Золя Эмиль. Радость жизни

   — Ну что? — спросил Лазар; теперь он тоже сидел на стуле против Полины.
   Доктор ответил не сразу. Тусклый свет лампы, мутный свет долгих бдений, слабо озарял его старое, выдубленное лицо, на котором от сильного волнения бледнели только морщины. Но когда он заговорил надтреснутым голосом, в словах его послышался отзвук глубокой внутренней борьбы.
   — Я еще ничего не предпринял, — ответил он. — Я не хочу ничего делать, не посоветовавшись с вами.
   Он машинально провел рукой по лбу, будто стараясь отогнать докучную мысль или распутать какой-то узел.
   — Но мы ничего не можем решить, доктор, — проговорила Полина. — Мы отдаем ее в ваши руки.
   Он покачал головой. Его преследовало навязчивое воспоминание о негритянках, у которых ему пришлось принимать, когда он был в колониях. У одной из них ребенок тоже шел плечом, и эта рослая, здоровая женщина умерла, пока Казэнов извлекал из нее изуродованный трупик с переломанными костями. Для морских хирургов, работавших в госпиталях, то были единственно возможные случаи акушерской практики. Правда, со времени своего пребывания в Арроманше Казэнов приобрел известный опыт в акушерском деле. Однако трудный случай, представившийся ему теперь, да еще в доме его близких друзей, снова вызвал у него сомнение в собственных познаниях. Он дрожал, как начинающий врач, мало доверяя своим старым рукам, утратившим былую силу и ловкость.
   — Придется сказать вам все откровенно, — начал он. — Мне кажется, что и мать и ребенок погибли… Но, может быть, еще есть время спасти хоть одного из них…
   Лазар и Полина встали. Холод пробежал у обоих по телу. От звука голосов Шанто проснулся. Он открыл мутные глаза и стал с ужасом прислушиваться к разговору.
   — Кого же мне спасать? — спрашивал доктор, — дрожа так же, как и те несчастные люди, которым он задавал этот вопрос. — Ребенка или мать?
   — Кого? Боже мой! — вскричал Лазар. — Разве я знаю? Разве я могу это решить?
   Его душили слезы. Смертельно бледная Полина была не в силах вымолвить, ни слова. Им предстоял страшный выбор.
   — Если я попробую сделать поворот, — рассуждал доктор, излагая вслух свои сомнения, — то ребенок, вероятно, превратится в кашу. Кроме того, я боюсь утомить больную — она слишком долго мучается… С другой стороны, кесарево сечение сохранило бы жизнь ребенку, но состояние женщины не так уж безнадежно, чтобы я имел право ею жертвовать… Это дело совести. Умоляю вас, решайте сами.
   Рыдания не дали Лазару ответить. Он судорожно комкал носовой платок, стараясь хоть немного овладеть собою. Ошеломленный Шанто по-прежнему смотрел на всех непонимающим взором. Полина заговорила первая.
   — Зачем вы пришли сюда?.. Нехорошо так мучить нас! Вы сами должны знать, что делать и как вам поступить.
   В эту минуту вошла г-жа Булан и сказала, что положение ухудшается.
   — Ну, что же вы решили?.. Она все слабеет.
   Доктор, поддаваясь внезапному порыву, вдруг обнял Лазара и заговорил с ним на «ты».
   — Послушай, я попытаюсь спасти и мать и ребенка. Но знай: если они погибнут, я буду еще несчастнее тебя, мне всегда будет казаться, что это по моей вине.
   Он быстро, с живостью решительного человека взвесил вопрос о хлороформе. Он привез все необходимое для хлороформирования, но, судя по некоторым симптомам, следовало опасаться кровотечения, а это является категорическим противопоказанием. Доктора беспокоили обмороки и слабость пульса. Родные были истерзаны муками Луизы, страдавшей уже целые сутки, и умоляли его захлороформировать ее, но Казэноз отказался наотрез. Его поддерживала акушерка, брезгливо и презрительно пожимая плечами.
