месяцев не понадобится. При нашей-то
нехватке рабочих рук. А руководство фабрики пострадает, это точно. Но разве
мы обязаны никчемных руководителей опекать? А мы как раз никчемных и
бережем. Потому как никчемный послушен. А тому, кто со своим норовом, - по
зубам. Наболело, знаете ли. Ведь это как на войне - лучших выбиваем.
- Думаю, положение скоро изменится, - заметил я. - Об этом уже
говорят.
- Осторожничаем. Слышал я, в одном месте готовятся провести
эксперимент по закрытию нерентабельного завода. Хотят обложить такое
закрытие со всех сторон подушками. Так ведь за счет государства можно
устроить так, что и банкротство станет выгодным. Такой банкрот будет
требовать: дайте мне орден, тогда закроюсь. Очень много слов мы применяем.
Пока реальное дело видим в избыточном потоке бумаг. Одна бумага начинает
накладываться на другую, слово противоречит слову... Другое наше
неудобство, из самых последних приобретений - комиссии замучили. Всех
уровней и составов: по всей тематике, начиная с идеологии и кончая
последним болтом. У комиссии какая задача: непременно найти что-нибудь
такое-этакое. Если ничего не найдут, так вроде и комиссия тут не работала.
И представьте, находят. Не найдут, так домыслят, придумают, потом ходи
доказывай, что ты не верблюд.
- Вы уже перешли на договорные обязательства? Что это дает?
- Не только перешли, но и выполняем свои обязательства по договорам. А
что это дает, пока не могу сказать. То есть нам-то лично дает, это наш
прибыток. А вот всему народному хозяйству - это надо еще проверить. Скажем,
я выпускаю электродвигатели и по договорным обязательствам должен поставить
такому-то заводу в город Энск двести двигателей. Я поставил ровно двести.
Свои договорные поставки выполнил. Но есть ли гарантия того, что все эти
двести электродвигателей там работают? А может, в Энске завысили заявки и
двести наших электромоторов лежат мертвым грузом на складах. Значит, снова
может получиться холостой прокрут.
- А госприемка? Не похоже ли это на очередную комиссию?
- Эта комиссия по делу, ибо она смотрит конечный результат. Но я
уверен, что госприемка - это вынужденная мера, следовательно, временная.
Разрешите прочитать вам небольшую цитату, она у меня всегда под рукой. Вот:
"Да и вообще система ограничения - самая мелочная система. Человека нельзя
ограничить человеком: на следующий год окажется надобность ограничить и
того, который приставлен для ограниченья, и тогда ограниченьям не будет
конца". Знаете, откуда это?
Я знал. Так говорил Николай Васильевич Гоголь сто сорок лет назад в
"Выбранных местах из переписки с друзьями". А глава, где сии провидческие
слова сказаны, называется "Занимающему важное место".
Я прошел несколько переулков и наконец выбрался на Садовое кольцо,
продолжая размышлять о разговоре с Владимиром Федоровичем.
Вечерний город жил затухающей жизнью. Редкие машины стремглав
проносились мимо, пешие грудились у троллейбусных остановок, окна домов
неудержимо угасали, казалось, что фасады остывают.
Я упрямо шагал полуночной Москвой, пытаясь докопаться до сути.
Существует верхний предел принимаемых решений. В математике он
известен давно. А вот теперь переходит в теорию управления. Теорему
верхнего предела в самом грубом виде можно сформулировать таким образом:
чем больше количественных компонентов в принимаемом решении, тем ниже
качество достоверности данного решения.
Можно сказать более популярно и для русского уха глаже: нельзя объять
необъятное.
Впервые с верхним пределом принимаемых решений столкнулись
американские монополии, которые, как известно, то и дело разоряют и
заглатывают мелкие фирмы и компании. Однако оказалось, что процесс
концентрации капитала (и управления им) не может быть бесконечным. Начался
сбой в самых верхних этажах управления. Крупнейшие супермонополии
перешагнули верхний предел принимаемых решений - качество достоверности
упало. Пришлось американским монополиям срочно перестраиваться без
каких-либо подсказок со стороны, а единственно из страха понести убытки.
Так появились дочерние фирмы, обладающие полным правом принятия решений.
Сейчас мы много говорим о гибкой технологии. Первые гибкие линии уже
действуют на наших заводах. Но для гибкой технологии требуется гибкое
планирование. Гибкая технология не нужна, если планирование не будет
опережать ее. Так и останется красивая техническая игрушка для отчета...
В этом месте работа над заметками у меня внезапно прервалась, и я
надолго отложил рукопись в дальний ящик. 1 ноября 1986 года в возрасте
девяноста четырех лет умерла моя мама Варвара Ильинична Злобина-Кутявина. Я
занялся исполнением сыновнего долга, забыв о тех проблемах, которые
волновали меня еще вчера. Но, видимо, эти мысли цепко сидели во мне, не
находя выхода.
Среди прочих хлопот и дел потребовалось заказать венки для похорон, а
главное - составить надпись на траурных лентах. Оказалось, что это крайне
трудно сделать: нужные слова, способные выразить горечь моей утраты, никак
не находились. А составить текст надо срочно: вот-вот придет в дом
похоронный агент, вызванный по телефону.
Агент пришел - и мигом разрешил мои терзания. Выяснилось, что не нужно
заказывать никаких надписей на лентах, так как они уже готовы и годны на
все случаи жизни и смерти, из готовых и следует выбрать.
Голос похоронного агента был траурным, словно он сам скорбел о том, о
чем говорил:
- Вам сейчас трудно составить слова. Мы идем вам навстречу. У нас для
вас имеется готовая лента. Это ваша мама? Я глубоко сочувствую вашему горю.
Какие еще будут пожелания: сестре, бабушке? Все будет исполнено в лучшем
виде, золотом. У нас большой выбор, свыше двадцати трафаретов. Сейчас эти
надписи делает машина, а раньше это было у нас узкое место.
Я понял: возражать бессмысленно. Коль дело поставлено на поток, тут и
папа римский не поможет.
Похоронное бюро попало в план - такая история. Не смею утверждать, как
их планируют - от достигнутого или по договорным обязательствам, но все
сопутствующие показатели налицо: снижение себестоимости, повышение
производительности труда.
Собрались взрослые дяди при хороших окладах, иные при персональных
машинах, и давай решать, как им поднять производительность труда в деле
производства венков и надписей к лентам. Перво-наперво перевести надписи на
машину. Но поскольку такая машина с гибкой технологией еще не создана, то
все буквы будут одного образца и размера, а тексты подлежат особому
утверждению, чтобы не было никакой отсебятины от клиентов. Итак, товарищи,
кто за предложенные трафареты?
Принимается единогласно.
Взрослые дяди разъехались и разошлись по своим кабинетам с чувством
исполненного гражданского долга. Отныне все покойники нашей державы будут
получать типовую ленту.
"Дорогой мамочке" - вот таким сверхпроизводительным путем появилась
надпись на моем венке. И это все. Больше ни звука, ни слова. Так решила
машина, бездушная, как сама смерть.
А трафаретов сколько угодно: "Дорогой сестре", "...бабушке", "...тете"
- я же говорил, на все вкусы и случаи жизни. Дяди хорошо потрудились.
Господи, да когда же мы опомнимся? Кому нужна такая высшая
производительность, если при этом глохнет душа! Будьте вы все при плане -
но не до такой же степени дурости!
Я понимаю, что хочу перепрыгнуть через ступеньку. Уважение к мертвым
надо начинать с уважения к живым. А уважение живых начинается с памяти о
наших отцах и дедах, наших матерях.