   — У меня в год бывает до двухсот родильниц, — сказала она. — Разве они нуждаются в хлороформе, чтобы произвести на свет младенца?.. Они страдают — да, но и все люди страдают!
   — Наверх, друзья мои, — скомандовал доктор. — Вы мне будете нужны… И вообще лучше, если вы будете возле меня.
   Все вышли из столовой. Шанто наконец заговорил и позвал сына:
   — Обними меня… Ах, бедная Луиза! Какой ужас! Кто бы мог подумать, что это так обернется? Уж хоть бы рассвело скорей!.. Сообщи мне, когда все кончится.
   Он снова остался один в комнате. Лампа коптила. Шанто опустил веки — мутный свет слепил ему глаза, и его снова стало клонить ко сну. Однако он еще несколько минут боролся с дремотой, блуждая взглядом по посуде, по стульям, на которых валялись брошенные салфетки. Но в комнате был такой спертый воздух, стояла такая давящая тишина, что Шанто не выдержал. Веки его сомкнулись, и вскоре послышалось тихое, мерное дыхание. Так он и заснул среди трагического беспорядка, у стола, где все хранило следы прерванного накануне обеда.
   Придя наверх, доктор Казэнов посоветовал затопить камин в соседней комнате — бывшей спальне г-жи Шанто, ибо после родов могло понадобиться другое помещение. Вероника, остававшаяся при Луизе в отсутствии акушерки, тотчас же пошла разводить огонь. Затем было приготовлено все остальное: разложили белье перед камином, принесли еще таз, чайник с горячей водой, литр водки и тарелку топленого свиного сала. Считая, что врач обязан предупредить роженицу, Казэнов обратился к Луизе:
   — Милое дитя, не волнуйтесь, но мое вмешательство необходимо… Ваша жизнь дорога всем нам, и если даже бедному малютке грозит опасность, мы не можем оставлять вас дольше в таких мучениях… Вы разрешите мне помочь вам, правда?
   Луиза, казалось, ничего не слышала. Она была совершенно обессилена бесконечными потугами, которым она не могла противиться. Голова ее запрокинулась, рот был раскрыт, из него непрестанно вылетал слабый стон, похожий на хрипение. Приподняв веки, она с недоумением посмотрела на потолок, словно пробуждаясь в незнакомом месте.
   — Вы разрешите? — повторил доктор.
   Тогда она прошептала:
   — Убейте меня, убейте меня сейчас же…
   — Скорее, доктор, умоляю вас! — тихо проговорила Полина. — Мы здесь затем, чтобы взять на себя ответственность за все.
   Но Казэнов продолжал объяснять Лазару:
   — За нее я отвечаю, если только не будет внезапного кровотечения. Но ребенок, кажется, обречен. В подобных случаях девять из десяти обычно погибают от перелома костей или другого повреждения.
   — Начинайте, начинайте, доктор! — в отчаянии ответил отец.
   Раскладную кровать нашли недостаточно крепкой. Роженицу перенесли на большую кровать, засунув предварительно доску между двумя матрацами. Луизу уложили поперек постели, головой к стене. Под голову подложили несколько подушек. Поясница пришлась у самого края. Луизе раздвинули ноги и подставили два низких кресла, чтобы она могла опираться ступнями о спинки.
   — Отлично, — сказал доктор, осмотрев все эти приготовления. — Теперь будет вполне удобно… Не мешает только придерживать ее, на случай, если она начнет отбиваться.
   Луиза, казалось, перестала существовать. Она утратила свой человеческий облик, и с нею можно было обращаться, как с вещью. Ее женская стыдливость, боязнь открыть свою наготу, показаться в неприглядном виде — все было унесено родовыми муками. Сознание затемнилось. У нее не было сил даже пошевелить пальцем, она не отдавала себе отчета, кто эти люди, прикасающиеся к ней, не замечала, что они видят ее полуголой. Обнаженная до груди, с открытым животом, с раздвинутыми ногами, она лежала на глазах у всех без малейшей дрожи стыда. От всего ее существа осталось одно материнское лоно, окровавленное и зияющее.
   — Г-жа Булан будет держать одну ногу, — продолжал доктор, — а вам, Полина, тоже придется нам помочь, держите вторую. Да не бойтесь, держите крепче, не давайте ей двигаться… Так. Теперь, Лазар, возьмите, — пожалуйста, свечу и посветите мне.
   Все повиновались. Они забыли, что перед ними нагая женщина и видели только страшную муку, извечную драму борьбы между смертью и рождением, убивавшую всякую мысль о любви. В резком неумолимом свете исчезла волнующая тайна женского тела, ясно обозначилась нежная кожа, все затаенные ее складки, светлые волосы в мелких завитках. Теперь осталось только жестокое человеческое страдание, муки рождения в крови и в нечистотах — муки, от которых разрывается чрево матери и до ужаса ширится багряная щель, подобно глубокому расщепу коры на древесном стволе, когда по нему ударит топор и жизненный сок могучего дерева струится на землю.
   Не переставая разговаривать вполголоса, доктор снял сюртук и засучил левый рукав сорочки выше локтя.
   — Слишком долго ждали. Трудно будет ввести руку… Видите, плечико уже сильно продвинулось.
   Среди напряженных мышц, в розовых складках, сочащихся кровью и слизью, показывался ребенок. Но его остановило судорожное сжатие, которого он не мог преодолеть. Тело роженицы само продолжало делать отчаянные усилия, чтобы помочь ему выйти. Теряя сознание, мать все еще напрягалась в потугах, чувствуя только одно: ей надо разрешиться от бремени. Волны боли по-прежнему пробегали по телу, и при каждом усилии раздавался крик женщины, которая упорно добивается невозможного. Рука ребенка уже свесилась наружу. То была крохотная темная ручка; пальцы иногда сжимались и разжимались, словно цепляясь за жизнь.
   — Отпустите немножко ее ногу, — сказала г-жа Булан, — обращаясь к Полине. — Не к чему ее утомлять.
   Доктор Казэнов стал у Луизы между ног, которые обе женщины придерживали в коленях. Вдруг он удивленно обернулся, заметив, что пламя свечи пляшет у него перед глазами: Лазар, стоявший сзади, так сильно дрожал, что свеча прыгала в его руке и пламя трепетало, словно задуваемое ветром.
   — Милый мальчик, — проговорил доктор, повернувшись к нему, — поставьте свечу на ночной столик. Так мне будет лучше видно.
   Не в силах дольше смотреть, Лазар отошел на другой конец комнаты и опустился на стул. Но тщетно он отводил взгляд: ему все мерещилась жалкая ручка несчастного создания, ручка, которая хотела жить и, казалось, ошупью искала опоры в том мире, куда она просунулась первая.
   Доктор опустился на колени. Смазав левую руку салом, он начал медленно вводить ее внутрь, положив правую на живот Луизы. Пришлось ввести обратно ручку ребенка — иначе пальцы врача не могли бы пройти; это был самый опасный момент. Пальцы, раздвинутые подобно ножницам, проникали постепенно все глубже и глубже; доктор делал при этом легкое вращательное движение — оно очень помогало, и вскоре вошла вся кисть руки. Углубляясь все дальше, Казэнов нащупал сперва колени, затем ступни ребенка. Нажимая правой рукой на нижнюю часть живота, доктор помогал внутренней работе. Но снаружи ничего не было заметно, только рука проникала все глубже в недра тела.
   — Она очень спокойна, — заметила г-жа Булан. — А бывает, что с больной еле справляются несколько мужчин.
   Полина с материнской нежностью прижала к себе ногу Луизы, вздрагивавшей от страха.
   — Не бойся, дорогая, — прошептала она.