Неустранима душевная боль, возникшая от смерти родного человека, но
она дана нам природой. А вот сердечная боль от похоронной бездушной машины
- это уже не от природы, это мы сами себя травим. Я должен написать об
этом. Должен завершить мои заметки.
Любой ценой!
Перестройку надо начинать не с экономики, а с человека. Чтобы человек
возвратился в себя.
Люди, вы меня слышите?
Одинокий тоскующий голос плывет в каменном ущелье города, погруженного
во мрак. Кто услышит?
Ну хорошо, думал я, пытаясь взбодриться под струями полночной
прохлады, выговорим мы наши боли, нарисуем их черными красками или в
голубых тонах близлежащих далей - и разойдемся по кабинетам, чтобы и дальше
творить то, что до того творили. Ведь сколько и прежде было таких вопиющих
голосов. И на каждый глас находилась своя пустыня.
Я не есть указующая инстанция. И даже не фиксирующая. Я есть инстанция
страдательная, потому что, если общество устроено разумно, оно обязано
иметь своих страдателей, терзающихся от всякого разлада гармонии, а не
греющих на нем руки.
Улицы казались бесконечными, как коридоры Госплана. А там на самом
верхнем этаже в конце коридора стоит старый медный титан с кружкой на цепи.
Титан сверкает начищенными боками, но не каждому дано его видеть.
В народе титан прозвали Центральная чернильница. Существует поверье:
если руководитель, приехавший с периферии решать дела, сумеет найти титан
на самом верхнем этаже и выпьет хотя бы глоток из Центральной чернильницы,
дело его решится самым благоприятным образом.
Однако найти титан не так-то просто, ибо всех коридоров тут более ста
километров, а те, кто знает местонахождение Центральной чернильницы, другим
не говорят из опасения, что на всех чернил не хватит.
Могу указать точный адрес, слышанный мной от верного человека: самый
верхний этаж, как выйдешь из лифта - прямо до конца коридора, предпоследняя
дверь налево.
Ныне на всех этажах говорят, что старый титан вот-вот будет сдан в
музей. Центральная чернильница перестанет существовать, а вместо этого все
руководители на местах получат свою чернильницу-непроливайку. Тогда не
станет нужды каждый раз мчаться за разрешением: можно макнуть ручку или
нельзя? А станет совсем по-другому, как в сказке: директор опускает ручку в
собственную чернильницу и сам ставит подпись - дело сделано...
Будто бы решено в порядке эксперимента с нового года раздать
директорам двести сорок таких чернильниц, однако при условии, что у всех
директоров чернила будут одного цвета, следовательно разливать их придется
из одной бутылки.
Да и то сказать: плановый централизм никогда не планировался. Но
возник тем не менее.
А может, все это есть наша русская удаль?
Всего у нас много, можно сказать, вдоволь: миллиардов,
тонно-километров, мегаватт. И полезных ископаемых в избытке, и начальников,
и трибун для произнесения речей.
Так чего же сквалыжничать? Будет сделано. Размахнемся всем народом - и
сделаем. Раскачиваться, правда, будем постепенно, с оглядкой, да и поворчим
порой: зачем наш покой тронули? Но уж потом раскачаемся, размахнемся
кувалдой - и сотворим. Это будет наш чисто русский перестрой.
Над городом занимался новый день, и это был, как говорится, не только
последний день прошлого, но и первый день будущего. Прочистилось,
заголубело небо, солнечный луч заскользил по асфальту.
Не только вчерашние истины стали нынешними ошибками. Так же и
сегодняшние истины станут ошибками завтрашними, ибо таково неудержимое
движение действительности.
Куда бы мы ни двигались по кольцам земной орбиты, а все равно придем
туда же - к завтрашнему дню.
- Что же делать в таком случае? Где выход?
- Закрывать их. Безжалостно. Объявлять социалистическими банкротами.
Оборудование продать с молотка. А коробку приберет хороший руководитель.
Дайте хоть мне. Да я бы такой шикарный цех там сделал! И рабочих обратно
набрал бы. Рабочий никогда не пострадает, не надо этого бояться. В Венгрии,
я слышал, указ приняли: рабочему дается гарантия на шесть месяцев, пока он
найдет работу, если его предприятие ликвидировано, государство принимает
пособие на себя. У нас и шести месяцев не понадобится. При нашей-то
нехватке рабочих рук. А руководство фабрики пострадает, это точно. Но разве
мы обязаны никчемных руководителей опекать? А мы как раз никчемных и
бережем. Потому как никчемный послушен. А тому, кто со своим норовом, - по
зубам. Наболело, знаете ли. Ведь это как на войне - лучших выбиваем.
- Думаю, положение скоро изменится, - заметил я. - Об этом уже
говорят.
- Осторожничаем. Слышал я, в одном месте готовятся провести
эксперимент по закрытию нерентабельного завода. Хотят обложить такое
закрытие со всех сторон подушками. Так ведь за счет государства можно
устроить так, что и банкротство станет выгодным. Такой банкрот будет
требовать: дайте мне орден, тогда закроюсь. Очень много слов мы применяем.
Пока реальное дело видим в избыточном потоке бумаг. Одна бумага начинает
накладываться на другую, слово противоречит слову... Другое наше
неудобство, из самых последних приобретений - комиссии замучили. Всех
уровней и составов: по всей тематике, начиная с идеологии и кончая
последним болтом. У комиссии какая задача: непременно найти что-нибудь
такое-этакое. Если ничего не найдут, так вроде и комиссия тут не работала.
И представьте, находят. Не найдут, так домыслят, придумают, потом ходи
доказывай, что ты не верблюд.
- Вы уже перешли на договорные обязательства? Что это дает?
- Не только перешли, но и выполняем свои обязательства по договорам. А
что это дает, пока не могу сказать. То есть нам-то лично дает, это наш
прибыток. А вот всему народному хозяйству - это надо еще проверить. Скажем,
я выпускаю электродвигатели и по договорным обязательствам должен поставить
такому-то заводу в город Энск двести двигателей. Я поставил ровно двести.
Свои договорные поставки выполнил. Но есть ли гарантия того, что все эти
двести электродвигателей там работают? А может, в Энске завысили заявки и
двести наших электромоторов лежат мертвым грузом на складах. Значит, снова
может получиться холостой прокрут.
- А госприемка? Не похоже ли это на очередную комиссию?
- Эта комиссия по делу, ибо она смотрит конечный результат. Но я
уверен, что госприемка - это вынужденная мера, следовательно, временная.
Разрешите прочитать вам небольшую цитату, она у меня всегда под рукой. Вот:
"Да и вообще система ограничения - самая мелочная система. Человека нельзя
ограничить человеком: на следующий год окажется надобность ограничить и
того, который приставлен для ограниченья, и тогда ограниченьям не будет
конца". Знаете, откуда это?
Я знал. Так говорил Николай Васильевич Гоголь сто сорок лет назад в
"Выбранных местах из переписки с друзьями". А глава, где сии провидческие
слова сказаны, называется "Занимающему важное место".
Я прошел несколько переулков и наконец выбрался на Садовое кольцо,
продолжая размышлять о разговоре с Владимиром Федоровичем.
Вечерний город жил затухающей жизнью. Редкие машины стремглав
проносились мимо, пешие грудились у троллейбусных остановок, окна домов
неудержимо угасали, казалось, что фасады остывают.
Я упрямо шагал полуночной Москвой, пытаясь докопаться до сути.
Существует верхний предел принимаемых решений. В математике он
известен давно. А вот теперь переходит в теорию управления. Теорему
верхнего предела в самом грубом виде можно сформулировать таким образом:
чем больше количественных компонентов в принимаемом решении, тем ниже
качество достоверности данного решения.
Можно сказать более популярно и для русского уха глаже: нельзя объять
необъятное.