   Наступило молчание. Луиза не могла бы сказать, что с ней делают, — она испытывала только страх, который все усиливался; ей казалось, будто у нее вырывают все внутренности. Полина не узнавала прежней хрупкой девушки, обаятельной и нежной, в этом скрюченном создании, лежавшем поперек постели с искаженным от боли лицом. Золотистый пушок, оттенявший белую кожу, слипся местами от слизи, просочившейся между пальцами доктора. Капли черной крови, стекая в складки кожи, падали на простыню, которой был накрыт матрац.
   Луиза снова потеряла сознание и казалась мертвой. Работа мускулов почти прекратилась.
   — Это лучше, — проговорил доктор, когда г-жа Булан сказала ему про обморок. — Она чуть не сломала мне руку — я уже готов был вынуть ее обратно, до того больно… Эх, будь я помоложе — все было бы уже кончено!
   Он нащупал ножки и стал осторожно тянуть их к себе, чтобы повернуть ребенка. Затем остановился и нажал правой рукой на живот. Его левая рука стала постепенно выходить наружу — ровно, медленно, сперва запястье, потом пальцы, и наконец показались ножки ребенка. Все облегченно вздохнули, Казэнов тяжело перевел дух; лоб у него был покрыт испариной, в висках стучало, словно после тяжелого упражнения.
   — Ну вот. Надеюсь, все сойдет благополучно, сердечко колотится… Но он не дается, постреленок этакий!
   Доктор поднялся и заставил себя улыбнуться. Он велел Веронике поскорее подать согретое полотенце и, обмывая руку, выпачканную и окровавленную, как у мясника, ободряющим голосом обратился к Лазару, который по-прежнему сидел, согнувшись на стуле.
   — Скоро кончится, дорогой мой. Да не падайте духом, какого черта!
   Лазар не откликнулся. Г-жа Булан дала Луизе понюхать эфиру, и та очнулась. Акушерку беспокоило, что тело роженицы совершенно неподвижно. Она что-то шепнула доктору.
   — К этому я был готов, — громко ответил он. — Ничего, мы ей поможем.
   И он обратился к Луизе:
   — Вы не удерживайтесь, если появятся потуги. Если вы мне немного подсобите, — увидите, как хорошо все пойдет.
   Но Луиза лишь слабо шевельнула рукой, давая понять, что она совершенно обессилела. Затем с трудом прошептала:
   — У меня во всем теле живого места не осталось.
   — Бедная детка! — проговорила Полина, целуя ее. — Скоро кончатся твои муки, поверь мне.
   Доктор опять опустился на колени. Снова обе женщины стали по бокам, поддерживая ноги Луизы. Вероника подала согретое полотенце. Казэнов обернул ножки и медленно, осторожно стал тянуть их к себе. По мере того, как ребенок выходил, доктор обхватывал его рукой все выше, поднимаясь от щиколоток к икрам, затем к коленям… Когда показались бедра, он перестал нажимать на живот, обхватил поясницу ребенка и принялся действовать обеими руками. Ребенок продвигался, все сильнее расширяя и напрягая розоватую окружность влагалища. Но мать, до тех пор покорная, вдруг начала биться: снова появились боли. То были уже не прежние потуги — все тело ее судорожно извивалось. Луизе чудилось, будто ее рассекают большим тяжелым ножом, вроде того, как в мясных разделывают туши. Она отбивалась с такой силой, что вырвалась от Полины, а ребенок выскользнул из рук доктора.
   — Осторожно! — крикнул он. — Не давайте же ей двигаться!.. Если она не повредила пуповину, то нам повезло.
   Он ухватил тельце, спеша высвободить плечи, и стал выводить ручки одну за другой, чтобы легче прошла головка. Но судорожное метание роженицы мешало доктору: он то и дело останавливался, боясь сломать ребенку кости. Тщетно силились обе женщины удержать Луизу на ложе пыток. Она отталкивала их, приподымалась у них на руках, изгибая спину в страшном напряжении. Отбиваясь, Луиза уцепилась за край кровати так, что ее невозможно было оторвать, и, упираясь в нее, с силой вытянула ноги; у нее была одна мысль: во что бы то ни стало избавиться от своих мучителей. Ее охватил настоящий припадок бешенства. Она пронзительно кричала, ей представилось, будто ее хотят убить, будто ей тянут ноги в разные стороны, чтобы разорвать на части.
   — Осталась одна головка, — с дрожью в голосе проговорил Казэнов. — Но больная так мечется, что я боюсь дотронуться… Раз возобновились схватки — она, может быть, разрешится сама. Обождем немного.
   Он сел. Г-жа Булан, не отпуская мать, следила за ребенком: он лежал между окровавленными ляжками, шея его еще не освободилась, он словно задыхался в тисках. Тельце его еле-еле шевелилось и вскоре замерло. Всех охватила прежняя тревога. Доктор решил искусственно усилить потуги, чтобы ускорить процесс. Он встал и принялся с силою давить на живот роженицы. Наступили страшные минуты. Несчастная надрывалась от криков, а головка медленно выходила, раздвигая влагалище, которое превратилось в широкое белесоватое кольцо. Снизу, между двумя расширенными и зияющими полостями, страшно натянулась нежная кожа. Она до того утончилась, что стали бояться разрыва. Вышли испражнения, и роженица в последнем усилии извергла ребенка в потоках крови и грязных вод.
   — Наконец-то! — проговорил Казэнов. — Ну, этот имеет право сказать, что его появление на свет было не из веселых.
   Все были до того взволнованы, что даже не спросили, какого пола ребенок.
   — Это мальчик, сударь, — объявила г-жа Булан, обращаясь к отцу.
   Лазар, отвернувшись к стене, разрыдался. Его охватило безмерное отчаяние, ему казалось, что лучше всем им умереть, чем оставаться жить после таких страданий. Это крохотное новорожденное существо внушало ему только смертельную печаль.
   Полина склонилась над Луизой и снова поцеловала ее в лоб.
   — Поцелуй ее! — сказала она Лазару.
   Тот подошел к постели и наклонился. Но, прикоснувшись к покрытому холодным потом лицу, Лазар вздрогнул: его жена лежала, закрыв глаза, точно мертвая; казалось, она не дышит. Прислонившись головой к стене, он стоял в ногах кровати и с трудом сдерживал душившие его рыдания.
   — Я думаю, что ребенок мертв, — вполголоса проговорил доктор. — Скорей перевяжите пуповину.
   Появившись на свет, ребенок не издал того пронзительного, захлебывающегося крика, который свидетельствует, о том, что воздух вошел в легкие. Тельце, посиневшее до черноты, местами было покрыто беловатыми пятнами. Он казался мал для ребенка, родившегося восьми месяцев, но голова его была непомерно велика.
   Г-жа Булан, схватив младенца своими ловкими руками, отрезала и перевязала пуповину, причем вытекло немного крови. Но ребенок все еще не дышал и не было слышно биения сердца.
   — Конец, — объявил Казэнов. — Можно попробовать растирание и искусственное дыхание… Но, боюсь, это будет напрасная трата времени… Я должен заняться матерью, она гораздо больше нуждается в моей помощи.
   Полина слушала.
   — Дайте его мне, — сказала она. — Я попробую… Если он не начнет дышать, — значит, у меня не хватило дыхания.
   И она унесла ребенка в соседнюю комнату, захватив с собой бутылку водки и белье.
   Новые боли, хотя уже не такие сильные, заставили Луизу очнуться. Но то были недолгие муки. Доктор потянул за пуповину, помогая выйти последу. Затем акушерка приподняла Луизу и убрала полотенца, густо залитые кровью. Ноги Луизы выпрямили, обмыли и положили между ними чистую простыню. Живот забинтовали широким куском полотна: Доктор все еще боялся кровотечения, хотя и был уверен, что внутри ничего не осталось: кровь излилась почти в нормальном количестве. Послед, казалось, вышел весь. Но роженица была очень слаба, ее по-прежнему покрывал холодный пот, и это тревожило доктора. Она лежала, не шевелясь, с бледным, точно восковым лицом, закутанная до самого подбородка несколькими одеялами, и все не могла согреться.