Впервые с верхним пределом принимаемых решений столкнулись
американские монополии, которые, как известно, то и дело разоряют и
заглатывают мелкие фирмы и компании. Однако оказалось, что процесс
концентрации капитала (и управления им) не может быть бесконечным. Начался
сбой в самых верхних этажах управления. Крупнейшие супермонополии
перешагнули верхний предел принимаемых решений - качество достоверности
упало. Пришлось американским монополиям срочно перестраиваться без
каких-либо подсказок со стороны, а единственно из страха понести убытки.
Так появились дочерние фирмы, обладающие полным правом принятия решений.
Сейчас мы много говорим о гибкой технологии. Первые гибкие линии уже
действуют на наших заводах. Но для гибкой технологии требуется гибкое
планирование. Гибкая технология не нужна, если планирование не будет
опережать ее. Так и останется красивая техническая игрушка для отчета...
В этом месте работа над заметками у меня внезапно прервалась, и я
надолго отложил рукопись в дальний ящик. 1 ноября 1986 года в возрасте
девяноста четырех лет умерла моя мама Варвара Ильинична Злобина-Кутявина. Я
занялся исполнением сыновнего долга, забыв о тех проблемах, которые
волновали меня еще вчера. Но, видимо, эти мысли цепко сидели во мне, не
находя выхода.
Среди прочих хлопот и дел потребовалось заказать венки для похорон, а
главное - составить надпись на траурных лентах. Оказалось, что это крайне
трудно сделать: нужные слова, способные выразить горечь моей утраты, никак
не находились. А составить текст надо срочно: вот-вот придет в дом
похоронный агент, вызванный по телефону.
Агент пришел - и мигом разрешил мои терзания. Выяснилось, что не нужно
заказывать никаких надписей на лентах, так как они уже готовы и годны на
все случаи жизни и смерти, из готовых и следует выбрать.
Голос похоронного агента был траурным, словно он сам скорбел о том, о
чем говорил:
- Вам сейчас трудно составить слова. Мы идем вам навстречу. У нас для
вас имеется готовая лента. Это ваша мама? Я глубоко сочувствую вашему горю.
Какие еще будут пожелания: сестре, бабушке? Все будет исполнено в лучшем
виде, золотом. У нас большой выбор, свыше двадцати трафаретов. Сейчас эти
надписи делает машина, а раньше это было у нас узкое место.
Я понял: возражать бессмысленно. Коль дело поставлено на поток, тут и
папа римский не поможет.
Похоронное бюро попало в план - такая история. Не смею утверждать, как
их планируют - от достигнутого или по договорным обязательствам, но все
сопутствующие показатели налицо: снижение себестоимости, повышение
производительности труда.
Собрались взрослые дяди при хороших окладах, иные при персональных
машинах, и давай решать, как им поднять производительность труда в деле
производства венков и надписей к лентам. Перво-наперво перевести надписи на
машину. Но поскольку такая машина с гибкой технологией еще не создана, то
все буквы будут одного образца и размера, а тексты подлежат особому
утверждению, чтобы не было никакой отсебятины от клиентов. Итак, товарищи,
кто за предложенные трафареты?
Принимается единогласно.
Взрослые дяди разъехались и разошлись по своим кабинетам с чувством
исполненного гражданского долга. Отныне все покойники нашей державы будут
получать типовую ленту.
"Дорогой мамочке" - вот таким сверхпроизводительным путем появилась
надпись на моем венке. И это все. Больше ни звука, ни слова. Так решила
машина, бездушная, как сама смерть.
А трафаретов сколько угодно: "Дорогой сестре", "...бабушке", "...тете"
- я же говорил, на все вкусы и случаи жизни. Дяди хорошо потрудились.
Господи, да когда же мы опомнимся? Кому нужна такая высшая
производительность, если при этом глохнет душа! Будьте вы все при плане -
но не до такой же степени дурости!