   — Останьтесь с ней, — сказал Казэнов акушерке, все время считая пульс Луизы. — Я сам не уеду отсюда, пока не буду, уверен, что все в порядке.
   А по другую сторону коридора, в бывшей спальне г-жи Шанто, Полина боролась с возрастающей асфиксией несчастного крохотного создания, которое она сюда принесла. Она поспешно положила его в кресло у горящего камина, опустилась перед ним на колени и, смачивая тряпку в чашке с водкой, неустанно растирала его, не замечая даже, что судорога сводит ей руку. Ребенок был такой хилый, такой хрупкий и жалкий, что Полина боялась погубить его, растирая слишком сильно, и потому касалась кожи как можно нежнее, словно овевая птичьим крылом. Она с величайшею осторожностью поворачивала его, стараясь пробудить жизнь в крохотном тельце. Но ребенок не шевелился. Растирания немного согрели его, но грудь по-прежнему не поднималась. Напротив, он как будто еще больше посинел.
   Тогда Полина, не испытывая ни малейшего отвращения к этому дряблому, едва обмытому личику, приложила губы к неподвижному рту ребенка. Она начала медленно, осторожно дуть, соразмеряя свое дыхание с силою крохотных легких, куда должен был войти воздух. Когда Полина чувствовала, что сама задыхается, она приостанавливалась на несколько секунд, затем начинала снова. Кровь прилила у нее к голове, в ушах звенело, все кружилось перед глазами. Но девушка целых полчаса отдавала так свое дыхание, хотя и не видела ни малейшего результата: вдыхая воздух, Полина ощущала только слабый запах тления. Она осторожно пробовала делать искусственное дыхание, надавливая кончиками пальцев на ребра, — ничто не помогало. Другая на ее месте давно отказалась бы от этой неосуществимой попытки воскресить младенца. Но Полина вложила в нее все свое упорство, отчаянную надежду матери, которая добивается жизни в муках рожденному ею ребенку. Полина страстно хотела, чтобы он жил, и наконец почувствовала, что бедное тельце оживает, что из ротика, к которому она прикасалась губами, вылетел еле заметный вздох.
   Около часа провела она так в борьбе со смертью, совершенно одна, забыв обо всем на свете. Ощутив на губах колебание воздуха, этот слабый признак жизни, Полина ободрилась. Она снова принялась растирать ребенка, вдыхая в него время от времени воздух из своих легких, то приходя в отчаяние, то снова надеясь. Ее охватила безмерная жалость, ей все сильнее хотелось одержать победу, дать жизнь этому созданию. На миг ей снова почудилось, будто губы младенца неподвижны, но она тотчас заметила, что они чуть шевельнулись; воздух, видимо, вошел мало-помалу в легкие, ребенок начал дышать. Прижимая его к груди, Полина, казалось, слышала, как сердце его начинает равномерно биться. Губы ее по-прежнему не отрывались от его ротика; она жила вместе с этим крохотным существом, дышала с ним единым дыханием, которое переходило от одного к другому, словно у них была одна общая душа. То было чудо воскрешения. Губы ее были перепачканы слюной и слизью, но радость спасения ребенка была так велика, что Полина забыла всякое отвращение, она ощущала только теплое дыхание новой, опьяняющей ее жизни. Когда он закричал наконец слабым, жалобным криком, Полина упала на пол возле кресла, потрясенная до самой глубины своего существа.