Я понимаю, что хочу перепрыгнуть через ступеньку. Уважение к мертвым
надо начинать с уважения к живым. А уважение живых начинается с памяти о
наших отцах и дедах, наших матерях.
Неустранима душевная боль, возникшая от смерти родного человека, но
она дана нам природой. А вот сердечная боль от похоронной бездушной машины
- это уже не от природы, это мы сами себя травим. Я должен написать об
этом. Должен завершить мои заметки.
Любой ценой!
Перестройку надо начинать не с экономики, а с человека. Чтобы человек
возвратился в себя.
Люди, вы меня слышите?
Одинокий тоскующий голос плывет в каменном ущелье города, погруженного
во мрак. Кто услышит?
Ну хорошо, думал я, пытаясь взбодриться под струями полночной
прохлады, выговорим мы наши боли, нарисуем их черными красками или в
голубых тонах близлежащих далей - и разойдемся по кабинетам, чтобы и дальше
творить то, что до того творили. Ведь сколько и прежде было таких вопиющих
голосов. И на каждый глас находилась своя пустыня.
Я не есть указующая инстанция. И даже не фиксирующая. Я есть инстанция
страдательная, потому что, если общество устроено разумно, оно обязано
иметь своих страдателей, терзающихся от всякого разлада гармонии, а не
греющих на нем руки.
Улицы казались бесконечными, как коридоры Госплана. А там на самом
верхнем этаже в конце коридора стоит старый медный титан с кружкой на цепи.
Титан сверкает начищенными боками, но не каждому дано его видеть.
В народе титан прозвали Центральная чернильница. Существует поверье:
если руководитель, приехавший с периферии решать дела, сумеет найти титан
на самом верхнем этаже и выпьет хотя бы глоток из Центральной чернильницы,
дело его решится самым благоприятным образом.
Однако найти титан не так-то просто, ибо всех коридоров тут более ста
километров, а те, кто знает местонахождение Центральной чернильницы, другим
не говорят из опасения, что на всех чернил не хватит.
Могу указать точный адрес, слышанный мной от верного человека: самый
верхний этаж, как выйдешь из лифта - прямо до конца коридора, предпоследняя
дверь налево.
Ныне на всех этажах говорят, что старый титан вот-вот будет сдан в
музей. Центральная чернильница перестанет существовать, а вместо этого все
руководители на местах получат свою чернильницу-непроливайку. Тогда не
станет нужды каждый раз мчаться за разрешением: можно макнуть ручку или
нельзя? А станет совсем по-другому, как в сказке: директор опускает ручку в
собственную чернильницу и сам ставит подпись - дело сделано...
Будто бы решено в порядке эксперимента с нового года раздать
директорам двести сорок таких чернильниц, однако при условии, что у всех
директоров чернила будут одного цвета, следовательно разливать их придется
из одной бутылки.
Да и то сказать: плановый централизм никогда не планировался. Но
возник тем не менее.
А может, все это есть наша русская удаль?
Всего у нас много, можно сказать, вдоволь: миллиардов,
тонно-километров, мегаватт. И полезных ископаемых в избытке, и начальников,
и трибун для произнесения речей.
Так чего же сквалыжничать? Будет сделано. Размахнемся всем народом - и
сделаем. Раскачиваться, правда, будем постепенно, с оглядкой, да и поворчим
порой: зачем наш покой тронули? Но уж потом раскачаемся, размахнемся
кувалдой - и сотворим. Это будет наш чисто русский перестрой.
Над городом занимался новый день, и это был, как говорится, не только
последний день прошлого, но и первый день будущего. Прочистилось,
заголубело небо, солнечный луч заскользил по асфальту.
Не только вчерашние истины стали нынешними ошибками. Так же и
сегодняшние истины станут ошибками завтрашними, ибо таково неудержимое
движение действительности.
Куда бы мы ни двигались по кольцам земной орбиты, а все равно придем
туда же - к завтрашнему дню.