   Камин пылал, заливая комнату ярким светом. Полина осталась сидеть на полу возле ребенка; она даже не рассмотрела его. Какой он щуплый! Бедный детеныш! И ее здоровая натура невольно возмутилась еще раз при виде этого жалкого заморыша, которого Луиза родила Лазару. В отчаянии опустила она взгляд на свои бедра, на свой девственный живот, по которому пробежал легкий трепет. В своем чреве она выносила бы здорового, крепкого сына. То было беспредельное сожаление о загубленной жизни — горькое сожаление женщины, обреченной на бесплодие. Все муки, пережитые ею в ночь свадьбы Лазара, вновь ожили теперь, когда у него родился ребенок. Еще утром она проснулась в крови, и это напомнило Полине о ее собственном здоровом тале, напрасно ждущем материнства. И даже теперь, после всех волнений этой страшной ночи, она ощущала, как из нее бесполезным потоком струится кровь, словно вода, которой ничего не суждено оросить. Никогда Полина не станет матерью, так пусть же вытекает вся ее кровь, если ей не суждено дать жизнь другому существу!
   К чему ее созревшая женственность, весь пышный расцвет ее могучего, налитого соком тела, весь аромат ее плоти? Она останется бесплодной, как невозделанное, заброшенное поле. Глядя на кресло, где лежал этот жалкий недоносок, похожий на голого червяка, Полина представляла себе крупного мальчишку, своего нерожденного сына, и не могла утешиться, оплакивая ребенка, которого у нее не будет.
   Между тем жалкое создание продолжало шевелиться в кресле. Полина испугалась, как бы ребенок не свалился: в душе ее снова проснулась нежная жалость к этому безобразному, беспомощному существу. Она, по крайней мере, скрасит ему существование и с той же радостью поможет ему жить, с какой помогла ему родиться. И, забывая о собственном горе, Полина завернула его и взяла на руки, не переставая плакать. То были слезы сожаления о материнстве, которого ей не суждено познать, и глубокой жалости к страданиям живого человека.
   Г-жу Булан уже известили, что новорожденный ожил, и она пришла помочь Полине выкупать его. Они завернули его в согретую простыню, затем спеленали и положили на кровать, пока ему еще не приготовили колыбели. Акушерка, никак не ожидавшая, что ребенок выживет, внимательно осмотрела его. Она нашла, что мальчик недурно сложен, однако заметила, что выходить его будет крайне трудно, уж очень он слаб. Затем она вновь ушла к Луизе, жизнь которой все еще была в опасности.
   Только что Полина уселась возле ребенка, вошел Лазар; ему тоже сообщили о совершившемся чуде.
   — Погляди на него! — в глубоком волнении проговорила Полина.
   Он подошел, но вдруг весь задрожал и невольно вскрикнул:
   — Боже мой! Ты положила его на эту постель!
   Уже на пороге он почувствовал тайный трепет. Эта заброшенная комната, куда так редко входили, еще вся овеянная скорбью, поразила его: теперь тут было тепло и светло, в камине весело потрескивало пламя. Но мебель стояла на старых местах, часы по-прежнему показывали семь часов тридцать семь минут; никто не жил здесь со смерти г-жи Шанто. И на том священном и страшном ложе, где его мать испустила последний вздох, Лазар увидал своего воскресшего ребенка — крохотное существо посреди широкого одеяла.
   — Тебе это неприятно? — спросила озадаченная Полина.
   Лазар отрицательно покачал головой: от волнения он не мог ничего сказать. Наконец он прошептал:
   — Я вспомнил маму… Она ушла от нас, а вот родился другой и тоже умрет, как она. Зачем он пришел в этот мир?
   Рыдания не дали ему договорить. После страшных родов Луизы он все время заставлял себя молчать, но теперь его страх и отвращение к жизни прорвались с новой силой. Коснувшись губами сморщенного лобика сына, Лазар в ужасе отшатнулся: ему показалось, будто череп вдавился от его прикосновения. Глядя на это жалкое, беспомощное существо, которому он сам же дал жизнь, Лазар испытывал чувство мучительного сожаления.